Экс-ры IX 5 гл Храмовина с лебедями

Глава 5

А-ля Бу'ффало Билл – наказание — храмовина с лебедями – ночное бзделово –  разбойничье золото

Храмовина с лебедями

— В лес собираетесь, а ли как? — спросил лавочник Шабалин у Львова.
— Завтра отправляемся в лесные палестины Модеста Петровича.
— Что опять мужики озоруют?
— Будем на Сосновой горке хижину оболтусов крушить. Ломать — не строить. Зря они возводили такую храмовину на барском месте, надо было в четыре раза меньше и в другом месте подальше от дороги. Семь лет скрывали свою богадельню, видел я её, вся чёрная от гудрона чтобы скрыть от чужих глаз.

— А что ж они так промахнулись-то? — спросил Шабалин.
— Да место шибко интересное, скальная стенка, Гадючий ручей рядом, некоторая дремучесть. Да вот беда Алексей-то болтливый оказался, выложил всё одному мужичку, а тот и понёс как знамя слушок по товарищам своим. А дружок Виталий его так вообще устроил там пьянку, позвал едва ли не всех бывших сожительниц ну и дали они там шороху, да чуть через лес не подпалили кидая в окно цыгарки. Да ещё притащили туда заезжую из Екатеринбурга фотографа Надю Широкову запечатлеться на фоне храмовины с чёрными лебедями.
— А зачем же они этих тварей туда притащили? — удивился Шабалин.
— Да Виталий их на наличниках нарисовал. А Широкова воспользовавшись доверием оболтусов, давай стараться и выставила фотографии на обозрение, дивись народ! А на фотографиях девки бесстыжие... А народ как глянул да и признал местных жриц ну и пошли языками чесать, кто да с кем… в общем спалились орлы! Ну и до Модеста Петровича, конечно, дошло, ну как же тот участок леса за ним, за хозяином, зря, что ли купил?
— Ну, так оно, конечно. Получается, не оправдали и украли чрезмерно, а воров-то палками бьют!

— Да нет, не воры просто леса взяли больше, чем положено было на охотничью избёнку. Модест Петрович, конечно, осерчал, а ведь пришли, попросили и он по доброте душевной разрешил, но чтобы порядок был, и пожар не устроили, а они храмовину в три этажа возвели, и пол посёлка девок туда притащили. Двое против двенадцати — вот где здоровье девать некуда! Как они ещё Широкову не споили да крепкая оказалась деваха, ей ведро медовухи как слону дробина!
— Да как это они удумали, разврат, однако, а куда албанки-то смотрели? Двое против двенадцати, вот же ёбари! — у лавочника глаза полезли на лоб.
— Албанки ехали к отцу погостить.
— И что сейчас будет, под суд пойдут? — наседал любопытный Шабалин.
— Да ничего не будет, отработают пушниной. Ну, задали и они жару Модесту Петровичу вона сейчас его дома чаем с мёдом отпаивают. Не иначе как большевистских книжек начитались, мерзавцы!

— Каких книжек?
— Не твоего ума дело, — отстранился от него Львов, беря из ящика горсть карамели.
— Да ты погоди, чего там про этих сказал… как их мать за пропорцию...
— Большевиков что ли? — спросил Львов.
— Ну и чего они хотят сделать?
— Да ничего.
— А что с домом-то делать будете?
— Ломать - не строить.
— Зачем же ломать может под другое что устроить?
— Модест Петрович сказал, чтобы оставили нижнюю часть, нечего там Вавилонский  бордель устраивать!
— А это что такое?
— А это тоже с большевиками связано они-то что хотят? - спросил Шабалин выкладывая из товарного ящика для Львова карамель.
— Революционные настроения.
— Да иди ты, значит и сюда добралась крамола, а что же урядник он то что говорит?
— Да ничего он не говорит.
— А что делать-то с ними будете, штраф, а ли чего? — распалился лавочник от сказанного Львовым.
— С большевиками?
— Да пёс с ними с оболтусами!


— Да что ты пристал ко мне, вон приедут албанки они им дадут, как на стороне погуливать!
— А что же так и будете ломать храмовину-то? Не жалко?
— Скаты упраздняем, высоту уменьшаем, длину сжимаем. Крест на церковный двор снесём, уж красиво засранцы его сладили под божий храм. Лишнее на дрова. И по итогу крыша 2х2 м, а что под ней останется одному Богу будет известно, раз народ не понимает, что когда приглашают в гости вести себя нужно уважительно к хозяевам, деликатно.
— А не свои порядки не устраивать, — сказал его товарищ. — А кто попадётся, под горячую руку так тому недолго придётся ходить горбатым, всё одно могила примет прямыми…
Товарищ Львова взял мешок с припасами и вышел на улицу.

— А кто это, чего-то я его не знаю? — спросил лавочник, кивая в сторону вышедшего из лавки.
— Мой товарищ геолог, погостить приехал в отпуск, поохотится. Места у нас богатые на дичь.
— Да места у нас богатые да сейчас в лес боязно ходить, а если как Бесы пристанут?
— А у нас собаки и оружие, пусть только сунутся. Да местных они говорят, не трогают, боятся, что войска приедут по их душу…
— Так золото от них с кровью вперемешку в карманы лезет.
— А ты почём знаешь, руки отмывал?
— Да Бог с тобой, я знаешь, в такие дела не лезу, мигом на каторгу свезут.
— Но ведь камни тебе носят, а ты их скупаешь, а должны сдавать мне в контору.
— Да какие камни мелочишко, хрусталики…
— Так вот я к тебе загляну ну, и потолкуем как нам удобнее соседствовать. Покажешь свои хрусталики, и может кое-что другое…

От услышанного у Шабалина потемнело лицо, и всё его нутро закипело от злости на этого коротышку, но он вовремя спохватился и подавил в себе желание шарахнуть Львова бутылкой по башке.
— Ну ладно Шебала бывай, — сказал ему Львов, загребая  горсть карамели в карман.
— Ну, заходи, заходи, поговорим, — ответил лавочник, поругивая себя, что зачем он вообще завёл этот с ним разговор.

Как только Львов вышел на улицу, Шабалин сорвался с места и набросил на дверь крюк. Потом почему-то на цыпочках пробежал в соседнее помещение и коридорами помчался на выход во двор, по пути забежав на чердак, где пробыл недолго. Спустившись вниз под лестницу и крестясь невпопад, открыл в полу под лестницей дрожащей рукой крышку люка, и стал спускаться в темноту, подсвечивая себе церковным огарком свечи. После выскочил наружу с коричневым саквояжем и, не закрывая крышку, помчался на двор где забежал в амбар, едва не запнувшись за расставленные вёдра. Чуть привыкнув к полутьме, он добрался до дальнего угла и, забравшись в широкий ларь, стал отгребать из правого угла зерно пшеницы.

После отбросив в сторону две доски, он нагнулся, сунул глубоко по плечо руку, пошарил там и поднял наверх небольшой саквояж и раскрыл его. Внутри лежали завёрнутые в бумагу камни. Лихорадочно переложив большую их часть в принесённый саквояж, он кинул в первый сверху несколько кристаллов хрусталей с топазами. После опустил облегченный саквояж в яму и закрыл досками, нагребая сверху пшеницу. Утерев потное лицо рукавом, и посидев с минуту на коленях в ларе,  выбрался и, взяв за ручку саквояж уже изрядно потяжелевший, вернулся в дом.

Возле раскрытого подполья стояла его жена и, нагнувшись, пыталась что-то внизу разглядеть при этом поухивая и роняя отдельные слова.
— Эй, ты, где там, эй отзовись… убился чоли, эй…
Шебалин, особо не церемонясь, шлёпнул её по заду и отпихнул в сторону, затем ни слова не говоря зажёг фитиль свечи и, взяв её в левую руку, стал спускаться вниз.
— А я стою и слушаю, ты там али нет, эй… ты чего молчишь? Эй… да ну тебя!
Шебалин прошёл до полок с соленьями и, сняв пузатую банку с помидорами, открыл в стене тайный шкаф, где хранил малую часть своего состояния, не доверяя банкам, чтобы те считали его деньги. Подвинув в сторону небольшой чемоданчик, он поставил рядом с ним саквояж и, перекрестившись три раза, закрыл маскировочную дверцу. Посмотрел на стоящие подле ног банку и нехотя вернул её на место.
— Вот принесла нелёгкая этого душегуба, — ругался вполголоса на Львова лавочник в глубине прохладного подполья. — Сначала Мздищев мне кровь пил, а сейчас этот змей прилаживается. И  друг у него геолог, так я и поверил, такой же мошенник, как и сам Львов.

Шебалин вылез из подполья и, закрывая тяжёлую крышку, не удержал её, и она с грохотом упала на место.
К нему из горницы в коридор выкатилась его жена с талией в три обхвата и, глядя на тяжело дышавшего мужа спросила.
— Ты чего Сашок тут гремишь да как лось носишься?
— Иди ты Наталья… к себе, — махнул на неё Шабалин, и устало отправился мыть руки.
— А ты свои камни в лесу спрячь, если в доме оставлять ссыкотно, — бросила она насмешливо мужу вдогонку.

— Уу… Вараксинская порода! Боже мой, и зачем я женился, — простонал Шабалин, суя руки под рукомойник.
— А за тем чтобы штаны не спали, — сказала ему на ухо вдруг возникшая позади него жена, нахлобучивая оплеухой. — Чтобы батюшка мой отдал тебе своё дело. Смотрите, он ещё вздыхает, себя он жалеет, ты меня пожалей, ты всю мою молодость за прилавком продержал, ирод окаянный. Камешки он коллекционирует, а я на руках своих пока ещё ни одного перстенька с изумрудиком не видела.
— Батюшка твой был ещё тот разбойник, как будто я не знаю, откуда у него появился сундук с золотом. Прирезал купчишку на постоялом дворе и шась приведением в ночь, а там возчик у ворот он и ему в пузо нож воткнул. Вот откуда у вас золото, порода разбойничья! Жаль что батюшка твой раньше помер того кто за его золото отправился на каторгу гнить, хорошо что его в Екатеринбургской тюрьме по протекции удавили, а то млела бы ты Наталья сейчас под конвоирами в Сибирском остроге.
— Ну, так, поди, к уряднику выдай сундук и присядем вместе рядком на каторжанские нары! — вывалила ему жена всю правду их жизни.

Тут Шабалин потемнел взором и, рубанув по столу кулаком рявкнул.
— Молчи дура, пока на каторгу не свезли! Львов это тебе не плешивый урядник, он повыше самого Масальщинера летает, а погонишься за ним так, и склюёт на лету как букашку!