Северская кошка

                Мне бы только тихо и мирно, без всяких волнений
                дожить до конца дней своих. Всё равно господство
                людей на земле не будет вечным. Так что не будем
                терять надежды и подождём, пока наступит эпоха
                кошек.

                Нацумэ Сосэки


.1

Я — Нюша.

Нюша. Пусть даже (надеюсь, ненадолго) официально — Анна. “Анна” — это совсем не про меня. От “Анны” веет, как мне представляется, не только холодом, но и какой-то язвой, что ли, высокомерием, если не презрительностью.  “Ан нет” — так возражают со снисхождением кому-то в споре. “Ан на” — так могут сказать, пожалуй, ткнув дулю кому-нибудь в лицо.

Анной меня решил назвать мой папа, бросивший маму когда я была ещё совсем малышкой. “Аннушка”, — так он говорил, — это я, по крайней мере, помню. Мама называла тогда меня Анютой; а позже я стала Нюшей, что, видимо, подразумевало в некотором роде исправление ошибки: “Нюша” — это всё-таки производное от “Анюты”; от “Анны” в нём не осталось вовсе никаких следов. Но… Пусть даже в этом я и нахожу что-то вроде утешения или оправдания, важней другое: “Ню-ша”.  Мне эти звуки приятны сами по себе. “Ню-ша”… (На этом месте у некоторых читающих возможны… как это называется… вот чёрт). Ах, да. Аллюзии. “Ню-ша”. Кошкам тоже нравится. Вот потому так часто их называют Нюшами — конечно, такая связь с кошачьими мне тоже по душе. До войны, когда я ещё училась в школе, я требовала от одноклассников, чтобы они меня называли непременно Нюшей. А после… (верю, что должно быть “после”) —  я собираюсь оформить это уже документально — взять, раз уж так, и мамину фамилию — то есть стать официально Нюшей Мун. Мне это мама на полном серьёзе пообещала. Когда была… (чёрт…) Ладно, пока не буду уточнять.

— Сиди как мышка, Нюша, — так она велела, когда уходила тем утром первого июля две тысячи двадцать второго года, не сказав куда. — Могут наведаться если не солдаты, то дезертиры или мародёры.

— А можно сидеть как кошка? — спросила я тогда как будто в шутку.

— Ну ладно, сиди как кошка, — усмехнувшись, согласилась ма. — Только Чернышу из дома выходить можно, а тебе нельзя. От скуки не мяучь, обои не царапай. Если вдруг обстрел — сразу спускайся в погреб и ляду за собой закрой. И береги себя. Кошки не умирают ни за правду, ни за свободу. Помни, Нюша.

Я это очень хорошо запомнила.

От скуки я не мяучила, хотя сказать, что мне было скучно — это мало что сказать. Электричества у нас не было уже несколько месяцев — ни телевизор посмотреть, ни даже поиграть на смартфоне. Черныш убежал куда-то по своим делам кошачьим, и мне осталось только читать либо малевать. Я выбрала последнее: когда тревожно — чтение не особенно идёт, а за “картиной по номерам” можно убить сколько угодно времени.

Мама не вернулась ни в ту пятницу, ни в субботу, ни в воскресенье.

А потом началась жесть.

Обстрелы бывали у нас и ранее неоднократно, но в ту ночь я решила, что Страшный Суд, наконец, настал, земля разверзлась, выпустив наружу Владыку Преисподней в страшной ярости.

Князь Тьмы, озаряя ночное небо дьявольским светом, повергал в геенну всё живое и неживое, и от его гнева, как мне тогда казалось, не мог никакой погреб защитить.

Вместо погреба я заползла под диван — конечно, это было глупо, но в погребе темно, и даже бывают пауки, мне очень не хотелось быть в такое время в ещё более обезнадёживающем месте.

Грохнуло где-то совсем рядом, комната осветилась ярким рыжим светом — должно быть, в здании напротив начался пожар. Вслед за этим послышался кошачий вопль, прибежал Черныш с дымящимся хвостом и тут же рядом со мной под диван забился.

“Черныш, дурак, ты же подпалишь сейчас диван!” — закричала я.

Вот, что бывает, когда думаешь, что хуже уже быть не может. Я быстро выбралась из под дивана, вытащив кота, потом окунула его в ведро с водой, оставшееся после незаконченной уборки. Черныш завопил ещё сильней, попытался вырваться, располосовав мне руку когтями задней лапы. Я подняла его за шкирку — тот зашипел. На его хвосте частично обгорела шерсть, краснела обожжённая и израненная кожа.

“Вот чёрт, Черныш, мне придётся тебе сделать ещё больней, — предупредила я, — но потерпи, так надо”.

Сначала я связала ему передние и задние лапы шнурками от кроссовок, потом, стиснув зубы, нашла аптечку, смочила вату “пантенолом”, приложила к ране, туго замотала всё бинтом. Кот уже не дёргался, только тихонько подвывал — почти не слышно на фоне канонады. Я оглянулась — в пятиэтажке напротив пылала крыша и верхние три окна. Происходящее мне уже казалось не вполне реальным.

“Терпи, Черныш, терпи, — успокаивала я зверька (или саму себя?) — Я просто буду здесь сидеть и тебя гладить, пока это всё пройдёт. Пройдёт же, да?.. Однажды всё проходит. Может быть, это и вовсе сон — да, сон, ну такой уж сон, хреновый. Завтра проснёмся — и будет всё как раньше. Мама, папа… Ладно, только мама, ты и я. И никакой войны… Лапкам твоим не туго?.. Ну хорошо, давай я развяжу, только бинт не трогай”.

Кот будто млел, высунув язык. Когда я развязала ему задние лапы — увидела, что между ними выскочил маленький розовый хер.

“Черныш, черныш, — пожурила я. — Кому война, кому бондаж и фетиш… А может, просто трахнемся, если миру этому всё равно конец?”

В этот момент с адским треском снаряд угодил нам в крышу. В потолке появилась дыра в обрамлении пылающих досок. Как ни странно, ещё больше страшно мне не стало — скорей смешно. (Похоже, я вконец разозлила Владыку Преисподней).

“Ну вот и трахнулись”, — сказала я и с Чернышом в охапке побежала в погреб.

Опуская тяжёлую ляду, я чувствовала себя героиней боевика. Выхода отсюда нет, теперь задача — только умереть красиво. Не за правду и не за свободу. Какая же в таком случае должна музыка играть?..

Погреб стал постепенно наполняться дымом. Конечно… Ну конечно.

      Сны пропитаны дымом, а цветы мышьяком.

Печальный, но не самый ужасающий конец.

      Спи, спи, Элоиза моя,
      я буду надёжно твой сон охранять.
      Спи, спи, моя радость, усни,
      в доме давно уж погасли огни…



.2

Нет.

Не Элоиза.

Нюша.

Я — Нюша.

Я жива или мертва?..

Никто не может достаточно аргументированно сказать, что происходит после смерти. Наивно ожидать эдемский сад, пожалуй, но и небытия уж слишком убедительно никто не обещал. Нечто осознаваемое будет всё равно, наверно.

 …Место, в котором я пришла себя, походило на больничную палату. Собственно, почему походило?.. Очень может быть, что на самом деле я не умерла. Каким-то образом меня спасли и без сознания доставили в больницу. Под одеялом я лежала почему-то голышом. Две девочки примерно моего возраста сидели на кровати рядом — блондинка и брюнетка. Ещё одна, вроде как помладше, у дальней стены спала, остальные пять кроватей пустовали.

— О, спящая красавица, кажется, проснулась! — воскликнула блондинка, заметив, что я не сплю.

— Привет, — поздоровалась чёрненькая.

— Привет, — отозвалась я. — Что со мной произошло?

— Да ничего особенного, пожала плечами чёрненькая. — Несколько дней спала. Ела через трубочку, писяла и какала в пелёнку.

— А что было до того? — продолжала допытываться я.

— Откуда нам знать? — развела руками беленькая. — Ну как обычно, привезла “скорая помощь”.

Я вздохнула.

— Мне нужна одежда, — сказала я. — Можете кого-то попросить?

Беленькая вышла в коридор, через несколько минут вернулась вместе с пожилой нянечкой. Нянечка бросила мне на кровать охапку с розовой пижамой и бельём.

— Меня зовут Валентина Павловна, — представилась она. — А ты, значит, Волкова Анна?

— Нюша.

— Никаких “нюш”, — поморщилась няня. — Как записано в свидетельстве — так будешь называться здесь. Иначе это будет считаться нарушением порядка.

— Ладно, — согласилась я.

Валентина Павловна кивнула. Девочка-блондинка снова села на кровать рядом с девочкой-брюнеткой.

— Коржикова Зоя, — показала няня на блондинку, — а это, — она перевела палец на брюнетку, — Бережная Марта. Бережная — с ударением на последний слог.

Теперь кивнула я.

— Туалет и душ — в конце коридора, — продолжала Валентина Павловна, — Столовая… Когда позовут — найдёшь.

Я кивнула снова.

— Ну вроде с тобой всё ясно, — проворчала няня. — А нет, не всё. Какое число сегодня — знаешь?

Я прикинула в уме. Если я проспала три дня…

— Седьмое июля, — предположила я.

— Восьмое, — поправила Валентина Павловна. — А какого года?

Я смутилась. Меня что, за сумасшедшую здесь держат?

— Две тысячи двадцать второго, — как можно более ровным голосом сказала я.

Зоя и Марта захихикали.

Ухмыльнувшись, Валентина Павловна развела руками.

— Две тысячи двадцать второго… Гостья из будущего ещё одна. Но ничего, уже сегодня тобой твой лечащий врач займётся.

Когда няня ушла (теперь я заметила, что двери в палату нет, а на окнах — железные решётки), лица Зои и Марты стали серьёзными.

— Никому, — сказала Марта, — слышишь, никому, — повторила она, — не говори, что сейчас две тысячи двадцать второй год. Тут все уверены — или делают вид, что так — что сейчас тысяча девятьсот семьдесят третий.

Я открыла рот от удивления.

— То есть мы попали в прошлое? — предположила я.

Зоя вздохнула.

— Или да, — грустно сказала девочка, — или всё это ложь, туфта, бутафория и постановка.

Я ошарашенно молчала.

— Хочешь отсюда побыстрее выйти, — продолжала Зоя, — верь или делай вид, что веришь. Или не соглашайся, разоблачай, пытайся доказать — тогда тебе аминазином попу всю обложат. И это в лучшем случае.

Я оделась и подошла к окошку… Вид на серый трёхэтажный дом. Ничего особенного. Похоже, я сейчас на верхнем этаже, в таком же. Если это правда — про пелёнки — вначале стоит принять душ…

— Анна Волкова, к врачу, — позвала, заглянув в дверной проём, молодая санитарка.

— Удачи… И держись, — пожелала Марта. — Какой бы путь ты ни избрала.

Зоя наклонилась к моему уху и прошептала:

— Ещё раз, об этом — больше ни слова, ни с взрослыми, ни с детьми. Тем более с детьми. Никто не может знать, кто честный, а кто доносчик…

Я вышла в коридор, санитарка повела меня, взяв за запястье, вдоль несуществующих дверей. Палата девочек, палата мальчиков, холл с тахтой, где мальчики и девочки играют в мишки-куклы. Даже допотопный телевизор…

“Не допотопный, — в голове Зоин голос прошептал. — Он нормальный… Помни”.

В общем, что выбор сделан, я уже решила. Задача была не слишком сложной — просто не выглядеть “гостьей из будущего” перед “гостьми из прошлого”. Ни о чём, что было после 1973-го, не упоминать. Неплохо бы историю, конечно, вспомнить, но в принципе — и так без особых ляпов можно обойтись.

Санитарка ключом открыла дверь, ведущую из отделения, подвела меня к двери в кабинет врача. Я была настроена изображать из себя что нужно, но то, что я увидела за дверью всё-таки застало меня врасплох.

Средних лет мужичок с проплешиной восседал за письменным столом, изучая какие-то бумаги. Сбоку на стульях примостились… (сон или не сон?) моя мама и ещё какой-то дядька. Помимо разноцветных папок на столе находился допотопный телефон с механическим номеронабирателем.

(“Не допотопный”).

— Волкова Анна, — сиплым голосом сказал, по всей видимости, врач. — Ты узнаёшь этих людей?

Маму, разумеется, я могла узнать хоть за версту. А вот дядька… По какой причине мне знать его? Хотя совсем уж незнакомым он мне не казался. Если всё это — туфта и бутафория, неужто…

— Это мои мама с папой, — уверенным тоном заявила я.

(Не зная броду…)

Дядька рядом с мамой будто с облегчением вздохнул.

— Как зовут твоих родителей? — спросил врач, безразлично глядя на меня.

— Маму — Мария Иосифовна Мун, папу — Константин Владимирович Волков.

Это я, по крайней мере, знала.

Врач кивнул и задал вопрос, к которому я уже была готова:

— Какой сегодня день, месяц и год?

— Восьмое июля тысяча девятьсот семьдесят третьего года, — ответила я без колебаний.

Доктор зашелестел бумагами, потом спросил:

— Ты в этом уверена?

Я, продолжая изображать невозмутимость, пожала плечами.

— Да, а что?

Врач, продолжая перекладывать бумажные листы, коснулся пальцем какой-то записи и просипел:

— Няне ты сказала — две тысячи двадцать второго года.

Мама с шумом втянула ноздрями воздух, папа (я уже решила, что это на самом деле папа) кашлянул.

— Я пошутила, — объяснила я, глупо улыбаясь.

— Пошутила, — повторил врач, и замолчал, что-то чёрной перьевой ручкой отмечая.

— Она у нас шутница, — мама будто попыталась сгладить возникшую неловкость. — Натура творческая, участвовала даже в литературной олимпиаде, все… это… как…

Мама толкнула папу в бок, тот что-то нечленораздельное промямлил. Нельзя сказать, было ли это “всеукраинской”, “всероссийской” или “всесоюзной”.

— Всесоюзной, — то ли предположил, то ли констатировал врач.

— Да, точно, — согласилась мама и потупила взгляд.

Доктор сложил листочки в папку, закрыл и зашнуровал её.

— Хорошо, — объявил он, — Анна практически здорова. Мы опасались, что травма головы окажется серьёзней. Но довольно гладко обошлось. На всякий случай пусть полежит у нас до завтра, а утром выпишем, если заметных осложнений не увидим… Ну что, Анна Константиновна, какие-нибудь вопросы есть?

Вопросы метались как испуганные рыбки в голове, только задавать их вряд ли стоило.

— Как вас зовут? — спросила я о том, что вроде бы ничем не угрожало.

— Игорь Станиславович Мечников, — ответил врач. — Извини, что сразу не представился, но тебе знать это особой надобности нет. Скорей всего, мы больше не увидимся. На этом все свободны… То есть Мария Иосифовна и Константин Владимирович свободны, Анна вернётся пока что в отделение.

Мама встала и потянула папу за рукав, тот тоже встал.

— Спасибо, доктор, — сказала мама, и со странной улыбкой добавила: — Видишь, Аня, нормально всё!

— До завтра, Аня, — попрощался папа и опять добавил что-то невнятное. То ли “Слава КПСС”, то ли “Снова отсосите”.

Переспрашивать я не стала, но “Аню” мысленно отметила. Не “Нюша” и даже не “Аннушка”, а “Аня”. Маленькое предательство… Но ладно.

Мама мне отдала целлофановый пакет с тапочками, мылом, полотенцем и зубной щёткой. Я осознала, что до этих пор ходила по больнице босиком. Не гигиенично… Тапочки — те самые, что я носила дома несколько дней назад. Впрочем, что с того?.. Как доказательство — ни на что не тянет.

Та же самая санитарка снова потащила меня за руку в палату. Поскольку уже стемнело, она щёлкнула выключателем на входе. Внутри зажглись две лампы в белых матовых плафонах.

Зоя и Марта, о чём-то вполголоса спорящие, замолчали.

— Ну что, какой сегодня год? — спросила Марта, когда медработница, оставив меня, ушла.

— Тысяча девятьсот семьдесят третий, — ответила я устало. Охоты не было пытаться что-то выяснять.

— Понятно, — сказала Марта. — Ну я тебя не осуждаю. Можно по крайней мере верить, что в Северске сейчас всё хорошо. Никто не умер, все живы, счастливы?..

Слезинка потекла по её щеке.

— Какой Северск, дура? — возмутилась Зоя. — Это Яма!

— Сама ты дура, — обиделась Марта, — уже можно говорить и так, и так!

— А вот и нет!

— А вот и да!

— Тогда попробуй. Может быть, даже и не привлекут.

Надув щёки, Марта отправилась на свою кровать.

А я глубоко задумалась.

Что, чёрт возьми, с этим миром происходит?.. Или не с миром — может, что-то всё-таки сломалось в моей голове?.. А вдруг сейчас и правда тысяча девятьсот семьдесят третий год, без всякой мистики?.. Если я где-то крепко приложилась — как знать, где с мозгом что-нибудь не так?.. Память могла и потеряться, а что-то запомниться из снов. Я даже могла какие-либо разговоры сквозь сон услышать, от этих девочек, к примеру, домыслить остальное… Могли они это всё придумать? Чтобы меня разыграть, возможно?.. Тогда это идиотская игра. А если в порядке я… Кому и для чего потребовалось изображать такую ложь, так тщательно и правдоподобно?..

“На ужин”, — позвала медсестра, заглянув в палату.

Я встала и вместе со всеми послушно поплелась в столовую.

Белые низенькие столики… Тарелки с манной кашей, ложки и стаканы с чаем, кусочки хлеба… На тарелках надпись “Общепит”. Что шито белыми нитками — не скажешь.

Дети молчаливо расселись, принялись сёрбать.

— А знаете, — тишину нарушил самый маленький мальчик, — мои родители работают в обкоме партии. Они мне рассказали, что Ленин в мавзолее перевернулся.

— Глупости, — отозвалась рядом сидящая девочка.

— Из-за чего перевернулся? — спросил другой мальчик.

— Из-за всего, — ответил первый.

Валентина Павловна отвесила ему подзатыльник.

— Не смей такие вещи говорить про нашего вождя, — сказала няня. — После ужина отправишься в угол, Иванов. Всем остальным — собраться в холле для просмотра программы “Время”!

Отсутствие нормального питания во время сна сказывалось, я с аппетитом набросилась на кашу. Нормальная… В этом мире можно нормально жить, несмотря на какую угодно ложь. Каша — это на самом деле каша!

По примеру других детей отнеся посуду в мойку, я направилась в холл. Ну посмотрим этот ваш нормальный телевизор…

Чёрно-белый. Правдоподобно. Что там у нас сейчас идёт?.. Какая-то хрень. Это ни о чём ни говорит, хрень была когда угодно… Ага, заставка программы “Время”. И о чём же поведают нам?.. Брежнев Леонид Ильич на каком-то съезде чего-то там… И ладно.

Я вспомнила, как папа в кабинете у врача примерно так же мямлил, будто замазывая потенциально опасные слова. Было ли это маяком для верующих в иную правду?.. Или ловушкой?.. Как знать. Во всяком случае, таким миром мог руководить лишь очень великий человек. Который может без колебаний что-то из себя изобразить, мгновенно переносясь (пусть даже только в своём сознании) между разными мирами.

Что дальше?.. Прогноз погоды на девятое июля тысяча девятьсот семьдесят третьего года… Безупречно. Но с помощью технологий, ушедших на пятьдесят лет вперёд, это реализуется легко. Даже одиннадцатилетним школьницам ясно. Завтра увидим этот ваш Северск… То есть Яму, да?… Которую ещё никто не атаковал. Зайдём в мой дом, который был до прилёта бомбы.

“Ребята, пора чистить зубы — и в кровать!” — велела Валентина Павловна.

В душевой я внимательно осмотрела свою зубную щётку. Никаких брендов, которые в семьдесят третьем не могли существовать. Но щётка, без сомнения, моя. Опять не придерёшься…

Почистив зубы, я отправилась спать.

— Тебе ничего не жмёт? — поинтересовалась Марта, когда я приятно растянулась под тонким одеялом.

— Нет, а что должно? — в свою очередь спросила я.

— В смысле, такой мир устроит? — уточнила Марта. — Имей в виду: возможно, я последняя, кто задаёт тебе этот вопрос.

Некоторое время я молча размышляла. Вспомнила Черныша, его обгоревший хвост. Увижу ли я его когда-нибудь ещё?.. Пусть даже через пятьдесят лет — или он, возможно, больше не родится?.. Впрочем, странно рассуждать о судьбе кота, который в настоящем, может быть, не существует. Или одновременно не существуя — существует, всё зависит от…

— Каша здесь классная, — сказала я, — так что будь что будет.

— И дали ему бочку варенья и корзину печенья, — процитировала Марта близко к тексту книжку, которую я помнила очень хорошо. — Жрёт плохиш и радуется.

— Перестань, — отозвалась Зоя. — Аня никого не предала.

В палате погас свет. Уже засыпая, я слушала вполуха разговоры санитарок.

— Ты это слышала?.. Ленин в мавзолее перевернулся!

— Тю! Из-за чего?

— Из-за всего.

— Это невозможно.

— Технически возможно, сама ведь знаешь. Вопрос лишь в том, в связи с этим — что?

— Может быть, и ничего. А может, что-то и объявят поздние…

— Леонид Ильич всё согласует. Будет надо — значит, встанет Ленин и по Красной площади пешком пойдёт. Может, приходит время для истинного чуда…

Мой страх вернулся. Что будет с детьми закрывших глаза на ложь?.. Очевидно, им уже не надо будет пытаться верить. А если и такой мир может стать вполне себе реальным, что можно утверждать по поводу реальности того, в котором был сожжён мой дом?.. А вдруг там тоже — какое-нибудь гетто? Технически возможно, если подумать, всё вообще.

Я подняла с пола свой тапок, понюхала.

Он пах дымом.

      …А цветы — мышьяком…
 
В полутёмную палату вошла какая-то женщина.

— Волкова, доктор назначил тебе укол, — негромко произнесла она.

Я послушно стянула трусики, почувствовала терпимую боль от иголки. К попе прикоснулась мокрая ватка. Некоторое время я её придерживала, потом мой разум затуманился…

Не за правду…

Не во имя…

 

.3

Утром я обнаружила, что ни Зои, ни Марты в палате нет, а на их кроватях остались одни матрасы. Зато третья девочка больше не спала. Она сидела на кровати и ошарашенно переводила взгляд с несуществующей двери на окна.

— Привет, — поздоровалась я.

— Привет, — отозвалась девочка. — Мы что, в психушке?

— Не знаю, насколько можно это считать психушкой, — честно сказала я. — Пойду попрошу, чтобы тебе принесли одежду.

— Постой, — остановила меня девочка. — Глупый вопрос, наверно, но… Ты не знаешь, какой год сейчас?

— Ты хочешь знать правду или побыстрее выписаться? — уточнила я.

— Правду, — попросила девочка.

— Тогда не скажу, — отрезала я. — Прости.

Выйдя в коридор, я сразу наткнулась на Валентину Павловну.

— О, Волкова, — сказала няня, — а я как раз по твою душу. Собирай вещи — и на выписку. Завтракать не будешь.

— Хорошо, — согласилась я. — Там девочка проснулась, ей нужна одежда.

— Я разберусь, — кивнула Валентина Павловна.

Санитарка (сегодня уже другая) открыла мне дверь в конце коридора, за которой мама с папой встретили меня. Спустившись по лестнице, мы вышли из больницы.

Это был не Северск.

Даже не Яма — скорей дыра. Я готовила себя к тому, что увижу, как по дорогам будут ездить горбатые “Запорожцы” и “Победы”, однако по асфальтированным дорогам только изредка проезжали грузовики, а легковушек не было совсем. Куда ни глянь — серые трёхэтажные дома, все однотипные.

Мы пошли пешком — впрочем, вряд ли здесь вообще ходил какой-то общественный транспорт. Людей было немного. И в основном — как будто тоже выходцы из иного мира. Одни испуганно оглядывались, другие старательно пытались изобразить невозмутимость, но их тела казались деревянными, как будто каждое движение им давалось с очень большим трудом.

Вот магазин с табличкой “Магазин”... Очередь на улице — человек двадцать. Мне хотелось спросить у кого-нибудь, что там дают, но я сдержалась — такой вопрос мог быть тоже странным. А вдруг здесь всем знать положено — где, что, когда дают?.. Время придёт — на все мои вопросы сами собой появятся ответы.

На очередном пустынном перекрёстке — автомат “Газированная вода”.

— Пить хочешь, Аня? — спросила мама.

— Да, — сказала я.

Папа протянул мне металлический кружочек… Три копейки, тысяча девятьсот шестьдесят первый год. Я опустила монетку в щель, стакан наполнился желтоватой жидкостью. “Сироп лимонный, 3 коп.” — гласила за прозрачной панелью надпись… На вкус — лимонад как лимонад. Не “Спрайт”, конечно, но пить можно.

— Спасибо, — поблагодарила я.

На следующем перекрёстке мы свернули вправо, к крайнему дому подошли. “Улица Ленина, 1” — значилось на адресной табличке. Дверь в подъезд — без домофона и замка. Внутри — стены выкрашены ещё пахнущей зелёной краской. Мы поднялись на второй этаж. Квартира пять… Мама отперла дверь и мы вошли.

Всё незнакомое… Но навстречу вышел наш Черныш. Его хвост был забинтован.