Книга 3 глава 1

               

    Христос  сказал: «Входите тесными вратами,
ибо в Мой дом не каждый войдёт».
    Кто пожелал бы войти в Дом Бога Всевышнего
и видеть его, как он есть? Как войдёт него без
испытания, без унижения, без тесноты?
    Итак, если дом Христа дан в наследство человеку,
то как он войдёт в него если не испытает унижений,
и всякого рода опасностей на своём пути?
    Между домом Господа и человеком находится глубокая
пропасть. А через пропасть натянут канат, по которому
и должен пройти избранный Духом мужчина или женщина.
    Пропасть сия суть—злые, сильные и богатые люди мира
сего. И чем ближе подходит человек по канату к дому Бога
Всевышнего, тем сильнее его бьют и унижают тёмные силы.
    Итак, если входящий не пройдёт этот путь полный
бедствий и требующий великого труда, то он не может
получить того, что уготовано для него Богом его. По этому,
чтобы человек не был сбит с каната сего, нужно возлюбить
людей сбивающих его.
    Возлюбить этих людей—это совсем не значит, что нужно
перед ними пресмыкаться, или заискивать расположения.
    Главное — не делать зло этим людям, но вразумлять их,
если позволит Господь.
    Апостол Павел писал:  «Дом же Его — мы, если только
Дух Божий живёт в нас».
    Значит, человек должен полностью переродиться, переплавиться:
умереть и воскреснуть. Ибо строго повелел Бог приходящим,
достойно преодолевшим пропасть, когда они пришли: «Что делая
то, что им велит Дух Святой, они будут живы. И если пришедший
человек будет соблюдать указанное ему, то он не будет наказан».


    Воспоминания о прошлом и пережитом,— пища для человеческого ума. Своё прошлое не вернёшь, не поправишь, не изменишь, оно остаётся в памяти как отпечаток времени. И как бы ты сейчас ни относился ко всему, что было совершено тобой в годы возмужания, как бы ни  осуждал себя за содеянное — оно, это прошлое, не оставит тебя, а лишь отяжелит твой разум в минуты глубоких размышлений.
    Всё, абсолютно всё повторяется в этом мире с древнейших времён. Был Спартак, поднявший свой меч на Римскую республику. Был Ленин, суливший всем свободу, перевернув наизнанку весь мир. Но никому ещё не удавалось только силою уровнять богатых и бедных, хозяев и рабов и установить мир среди народа...
    Бесплодна неразумная сила. А что может один лишь бессильный разум?.. Видимо значит, сила должна управляться разумом... Невероятно осознавать то, что  д о р о г а, выбранная сынами земли, оказалась ложной. Одним словом, дорога эта была не только свидетелем великих битв, рождения и гибели многих народов. Она видела великих воинов и царей, видела гибель несметных полчищ, знала, как владыки превращаются в плебеев, а рабы — в палачей;  она одинаково служила всем — и тайным лазутчикам, и мудрым скитальцам, торговцам и бунтарям.
    Она, эта дорога, разветвляясь на тысячи троп, прорезая моря, пески, пустыни, леса и горы и где-то вновь слившись, сталкивала одних людей с другими. Дороги — как жилы в теле человека, как реки и  ручейки в теле земли. Без них нет жизни. И ничто не может остановить движения. Так любая вера, любая религия, суть которой — проповедь любви и помощи ближнему, превращается в зло и насилие, ибо её путь всегда обильно заливается кровью. Её насаждают силой оружия. Таков круговорот жизни, такова сама жизнь людей.
    Никогда ранее Дмитрий не думал об этом, а может, думал?  Но такая мысль не затрагивала его сердце, как сейчас, в эти долгие дни ожидания этапа.
    Хата, где теперь находился Дмитрий, была камера для осужденных. Здесь находились все те, кто был приговорён после суда к реальному сроку. Находившиеся здесь люди особо не общались друг с другом. Все ждали этапа на зону. Каждый был себе на уме.
    Единственной радостью для осужденных было время проводимое во время прогулки на тюремном дворике, время прогулки длилось пятнадцать-двадцать минут. Этот внутренний дворик находился на крыше тюрьмы и представлял собой страшное зрелище; вообразить его невозможно, надо его видеть хотя бы раз.
    Перед вами пространство длинною примерно двадцать метров и шириною десять, куда выводят до пятидесяти-семидесяти осужденных, возможно с разных камер. Эти отверженные, отнюдь не принадлежащие к избранному обществу, в большинстве из низших классов, плохо одеты; физиономии у них печальные, гнусные или зверские; преступник из высших слоёв общества здесь редкое явление.
    Это место прогулки обнесённое высокими грозными стенами, без крыши, но с решёткою над головой, охраняемое зоркими надсмотрщиками, запруженное толпой злодеев, не доверяющих друг другу, нагоняет тоску уже одним своим расположением; но оно и устрашает, как только вы почувствуете себя средоточием всех этих взглядов, полных ненависти, любопытства, отчаяния, очутившись лицом к лицу с этими осужденными. Здесь не увидеть проблеска радости! Всё мрачно — и место и люди. Все эти люди остерегаются друг друга, разве что завяжется между ними дружба, мрачная, как породившая её тюрьма. Вертухаи, чьё неусыпное око следит за ними, отравляет им самый воздух и загрязняет всё, вплоть до рукопожатия закадычных друзей.   Осужденные гуляют, дичась один другого, обмениваясь взглядами по меньшей мере странными, если не ужасными, в зависимости от направления их мыслей, ибо они или знают друг друга, или боятся.  Ожидание этапа на зону, угрызения совести, тоска придают гуляющим во дворике беспокойный и растерянный вид, свойственный умалишённым. Лишь закоренелые преступники исполнены уверенности, столь напоминающей спокойствие честной жизни, прямодушие чистой совести.
    В большинстве своём осужденные ведут себя молчаливо. Ибо за каждое сказанное слово здесь могут спросить, спросить очень жестоко. Скажем прямо, быть может к удивлению многих, что нет языка более крепкого, более красочного, нежели язык этого тюремного мира.
   
                ***

    Из всех присутствующих в хате к себе привлекал внимание один молодой парень, который постоянно спорил, отстаивая свою правоту, и буквально навязывая свою точку зрения. Казалось, что ему нет дела до того, что получил десять лет лагерей по восемьдесят восьмой статье за убийство, а может он просто уже смирился со сроком, и решил жить новой жизнью, смело глядя в будущее; имя его Кузьмин Сергей, погоняло Кузьма.
    Среди всех этих грубых и гнусных физиономий величественная осанка Кузьмы, красивые, правильные черты и мужественное выражение его лица выступали особенно ярко; он был похож на древнего мага, попавшего в притон разбойников и вызывавшего духов, чтобы помочь ему выйти на свободу.
    Дмитрию понравился этот парень и он подсел по ближе к нему, чтобы понять его речь.
— К несчастью, у нас до сих пор ценят человека по одёжке, а простой народ ни во что не ставят.— Распалялся Кузьма,— Между тем именно в простом народе, в простонародье, источник жизни, сила государства, и пора бы научиться уважать его...
    Он глубоко затянулся сигаретой и продолжал с внутренним убеждением:
— Да, народ груб, мужик выглядит убогим, серым, неприглядным... Но под внешней грубостью его почти всегда скрывается добро и правда. Именно среди простых людей распространено самое суровое отношение к средствам лёгкой наживы, именно здесь имеется твёрдое убеждение, что нужно жить своим трудом, не дармоедничать. Именно в народе особенно развито чувство долга.
— А что ему, народу, самое необходимое сейчас? — спросил один из арестантов пожилого возраста.
    Кузьма несколько раз затянулся сигаретой и тихо ответил:
— Ему нужно счастье, простое человеческое счастье...
— А где же его взять? — горячо спросил Дмитрий.— Кто ему даст это счастье?
— Кто?.. Мы! Да, мы — люди, получившие образование, смелые и сильные,— мы обязаны помочь ему вырваться к свету, победить нищету, невежество... «Спокойное cчастье преступно и ложно, когда всюду кругом безотрадно темно...»  От бедности происходят все несчастья: и голод, и холод, и невежество, и горькое пьянство, которого стыдится сам пьяница, и преступления, которые следуют за этими пороками...
    Дмитрий понимал, что Кузьма говорит о самом сокровенном и это не могло не волновать, но он смутно чувствовал, что в этих справедливых и как будто не оспоримых словах не хватает чего-то очень важного, может быть, даже самого главного. А чего? На это он ответить не мог.

    За эти дни Дмитрий сошёлся с Кузьмой, они много спорили, вели беседы. Хата на половину опустела, был этап. Но на какую зону этапировали людей никто не знал. Дмитрий присматривался к Сергею: выглядел он возмужалым, утомлённым, похудевшим, между бровями запала сосредоточенная складка.
    Сергей порывисто поднялся и зашагал по камере. Подойдя к Дмитрию сдержанно сказал, стараясь быть спокойным:
— К сожалению, в наше время тюрьма или смерть это неизбежный конец каждого честного, мыслящего труженика Казахстана. Посмотри что творится в Алма-Ате: обыски, высылки, тюрьмы!.. Лучшие люди томятся в изгнании. Жизнь стала похожа на застывшее мёртвое болото. Кругом темно и нет просвета, люди живут в постоянном страхе, в гнетущем одурении, они подозрительны друг к другу и думают только о себе...
    Подавляя горячность, он с гневной горечью продолжал:
— Для каждого разумного человека свободно мыслить, делиться своими мыслями есть не только неотъемлемое право, но и насущная потребность, его обязанность. А что у нас? Отняты все права — не должно быть собственных убеждений. Школа, печать, искусство — вся жизнь  государства взята под контроль. Теперь в почёте спекулянт-лавочник, перекупщик-купец, зажиточный бизнесмен-кулак. Всякий человек умственного труда взят под сомнение: «Смотрите, не преступник ли он, уж больно умна у него физиономия!..»
    А что теперь твориться в школах?! Они запрещают объяснительное чтение, а почему? — Потому, что им необходим обман, они боятся правды, стремятся с детства закабалить человека нравственно, опутать его сетями лицемерия, вбить в голову ребёнка предрассудки, приучить его к рабскому повиновению, не дают логически мыслить. Они отлично знают, что вовсе не науки трудны, а трудно очистить сознание от лжи и темноты...
— Но надобно бороться с этим, нельзя же мириться и молчать!..— горячо перебил его Дмитрий.— Сидеть сложа руки и вздыхать о дикой несправедливости — это значит сочувствовать и соглашаться с ней!..
— Да, бороться, но только как?.. Вот вопрос! Закрыты все пути, правду говорить не велено, всё сводится к простому запрещению. Литература стала немощной до тошноты, она, как паутиной, опутана цензурой. В идеал входит без идейность. На свет выплыли елейные проповедники непротивления злу: «Ударят тебя в щеку — подставь другую.»  Их учение, как ржавчина, разъедает душу интеллигентного человека и, махнув на всё рукой, он заливает свою совесть пьяными слезами.
    Кругом легавые жандармы, провокаторы... Раболепствуй, льсти, унижайся, тогда, быть может, станешь «человеком», сделаешь себе карьеру! И всему этому задаёт тон некая личность, сидящая там, наверху,— Кузьма поднял вверх палец — и её цепные псы...
— Но как же быть, как бороться с этим?  Где найти такую силу?— c жаром спросил Дмитрий, устремив на Сергея острый, гневный взгляд.
    Кузьма посмотрел на его возбуждённое лицо.
— Есть такая сила...— уклончиво ответил он.— Да только сила эта скрыта в недрах ещё, а придёт время, вырвется наружу, всю нечисть сметёт с пути.
    Он засунул руки в карманы и энергично зашагал по камере.
— Как жаль что мы с тобой не познакомились на воле,— вздохнул Дима.
— Всему своё время,— улыбнулся Кузьма,— хорошо бы попасть в один лагерь.
— А у тебя какой режим?
— Усиленный.
— И у меня усиленный!— воскликнул Дима,— может повезёт. Слышь Серёга, расскажи свою историю, как сюда угодил?  Не могу поверить, что такой человек как ты, был убийцей.
— Что, очень интересно? — спросил Кузьма, присаживаясь на шконку рядом с Димой.
— А чё брат, времени валом?!
— Ну хорошо, слушай.

                ***
 
    В этот злополучный день мне предложили поехать на пол года в командировку, пообещав хороший заработок.  Я решил напоследок посидеть со своими  пацанами в кабаке.
   Поздно вечером зайдя в кабак я  увидел, что все уже пьянствовали. Всё было налицо. Меня со всех сторон встретили приветственными криками.
— Будьте и вы все здоровы! — сказал я, отвечая всем сразу.— Вот и я опять, как обещал.  Где бы тут втиснуться?  Я присел со своими пацанами, ну и мы прилично накатили.               
    Я поведал всему обществу, что завтра уезжаю в командировку, на работу.
    В это время среди тех, кто пил в дальнем углу кабака, разгорелся спор:
— Да сиди ты! — советовал один из них.— Сиди и подожди немного. Не видишь разве, что он пьян?
— Да,— подтвердил ещё кто-то.— И смотри, пьяный он зол, как собака.
    Но вставший не слушал своих друзей.
— Мне абсолютно наплевать, в каком он настроении!.. Вы разве не слышали, что он намерен завтра уехать?  Я сегодня же с ним поговорю, и, пьяный или трезвый, а он меня выслушает.
— Олег, ты с ума сошёл! Чего ты?  Незачем искать ссоры...
— Я и не думаю ссориться. Нет, я клянусь вам, я не ищу ссоры.
    Продолжая стоять, он высвободился из рук, пытавшихся его удержать. И подойдя к столу, за которым я сидел с пацанами, он подошёл ко мне и положил мне руку на плечо:
— Сергей! — окликнул он меня своим звонким чётким голосом.
    Тогда наступило молчание. Человек, обратившийся ко мне, говорил не громко. Тем не менее его хорошо расслышали, может быть, из-за странного его голоса. И как только он меня окликнул, все пьяницы сразу прекратили крик и пение: так как для всех стало явной и неожиданной очевидностью, что не время горланить, что должно произойти что-то важное.
    Я разом повернулся и вскочил со своего стула, но увидев подошедшего и узнав его, я сразу успокоился, расхохотался и снова уселся.
— Вот как! —сказал я.— Это ты Олег?.. Присаживайся со мной, выпьем с тобой вина.
    Успокоенная толпа пьяных пацанов громко выразила одобрение.
— Серёга,— сказал он,— ты, я знаю, хороший товарищ, но сейчас нам не время бухать,— у меня к тебе дело, и важное дело. Ты сказал только что, будто завтра уезжаешь на пол года.
— Ну, было дело. А что?
— Так значит нам надо сегодня поговорить наедине, и, если угодно Богу, по-дружески.
    Я, как ни казался только что горластым, на самом деле не выпил и половины того, что мне надо было, чтобы только немножко захмелеть.
— По-дружески?.. Олег, дружище, раз это так, какого чёрта прерывать наш вечер и уходить из этого места, где такие прекрасные напитки. Садись лучше сюда и выкладывай своё дело.
    Олег отрицательно покачал головой.
— Нет,— сказал он,— это невозможно. Сергей, только мы двое, ты и я, и никто больше, не должен знать эту историю.
    Я, больше не возражая, так резко толкнул стол, что опрокинул множество рюмок и стаканов, и поднялся с места.
— Ёлки-палки! — сказал я, глядя на своих пацанов-товарищей,— я не часто скрытничаю перед этими вот людьми. И все мне свидетели, что и на этот раз, если я что-то делаю, то не по своей воле.
    И, как и следовало, никто ни возражал, а некоторые довольно громко заворчали. Один даже крикнул:
— Потные ноги в рот тому, кто нам мешает бухать и отдыхать, и здесь и всюду.
— Ну, ну тише вы, тише! — сказал я довольно вяло.
    Я, шедший впереди, выйдя из дверей кабака, тот час же остановился и повернулся к следовавшему за мной Олегу:
— Ну,— спросил я, готовый начать беседу.
    Но Олег не так торопился и протянул руку, показывая на дальний конец улицы.
— Пойдём дальше,— буркнул он.— Здесь слишком много народа у дверей и слишком много ушей, которые могут нас услышать.
    И, действительно, эта улица была большой и весёлой улицей. Здесь кипела вся ночная жизнь микраша Орбита: здесь, когда погасят огни, встречались и сходились для потехи, безобразий, пьянства и потасовок скверные банды добрых приятелей, наводящие ужас на мирных граждан и доставляя немало забот легавым Алма-Аты.
    Они прошли всю большую улицу до конца и повернули направо.
— Какого чёрта! — воскликнул я.— На мой взгляд тут уж нет ни злонамеренных глаз, ни злонамеренных ушей.
    Действительно, место было совсем пустынное. К тому же здеcь кончался город.
— Серёга! —сказал он без всякого предисловия.— Сестра моя Виктория... что ты с ней сделал... как хочешь с ней поступить?
— Твоя сестра? — спросил я, захваченный врасплох, растерялся, отступил на шаг.— Твоя сестра?  А что?.. Не понимаю тебя.
    Но Олег резко придвинулся ко мне и схватил меня за руки, мёртвой хваткой.
— Молчи, Бога ради! — закричал он со стремительной и буйной силой.— Молчи, если не хочешь врать!  Я всё знаю: эта сука мне всё сказала!..  В тот день я её не пожалел!  Я и сейчас не понимаю, почему я её не убил... Серёга, ты её взял невинной. Так отвечай же, как ты намерен с ней поступить?
    Он не выпускал моих рук из своих. Я, впрочем и не старался высвободиться.
— Почём я знаю?! — воскликнул я в замешательстве и с досадой.— Олег выслушай меня теперь и не сердись, потому, что в этом деле нам с тобой гнев не поможет. Твоя сестра с тобой говорила?  Тогда и мне нет нужды молчать. Ну да, я с ней переспал.  Но не силой. Напротив, она этого очень хотела. Ты лучше спроси её, кто из нас за кем гонялся. Это стало быть во-первых... Кроме того, я про это дело никому не говорил. Так в чём же беда?  Олег, приятель, подумай о том, что Виктория не единственная, у которой я отнял невинность. Но все они молчали и умно поступили: и ни одна не пострадала, и все, кто только хотел, хорошо пристроились. Что тебе ещё надо?  Оставь её в покое и не изводись из-за этого, это касается её, а тебя это не никак не касается.
    Я, высказавшись таким образом, глубоко вздохнул и, довольный тем, что сказал всё, что надо было сказать, рассмеялся.
    Олег, неожиданно выйдя из задумчивости, услышав этот смех и в тот же миг он стал похож на быка, увидевшего красную тряпку. Такая ярость потрясла его с головы до ног, что он сделал нечто вроде прыжка, споткнулся и чуть не упал. Не в состоянии произнести ни слова, он только заикался, до боли сжимая меня пальцами рук.
— Эй! — закричал я, повышая голос...— Эй, приятель... Пусти, да пусти же меня!.. Чёрт возьми, пустишь ли ты меня, мерзкое животное?
    Началась борьба. Я, конечно, был сильнее. Но взбешенный человек многого стоит. Не в силах освободиться от рук Олега я заорал:
— Будь ты проклят!.. Олег, если ты меня не выпустишь, я тебе врежу!
    Олег заметил движение моей руки. Он что-то вскрикнул, выпустил меня, отскочил назад и выхватил нож. Это был длинный тесак, которым в пору резать крупный скот. Всё произошло в одно мгновение. Нож сверкнул под луной.
— Ну друг мой! — сказал я презрительно.— Твоя сестра порадуется, когда ты меня убьёшь!
    Олег отступил на шаг и опустил руку. Всё так же презрительно я продолжал:
— Если ты хочешь меня зарезать, ладно!  Если нет, скажи, чего ты хочешь?
    Но Олег не в состоянии был сразу говорить. Он продолжал тяжело дышать и заикаться. Наконец к нему вернулась речь.
— Сестру...— сказал он.— На сестре... женишься ты или нет?
— И это всё? — ответил я холодно.— Это всё, что ты желаешь знать?  Нечего было огород городить... Нет. Я на ней не женюсь. Впрочем, я ей так же нужен, как и она мне. Между нами закончились всякие глупости. Твоя сестра выйдет замуж за кого пожелает. Она смазливая девчонка, плохого про неё никто не скажет. Я же, ни на ком жениться не собираюсь.
— Берегись,— пробормотал Олег, дрожа всем телом.
    Но я уже тоже начинал терять терпение.
— Берегись-ка сам! — резко ответил я, всё ещё стараясь сохранить спокойствие.— Потому что я не люблю угроз, и, клянусь, ты зря мне угрожаешь!..
— Женись на ней или умри! — крикнул Олег и сделал выпад.
    Я успел отскочить в сторону, но нож всё же скользнул по ребру. Слишком долго сдерживаемый гнев у меня прорвался разом, как разорвавшаяся граната, я взревел от ярости, и, после очередного выпада Олега, я перехватил его руку, сильно заломив её, отобрал нож, и нанёс сильный удар в правый бок Олегу, который без единого звука упал на землю.
— Боже мой! — вскрикнул я, держа в руке нож.
    С опущенного к земле острия капля за каплей стекала тёмная кровь. Я опустился на колено и склонился над упавшим.
— Олег!.. Олег, ты чё, умер? — сказал я, приподымая покрывшуюся мертвенной бледностью голову Олега.
    Однако, посиневшие веки вдруг приоткрылись и бескровные губы зашевелились, Олег очень тихо заговорил:
— Серёжа, ты меня зарезал. Но я честный человек... Я тебя сам вызвал. Виктория, сестра моя, она беременна... Ты один ею владел... Она со всеми себя держала достойно.
    Снова глаза его помутнели, сгусток крови застрял в горле и душил его. Из раны вытекло уже очень много крови, она остановилась. Лёгкая дрожь пробежала по членам. Потом тело стало недвижимо.
    А я так и остался сидеть рядом с мёртвым Олегом, держа в руках его голову, переполненный раскаянием и чувствами, пока не пришла наша милиция.

— Да, интересные дела,— вздохнул Дмитрий, встал со шконки и зашагал по хате.— И правда воистину, дела Господни неисповедимы. Ты же мог свалить?
— Конечно мог, теперь я это отчётливо осознаю, но тогда я не думал об этом, всё в моей голове помутнело,— глубоко вздохнул Кузьма.— Безрассудная глупость Олега, нам обоим очень дорого обошлась, да и Виктории тоже. Ведь она родила пацана, теперь растит его одна. Недавно мама приезжала на свиданку, рассказала, ей совсем там не легко.
— Да, братан, недаром говорят старики: «что, самый лучший бой в твоей жизни,— это тот бой, которого ты смог избежать, это бой, который не состоялся.
— Было бы хорошо если б я смог избежать этой схватки, но судьбу не обманешь,— снова вздохнул  Сергей.— Димка, давай вздремнём, поздно уже.
    Утром рано, настежь распахнулась дверь и продольный вертухай закричал:
— Внимание осужденные!  Готовимся  на этап, чьи фамилии называю, подходит с вещами ко мне, называет своё имя отчество, и садятся, справа от меня, вдоль продола, лицом к стене.