Кон-и-Гут

     Где то в мае 1949 года наша семья, вернее мама, я и недавно родившаяся сестра Наташа, переехали из Исфары в Кон-и-Гут, где уже больше года работал наш папа.

     Вот что записано об этом месте в Википедии.

     Кан-и-Гут—карстовая пещера, расположенная на южном склоне отрога Джаман-Чул, в 18 км к западу от кишлака Самаркандык в урочище Шадымир, массив Сары-Тоо, Баткенская область, Киргизия. Расцвета своей известности она достигла в X—XI веках, когда стала центром добычи серебра и других ископаемых. Постепенно выработанное месторождение опустело, было забыто. Осталось лишь подземелье, которое стали называть «Рудник погибели».

     Первые сведения о Кан-и-Гуте имеются в трудах Авиценны. Он писал: «Мудрецы сокрыли все золото и украшения мира в разных местах, и завладеть этим нелегко. Так, например, в стране Мавераннахра есть город, лежащий среди гор, по имени Исфара. В его области есть место, именуемое Гут. Мудрецы оставили сокровища в том месте и наложили на них заклятье. Описаниям и рассказам об этом нет числа».

     Название Кан-и-Гут (Рудник погибели) связывают с кокандским ханом Худояром, при котором осужденных на казнь спускали в пещеру на поиски сокровищ и для добычи серебра. Все они должны были погибнуть в лабиринтах многочисленных подземных пространств или добраться до спрятанных в их глубинах сокровищ. Если они возвращались без каких-либо новых данных о месте расположения кладов, их убивали или отправляли снова в подземное царство. Страх перед смертью и новыми испытаниями заставлял несчастных придумывать самые невероятные истории, которые рассказывались по возвращении. Вероятно, так появились истории о спящем верблюде, у которого глаза из драгоценных камней, о зелёном растении, о серебряных кирпичах, из которых сложены подземные ограды, о страшных дивах, стерегущих сказочные подземные сокровища. Истории обрастали красочными оттенками, все больше и больше возбуждая интерес и желания добыть сказочные сокровища Мавераннахра.

     Кан-и-Гут является одной из самых изученных пещер Средней Азии. Однако основные сведения о ней рассеяны в закрытых ведомственных отчетах, хранящихся в фондах России, Киргизстана, Таджикистана и Узбекистана.

     В 1920 г. пещера Кан-и-Гут подробно, в течение 20 дней, исследовалась специальной экспедицией Г. И. Бокия (в то время — начальник особого отдела Туркестанского фронта, расстрелян в 1937 г.) и Э. С. Батенина (бывший штабс-ротмистр царской армии, впоследствии  научный работник, действительный член Общества естествознания, антропологии и этнографии, и автор ряда авантюрных романов, расстрелян в 1937 г.). Наиболее известный его роман - «Бриллианты Кон-и-Гута», который я прочитал из любопытства, когда начал писать эти строки, уже будучи на пенсии, и должен сказать, что никакого отношения к тому месту, о котором пишу я, и близко не имеет.

     По инициативе главного геолога А. В. Пуркина и руководителей треста «Средазцветметразведка» В. Э. Пояркова и Н. В. Нечелюстова была создана  Кон-и-Гутская ГРП, которая с 1948 года по 1950 г. проводила на месторождении геологоразведочные работы под непосредственным  руководством    В. Н. Петрова.

     А вот выдержка из отчета В. Н. Петрова, который был представлен в Государственную комиссию по запасам при Совете министров СССР в 1952 году.

     «Полиметаллическое месторождение Кон-и-Гут расположено в восточном окончании гор Майдан-Тау, входящих в северные предгорья Туркестанского хребта.

     Административно район месторождения входит в состав Баткенского района Ошской области Киргизской ССР. Ближайший населённый пункт – кишлак Самаркандек (сельский совет) находится в 18 км от месторождения. Из других населённых пунктов вблизи месторождения находятся: районный центр Таджикской ССР город Исфара – 32 км, посёлок и каменноугольное месторождение Шураб – 20 км и ряд кишлаков. Со всеми населёнными пунктами месторождение связано грунтовыми дорогами.

     Посёлок Кон-и-Гут (ГРП и посёлок рудника) выстроен в 2 км южнее месторождения около родника Шодымир-Булак. Месторождение доступно для подъезда автомашин. Основная дорожная магистраль связывает месторождение со ст. Исфара посредством двух дорог. Одна дорога (лучшая) проходит через кишлак Чарку вдоль реки Исфара; длина её 46 км. Другая дорога более короткая, но плохо устроенная, проходит через посёлок Шураб; длина её 32 км.

     Топливом район может быть обеспечен за счёт Шурабского месторождения бурых углей. Древесного топлива в районе нет. Кроме того, в районе месторождения расположен нефтепромысел Ким – 65 км.

     Гидроэнергетическими ресурсами район располагает в большом количестве на горной речке Исфара, протекающей в 18-20 км от месторождения.

     Водоснабжение посёлка может происходить за счёт родников Шодымир-Булак, около которого он расположен.

     Местные строительные материалы присутствуют только в виде бутового камня (известняк) и лессовидных суглинков в неограниченном количестве. В районе Канибадама и Исфары изготовляются жженый кирпич и известь.

     Населённость вокруг месторождения очень небольшая. В районе проживают в основном киргизы и таджики, которые занимаются скотоводством и, в небольшом количестве, посевом злаковых культур».

    Разночтения «Кон» и «Кан» и ряд других названий связаны с фонетическими предпочтениями авторов и не влияют на смысл повествования. Местные жители Средней Азии многие слова из своего языка пишут и произносят с буквой «О», в то время как русские часто пишут и произносят их же с буквой «А».

     Уже выйдя на пенсию, папа написал рассказ «Надпись на древней пещере Кон-и-Гут», там, в частности, есть такие слова:
«И вот в 1948 году о нем (Кон-и-Гуте) вспомнили и поручили мне его осмотреть и оценить с точки зрения необходимости проведения разведочных работ. Была снаряжена экспедиция на машине ГАЗ - АА в количестве четырех человек (меня, шофера и двух подсобных рабочих)».

     Однако, разбирая архив отца, я наткнулся на две фотографии, на которых запечатлена группа из шести человек (папа, судя по виду, два инженерно-технических работника (ИТР), рабочий, водитель и женщина, скорее всего, повариха) вместе с автомашиной ГАЗ-АА  с номерным знаком ТД 69-46. Одну фотографию сделал папа, - где-то в сухом саю команда остановилась на привал, запечатлена разгрузка машины, другую – эта женщина, люди пообедали, все радостные и довольные, причем рабочий демонстрирует, я думаю, образец с рудой. На обороте фотографий рукой отца написано: «19 окт 1947 г  Кан-и-Гут». Обычно папа, подписывая фото, ставил только место и год съемки. Дата 19 октября 1947 года говорит о каком-то важном для него событии, иначе он бы его не афишировал, но еще больше вызывает вопросов место - Кан-и-Гут.  Возможно, экспедиция, о которой писал отец, состоялась раньше, и именно в этот день он нашел пещеру?

     Кроме того, есть еще одна фотография, на которой папа с молотком на фоне скалы, на которой краской выведены фамилии: Сапрыкин, Петров, Башинс(кий), Чернышев, Козлов, Султанов и дата - 1947, сзади подпись - Кан-и-Гут 1947. Фамилия Сапрыкин у меня на слуху с детства, это был геолог, который часто бывал у нас дома.

     Когда папу назначили Главным геологом новой только что созданной Кон-и-Гутской геологоразведочной партии (ГРП), он переехал в Кон-и-Гут и поставил там первую палатку. Есть фотография геологической палатки на фоне скалы, слева – развалины старого дувала, справа – папа с геологическим молотком. Надпись: «Первая палатка в Кон-и-Гуте 1948».

     Официально  Кон-и-Гутская ГРП была создана 1 января 1949 года путем реорганизации Чорх-Дайронской ГРП, отец был назначен главным инженером.
Кон-и-Гут начинался с нуля, рядом, кроме развалин разных эпох, ничего не было. Кругом скалы, осыпи, наносы, ни деревца, ни кустика, ни травинки. Однако уже через несколько месяцев было вырыто в наносах ряд землянок, построены контора ГРП и несколько бараков для рабочих и ИТР.

     Здесь я вынужден сделать небольшое отступление от повествования.

     Дело в том, что когда я начал писал эти воспоминания, использовал сугубо только свою детскую память. Затем раздобыл отчет моего отца за 1952 год, но там была только чистая геология. Однако впоследствии я нашел Интернете годовые отчеты Кан-и-Гутского рудника треста «Свинецразведка» Министерства цветной металлургии СССР за 1950, 1952 и 1953 годы, и поразился, как точно отразились в моей памяти реалии тех лет. В этих отчетах, помимо геологического, технического, производственного, экономического и прочих аспектов деятельности рудника, был еще и культурно-бытовой, и это несколько раздвинуло границы моего повествования.

     Вот выписка из годового отчета 1950 года: «Жилищный фонд: дома постоянного типа — 14, жилищная площадь 823 кв. м, число проживающих (члены семьи с домработницами) — 213 человек; дома временного типа (бараки) — 7, жилищная площадь 230 кв. м, число проживающих  — 38 человек». Таким образом, в домах на одного человека приходилось в среднем по 4 кв. м, в то время как в бараках — 6 кв, м. Зато в бараках не было ни отопления (печек), ни света. Водопроводной воды не было нигде.

     А теперь из дневника мамы:
     «Мы жили на руднике Кон-и-Гут, недалеко от Исфары. Межу прочим, чудесное было местечко в горах! Хотя оно и не отличалось особой живописностью и пышностью природы, но всегда было мило моему сердцу».

     Чудесное местечко в горах! Каждый воспринимает окружающий мир через призму, которой служит его окружение. Видать, я, Наташа и папа, и все рядом, и все вместе и были для мамы той чудесной субстанцией, которая компенсировала всю недостающую живописность и пышность природы.

     По воспоминаниям мамы, с начала мы жили в 2-х отдельных комнатах в одном здании с конторой. Стены дома, как и других строений, были из камня, благо его было в неограниченном количестве, а вот крыша крыта камышом, обмазанным глиной. С тех пор я запомнил слова мамы, которая всегда говорила, даже уже в Ташкенте: «Никогда не смотри в потолок», поскольку оттуда может  что-нибудь отвалиться да попасть тебе в глаза. Надо ли говорить, что пол то же был земляной, смазанный глиной, поскольку с деревом, в отличие от камня, вначале была большая напряженка. Бревна использовали только для столбов электрических проводов, вышек буровых и крепежа штолен.

     Одну большую комнату занимали мы вчетвером, а в другой, маленькой была кухня, столовая и жила наша домработница Шура, которая переехала с нами из Исфары.

     Мама писала: «В тот год (1949, октябрь) осенние холода наступили совсем внезапно. Налетел холодный ветер исключительной силы, погода испортилась. В наших комнатах не было печек, и отапливались мы только нашим керогазом. В окна дуло невыносимо, и мы пытались занавесить их. Но ветер дул в них с такой силой, что прибитое к стенке теплое ватное одеяло раздувалось как парус. Кое-как завалили нижний конец одеяла камнями. Весь день горел электрический свет. Как раз перед этим похолоданием, за день-два, наша домработница без всякого предупреждения взяла расчет и уехала в Исфару. Я перестала ходить на работу (взяла отпуск без сохранения содержания) и все дни проводила с детьми. Коке (то есть мне) в ту пору шел пятый год, и он считался совсем большим.

     Правда говорится, что пришла беда — отворяй ворота. Наташа заразилась коклюшем от одного мальчика — сына начальника ГРП. Этого Юрку родители возили по всем базарам, где бывали сами. И где-то он подхватил болезнь. А т. к. малыш очень любил Наташу, то поспешил поделиться с нею своим приобретением, т. к. часто бывал у нас.

     В это время спешно кончали строительство нового дома, куда мы и переехали в ближайшее время.

     Новая квартира состояла из 2-х больших комнат и передней. А главное в ней был пол и печка. Помню, как приятно пахло свежим деревом.

     Переносили вещи без меня. Вовчик (то есть муж) мобилизовал всех своих коллекторов и геологов, и они перетащили наше имущество. Конечно, никакого порядка при этом не соблюдали и составили все кое-как кучей посреди комнаты.

     Первую ночь спали на кроватях, поставленных в первой комнате кое-как. И залезать в них пришлось через препятствия из штабелей разных вещей. Помню, что Кока тоже уже кашлял, и была у него рвота. Коку я передала на попечение отца, и они вдвоем неплохо ладили.

     Осталось в памяти при отъезде: керогаз, стоящий на полу и большое количество откуда-то принесенного мяса. Мы с Наташей уехали.

     В Исфаре я поселилась у своей знакомой — Антонины Ивановны Чаловой. Между прочим, не удержусь сказать о ней несколько строк. Эта женщина совсем простая по воспитанию и образу жизни, оказалась исключительным, прекрасным человеком. У нее была такая душевная красота, чуткость, благородство, что дай бог всякому образованному человеку. Всю жизнь с любовью и благодарностью вспоминаю о ней и очень жалею, что судьба нас совсем разлучила, не оставив даже следа друг друга.

     Итак, я приехала с больной Наташей прямо к Чаловым. Они занимали половину небольшого домика, состоящего из комнаты и кухни-передней. В комнате жили они - втроем, а в кухне - шофер Саша Мягков с женой.

     Нам с Наташей выделили одну из двух кроватей, и мы стали лечится у тамошних эскулапов. У Наташи помимо коклюша оказалось еще и воспаление легких. Ей стали делать пенициллиновые уколы, ходила какая-то медсестра».

     Вот так, в одной комнате пятеро, и в проходной  - двое. Люди относились друг к другу удивительно душевной теплотой и с большим сочувствием.

     После выздоровления Наташи, мама вернулась в Кон-и-Гут и, наверное, вместе с домработницей Шурой, так как она жила с нами далее и в новом доме.

     По сравнению с предыдущим жилищем, это был настоящий дворец. В нем было две большие комнаты, и передняя, и самое главное, большая веранда. И пол и потолок, и двери и веранда, все было сделано из толстых обструганных досок.  Деревянный пол был вообще предел мечтаний моей мамы, а самое главное, в доме была большая печка, которая обогревала две комнаты. 


    Больше всего нам нравилась относительно большая веранда, в теплое время года мы проводили на ней большую часть времени, и кушали, и играли, и спали. Веранда выходила во двор, размером около одной сотки, который со всех сторон был обнесен дувалом из самана высотой почти метра в два. Саман – строительный материал в Средней Азии – глина, смешанная с наполнителем: сено, солома, камыш, осока и др. Дувал – забор из самана или чистой глины. Весь двор был вымазан глиной, как сейчас закатывают территорию в бетон или асфальт. Поэтому весь двор регулярно подметали и поливали, и было очень чисто и приятно. Но самой главной достопримечательностью нашего двора были два хилых деревца, которые папа откуда-то привез и которые прижились на каменистой почве. На фоне этих деревьев регулярно фотографировались не только мы, но и многие люди, нас посещающие.

     Однако вернемся ко времени, когда мама с Наташей уехали в Исфару и я остался с отцом. Вспомним о большое количество откуда-то принесенного мяса.  В основном, это было сало, скорее всего свиное. Я не помню, сам ли папа готовил, я думаю, вряд  ли, я практически не помню, чтобы он что-то приготовил, кроме разве что яичницы; и дома, в отсутствие мамы, и на охоте всегда готовили или я или мой брат Саша. Однако жирные борщи и супы, с кусками плавающего сала, у меня до сих пор стоят перед глазами. Как-то я переел этого сала, меня всего вывернуло наизнанку, и больше не только что есть, а смотреть на этот продукт я не мог лет 10 – 12. Только уже в армии я окончательно стал нормальным человеком.

     Кстати, аналогичный был случай, я точно не помню, к какому поводу он был привязан, но мне кажется, когда мама снова уехала в Исфару рожать Сашу. На этот раз меня обкормили тыквенной рисовой кашей. Это блюдо я не ем до сих пор.

     Отец днем лазал по окрестным горушкам, закладывал шурфы и канавы, намечал расположения шахт, штолен и буровых, вечером поздно засиживался в конторе, я его практически не видел. Мама, насколько было возможным, устраивала наш быт, хлопотала по хозяйству, а основное время уходило у нее на сестру Наташу. Я был полностью предоставлен сам себе и пользовался этим на полную катушку.

     Инфраструктура поселка обустраивалась очень быстро. Появилось много строительной техники: грузовые машины, бульдозеры, экскаваторы,  образовался гараж, в соседстве с которым появились механические мастерские, с начала для мелкого ремонта техники, а впоследствии и для самостоятельного производства. Там были токарные, фрезерные, сверлильные станки, большие ножницы для резки листового металла и металлических стержней. Все это шумело, свистело, жужжало, грохало, и было очень интересно.

     На некотором расстоянии был склад: бревна, пиломатериалы, уголь, стекло, различное оборудование для шахт, штолен, буровых.

     Отдельный склад был с нефтепродуктами: бензин, керосин, мазут, там было все залито, грязно и воняло. Еще дальше от поселка, в отдельном саю, был склад ВВ (взрывчатых веществ), используемых для проходки шахт и штолен.

     Все эти объекты, за исключением ВВ, входили в ближний круг моего общения, они были рядом, по сути в самом поселке, это была сфера обслуживания поселка и месторождения, и каждое утро, после завтрака, одевшись по погоде, я начинал их обход, который, иногда, заканчивался под вечер.
Первым делом я направлялся в гараж. Машины меня интересовали больше всего. В гараже были, главным образом, грузовики; сначала, ГАЗ-АА и ЗИС-5 довоенного выпуска, впоследствии появились ГАЗ-51, сначала с деревянной крышей кабины, затем полностью с металлической, ГАЗ-93, и, наконец, ЗИС-150. А с организацией рудника появились гигантские американские Студебекеры.

     А вот выписка из отчета 1950 года: «Автотранспортный цех, грузовые: ГАЗ-51 — 8 шт, ГАЗ-93 — 2 шт, ЗИС-150 — 2 шт, ЗИС-156 — 5 шт, ЗИС-585 — 2 шт, легковые: ГАЗ-67 — 1 шт».

     С утра те, кто заводился, уезжали на объекты, оставались со всякого рода поломками. Машины часто ломались, поскольку дороги были грунтовые. Хорошая дорога была такая, по которой прошел бульдозер. Если бульдозер не проходил, значит дорога, как написал выше отец, плохо устроена, часто встречаются камни, валуны, скалистые выступы, крутые подъемы  и спуски, крутые повороты, во многих местах, чтобы повернуть, приходилось сдавать назад. Часто водителю приходилось вылезать из кабины и с помощью рук или лома спихивать с дороги какой-нибудь булыжник или валун, скатившийся сверху.

     Ломалась и ходовая часть и моторы, и кузова. Вся техника стояла на открытой местности, здесь же и происходил ее ремонт.

     На землю клали несколько досок, снимали детали, разбирали, раскладывали, промывали в масле или бензине, заменяли поломанные детали, снова собирали. Работа была тяжелая и грязная и у водителей и у механиков. Особенно зимой было туго, механики время от времени бегали в подсобку, где стояла маленькая буржуйка, и отогревали руки, которые были черные от въевшегося в них грязного масла.

     А вот выписка из отчета 1952 года:
     «Транспортный цех не имеет помещений для стоянки и производства ремонта. В зимних условиях много времени затрачивается на заводку машин из-за отсутствия масла и водогрейки. Из общего количества  55 грузовых машин имеется 24 Студебекера, из них к списано 5 и 17 подлежат списанию. Отечественные машины 1950-1951 годов требуют капитального ремонта».

     Я иногда чем-то им пытался помочь, и у меня тоже были грязные руки, да и не только руки, за что мне доставалось от мамы. Я знал многих механиков и водителей по именам и меня, конечно, все знали, и часто, во время обеда, чем-нибудь подкармливали. Впрочем, это же можно было сказать о всем персонале геологоразведочной партии.

     В углу двора у меня был свой уголок, куда я складывал все изношенные, бракованные и поломанные детали, валяющиеся по всему гаражу, если они представляли для меня какой-то интерес, и я мог их унести. Это были подшипники, поршня, шатуны, детали карбюраторов, электрооборудования и т.д. С этими деталями я играл, что-то строил и конструировал. Со временем образовалась большая куча, с которой регулярно воевала мама, пытаясь ее как-то уменьшить. Потом об этом складе прознали шофера и механики, и часто наведывались к маме, когда я отсутствовал, и просили ее разрешения пошуровать в этой куче, в надежде найти что-нибудь для себя нужное. 

     Когда количество машин в гараже существенно увеличилось, территорию отгородили, и даже  поставили какие-то навесы, а рядом выстроили большой ангар, в котором устроили мастерские. По тем временам это был целый завод, где изготовляли многие детали для машин и различного оборудования, используемого при разведке месторождения.

     Теперь весь мой интерес переместился в эти мастерские. Особое мое восхищения вызывал большой токарный станок, на котором точили детали для буровых установок. Очень было интересно, как горячая металлическая стружка вьется из-под резца, отливая всеми цветами радуги, и скручивается в длинную растягивающую трубочку. Эта стружка была очень горячая, и нужно было подождать, пока она остынет. Этой стружки от всех станков накапливалось много, ее собирали в большой ящик, затем, наверное, вывозили на переплавку.

     Я из этого ящика выбирал себе самые интересные с моей точки зрения, куски стружки, и тащил к себе домой, где с ней и играл. Стружку я подвешивал, растягивал, делал из нее всякие фигуры и игрушки.

    Фрезерные и сверлильные станки меня интересовали в меньшей мере, поскольку там отсутствовала стружка, однако мне нравилось смотреть за работой строгального станка, который проделывал в деталях разные канавки.

    А вот выписка из отчета 1953 года:
    «Ремонтно-механический цех располагает следующим станочным парком: токарно-винторезных – 4, строгальных – 1, фрезерных – 1, сверлильных – 2, бурозаправочных – 1, прессножницы – 1, болторезный – 1, электросварочные аппараты – 2».

    Стружка, которая мне так нравилась тогда, оставила след не только в моей памяти, но и на моем теле. Как-то раз, когда я пытался вытащить длинную стружку из ящика, она там застряла, я дернул, стружка раскрылась и порезала мне  средний палец правой руки, да так сильно, прямо до кости. Было море крови в прямом смысле этого слова, я так орал, что все работяги побросали работу и стали выяснять, в чем дело. Кто-то догадался платком зажать мне палец, из которого хлестала кровь, и меня поволокли в медпункт поселка. На мое счастье, там был фельдшер, который обработал рану, чем, не помню, наверное, йодом, и намотал такой толстый слой бинта, что палец у меня увеличился в размере раза в три. Затем меня довели до дома, мама, увидев солидную делегацию и меня, всего в крови, наверное, была близка к обмороку, но успокоилась, узнав, что это только рана на пальце. Палец заживал долго, особенно были болезненны перевязки, и в результате у меня на всю жизнь остался белый твердый шрам. До сих пор, если надавить на этот шрам, возникает сильная резкая боль, которая долго не проходит.

    Следующим объектом, который удостаивался моего внимания, была пилорама.

    С начала работы двое рабочих с помощью больших защипок вытаскивали бревно из  штабеля и укладывали его комлем вперед на тележки, которые двигались по железной колее. Очень толстые бревна приходилось закатывать, используя ломы и лаги. Тележек было две, а для длинных бревен использовали три.

     Затем комель закреплялся в подающий механизм, синхронно связанный с пакетом пил, которые двигались в вертикальной плоскости. В зависимости от расстояния между пилами получались толстые или тонкие доски.

     Включался электромотор, с его шкива с помощью толстой ленты движение передавалось на шкив возвратно-поступательного механизма, который приводил в движение пакет пил. Включался подающий механизм, и бревно медленно двигалось к пилам, наконец, они с визгом вгрызались в торец бревна, и начинался процесс превращения его в груду свежих, пахнущих деревом, досок. Вот этот первый вгрыз, первые движения пил, первые запахи березы, сосны или ели были самым интересным и впечатлительным и запоминающимся моментом на пилораме.

     Далее распиленная часть бревна двигалась уже по другим тележкам и, как только пилы достигали конца бревна, оно рассыпалось на кучку досок. Дальше доски складировали, а на другом конце пилорамы двигалось уже следующее бревно. Нужно ли говорить, что шум от работающих механизмов и в процессе распилки стоял неимоверный.

     Пилорама была, наверное, единственным объектом, откуда я ничего не тащил домой.

     Однако, прочитав впоследствии отчеты за 1952 и 1953 годы, о которых я писал выше, я не нашел там ни слова о пилораме.  И я вспомнил, что пилорама то находилась в Шурабе, и именно там я наблюдал за ее работой, когда меня брали собой в рейс за пиломатериалами. Поэтому, становится понятным предыдущий абзац.

     Кроме ближнего круга, был дальний. Это были объекты, используемые при разведки месторождений: шурфы и канавы, шахты и штольни, буровые, камнедробилки, промывочные, насосные станции и т. д.  Одни были далеко, другие, относительно рядом, в районе  2 – 3 км. Конечно, так далеко я ходил только лет в 5 - 6, иногда один, но часто со взрослыми, поскольку народ ходил пешком с поселка на объекты и обратно беспрерывно. Дорога шла, в принципе, по ровной местности, вдоль небольших возвышенностей, хотя и зигзагами, но хорошо накатанная и четко видна.

     Утром на смену на дальние объекты ездили на машинах, в зависимости от обстоятельств, их могло быть и две и три, народу набивалось полный кузов, кому не хватало места и опоздавшие, шли пешком. Женщинам, которых было много, ну треть, наверное, от всего персонала, и многие из них работали на тяжелых физических работах, всегда уступали место. Открывался задний борт машины,  сначала залезали в кузов женщины, кто сами, кого подсаживали мужики, щупая при этом за все части тела, все это сопровождалось шуточками и скаберзными присказками. Работницы отшучивались и огрызались, кто как мог. Особенно доставалось тем, у кого  вместо штанов и комбинезонов были юбки и платья. Это были в основном молоденькие девчонки, практикантки или только что приезжие работницы, еще не знакомые с местными условиями. Затем залезали мужики, задний борт закрывался, и, как говорит теперь мой внук, погнали. Меня пропускали к самой кабине, ехали стоя, держась крепко друг за друга.

     По дороге народ расходился по объектам, те, кто работал в ночную смену, а буровые работали круглосуточно, занимали освободившееся место в кузове машины.

     Я часто за кем-нибудь увязывался, особенно мне нравились буровые, и я направлялся к одной из них вместе со сменой.

     Буровых было много, они были раскиданы на большой территории, одни стояли в саях, другие – на крутых склонах гор. В этом случае с помощью бульдозера и взрывчатки прокладывалась дорога, в конце которой выравнивалась площадка. На площадке монтировалась опора в виде треноги из очень больших бревен.

     Монтировался буровой станок, подводились электричество и вода. В зависимости от проектной глубины бурения завозились нужное количество труб (штанг) и глина, которую растворяли в воде в большом баке и насосом закачивали в скважину. Оттуда эта глина вытекала вместе с продуктами бурения, стекала вниз, образуя длинные хвосты, которые тянулись по долине на несколько сотен метров. Хвосты были разного цвета: светло-коричневые, беловатые, красноватые, с оттенком зеленого и другие, что было связано с породами, через которые проходил бур.

     Если бурение происходило зимой, внизу устанавливали деревянное укрытие в виде бытовки от дождя и снега, там же ставили печку на солярке.

     Поскольку буровые скважины были разведочными, а не эксплуатационными, их бурили не буром, а буровой коронкой, на конце которой был наплавлен корунд, а впоследствии его заменили технические алмазы.

     Самым интересным процессом в работе буровой, с точки зрения стороннего наблюдателя,  то есть меня, был подъем буровой колонки и выемка керна. Керн -  это длинная ровная колбаса скальной породы, которую вытряхивали из буровой колонки, и укладывали в специальные ящики с длинными ячейками. Этих ящиков иногда было несколько десятков, все они были тщательно пронумерованы, так же, как и лежащие в них керны и штабелями лежали около каждой буровой.

     Сначала лебедкой с зажимом поднимали первую штангу, фиксировали следующую большим ключом в виде двузубца, затем откручивали другим ключом поднятую штангу и волокли ее на настил, опускали лебедкой, отцепляли зажим, зацепляли его за следующую штангу, подымали ее и т. д., пока не вытаскивали буровую колонку. Стучали по ней молотком, пока из нее не выпадал весь керн, промывали его от глины и бережно укладывали в ящики, не забыв написать, с какой глубины поднята эта порода.

     Затем, действуя в обратном порядке, опускали все в скважину, которая была укреплена обсадными трубами, нагнетали раствор, включали станок и начинался монотонный и совсем не интересный процесс бурения.

    Если буровой мастер был профессионал, а у работяг (четыре - пять человек в смене) руки росли из нужного места, процесс подъема и спуска буровой колонки смотрелся как захватывающий спектакль. Правда, иногда было наоборот, все шло наперекосяк, через мат-перемат, и это тоже было интересно.

     Геологи, работающие не первый год, при посещении буровых сначала здоровались со сменой, спрашивали, как дела и работа, какие проблемы, но при этом с нетерпением поглядывали на ящики с керном, и после всех формальностей с жадностью начинали изучать недавно поднятую породу, иногда разбивая керн молотком, чтобы получить чистый срез. 

     Весь описанный процесс я наблюдал в течении нескольких лет, так что я уже тогда знал, чем отличается обсадная труба от бурильной и какие есть переходники между бурильными трубами. Эти переходники, весившие 2 -3 кг в большом количестве валялись  около нашего дома, как и различные  керны, отличающихся как диаметром, так  и длиной. Все это было отличным материалом для детских игр.

     Иногда я бывал в штольнях, которые пронзали окрестные горы во всех направлениях и делали их похожими на кусок швейцарского сыра, хотя, что такое швейцарский сыр, я тогда и понятия не имел.

     Если штольня была маленькая по протяженности, ну несколько десятков метров, то укрепляли только вход, обязательно с козырьком, чтобы сверху не свалилась какая-то гадость, в виде булыжника или осыпи. Для  крепления использовали средней величины бревна, поставленные на попа.  На дне был настил из досок, по которым на тачках вывозили породу, и сбрасывали ее вниз, в отвал. Рядом со штольней делали площадку, на которой размещались компрессора, подающие сжатый воздух по шлангам в забой к отбойным молоткам и перфораторам. Эти компрессора грохотали так, что вблизи их ничего не было слышно, и люди, обслуживающие их, общались жестами, как глухонемые.

     Из отчета 1953 года: «… имеется 4 дизель - компрессора и 3 электро - компрессора, все требуют капремонта».

     После того, как штольня достигала проектной глубины, ее документировали, то есть описывали все видимые породы, брали образцы, затем снимали крепления и закрывали вход, чаще всего колючей проволокой.

     Большие штольни крепились на протяжении всей глубины, по бокам, через определенные промежутки, навешивали  электролампы, внизу прокладывали узкоколейку, по которой двигались вагонетки, вывозя отработанную породу в отвал. Вагонетки двигались не сами по себе, их двигали люди. На этой тяжелой работе трудились, как ни странно, в основном, женщины. Их называли откатчицами. Молодые, здоровые русские бабы, точнее русскоязычные: русские, украинки, татарки, и другие, кроме коренных национальностей, каждая по 90 – 100 кг весом,  хватали 200 кг вагонетку, в которую насыпали до тонны породы, и толкали ее  к выходу. Самым трудным делом было сдвинуть эту вагонетку с места, поэтому женщины по двое – трое упирались в нее, а когда вагонетка пошла, уже одна доводила ее до выхода и опрокидывала в отвал.

     Из отчета 1953 года: «…в работе 14 вагонеток ВОК-35».

     В глубоких штольнях было холодно и сыро, кругом с потолка и по стенам сочилась вода, она текла по полу на выход, и по этому журчащему ручейку приходилось ходить, перескакивая с одной стороны на другую. Резиновые сапоги быстро рвались, а кирзовые намокали. Условия работы в таких штольнях были очень тяжелые. Естественно, там не было места для игр, хотя я там был несколько раз и меня даже катали в такой вагонетке. Было темновато и страшновато, и от движения пустой вагонетки стоял невообразимый грохот. В основном же, я сидел на скалах где-то рядом со штольней и наблюдал, как из вагонеток высыпают породу, и большие камни, сначала медленно, а потом, все быстрее, набирая скорость, с шумом катятся по отвалу вниз.

     При проходки штолен, прокладке канав, шурфов, подготовке рабочих площадок, проводились взрывные работы, так называемая отпалка. В определенное время, после обеда, всю территорию перекрывали, на всех направлениях выставляли посты с красными флагами, завывала сирена, и все прятались в укрытия или удалялись на большие расстояния от мест закладки зарядов. Потом гремели взрывы, потом проверяли, все ли заряды взорвались, потом снова завывала сирена, поднимали белые флаги, и все возвращались к своим рабочим местам. Я хорошо знал эту процедуру и часто присутствовал при ее проведении, конечно, под жесточайшем контролем взрослых.

     Как-то папа взял меня с собой в знаменитую пещеру, давшую название руднику и поселку, пещеру Кон-и-Гут, о которой я писал вначале этого раздела. Ранее группа работников под непосредственном руководстве отца, выполнила съемку и документацию этой пещеры,  о чем он написал рассказ «Надпись на древней пещере Кон-и-Гут». Ниже я еще вернусь к этому рассказу.

     Вокруг этой пещеры ходило множество всяких слухов. Местное население к ней вообще не подходило, считали, что там живет сам шайтан (дьявол, по мусульманским верованиям), который хватает всех, и утаскивает к себе в бездну. В поселке же говорили, что пещера очень глубокая, и никто не может достичь ее дна, те из смельчаков, кто туда отправлялись, теряли там ориентировку и погибали. Еще ходили слухи, что в пещере очень сильная радиация и чем глубже, тем она сильнее. Источником этой радиации был какой-то мощный генератор, который установили, то ли американцы, на которых уже тогда сваливали все беды и гадости, то ли космические пришельцы, и лучше было туда не соваться. Естественно, я эту пещеру то же обходил стороной.

     На экскурсию собралось много народу, наверно пол кузова машины, в основном приезжее начальство, поселковых было несколько человек, одному из них папа поручил меня. Отец что-то рассказывал у входа, была ли там уже надпись над входом, или нет, я не помню, затем все полезли вниз. Остановились недалеко от входа, он был виден хорошо где-то вверху, вокруг было темновато и  сыро. Хотя я неоднократно бывал в штольнях, но там все было ровненько и гладенько и более или менее освещено, здесь же нагромождение больших камней, и чернота, где ничего не видно, мне стало не по себе, возможно, я вспомнил всякие страхи про эту пещеру и я попросил работника, который держал меня за руку, вывести меня наружу. Так закончилось мое знакомство с древней пещерой Кон-и-Гут.

     А теперь вопрос на засыпку. Как вы думаете, на каком языке разговаривали все те люди, с которыми я ежедневно общался: водители (шофера!) и механики, слесари и токари, кладовщики и канавщики, проходчики штолен и буровики. Люди, прошедшие тяжелейшую войну, раненные и искалеченные, или сидевшие в лагерях за мелкие преступления, а чаще ни за что, просто за огульные обвинения.

     Правильно, они разговаривали на едином, понятном всем языке – матерном, или, как теперь говорят, использовали не нормативную лексику. На этой лексики общались вне зависимости от пола, возраста, образования, национальности, вероисповедания и прочих градаций. Абсолютно безграмотные таджики и киргизы первым делом выучивали основы этого языка, а уже затем переходили к изучению нормального русского.

     Конечно, были исключения. Я уж не говорю про мою маму, но и папа, общаясь повседневно и плотно со многими такими людьми, сам прошедший войну, никогда не позволял себе матерного слова, а уж тем более словосочетаний и выражений. Не знаю, может быть он их не запоминал, как некоторые люди не запоминают анекдоты, а может и помнил, но никогда себе не позволял их произносить. Были, конечно, и другие люди, кто морщился от крепких слов и выражений, и иногда делали соответствующие замечания, но я говорю здесь об общем фоне.

     Мат использовался не только для того, чтобы кого-то в гневе обругать. Им пользовались для выражения всех человеческих эмоций, одобрения, восхищения, удивления и т. д. Это был язык многофункциональный, краткий, емкий, схватывающий самую суть. Я до сих пор помню многие слова и выражения, которые сейчас нигде и не услышишь. Сейчас народ обходится тремя – четырьмя словами, а иногда и вовсе одним, впихивая его в речь не к селу и не к городу. Мне было всегда смешно слушать, как начальники нескольких отделов Главного вычислительного центра ОАО «Российские железные дороги», в котором я работал в последнее время, приняв на грудь порцию хорошего виски или дорогого коньяка, тут же начинали употреблять слова из  не нормативной лексики путевых обходчиков, причем односложно, коряво и неумело.

     Надо ли говорить, что я всю эту лексику впитал в себя вместе с верблюжьим молоком, которым меня тогда регулярно поили.

     Над конторой, где мы вначале жили, да и над всем поселком возвышалась большая гора. В основании осыпи этой горы была полуземлянка и от нее  вдоль и вверх по осыпи, к скальным основаниям шла тропа. Я очень любил забираться на эти скалы довольно высоко и сидеть в них, особенно летом, под вечер, когда они, нагревшись на солнце, были еще теплые, но уже не жарили, как днем. Там, внизу, весь поселок был, как на ладони. Ходили какие-то люди, кто-то ехал на ишаке, иногда  фырчала машина, слышались крики и перебранка. От избытка чувств, что я один так высоко, над всем поселком, могу делать, что хочу, и вся душа пела, и я от счастья, гордости, радости матерился, как только мог.

     Естественно, это слышала и мама, и работники конторы, да и вообще, наверное, пол поселка. Со мной проводили политбеседы, мама бегала за мной с веником, пытаясь отшлепать, но все было бесполезно. Доложили отцу, и он, как и следовало ожидать, принял решительные меры, снял ремень, и хлестнул им несколько раз меня по заднице. Не помню, насколько этого хватило, но через некоторое время все повторилось. Уже наступал вечер, но на этот раз я уже был хитрее, и как только увидел, что отец идет с ремнем, быстро залез  на скалы и не за что не хотел оттуда спускаться. Папа махнул рукой и пошел домой ужинать. Начинало темнеть, но я все сидел, было страшновато и боязно, но ремня я боялся сильнее. Наконец пришла мама и стала меня уговаривать идти домой. Только после длительных переговоров и клятвенных обещаний, что меня не будут пороть, я спустился со скалы и отправился домой.

     Но и это еще не финиш. Как-то раз, после того, как я очередной раз излил свою душу со своего любимого места, какие-то доброхоты отцу уже доложили о моих проделках,  и он ходил по поселку в поисках меня. Однако другие сердобольные люди тут же меня предупредили, что отец ходит по поселку с ремнем. События развивались точно так же, как я только что описал, только на этот раз я от страха залез так высоко, что когда уже в темноте пришла мама и уговорила меня идти домой, я самостоятельно спуститься уже не мог.

     Весть о том, что сын Петрова сидит на скале и слезть с нее не может, быстро охватила весь поселок. Прибежал народ, внизу, в темноте, двигались десятки огоньков от фонариков и карбиток, слышались крики и наставления. Некоторые смельчаки добирались до меня, но я был охвачен таким животным страхом, что наотрез отказывался даже пошевелиться.

     Наконец, кто-то догадался притащить лестницу, однако она оказалась маловата. Пришлось ждать, пока принесли другую, их обе связали, и только тогда она достала до того места, где я сидел. Все это время меня подбадривали и успокаивали, так что уже по лестнице я спустился самостоятельно, хотя меня со всех сторон страховали. Все были  довольны и радостны, особенно не скрывала слез мама, меня, конечно, простили и мы отправились спать, поскольку была уже глубокая ночь. А большинство моих спасателей отправилась праздновать мое спасение, и на следующий день, на вопрос начальства: «Почему опоздал на работу?» каждый провинившийся отвечал: «Спасал сына Петрова».

     Это была моя последняя хохма, наверное, я повзрослел, и уже понял, что вовсе не обязательно все свои знания нужно демонстрировать всему обществу.

     Когда родилась Наташа, мама  еще в Исфаре себе в помощь взяла домработницу Шуру, о которой я писал выше. Наверное, ее функция возросла и усилилась с рождением в 1951 году моего брата Саши, однако на мне ее влияние практически не отражалось.

После рождения Саши к нам в Кон-и-Гут приезжал дедушка, имеется много фотографий с ним в разных вариантах, однако, как и первый его приезд в 1945 году в Чорух-Дайрон, прошел мимо моей памяти. 

     Поселок постепенно разрастался. В начале я был там чуть ли не единственным ребенком, именно поэтому со мной все носились, как с какой-то достопримечательностью, не считая сына начальника ГРП Юрки, о котором выше писала мама.  Однако уже к концу пятидесятого года было около десятка детей хорошо ходячего возраста, а впоследствии приехали ребята и старше меня.

     Мы собирали и играли в  фантики - обертки от конфет, которые были в дефиците, а фантики тем более. Вместо конфет мы грызли строительный мел и плитки клея и дегтя. Деготь был самым вкусным и интересным, от него зубы становились все черные, и мы друг друга пугали, особенно же наших родителей; зрелище было еще то.

     Со временем  в поселок стала приезжать кинопередвижка и показывать кинофильмы.

     На бревнах, хаотично накиданных большой кучей на площадке в центре поселка, размещались зрители. Некоторые приходили со своими стульями и  табуретками, некоторые – со всякими подстилками. Несколько бревен клали параллельно в ряд. Посередине площади стоял столб, на который вешали самодельный экран их какого-то белого материала. Был случай, может и не один, когда на экран зрители жертвовали свою белую простыню. Рядом на козлах располагался громкоговоритель. Метрах в десяти перед экраном стояла автомашина, в кузове которой  стоял киноаппарат, а рядом стопка кассет с лентами.

     Киномеханик, который был, конечно, моим личным другом, заправлял ленту в киноаппарат,  крутил ручку и когда набиралась нужная скорость, включал автоматическую подачу. Затем открывал крышку объектива, включал звук, и начиналось кино. Когда лента кончалась, заправлял следующую, и т д.

     В перерыве между лентами все оживленно обсуждали только что просмотренное. Иногда ленты были очень старые, много раз пропущенные через аппарат, потертые и разорванные, затем склеенные, при этом вырезались значительные куски. Иногда куски вырезались теми, кто имел к ним доступ, специально, когда на них показывалось что-то интересное, необычное или сексуальное.

     Особенно всех раздражала ситуация, когда эти старые ленты рвались во время просмотра, тогда возникал незапланированный перерыв, все шумели, свистели и материли киномеханика всеми известными словами, хотя киномеханик  часто был совсем не виноват. Но при этом пропускался существенный кусок ленты, и приходилось догадываться, что там, в кино, происходило.

     Существовал график, по которому киномеханик обслуживал поселки на выделенной ему территории. Продемонстрировав всем один кинофильм, он его сдавал в центр, по моему, это была Исфара, получал новый, и снова колесил по кругу. Однако бывали случай, когда нового фильма не было, и мы снова смотрели уже то, что недавно видели. Надо ли говорить, что вопрос о том, когда будет кино, и что будут показывать, был весьма актуален и я старался всегда быть самым информированным.

     Что мы там смотрели, я, конечно, помню не очень хорошо, но один фильм я запомнил на всю жизнь, возможно, он был одним из первых, которые нам показали. Мы пришли со своими табуретками и расположились в первых рядах. Я сидел очень близко и спокойно смотрел кино, но когда я увидел, что на меня с экрана ползет огромный медведь, я очень испугался и с криком побежал, и залез на кучу бревен, где медведь, как я думал, меня уже не достанет. Там я сидел, пока меня не нашел папа, успокоил и объяснил, что это же кино, и медведь ползает только по экрану. То был фильм  «Повесть о настоящем человеке» производства Мосфильм 1948 года по одноименной повести Бориса Полевого. В кино есть эпизод, в котором на сбитого немцами во время Великой отечественной войны советского летчика Маресьева в лесу напал медведь.

     Надо сказать, что в конце 50-х годов показывали много трофейных фильмов разных стран, захваченных в конце войны у Германии, Италии, Японии и ряда других стран, например, Польши. Помню несколько музыкальных фильмов, скорее всего «Большой вальс» и «Серенада солнечной долины», но точно помню «Багдадский вор» и «Тарзан» с великолепным Вайсмюллером. Последние серии смотрел, наверное, уже в Ташкенте.

     Большинство детей в детстве не думают о том, где и что поесть, что одеть, где поспать. Об этом думают их родители. А в каких условия, каким образом и как родители должны обеспечить более или менее комфортное существование своих детей, знают только они. Условия жизни в Кан-и-Гуте были на грани выживания.

     Вот выдержки из годового отчета за 1953 год, когда мы уже от туда уехали:
     «…На все месторождения вода для питьевых нужд подвозится в цистернах на автотранспорте на расстоянии 20 - 45 км. На зиму 53 – 54 года картофелем и овощами не обеспечены. …Случаются перебои в снабжении хлебом. Весьма ограничены ассортимент и качество промышленных товаров, особенно одежды и обуви. …Только в 1953 году построен клуб и медпункт. Детский сад и ясли будут сданы в эксплуатацию только в 1954 году. …Баня, построенная в 1951 году, не работает по причине низкого качества строительства. Стационарной киноустановки нет. Поселок не радиофицирован…. В прилегающих к поселку 4-х  кишлаках нет электросвета.
….Еще хуже дела обстоят в Кара-Отеке и Эски-Кане».

     Однако, несмотря на варварские условия жизни, люди жили дружно и сплоченно, ходили друг к другу в гости, часто устраивали застолья, обязательно пели песни.  Помню военные «Дороги», «Летят перелетные птицы», «Где же вы теперь, друзья — однополчане», а также веселые «Будьте здоровы, живите богато» или «Песенка друзей» из кинофильма «Веселые путешественники».

     В середине апреля 1952 года была образована Кара-Отекская группа ГПР, папу назначили туда главным инженером — заместителем начальника. Папа перебазировался в Кара-Отек, а остаток нашей семьи, точнее мама, я, Наташа и Саша переехали в Ташкент, мне надо было идти в 1-ый класс.

     В послесловии рассказа «Надпись на древней пещере Кон-и-Гут, папа написал:
«Лет через 20 я посетил эти места, они снова стали уже дикими. Рудник просуществовал лет 5 - 7. Руду выработали, рудник закрылся. На базе поселка устроили психбольницу, но и она долго не просуществовала. Дома финские разобрали и увезли, остались только фундаменты от них и родник. Все исчезло. Только пещера осталась, как и была, и наша надпись, напоминающая мне о былой моей молодости. Я часто с грустью смотрю на ее фотогра­фию».

     Сейчас на спутниковых картах с трудом, и то зная точно место, можно найти занесенные камнем и песком развалины фундаментов таких поселков, в которых когда-то кипела жизнь, в том числе и моя. Координаты поселка Кан-и-Гут (40,000; 70,356).

     Однако Кон-и-Гут из моей жизни не канул в вечность. Через 64 года он чудесным образом возродился в моей памяти, и это связано с знаменитой пещерой, о которой речь шла в начале этого раздела, и которую исследовал мой отец. Но об этом я напишу в другом разделе.
                (февраль 2022)