Улыбка нежности. Глава5. Долгое прощание. Мальчики

           Мальчики. Первая любовь


 

  После очередных летних каникул, которые, кстати сказать, мне порядком надоели, первого сентября 1960 года я с большой радостью помчалась в школу. Мне исполнилось уже 14 лет, и я думала о себе, что стала совсем взрослой. Вот только рост мой почему-то остановился, и вместо второго места в шеренге своих одноклассниц, начиная с первого класса, я неожиданно оказалась на втором месте с конца. Задор же мой никуда не улетучился, а даже, наоборот, «крепчал», поэтому мне жутко захотелось опять влиться в шумную толпу моих однокашников, по которым я за длинное - предлинное лето очень соскучилась. А главное, меня буквально съедало тайное желание, которое даже от себя самой я всячески старалась скрыть: поскорее увидеться с Володькой Антоновским, учившимся в параллельном седьмом «А» классе нашей школы.

  В то время на мальчиков я внимание совсем не обращала. Мне больше нравились взрослые мужчины. Конечно, их внешность, возраст, манера поведения играли для меня некоторую роль в выборе очередного кумира, но совсем не главную. Всегда что-то непонятное сваливалось на меня совершенно неожиданно, спонтанно и овладевало моим воображением на долгое время. Проще говоря, все это происходило по наитию, впрочем, как, наверное, и всех остальных. Долго, особенно по вечерам, уже засыпая в кровати, я мусолила в голове свои дневные впечатления и мысли об очередном избраннике, который вряд ли догадывался о моих страданиях. Что он сказал, и что я ответила, как посмотрел на меня и почему, – эти цветные картинки поневоле всплывали в моей голове, как в калейдоскопе, и ночному самокопанию, казалось, не было конца. Но, слава Богу, вскоре приходил сон и покрывал сплошным непроницаемым облаком мои полуночные грезы.

  Теперь, после нескольких лет занятия астрологией, я поняла, что от природы наделена непомерно развитым воображением. Это моя стихия и ее нужно принимать как что-то неотвратимое, данное свыше. А тогда все это меня даже немножко пугало и часто мешало основным занятиям.

  Володька же, в отличие от платонических тяготений к взрослым мужчинам, был для меня совсем другим миром, ни чем не похожим на прежние увлечения. Как-то раз зимой, учась еще в шестом классе, на очередной перемене  я вдруг почувствовала, что кто-то здорово со всей силой огрел меня сзади портфелем по спине и потом еще пару раз дернул за косу. За несколько минут до этого я задержалась у доски объявлений практически в пустом коридоре. В глаза бросилась яркая карикатура, а под ней короткая  эпиграмма: «Берегись честной народ – Давидович в бой идет!». В первый момент я остолбенела и не могла поверить, что это про меня. «Какая наглость! Кто же это посмел?» Я почувствовала, что мое лицо заливается от негодования краской. «Как же так? За что вдруг такая оплеуха?» Конечно, я была слишком активна, и меня впоследствии даже выбрали в комсорги школы, но эта не лишенная художественного оформления заметка уж очень больно ударила по моему самолюбию.

  Слишком занятая собой у доски объявлений, дать сдачи невидимому обидчику, больно ударившему меня по спине, я не успела. Только заметила, что кто-то быстро вбежал в ближайший класс и с грохотом захлопнул за собой дверь. Я, конечно, ринулась за ним, и, буквально вломившись в эту несчастную дверь, увидела садящегося за парту Володьку. В классе все сидели тихо, готовясь к началу урока, но хлопающая без конца со страшной силой дверь, всех развеселила. А я при этом выглядела так «красиво», что оказалась просто посмешищем в глазах злорадно хохотавших учеников. Моя спина после этого удара еще очень долго болела.

  Вот так трагикомично начались мои личные взаимоотношения с Володей, продолжавшиеся со своими взлетами и падениями до самой его внезапной и трагической гибели. Много позже я узнала: это он, конечно,  был автором позорящей меня безобразной (с моей точки зрения) карикатуры.

  Жизнь иногда просто гениально заигрывает с нами, а мы – ничтожные и жалкие актеры на ее сцене! Но это прозрение, если когда-то и приходит то, по-видимому, слишком поздно.

  Итак, первого сентября 1960 года по широкой и красивой лестнице я стремглав вбежала на второй этаж, где в прошлом учебном году находился мой седьмой «Б» класс, но к своему великому изумлению обнаружила на двери маленькую табличку: восьмой «А». Оказалось, что за лето многие ученики перешли в другие школы, а некоторые, чтобы быстрее получить какую-либо специальность, в различные ПТУ (профессионально технические училища). Так, учеников из бывших трех  классов «А», «Б» и «В» набралось только на два: «А» и «Б». Ушли и некоторые из ребят, с которыми я проводила свое свободное время, и с которыми прошло мое детство. Хотя мы еще какое-то время продолжали встречаться, но, поскольку совместных интересов становилось все меньше и меньше, наша дружба без подпитки общими школьными темами постепенно затухала. А после моего переезда в новый дальний московский район мы и вовсе постепенно потеряли связь.

  Несмотря на, скажем прямо, среднего уровня годовые показатели, меня почему-то зачислили в привилегированный класс «А», и я оказалась совершенно в незнакомой мне обстановке. Меня это ничуть не смутило, а даже совсем наоборот. Подобно тому, как встряхивание какого-либо раствора часто приводит к качественному изменению его характеристик, так каждый раз происходило и со мной. Появление на моем жизненном пути чего-то неожиданного и необычного, уход от привычной рутины и устоявшегося уклада жизни зачастую способствовал резкому толчку к моим новым «подвигам». Но, правда, сейчас, уже подойдя к завершающему рубежу жизни, и уже совершив самый грандиозный «скачок», я имею в виду переезд в Израиль, я уже стала совсем другая и немножко побаиваюсь любых непредвиденных резких разворотов и перемен.

  А тогда, в детстве  поменялась одна только буква в названии класса (казалась бы –какая ерунда), но это стало первой ласточкой грядущих больших изменений,  дух которых витал с нарастающей скоростью не только вокруг меня, но и вокруг всей нашей семьи в течение последующих двух лет. Однако, все по порядку…

  В конце 1960 года я должна была одновременно закончить обе школы: сретенскую восьмилетнюю общеобразовательную и семилетнюю музыкальную. Мои родители не мучились вопросом, где я продолжу свое образование, так как уже давно было принято решение о моем поступлении в музыкальное училище. От меня ожидали успешной сдачи экзаменов по окончании средней школы, и, что самое главное, хорошей подготовки к экзаменам в музыкальное училище.

  Кроме того, в конце этого же года предполагалось грандиозное перемещение нашей семьи из коммуналки на Сретенке в новую отдельную двухкомнатную квартиру хрущевского панельного пятиэтажного дома. По новым нормативам о минимальном количестве метров на одного человека (кажется пять с половиной) мы вошли в список московских семей, которым полагалось улучшение жилищных условий. Нам было предложено несколько вариантов квартир, но все они располагались в отдаленных районах Москвы. В конце концов, родители выбрали район Новые Черемушки, Профсоюзную улицу. Принятие окончательного решения о переезде было очень долгим и тяжелым, особенно для бабушки Розы. Ей уже исполнилось 60 лет, и оторвать себя от любимой и родной Сретенки, где прошли и счастливые и очень тяжелые годы ее жизни, было для нее большим ударом. Но согласиться ей, в конце концов, пришлось, так как других возможностей просто не существовало. Ведь продолжать жить всем в одной комнате, где мы с бабушкой ютились на одной кровати, было уже просто невыносимо. Необходимость переезда явилась, конечно, очередным грандиозным переполохом в нашей семье. Но родители никуда не спешили, а потихоньку, своим чередом подготавливались к совсем другой жизни в этой тьме таракане, куда из центра надо было добираться полтора, а то, и два часа, да еще к тому же, с пересадкой на двух трамваях.

  Все эти переживания были довольно далеки от меня. Моя задача заключалось только в том, чтобы хорошо закончить обе школы, поэтому я и не очень-то вникала в то, что происходило у нас дома. Быстро освоившись в новом классе, я нашла для себя интересную компанию приятелей, с которыми до этого года практически не была знакома. Неразлучная тройка еврейских мальчиков из приличных интеллигентных семей, фамилии которых по смешной случайности начинались с одной и той же буквы «Б», вдруг начала проявлять ко мне особое внимание, видимо, по причине – «на новенького». Совершенно разные по характеру и манере поведения Гена Белоцерковский, Лева Балкевич и Сережа Блюмберг – все они вскоре стали важной вехой в моей жизни на долгие годы. Тогда их объединяло слишком заинтересованное отношение к девочкам, поиск новых подружек и совместное обсасывание «грандиозных» приключений. Но со мной они вели себя просто по-дружески и отнюдь не претендовали на более тесный контакт. Во-первых, я была слишком занята в музыкальной школе, а, во-вторых, мое увлечение Антоновским было им хорошо известно. Со своей же стороны, мне просто очень нравилось общаться с ними, обсуждая различные серьезные, как нам казалось, темы.

  Незаметно ко мне подкрадывалось другое мироощущение. Вместо стремления к безудержному легкому времяпрепровождению появился интерес к коренным и даже в какой-то мере философским вопросам бытия: об отношениях между людьми, о смысле нашего существования и т.п. Вот так с вхождением в новый класс поменялось мое окружение, и для меня началась другая жизнь. Все вокруг стало приобретать незнакомые мне ранее оттенки.

  Эти трое мальчиков или три «Б», как их шутливо называли в классе, отличались тем, что были на редкость обходительными и ярко выделялись на фоне среднего, прямо скажем, простецкого уровня нашей школы. Каждый из них был по-своему уникален. Например, Гена Белоцерковский – высокий синеглазый голливудский красавец с темно-каштановой шевелюрой и пронзительным взглядом широко распахнутых синих глаз, был очень хорошим рассказчиком, но при этом очень любил приврать. Иногда, встречая его в переулке, он мог мне сказать, что идет в театр или на свидание с местной красавицей. А на самом деле родители послали его в магазин за хлебом. Это была, конечно, какая-то патология, но по наивности у меня никогда не возникало никаких сомнений в его правдивости. Я и до сих пор очень доверчива. Может быть, это облегчает существование, а может и наоборот.  Кто знает?

  Более коренастый, весь какой-то большой и основательный, очень похожий на поэта Владимира Маяковского, Лева Балкевич  был ужасно неопрятным. Один раз я заметила на нем рваный носок и после этого несколько дней не могла с ним разговаривать. А он не понимал, в чем дело. Иногда он мог придти в школу в не застегнутой или вывернутой наизнанку рубашке. Редко причесывался. Сережа Блюмберг, напротив, всегда имел вид холеного аристократа, только что вышедшего из бани, но при этом его никак нельзя было назвать красивым: длинное и узкое породистое лицо очень портил неправильной формы, слишком большой и, вдобавок, еще и кривоватый еврейский нос. Впоследствии я вспоминала Сергея каждый раз, когда смотрела выступления очень похожего на него отличного юмориста советских застойных времен Геннадия Хазанова. Сережа был из династии потомственных известных и уважаемых в Москве врачей, с которыми была мельком знакома наша Ёзя. Она очень поощряла наши отношения с Сережей и надеялась втайне на их серьезное завершение в будущем. Но этого не случилось: у меня были другие предпочтения, о которых никто в семье и не догадывался. Хотя я обычно во всех подробностях и с удовольствием делилась со всеми домашними тем, что со мной происходило, и из меня никогда не надо было ничего вытягивать клещами, однако были и заветные, так сказать, тайные темы, которые я не доверяла никому. Одна из них – мои отношения с Володей.

  Собственно и рассказывать то про них было особенно нечего. Вова очень редко присоединялся к нашей компании и всегда был как бы в стороне. В нем чувствовалась какая-то незаурядность и затаенность, что делало его еще более привлекательным, несмотря, на то что, на первый взгляд, он не обладал какой-либо примечательной и красивой  внешностью. Во время наших с Володей редких и коротких встреч меня до глубины души пронизывал его глубокий умный взгляд из-под залихватски вьющегося чуба, сводившего с ума не одну девочку всей сретенской округи. Веселая, иногда в чем-то насмешливая улыбка; спортивная фигура; вежливое обращение со всеми, независимо от настроения. Он мало говорил, но легко мог развеселить кого угодно. Всегда с завидным терпением выслушивал собеседника до конца, никогда не перебивал даже если и был с ним не согласен, чем и притягивал какой-то своей особенной, порой, кажущейся странной, простотой общения. Весь его облик и манера поведения отличались редким для подросткового возраста достоинством и внутренней культурой. К тому же Володя очень любил рисовать и имел к этому большие способности. Был, правда, у него один маленький недостаток: он очень любил рассказывать мне про своего старшего сводного брата. Про то, как тот героически служит в Советской армии, и какой он вообще храбрый и умный. От этих длинных, нудных пережевываний мельчайших подробностей армейского бытия своего «необыкновенного» брата у меня постепенно падало настроение. Я не могла понять, как можно столько раз обсасывать одно и то же. Тем не менее, я стойко выслушивала все до конца с несвойственным мне терпением, спокойно отключаясь от надоевшей темы, (кстати, точь-в-точь, как моя бабушка от кухонной болтовни нашей соседки, Татьяны  Александровны) и только прислушивалась к интонациям голоса моего избранника. Вот что, порой, делает любовь с человеком, даже таким юным, какими мы были в то время!

  Тогда же от Володи я впервые узнала, что женатые  родители иногда разводятся: его красавица мама была замужем во второй раз. При всем при этом Володя остался для меня загадкой, которую я, к сожалению, так и не успела «разгадать» из-за его раннего трагического ухода из жизни.

  В восьмом классе нам назначили новую классную руководительницу, преподававшую русский язык и литературу, Татьяну Геннадиевну. Это была высокая статная женщина лет тридцати пяти с хорошей фигурой, но с печальными, порой мутными, светло-серыми глазами. Создавалось впечатление, что она часто по ночам плачет. Преподавала она очень интересно, ее уроки проходили как одно мгновение, и мы все были немножко в нее влюблены. Впервые мы научились самостоятельно думать, не заглядывая за подсказкой в знаменитый учебник по русской литературе Павла Флоренского. К этому времени мое отношение к учебе резко изменилось. Я уже перестала быть той бездумной хохотушкой, какой была все предыдущие годы, и гораздо больше времени проводила за домашними заданиями. Соответственно и оценки мои медленно, но верно поползли вверх. Тогда я впервые узнала, что такое самоуважение и чувство собственного достоинства.

  Как-то в один прекрасный день Татьяна Геннадиевна сообщила, что на следующий урок литературы к нам в класс приглашен представитель Министерства образования. Мы как раз изучали роман Пушкина «Евгений Онегин». Все думали, что она вызовет к доске одного из наиболее старательных и успешных учеников, который ее не поведет перед лицом высокопоставленного чиновника. Поэтому средние ученики, к которым принадлежала и я, не очень-то собирались готовиться к предстоящему контрольному уроку. Но дома я вдруг вспомнила, что Татьяна меня давно не вызывала, и на всякий случай, скорее интуитивно решила хорошо подготовиться. Было дано задание хорошенько продумать и высказать в классе свои предположения, почему Онегин, увидев уже замужнюю Татьяну Ларину, вдруг воспылал к ней невообразимой страстью. И почему сама Татьяна, влюбившаяся в Онегина еще в молодости, ответила ему отказом на его признание в запоздалой любви. Дома после долгих мучений ничего путного я придумать не смогла, кроме односложных умозаключений на эту тему и, в конце концов, вызубрила все страницы из учебника Павла Флоренского, относящиеся к отношениям между Евгением Онегиным и Татьяной Лариной.

  Когда начался урок по заданной теме в присутствии высокопоставленного чиновника, Татьяна Геннадиевна спросила, кто хочет выступить. Я с удивлением для себя, вдруг подняла руку. Со мной это происходило так редко, что Татьяна пригласила к доске именно меня. Как попугай, я пересказала все выученные по Флоренскому страницы и, покраснев от стыда, ждала сурового приговора. Но, о чудо! Меня похвалили да еще поставили долгожданную пятерку. И за что? Может быть, и за интересные, но все-таки чужие мысли. В первый раз я поняла, что в жизни гораздо спокойнее идти по проторенным дорожкам и делать то, что ждут от тебя другие, нежели биться головой об стенку и к тому же доказывать всем, что ты не верблюд.

   В это же время в музыкальной школе у меня возникла серьезная проблема. В принципе я занималась музыкой уже с большим удовольствием и делала  немалые успехи по классу фортепьяно. Ада Моисеевна готовила меня к заключительному экзамену в школе и включала мои сольные выступления в различные концерты, чтобы я постепенно привыкала к большой аудитории. Для моего отчетного показательного выступления она выбрала концерт Моцарта для двух фортепьяно, который я исполняла вместе с ней. А первым произведением в моей экзаменационной программе была фуга И.-С.Баха. Бах для меня – это отдельный «роман». К его музыке я с детства отношусь с благоговением и трепетом и скажу без ложной скромности – сама играла его произведения достаточно  профессионально. Даже и сейчас, случайно услышав любое из произведений И.-С.Баха по радио или по телевизору, я забываю обо всех делах. Сердце мое замирает от волшебной как будто волнообразной, закрученной по спирали и замкнутой на самой себе божественной мелодии. Каким-то искрящимся потоком она струится как бы откуда-то сверху, точно из космоса и на одном дыхании обволакивает меня с ног до головы. Не дослушать ее до конца, это как грубо на полуслове оборвать человека, эмоционально рассказывающего трагическую историю своей любви. Недавно совершенно случайно я нашла объяснение магически божественному влиянию на меня музыки Баха. И, конечно, не где-нибудь, а в астрологии. Как-то раз в учебнике известного астролога Павла Глобы я наткнулась на гороскоп великого композитора.  Вот тогда я с мистическим ужасом обнаружила явное сходство гороскопа Баха с моим личным гороскопом! Да, да! И с Бахом – тоже! Кто ищет – тот всегда найдет! Поясню: с Пушкином у меня «дружба» и взаимопонимание по вопросам кармы, а с Бахом – музыкальная идентичность. Ах, почему же я тогда не Бах и не Пушкин?! Ответа на это, к сожалению, не знает никто…

  Свою экзаменационную музыкальную программу я готовила с большим усердием, только вот тревожила всех моя исполнительная техника. Мне не хватало быстроты, легкости и мастерства, что никак не соответствовало высокой степени моей музыкальности. Над этой «несчастной» техникой я и работала весь последний год в музыкальной школе. Но была и более серьезная проблема – сольфеджио.

  Ах! Какое замечательное красивое напевное слово: соль-фед-жио, созвучное с Ми-кель Анд-жело, Борд-жиа, ода-жио… О, мама мия, сколько положительных ассоциаций приносят с собой эти дивные певучие слова! Перед глазами встает загадочная, утопающая в солнечном свете, манящая своими любовными напевами прекрасная страна Италия! Великолепие ее дворцов и площадей, радостная и красивая жизнь ее обитателей! Правда позже, после выхода на советский экран итальянского кинофильма с необычным названием «Украли трамвай», признанного одним из лучших фильмов нового послевоенного направления неореализма, мы поняли, что и в солнечной Италии не все так безоблачно. Этот грустный и одновременно смешной фильм неожиданно произвел на нас (я смотрела его вмести с родителями) незабываемое впечатление, так что на повторный просмотр его в кинотеатре «Форум» нам даже удалось вытащить жуткую домоседку нашу бабушку Розу, хотя никто не мог заранее предугадать ее реакцию. Уже к середине фильма я услышала, что она тихо всхлипывает: печальная история уволенного с работы простого вагоновожатого трамвая, любящего мужа и отца двоих детей, который пытался скрыть от семьи свое безвыходное положение, растрогала нашу любимую Розу просто до слез. После окончания фильма всю дорогу домой она не проронила ни слова. Зато на следующий день мы с ней с удовольствием вспоминали некоторые смешные эпизоды, и души наши сближала и согревала обоюдная схожесть эмоциональных переживаний.

  Хочу признаться, что с самого детства присущий мне максимализм отразился и в вопросах взаимоотношений. Огромное значение для меня имело совпадение вкусов и интересов в области искусства. Близкий круг знакомств определялся мною именно этим. Если с кем-либо у меня возникали разногласия по вопросу оценки художественного произведения, то этот человек переставал для меня попросту существовать. К счастью, вся тройка «Б» моих однокашников вместе с Володей Антоновским в этом плане не вызывали у меня отрицательных эмоций. Да и многолетняя дружба с ними сыграла здесь свою решающую роль. Но вот мой личный интерес к новому знакомому, не отвечающему главному для меня требованию, быстро сходил на нет. Впоследствии жизнь жестоко наказала меня за такую опрометчивость и глупую самоуверенность: было потеряно много ухажеров, да и просто хороших приятелей. Слава Богу, что с годами я все-таки постепенно стала более терпима к вкусам и пристрастиям окружающих и перестала ставить это во главу угла. Просто поменялись приоритеты.

  Итак, «вернувшись» из манящей Италии, продолжу рассказ о своих текущих будничных заботах той поры. Сольфеджио: «…как много в этом слове в моей душе отозвалось!» Но на самом деле это слово отозвалось лично во мне неожиданно постыдно и даже в чем-то трагично.

 В самом начале учебы в музыкальной школе все педагоги по разным дисциплинам спорили о том, есть ли у меня вообще какой-либо, пусть самый слабенький, музыкальный слух или он просто отсутствует. К единому мнению они так и не пришли до конца моего обучения. А все дело было в теоретической дисциплине – сольфеджио, состоявшей из нескольких отдельных задач. Первая из них – диктанты, то есть письменное изображение в нотной тетради прослушанной мелодии. С этим как раз я справлялась неплохо и даже имела отличные отметки. Вторая – повторение голосом прозвучавшей мелодии, а это, как раз, у меня получалось гораздо хуже и часто с грубыми ошибками. Кроме того, на уроках сольфеджио нам преподавали еще и гармонию. Составление из всевозможных аккордов простейшие законченные мелодические произведения, воспроизведение их на нотном листе и т.д. для меня было просто адом. Я терялась, бледнела, краснела, ждала от кого-нибудь подсказки, и в конце урока чувствовала себя как выжатый лимон. Так что уже в середине седьмого класса Ада Моисеевна, посоветовавшись со всеми учителями, заявила моей маме, что с такими знаниями по сольфеджио вообще нет смысла подавать документы на поступление в музыкальное училище. Выход оставался только один: взять хорошего платного педагога и заниматься с ним частным образом.

  И вот вскоре меня бросили в суровые руки музыкального теоретика Бориса Николаевича, бывшего однокурсника Ады Моисеевны по Консерватории. Это был сравнительно молодой преподаватель лет тридцати пяти, но уже довольно грузный, тяжеловесный и с большим животом. Он отличался едким остроумием и иногда «убивал наповал» своими саркастическими замечаниями. Весь его облик не предвещал никакой поблажки для его несчастных учеников. И действительно: пронзительно колкий и жесткий взгляд из насупившихся бровей, насмешливо кривоватая ухмылка его тонких губ, все это говорило о суровом и деспотичном характере моего будущего педагога. Он был женат на очень скромной тихой и симпатичной блондинке, имел от нее двоих детей, но это не мешало ему быть большим любителем женского пола. При виде смазливых молодых учениц он преображался в кроткую овечку и всеми силами добивался расположения очередной избранницы. Поговаривали, что в институте им. Гнесиных, где он вел курс теории музыки, у него была постоянная любовница. Но, поскольку Борис Николаевич был преподаватель, что называется, от Бога, то ему прощались все его прегрешения. Зарплата у преподавателей была очень небольшая, прямо сказать, мизерная, и ему, как и многим другим, приходилось много подрабатывать, занимаясь частными уроками. Кроме того, денежки он, просто-напросто, очень любил, что было совершенно естественно. 

  После предварительного прослушивания Борис Николаевич с большим скрипом согласился со мной заниматься. При этом еще и заявил, что до конца учебного года вряд ли успеет меня подготовить к вступительным экзаменам, так как мои знания были, как он выразился, на нуле. После недолгих раздумий, мои родители решили, будь, что будет, и с середины года начались мои мучения. Уроки проходили один раз в неделю по средам на дому у одного из четырех или пяти учеников нашей небольшой группы. Некоторые из них были очень способные, другие так себе, но хуже меня никого не было. Впервые в жизни я ощутила собственную посредственность и абсолютную несостоятельность. Поэтому самым тяжелым в моральном отношении днем недели для меня была среда. Уже под вечер каждого вторника мое настроение начинало резко падать. Чтобы быстрее заснуть и поменьше думать о предстоящей на следующей день каторге, я укладывалась в постель раньше обычного. Утро среды проходило незаметно за обычными занятиями в общеобразовательной школе, но с медленным и неотвратимым приближением часа сольфеджио я все больше и больше становилась похожа на замученную каторжанку. После школы по дороге на урок сольфеджио я морально себя подготавливала к неотвратимому позору. Тогда я еще не знала о мудрости царя Соломона, говорившего, что «все проходит, пройдет и это…», и мне приходилось справляться со своими переживаниями совсем одной без какой бы то ни было поддержки.

  Через два-три месяца чувство моей обреченности постепенно начало спадать. Ребята в нашей группе оказались довольно интересными, и мы постепенно сдружились. Они часто выручали меня подсказками, давали списать. Борис Николаевич делал вид, что ничего не видит, хотя, конечно, все замечал. Просто он был интеллигентным человеком, и не «добивал» меня окончательно, видя, что я изо всех сил стараюсь, Он был очень строг с нами. Считал, что добротой от нас никакого толку не добьешься. Поэтому во время занятий все мы выкладывались на полную катушку. Напряжение на уроках было невероятное. Особенно мы это ощущали тогда, когда наш мучитель на короткое время выходил из комнаты или начинал откровенно дремать за проверкой наших письменных диктантов, опустив низко голову, при этом негромко похрапывая и посапывая. Вот тут для нас наступал долгожданный счастливый момент! Мы сидели, не шевелясь и не разговаривая, чтобы, не дай бог, не разбудить его ненароком. Но эти радости, к сожалению, случались очень редко, также как одобрение им моих неимоверных усилий.

  Незаметно подкрался конец учебного года, который должен был стать завершающим этапом как нашей жизни на Сретенке, так и моего начального музыкального образования. По плану родителей после окончания обеих школ и сдачи вступительных экзаменов в музыкальное училище мы должны были все вместе переехать уже в подготовленную для нас отдельную двухкомнатную квартиру на Профсоюзной улице в Черемушках. Правда, папе пришлось заранее неоднократно туда ездить, чтобы устранять какие-то строительные недоделки. Он очень старался, а так как руки у него были золотые, то никто не сомневался, что скоро мы будем жить во дворце. Но жизнь часто вносит свои коррективы.

  До конца учебного года еще ничто не предвещало каких-либо неожиданностей: я усиленно занималась, и таки да, мой скорбный труд не пропал даром. Меня, наконец, оценили, и я получила два диплома с очень и очень неплохими показателями. Даже по поведению мне выставили пятерку, что было в первый раз в моей жизни. Так что родители уже могли мной гордиться.


  Но вдруг нашим планам был нанесен неожиданный удар да, и никем иным, как самим Борисом Николаевичем, от которого, как я думала, избавилась уже навсегда! По окончании учебного года в разговоре обо мне с Адой Моисеевной он заявил, что я еще не готова для вступительного экзамена в музыкальное училище и мне нужен как минимум еще год дополнительных занятий. Это для всех нас оказалось ударом ниже пояса. Опять в семье началась суматоха, и пришлось заново перекраивать все наши планы.

  Сначала нужно было уладить вопрос, где и у кого я буду продолжать свои музыкальные занятия по фортепьяно весь следующий год, ведь музыкальную школу я уже закончила. Вариант оставался только один: брать частные уроки у Ады Моисеевны. Но она преподнесла нам приятный сюрприз. Ей удалось уговорить директора нашей музыкальной школы, мягкого, рыжеватого добряка, который, кстати, очень симпатизировал и упорно ухаживал за нашей Адой Моисеевной, дополнительно ввести в школе восьмой класс. Этот вопрос решался в самых высоких инстанциях несколько месяцев, и директору пришлось немало попотеть прежде, чем добиться положительного ответа. Родители были ошарашены таким ко мне отношением, а папа даже как-то заявил, что если бы он не был женат, то обязательно бы сделал Аде Моисеевне предложение руки и сердца. Попутно скажу, что я была этим просто сражена и озадачена. Как можно выбрать такую некрасивую женщину да еще к тому же взять ее в жены? Много позже я, конечно, оценила народную мудрость, которая гласит, что не в красоте счастье: «не родись красивой, а родись счастливой». Но к моей нежной учительнице музыки эта народная мудрость не имела никакого отношения. Прожила она свою жизнь одиноко и семьей так и не обзавелась.


После того как вопрос о продолжении моих фортепьянных занятий был неожиданно улажен резко встал вопрос, где же я буду жить? Езя предложила оставить меня на следующий учебный год у нее, и на семейном совете с радостью было принято решение не перетаскивать меня в Черемушки, чтобы не создавать в дальних поездках дополнительной нагрузки с потерей сил и времени. Из этого вытекало, что я должна была пойти в девятый класс какой-нибудь общеобразовательной школы, расположенной в окрестностях Сретенки.

  К этому времени среднее школьное образование продлили на год и с девятого по одиннадцатый класс ввели дополнительные занятия профессионального обучения. Идея была очень неплохая: выпускники школы уже приобретали какую-то специальность. Родители дали мне полную свободу выбора новой школы, и я со своим аттестатом сразу помчалась на Цветной бульвар сдавать документы в школу с художественным уклоном, где основным предметом была живопись. Школа эта располагалась в Кривошеином переулке возле Цирка. Хотя в живописи я была самым большим профаном, однако мой выбор был отнюдь не случайным: туда поступил Володя Антоновский. В приемной комиссии мне сообщили, что кроме аттестата за восемь классов обучения, я должна дополнительно принести свои работы по живописи, а затем еще пройти специальную комиссию по рисованию. Эта новость меня убила наповал. Я четко поняла, что этот вариант не пройдет. Понурив голову по дороге домой, я долго не могла придти в себя, ведь рушились мои далеко идущие планы в личной жизни. Кроме того, я ненавидела любые препятствия в осуществлении своих намерений.  Но делать было нечего: «Не могу же я прыгнуть выше крыши…»,– думала я, подходя к дому, – «это не в моей власти…». Пришлось смириться со своей тяжелой участью. Володи тогда в Москве уже не было. Все наши ребята давно уже определились в разные школы и успели разъехаться отдыхать кто куда, и он так и не узнал о моей жестокой неудаче.

  К концу июля почти все школы оказались уже укомплектованы. У меня опустились руки, и вот, как всегда в сложных ситуациях, за дело взялась моя мама. Ей удалось договориться с директором и заведующим учебной частью школы, расположенной на Колхозной площади около кинотеатра «Форум». Это была только что открывшаяся новая школа со стенографическим уклоном. «Стенография всегда пригодится», – приговаривали у нас дома. К тому же маму приятно удивили интеллигентный вид и обходительность директора и заведующего учебной частью новой стенографической школы. 

  Оставался еще целый месяц до начала нового учебного года, и, чтобы я не болталась в пыльной Москве, папа решил меня взять с собой в байдарочный поход на речку Ветлугу вместе с компанией его сотрудников. Бабушки были просто в ужасе, говорили, что я еще маленькая для такого дикого отдыха. Но мамино слово было решающим, и у меня началась новая байдарочная жизнь!

  Прежде чем перейти непосредственно к рассказу о моем первом походе на байдарке, я позволю себе некоторое небольшое отступление, чтобы описать необычайно колоритную и незабываемую команду папиных сотрудников, с которыми меня связала сначала байдарка, а впоследствии и двадцатилетняя совместная производственная деятельность.