Как я продавал детей

    "Если бы целью человеческой жизни были
    радость и счастье, жизнь была бы несносна
    для тех, кому судьба в них отказала"   
               
                /Э.Ренан/



    То замечательное время раскрашено в моей памяти богатой палитрой ярких впечатлений. Нам открывался Мир, и стало понятно, сколько же людей хотело его менять! Мир представал в новых красках: мы читали запрещённые еще недавно книги, ходили на концерты музыкантов, которых и не мечтали увидеть, на выставки художников, свободных от надоевшего соцреализма; видеомагнитофоны открыли доступ к тысячам фильмов. Не хватало ночей, чтобы успеть прочитать, просмотреть, прослушать, вкусить все считавшиеся запретными плоды.  Время настойчиво диктовало выдохшейся советской идеологии сойти со своей дистанции. Шла перестройка. Засушенная почва орошалась свежими водами, способными снести с пути наслоения тлена с плесенью, которые годами разбухали и которые не разрешалось вычищать. Я еще не знал, по какому пути пойдёт наша быстро меняющаяся страна, но твёрдо верил, что жизнь будет богаче во всех отношениях.

    Свобода выбора хорошенько шевелила застоявшееся в каждом из нас болото.  Но моя молодая вера в святость нашего права на выбор долго оставалась похожей на веру детей в Деда Мороза, то есть мне всё время что-то мешало. Скорее всего, мне искренне хотелось верить, что прививка свободы способна исправить ошибки природы и изменить подпорченный ген сознания нашего человека. Я заблуждался, но хотя бы верил. И кто сказал, что исправлять ошибки важнее, чем их понимать?

    Одна из появившихся тогда возможностей – не быть одинаково бедными и получать за свой труд больше, чем привычный оклад на работе. Я был, да и поныне остаюсь невольным свидетелем процесса жестокой борьбы желаний человека с его сознанием.


    Сутки моей жизни делились на две неравные части: до вечера я торчал в Госкино на Гнездниковском по чиновным делам, а потом начиналась собственно жизнь. В моём окружении обыденность считалась пороком. Себя я по навязанной когда-то привычке и уговорам друзей причислял к людям, не лишённым фантазии, которые выбирают иную, не будничную реальность. В ту удивительную пору, да ещё когда тебе 20 с хвостиком, эта реальность возникала зачастую сама собой.

    У неё было странное имя.  И не только имя.  Сейчас я уже не без труда вспомнил бы все красоты её внешнего мира. Тогда, представьте, это имело второстепенное значение или не имело значения вовсе: она взяла другим. Нас познакомил мой шеф, который во всём желал мне добра и, ничтоже сумняшеся, подумал примерно так: «А почему бы и нет?!»*   

    Дело было в Манеже, куда мы с шефом пришли незадолго до открытия международной художественной выставки. В звенящей тишине уставшей от рабочего дня галереи шеф кого-то окликнул, и я издалека увидел силуэт: девушка в необычном балахоне а-ля Пугачёва (ну с кем ещё было сравнивать?) спускалась по длинной лестнице со второго этажа. Её высокий каблук зацепился о подол, она оступилась, и я буквально по кадрам увидел, точнее, представил, как она нелепо скатывается прямо нам под ноги, считая лбом ступеньки.  Мы с шефом побежали наверх, толкая друг друга, - каждый хотел первым совершить подвиг. Но всё обошлось, и девушка, как могла медленно, с наигранным достоинством и легкой улыбкой смущения подошла к нам. Протянула руку шефу - он руку поцеловал. Потом мне – я зажал ладошку между большим и указательным пальцами и представился.  Она в ответ: «Аньес».

    «Ан-Йес». Немного мягкости в «н», немного жесткости в «е». Всего два извлечённых из неведомой глубины слога прозвучали как законченное музыкальное произведение. С тех пор звук этих слогов я достопамятно несу по жизни,  примерно как крик «Н E L P» из песни Beatles, услышанный мною в раннем детстве. Они связываются в моей голове с необъяснимым чувством тёплой грусти, какая наступает, когда спохватываешься, что время, оказывается, не вернуть.

    На вид ей было лет 18, она не потеряла ещё детскую щенячью пухлость. Золотистый пушок на щеках. Озорные глаза. На пальце – колечко-неделька – в общем-то, совсем ребёнок. Я сказал девушке, что если бы я работал так поздно, у меня бы заплетались не только ноги. Она с той же смущенной улыбкой сказала что-то на чистом французском языке. Я поднял подбородок с оттопыренной нижней губой, покивал головой, показывая, что уважаю её высокий интеллект. Я бы так и стоял с гримасой Роберта де Ниро, но хитрый шеф прервал паузу: «Аньес – француженка, по-русски ни бельмеса». Чуть позже он объяснил, что она приехала в Москву со своим отцом, который делает выставку здесь, в Манеже. С моим шефом он познакомился, когда тот собирал материал для фильма о русских художниках, живших во Франции.

    Вскоре я ушёл, но голос Аньес не оставлял меня. Он был настолько выпуклый и достаточный, что его можно было намазывать на хлеб вместо чёрной икры. Низкий, насыщенный густыми красками с примесью мягких плюшевых обертонов, посмею сказать, исключительный в уникальности звука. Если слышать только голос, можно подумать, что его обладательница прожила жизнь, в которой было всё. Но как это - представляя молоденькую девушку, я терялся в догадках. И я бы сильно слукавил, сказав, что не хотел узнать отгадку.

    Прошло дня два. Наша студия участвовала в создании фильма об Эрнсте Неизвестном, премьеру которого мы организовывали вечером в Доме кино. Шеф сказал, что Аньес хотела бы прийти.

    Если вы меня спросите, как прошла премьера, я не вспомню. Аньес не знала русский, я – французский. Мы объяснялись на несовершенном для меня английском вперемежку с насыщенным языком жестов и междометий. И для меня, и для неё процесс был трудоёмким, но не без удовольствия. Прощаясь, Аньес пригласила меня в Манеж на открытие выставки.

    Как писали газеты, выставка стала «значимым событием культурной жизни столицы». Я понуро блуждал по лабиринтам чужих смыслов.  Аньес суетилась с какими-то людьми, разговаривала непонятными словами, убегала на второй этаж в свой небольшой офис. Тем не менее, она почему-то всё время была в поле моего внимания. «Культурное пространство» радовало жадных на искусство посетителей не только картинами, но также странными скульптурами, инсталляциями, причудливыми арт-экспонатами. По всей видимости, я во всём этом не разобрался и обрадовался, когда почувствовал, что Аньес, как и я, так же получила избыточную порцию культурного шока. Я сказал ей, что мой мозг долго не выдержит, она живописно показала, как у неё взрывается голова и вылетают глаза. Не было сомнений: мы оба готовы к побегу.

    В Москве 80-х, столице непостижимого чистым умом колосса, СССР, было много загадочного для юной девушки, привыкшей к столице Франции. Её вопросы о сущности советского бытия заставали меня врасплох – о многом я даже не задумывался. Когда через пару лет я сам вернулся из Парижа в Москву, у меня возникали те же вопросы, - но, как ни странно, они совсем не волновали меня раньше. Я понимал, что Аньес воспринимает всех русских одинаково. Не как бедных, или несчастных, "застёгнутых на все пуговицы", или угрюмых – а скорее, как с другим, запутанным сознанием. Мне захотелось подлить масла в огонь, и я предложил ей посетить одно «симпатичное местечко». «Мы все разные – ты увидишь и сама всё поймёшь» - подумал я и позвонил своему старинному другу. Он был дома.

    Игорь, он же Контрабас, хозяин «дома», полгода как разошёлся с женой, с которой прожил тоже полгода, и никак не мог насладиться счастьем свободы. Забегая вперед скажу, что именно это - нет, не счастье – свободу, -  я и хотел показать Аньес. Да и вина какая-никакая перед Контрабасом меня грызла, мой недосмотр случился…

    На Игоревой свадьбе я был свидетелем. Свидетелем чего? Признаться, я до конца так и не понял. И всё бы ничего, как известно, у духовных людей жизнь не для радости, а для совести, но ради любви Игорь решил разменять нормальное жильё, правда, с родителями, на коммунное. Да, Игоряша… покушали салатик… - и ты в общаге, прости, старина.

    Между тем в дни нашего повествования Контрабас купался в состоянии поиска новизны в эмоциях, полагая, что человеку нужно освободиться от всего земного, чтобы обрести лёгкость полёта. По образному выражению Игоря, он был сильно отравлен ядом супружества, который можно было вывести из организма только отрывом в космос. Отрыв мог принимать самые разные формы, главное было - не заземляться.  Когда Игорь говорил: «ты заземлён», - это звучало как вынесение врачом пациенту безнадёжного диагноза.

    Дом, то есть берлога хозяина – не осмелюсь назвать её квартирой – представляла собой коммунальное обиталище для трёх семей. Остров диковинной и странной жизни с общим коридором, общей ванной, общей кухней и общими запахами. Но нас, друзей и гостей Контрабаса, это не сильно волновало, всё это теряло значение и было несущественным, потому что его космос отвлекал от всего, что мешало найти своё место во вселенной. 

    Приходили к Игорю кто когда хотел, в любое время и по любому поводу. Часто бывало, что пять-семь незнакомых друг другу людей через полчаса создавали свою компанию и забывали про хозяина.  Когда мы улетали, нас приземлял настойчивый стук в дверь соседей.
    - Кто это? - пугливо спрашивал новый гость. 
    - Это гуманоиды, - успокаивал Игорь.
 
    В его комнате не было свободного места. Посередине - большой широкий мольберт, на треть комнаты – не собираемая огромная лежанка, комод для красок, холодильник, три гитары, труба, части ударной установки, наборный музыкальный центр, повсюду рулоны холстов, ватман, кисти и краски, картины на подрамнике. По стене – свежие наброски рисунков и картин. Тем не менее, комната свободно вмещала 10-15 человек. Игорь – художник. В целях пропитания он поменял довольно много профессий – электрика, оформителя в доме культуры, грузчика, мясника, повара – и, разорвав семейные узы, начал жизнь, свободную от обязательств по принуждению.

    Как только мы вошли, Аньес с маху пнула ногой приготовленный соседями на вынос мешок с мусором, и так виновато улыбнулась, что я сразу пожалел, что выбрал для девушки такую форму московской «вписки». Но было поздно – ей сразу всё стало интересно. Она зачем-то сняла туфли - высокий европейский стиль явно уступал русским национальным традициям - и оказалась совсем домашней. Аньес выразила желание помочь по хозяйству, и они с Игорем пошли на экскурсию по коммуналке. Когда они вернулись в комнату, Игорь шепнул мне, как откровение: «Ты слышал её голос? (да откуда мне...) Скорее всего, она неземная», - и не откладывая, резко стал выводить Аньес на космическую орбиту. Но для начала он решил насытить атмосферу обычным для Аньес французским духом. Он поставил винил «Space» Дидье Маруани, потом Жана-Мишеля Жарра, французский «родной» сборник Высоцкого, Шарля Азнавура, старый шансон (ну, конечно! Она же в своём затхлом Париже не знает ничего такого!). 

    Вопреки обычаю дома (нужен разгон), Игорь начал с принесённого нами торта, нашинковал его на мелкие кубики и раздал деревянные палочки от кисти с заострённым концом. Так же он нашинковал докторскую колбасу и хлеб. Мы пили дешёвый портвейн из запасов хозяина и разговаривали на все темы сразу. Когда Аньес попросила Игоря показать свои картины, космический корабль вышел на свою орбиту. «Показать, но не рассказать» - мои мысли кружились по только мне известной звёздной траектории. Должен уточнить: когда Контрабаса просили сказать, о чем его картина, обычно он обижался и говорил, что непонятливый должен сам раскрыть свои интеллектуальные возможности, если, конечно, они есть.  Здесь же – О, Верховный Просветитель! - он прошёлся по содержанию чуть ли не каждой картины. Он размахивал руками, вставлял полузабытые со школы английские слова вперемежку с французскими (куртуазность) и итальянскими (для страсти), брал гитару и наигрывал сюжет «с холста», барабанил и дудел, заменяя собою одним целый оркестр. Не умолкая ни секунды, Игорь ложился, вскакивал, произносил тосты за Францию, за Жака Бреля, импрессионистов. Он прикладывал ухо к полотну, подводил Аньес ближе к картине, потом дальше, говорил, что сейчас она услышит музыку красок. Безучастно смотреть на эту вакханалию сознания было тяжело: я пытался что-то вставить, спасти Аньес. В ответ Игорь говорил, что я только запутываю девушку, нахожу неправильные слова, не так перевожу, ничего не понимаю в искусстве. Я знал, что Игорь, как все гении, сумасшедший. Но я не знал, что Аньес такая же сумасшедшая. Она, к моему удивлению, смотрела на него широко раскрытыми счастливыми глазами, боясь пропустить какое-нибудь слово, и - я ручаюсь! - понимала Игоря абсолютно (ау, бездельники из Минобра: в системе языкового преподавания надо что-то менять!).  Её реакция была живой и эмоциональной: она задумывалась, смеялась, печалилась, взрывалась хохотом, ложилась на пол и вскакивала в унисон с Игорем, пила портвейн, прислушивалась к холсту, пела, играла на гитаре и тарелках, ходила «хвостиком» за лектором, танцевала, курила, съела всю дурацкую колбасу... 

    Я понял, что спасать нужно уже себя и увеличил личную порцию портвейна. Я пробовал играть на маракасах и губной гармошке. Я пытался петь и подхохатывать. Ничего не помогало: они были на одной волне – я на другой.
   
    Вот этот тип её уже обнял. Нет, я не против, я не мормон какой-нибудь, не ханжа… просто… она всё-таки со мной пришла…

    Игорь понравился Аньес: он был добрый, большой и необычный. Аньес понравилась Игорю: она была по-детски непосредственная и живая, хрупкая и необычная. Их многое объединяло. Они были неземные - в этот ли день или всегда – не мне судить, а я – земной. Который к тому же должен передать девушку в руки французского папы.

    Аньес не заметила время, не хотела уходить, и расставание с Игорем было тяжёлым.
    Но оно не было долгим, и я этому не удивился.

    На следующий день я решил не беспокоить Аньес, но она позвонила сама и сказала, что её отец хочет посмотреть картины Контрабаса.  Не заставил ждать со звонком и сам живописец. Он переживал «за вчерашнее», пытал меня: что было не так, вкусный ли был портвейн (кажется, три топора - «777», обалденный, тонкий вкус), откуда взялась Аньес, что у меня с ней, когда опять повидаемся в том же составе. Он терзался сам и замучил меня. Я его успокоил по всем пунктам повестки дня, между прочим сообщив о желании папы. Скоро я об этом пожалел: рабочий день был напрочь испорчен постоянными звонками неуёмного космопроходца: он спрашивал, уточнял, дополнял и предлагал. К вечеру я попросил Игоря, чтобы он вытащил из своей задницы штопор и положил поближе к шампанскому. Почему шампанскому? – возможно, я о чём-то догадывался. К концу дня, задавленный лавиной вопросов и сомнений, вопреки сложившейся традиции, я был предельно корректен, учтив и соглашался со всем, что было в башке у творца, я не хотел, чтобы хоть что-то его напрягало – я хотел, чтобы он не заканчивал наш разговор своей обычной фразой, что общение со мной подрывает его веру в добро, которое, хоть я этому и противлюсь, и, как могу, упираюсь руками и ногами, должно победить во всём мире. В этот раз у меня не было ни желания, ни сил с ним спорить – я сам был в раздумьях о предстоящей встрече.
 
    Назавтра в согласованное время к Госкино подъехал красивый автомобиль с красными дипломатическими номерами. С отцом Аньес я накоротке познакомился ещё на выставке.  Анри - так звали папу -  относился к разряду людей, которые воспринимаются сразу единым образом, как бы потом не изменялась ситуация по обстоятельствам места, времени или образа действия. По типажу таких людей сразу считывается их желание получить от жизни всё, но не сразу, а по кусочкам, постоянно продлевая удовольствие в обогащении такими эмоциями, которые доводят тебя до куража, края потрясения, экстаза. Его внешний облик врезался в мою память безукоризненными ботинками и белой рубашкой с высоким воротом и расстёгнутыми верхними пуговицами. Ухоженные аккуратные усы, длинные светлые волосы и слишком правильный нос подчеркивали его «ненашесть», и как-то уж совсем, простите, дерзко выпячивалась раскованность. Не могу сказать, что он был красив: его аристократический зарубежный лоск имел изъян - тяжелый мужицкий подбородок, который говорил, что его хозяин не любит, когда ему перечат. Как хорошо, что Аньес с её широко заплетённой русой полукосой–полухвосиком не была похожа на папу – её вид получался игривым и по-свойски ребячливым. После нескольких общих дней для меня она была почти нашей, русской. Из папы же его фламандский стержень не вытравить ни дешёвым портвейном, ни самогонкой, надень он хоть пять косовороток с валенками и шапкой-ушанкой. Да, подтверждаю: его облик выстраивался в образ, вызывающий зависть.

    Всю дорогу мы говорили, в основном обо мне и моей работе. Как бы между прочим Анри спрашивал о моём друге. 

    Игорь встретил нас во дворе дома и помог Аньес выйти из автомобиля. После обмена любезностями мы поднялись в квартиру и почти сразу перешли к делу. Контрабас от скромности молчал (видел бы Анри его позавчера!), поэтому сольную партию пришлось взять на себя; Аньес дополняла то на английском (politeness, по вежливости), то на французском (secret parisien, по надобности). Игорь выставлял новые и новые полотна, помещал их на мольберт, не забывая ловить каждую реакцию мэтра.

    Улыбка сошла с лица Анри, глаза врезались в картины, словно бур в угольный штрек. Казалось, что я слышу, как работает сложный механизм его мозга. Он качал головой, движения его могучего подбородка отражали ту или иную степень эмоциональной отдачи. Скорее всего, зря я распинался, меня и Аньес он, похоже, не слышал – он проводил с картинами только ему известные мысленные манипуляции. Я видел картины не раз и подустал от дотошности и неторопливости Анри. Мне стало интересно перехватывать взгляды Анри, потом Аньес, Анри, Аньес… И я понял…   понял, от какой яблоньки яблочки. Я смотрел на отца и дочь: у них обоих был одинаковый взгляд – вдумчивый, цепкий, пронзительный взгляд умных и холодных глаз. Почему раньше я видел другие глаза Аньес? Я поразился открытию: Анри тоже был сумасшедший. Конечно, в хорошем смысле – в своём деле, - когда устанавливаются личные коммуникации с окружающими предметами, образами, явлениями, и мозг погружает их в создаваемый, нереальный мир, превращающийся в действительность. Анри мог, по всей видимости, имел право делать свой мир. Наверное, он накладывал картины Контрабаса на свою карту мира; так ломаные фрагменты пазлов один за другим собираются в единое целое: подходит - не подходит. Он сам снимал картины с мольберта, давая знак Игорю на следующую; некоторые картины отставлял в сторону.

    По окончании процедуры Анри сдержанно и лаконично похвалил Игоря, сказал что-то о его умении чувствовать, я не до конца понял. Мне показалось, что Анри растекается в мыслях или не может подобрать нужные слова. Скрыть своё волнение он не смог, а может, и не хотел. Анри сказал, что пока он в Москве, в любое время рад видеть нас в своем офисе в Манеже и что нам будет о чём поговорить.


    Я хорошо помню то субботнее солнечное утро. Начало дня не предвещало ничего необычного, всё шло по плану: я вернулся домой с раннего тенниса и готовился принять душ. Меня остановил звонок Анри. Он говорил рублеными фразами, исключающими недопонимание: «Я хочу купить картины Игоря. У меня готов контракт на 24 картины.  Я прошу тебя и Игоря приехать ко мне в офис в понедельник в 11 утра. Мы обсудим все вопросы. Вы согласны?»   Меня подмывало спросить, не шутит ли он, но я ограничивался лаконичными «йес», «кос», «щуэ».

    Не успел я выйти из душа, как позвонил шеф. Его рассказ прояснил ситуацию с французским гостем.

    Жена шефа по приезде Анри в Москву организовала в его честь домашний ужин. Блуждая по просторной квартире, Анри буквально запал на одну из картин и весь вечер возвращался к ней. Он не скрывал своего чувственного напряга, и шеф это понял. Через пару дней он предложил шефу продать картину, еще через пару дней удвоил цену. Шеф не согласился. Это была картина Игоря. Я знал её более чем хорошо – я сам бы купил её, если бы были деньги.  Шеф же купил картину, как мне казалось, за неприлично большую сумму. Картина была потрясающе необычная, выполнена в сложной, непонятной для меня технике: изображение на полотне менялось в зависимости от угла обозрения и угла падения света так, что возникали разные образы. Позже по просьбе Анри шеф рассказал ему об Игоре всё, что знал. Продолжая наш разговор, шеф назвал цену, которую готов заплатить Анри за картины. Эти картины он отставил при просмотре. «Возможно, еще что-то предложит, но эти купит точно» - шеф явно имел в виду больше, чем озвучил. «Я хорошо знаю Анри, от его личной коллекции у меня перехватывает дыхание. Всё, что он говорит и делает – это серьезно. Игорю повезло. Не буду забегать вперед – но его жизнь может сделать крутой поворот» - закончил шеф, оповестив, что в понедельник он меня на работе не ждёт.

    Через час я был у Контрабаса. 
    - Салам орлы, - Игорь покрутил ладонью у груди.
    - Босх в помощь.
    Обычные наши приветствия.
    Он слушал меня с внешним спокойствием, но я понимал – знаю его с пяти лет: так под его сдержанностью скрывается тихое ликование. Он медленно и с удовольствием его вкушал. Его работы оценил человек, понимающий живопись, дающий профессиональную оценку. Я также понимал, что вулкан сдерживаемых эмоций должен будет прорваться наружу. 
    - Учту при розливе, - лаконично пошутил Игорь и ушёл в себя.
    - Конечно, чувак! - я тряс его чёрную гриву в надежде, что его мысли наконец-таки станут на свои места. - Ты уедешь из этой дыры, купишь кооператив у Парка Горького или домик в деревне, закупишь тонну красок, я буду к тебе приезжать. Мы будем ловить рыбу с лодки, пузатую плотвичку. Купишь себе настоящие кубинские сигары.
    На слове «сигары» он, наконец, пришёл в себя и оживился:
    - Я бы уехал и подальше, может, ненадолго… посмотреть, как там, поработать.
    - Не вопрос, дружище. Посмотришь, наберёшься вдохновения, энергии. Италия, блин, Флоренция. Уффици, - я делал реальность из сказки.
    - Я бы пожил в Испании. Там тепло, море, можно работать на открытом воздухе, - он с грустной надеждой посмотрел на меня. -  Да и соседям без меня полегче будет.

    К Игорю понемногу возвращались бодрость духа, тела и аппетит: он предложил немного перекусить – и под мой монолог про Испанию, Прадо и музей Дали смолотил всё, что было в холодильнике. Вдруг он спросил: «А ты не пошутил?»  Я предложил ему самому поговорить с Анри, Аньес, шефом. Он уважал шефа и его авторитет – и извинился. 

    Мы стали разбирать развалы картин, рам, подрамников, этюдов.
    - Надо бы взять с собой фотографии картин, - Игорь думал вслух. Пауза. – И зелёную тушь с пером. Для подписи.
    В креативе художнику не откажешь, и даже в пресыщении излишествами всегда есть своя пикантная прелесть. Мы выставили в удобное место отдельно отобранные Анри картины.  Игорь сказал, что ему нравится Аньес.

    Каждый тихо занимался подготовкой к встрече.
    - Паспорт заранее положи, - напомнил я.
    - Зачем ещё? 
    Я объяснил, что для реквизитов в контракте. Игорь протирал картины, что-то там искал. Я подбирал фотографии работ.
    - А контракт на русском?
    - Думаю, что на двух.  У меня есть переводчик-француз.
    - А деньги на такси у тебя есть?
    - Ни фига себе! На метро поедем.
    - Выспаться тебе надо будет, - оформил рациональную мысль Игорь, - надо, чтобы одна голова была свежая.
    - Так это ещё не завтра.
    - И то верно, - согласился Игорь и взял гитару.
    Мы нечеловеческими голосами проорали хит Валентины Толкуновой про носики-курносики:

             «Сон свалил страну зеленоглазую,   
             Спят мои сокровища чумазые, 
             Носики-курносики сопят.
             Но-о-о-сики – кур-но-о-о-о-сики со-пяяяяяят».

    Обычно, когда в ход шли подручные предметы с гудящим, ударным, свистящим эффектом, песня помогала нам встряхнуться. Игорь ненадолго повеселел и стал мешать мне разбираться в груде вещей и предметов. Я продолжал наивно полагать, что порядок в доме наведёт порядок в голове хозяина.
    - А ты всё правильно понял? Вы же на английском говорили? - не унимался Контрабас.
    Мой ответ уместился в одно увесистое слово – и Игорь опять успокоился.


    Весь следующий день – с утра до глубокого вечера – мы провели вместе. Нам было уютно, весело и радостно. Позвонили Аньес, она была искренне рада слышать Игоря, сказала, что у неё сегодня «виляж вояж», поездка за город, но обязательно будет завтра в офисе, что она сама печатала контракт и у неё пара вопросов по русскому варианту текста. Переводчик тоже будет. Ещё придёт какой-то эксперт из Минкультуры. Игорь весь засветился. Потом спросил меня, как делается виза во Францию. Я не знал. 

    Мы гуляли по Москве, бродили по паркам, сидели в кафе, ели мороженое. Катались на детских аттракционах. Душа была на своём месте. Восторженный лирик написал бы, что наши мысли отдыхали в чудесной живости окружающего мира. Или так: «Благодатная душа вбирала в себя всё великолепие красок природы: зелени, цветов, бесконечного неба. Почему раньше мы не замечали такой волшебной голубизны этих озёр? Только вслушайтесь в сказочные мелодии городского гомона! Как же красиво поют воробьи. Да-да, обыкновенные воробьи! Шёлковый шелест листьев. Детский смех. Он наполнял наши сердца безграничной щемящей добротой. Мы были открыты каждой улыбке сидящих на скамеечках бабушек, каждого прохожего. А девушки! – эти неземные создания! Их лёгкие платья кружились и летали на озорном ветру. И мы летали вместе с ними. Даже усатый контролёр карусели улыбался нам тёплой ласковой улыбкой и приветливо махал рукой вслед нашей люльке, взметающей в белые пушистые облака». Ну, или примерно подобную пургу, однако, всё это перед глазами, будто было вчера: усатый контролёр, пруды, добрые старушки, девушки - и  бесконечная  галактика с её неизведанным миром. Действительно, это был отличный день!

    Я был уверен: Игорь не волновался по поводу завтрашней встречи и не сомневался, что всё будет так, как давно хотелось - убрать барьеры и рвануть вперёд.
    Я проводил его до дома. Договорились о встрече утром в 10.15 в метро. Мы крепко обнялись, и я с лёгкой душой поехал к себе. На сердце было спокойно и радостно за друга. Чудесный день – будет о чём вспомнить, – а вдруг и правда Игорь скоро уедет?  Грустно, конечно, но всё же несказанно здорово! Дома я сразу лёг спать и быстро уснул.


    Меня разбудил звонок в дверь. Я посмотрел на часы: было три ночи. Я открыл дверь и увидел перед собой возбуждённого, всклокоченного Игоря. Я не успел ничего спросить, - без предисловия он стал совать мне бумажки денег. Я отпрянул:
    - Игорь, что случилось?
    Он наседал и продолжал совать куда-то в грудь бумажки.
    - Ты потратился, кофе, мороженое… – вот деньги. 
    - Ты в порядке? - я ничего не понимал.
    - Я-то в порядке – ты не в порядке. Ничего я не буду продавать и никуда завтра не поеду.
    - Дружище, - мы обычно так обращались друг к другу, - ты с ума спятил? 
    - Дружище? С*** ты, б****. Ты думал, я всё продам? Они мне как дети. Ты бы стал продавать своих детей? Всё! И не звони мне!

    Я растерянно влип в стену, не понимая, что произошло и что делать. Игорь бросил скомканные бумажки в мою сторону и убежал вниз.  Очнулся я, когда хлопнула входная дверь в подъезд. Я побежал на балкон, чтобы успеть его окликнуть. В темноте никого не было. Лёг без надежды успокоиться. Внутри всё кипело. Несколько раз за ночь хотел позвонить Игорю на его коммунальный телефон, но пальцы отказывались крутить диск. Наконец, позвонил.  …На другом конце - мерзкое молчание, и я не был этим огорчён – я не знал, что сказать. Не наезжать же мне на него, не упрекать…

    Кажется, я так и не уснул. Что было, то было: пожалуй, я больше думал не об Игоре – мысли крутились и не могли связаться из-за безотчётной горечи, скорее, обиды.  Мне было бесконечно тошно из-за того, что все мы, русские, советские, какие-то никчёмные идиоты. Что ни о чём с нами нельзя договориться. Мы всегда подведём. Что мы никогда не держим слово и всегда найдём стопудовое оправдание всему. Ну, кому и зачем нужно иметь с нами дело? Мы же никогда не знаем, что хотим и что отчебучим в следующую минуту. Никому не доверяем, везде ищем подвох. Объегорят. Обмишурят... Да просто настучат и отъемелят... Мы улыбаемся друг другу только когда молодые. Откуда он, этот безрадостный, вечно оседающий в тяжёлом взгляде груз прожитого? Боимся нового и всё время делаем вид, что хотим что-то поменять.  Наивные европейцы!  Они искренне верят, что перемены что-то в нас изменят, хотят дружить. По-доброму нам сочувствуют и говорят, что вполне понимают… разделяют… всё впереди. Они такие простодушные. Ну, разве им угнаться за нашей непредсказуемой, непроходимой дуростью. Неужели эта паранойя недоверия и подозрительности никогда не пройдёт? Или это убеждённость, что ты такой богатый, что никому этого не понять и тем более не обломится тебя купить. Неужели наше сегодняшнее состояние, наши работы, дела, картины – это всё, что будет у нас в жизни? Или у нас в крови намыкаться и пострадать, оставив радость внукам, ведь её по пути можно расплескать… Почему мы так судорожно цепляемся за то, что есть, не веря в то, о чём мечтаешь? Оттягиваем хорошее на потом, словно заранее знаем, что много его не будет… Почему бы просто не начать жить, не думая о плохом, о врагах, о чёрном дне, что бы там ни говорили вокруг…

    Утром электробритва запуталась в моих щеках, блуждая по неведомой мне хаотической траектории.  Она ждала конца зарядки, как я ждал скорейшей развязки дурацкой ситуации. Я не знал, как начать разговор с Анри. Что сказать, когда у меня нет подходящих слов, чтобы всё объяснить. Мне было противно представлять, как лёгкая гримаса играет на подбородке Анри, победно утверждая извечный европейский скепсис в отношении русских. Он будет смотреть свысока, хотя и не выше меня, а я, как школьник, буду краснеть и собирать по полу рассыпанные мысли. Он скажет: «Да, конечно! Вы же, русские, так богаты духом – зачем вам деньги?»  А потом снисходительно махнёт на меня рукой и пошлёт к едрене фене.

    Наверное, в тот день я напрасно поехал на метро. «Добираться удобно, но место поганое, сегодня или всегда… не пойму. Какая беспощадная концентрация заунывных, безотрадных мин. Здесь на лицах людей их мысли. Будто их всех били, а они даже  не спросили за что, и в лица впечаталось унижение». Я с трудом заставлял себя думать о хорошем и, ради бога, в его поисках не вертеть головой.
 
    В 11.00 я переступил порог офиса Анри. Он радостный вышел мне навстречу, и мы тепло, как давние друзья, поздоровались. Не успел я развести руками, как Анри спросил: «Не согласился?»  Я кивнул – и он засмеялся, легко и добродушно: «Я его понимаю.  Это его выбор. Не обижайся на Йигорр – сейчас ему тяжелее, чем нам». Он приобнял меня и предложил посмотреть картины, которые купил в Москве. «Мне важно твоё мнение» - Анри, конечно, лукавил, но мне было чертовски приятно. На мой взгляд, эти 5 или 6 картин были интересные и даже очень хорошие. Но другие -  совсем не такие, как у Контрабаса.


    Дня через три Аньес и Анри уехали. На прощание я пожелал им добра и удачи.
На Рождество Аньес прислала мне милую поздравительную открытку с приветом Игорю.
Больше с ними мы не виделись.

    Игоря я не видел и не разговаривал с ним около года. Мы встретились на концерте нашего приятеля-музыканта. Случайно или намеренно – уже не важно. И он, и я сделали вид, что между нами ничего не произошло. Дружба продолжалась, а «французский» эпизод нашей жизни мы обходили стороной. Действительно, никакая размолвка не повод для большой ссоры. В конце концов, даже тараканы у человека в голове – и те друг с другом ссорятся.


    Поехать за пределы отчизны у Игоря получилось только спустя 7 лет. К этому времени многие наши друзья, а тем более приятели, поселились там, по всему миру.  Собирался он долго и тщательно, когда вернётся не сказал. Как и многие ребята, я помог Игорю с деньгами. Там его встречал один из наших, осевший в Аугсбурге.

    То, что Игорь опять в Москве, я узнал случайно и не сразу. При встрече он был грустный и немногословный.  Свои иноземные впечатления он отразил не на холстах, как хотел, вдумчиво, а на фотоплёнке.  «Скучно там» - подвёл он итог поездки. За рубежами родины его хватило на 8 дней.
          
                *****


    Игорь видел, какого цвета эмоции и чувства, я – вижу то, что он уже ощутил до меня, а точнее - последствия.  Я – следователь процесса, он – зачинатель. Я борюсь с рациональностью и всё время пытаюсь не заземляться. Улететь. Пытаюсь… и иду на компромисс. Может быть, поэтому Игорь спросил меня, смог бы я продать своих детей – никогда не угадаешь, что у него в голове и как оно там размещается.

    «Человековеды» будут ещё долго гадать, почему в открытую ветром перемен форточку свободы деловой активности быстро повлезали те, кому из всего обилия выбора было важно только одно – набрать денег; почему общенародное достояние сделали кормушкой и первыми к ней набежали всякие ловкачи и пройдохи и почему не стало стыдным быть проходимцами - их придумали скромно называть оборотистыми людьми, или людьми, «умеющими жить». Гораздо горше другое - что общество быстро соглашалось прощать продажность. 

    Позже, в 90-е и нулевые годы, на моих глазах одни люди за неделю удивительно богатели, другие – теряли все сбережения. И те, и другие так же быстро изменялись и теряли себя. Похоже, что Игорю, как и многим людям моего поколения, оставшимся со «спутанным сознанием», изменяться было кем-то запрещено.
    В своей вселенной Игорь всегда помещал себя НАД обстоятельствами.  И даже большие деньги, которые могли кардинально поменять жизнь, не вписывались в создаваемую им картину мира. Мне потребовалось много лет, чтобы его понять.



_______________________
*Рourquoi pas (фр.)