Пламя джунглей гл. 21. Рывок из тюрьмы

 
Пусть у меня на волосах
Лежит, не тая, снег… Но ты, моя бесценная,
Как прежде, лучше всех.
                Р. Гамзатов
...................
А затем жизнь моя, искателя удачи с берегов Волги, закрутилась, словно в калейдоскопе.
 И я вкратце расскажу остаток истории тех ярких и драматических событий в Голландской Ост-Индии, хотя некоторые известны стали мне намного позже. Это будет незатейливое изложение тех происшествий.

Ступал январь 1895 года, когда меня доставили на военном корабле в г. Сурабаи на острове Ява. Здесь должно проводиться предварительное расследование и предстоит суд, который вынесет мне, как я понимал, нещадный приговор

Скажу, что тогда голландские и малайские газеты разразились, захлебывались-таки сенсацией о захвате главы мятежников Оранг Русиа!
Это имя то и дело мелькало в сообщениях пронырливых репортеров. Местные газеты сообщали, что на тот момент: «Русский был одет в серый костюм, вел себя корректно, очень хорошо говорил по-английски».

В газетах многих стран как только ни ухитрялись меня «величать»: и русским злодеем, и авантюристом, опасным бунтарем и бандитом, искателем приключений, главным зачинщиком восстания на Ломбоке, хотя на нем и до меня взвивалось пламя гнева островитян за свою давнишнюю национальную независимость.

Засунули меня в камеру одной из жутких тюрем Сурабаи, где кучковались «дезертир, убийца, вор». Температура в ней стояла аховская – не ниже сорока градусов тепла. Жуткая духота, зловоние и жарища!

Заключенные, прознав, что я Оранг Русиа, потеснились и дали место на циновке поближе к зарешеченному окошку, из которого едва шевелился свежий воздух. Кормили скверно, дизентерия и смрад гуляли по камере, я начал худеть и задыхаться. Начали саднить, ныть старые раны.

Некоторых сидельцев я знал по восстанию, и через них, через пятые руки и уста мне передали с воли весточку от верного Али. Он прознал, что я заключен в Сурабаи. Ловкий и пронырливый, потаясь добрался сюда и сообщал, что прячется и готов помочь мне бежать. Конечно, это был лучик надежды в тюрьме, но как сдернуть из тюряги, я, ей Богу, очень затруднялся.

Следствие тянулось нудно и дотошно, долгими месяцами. При этом свидетелей обвинения в контрабанде оружия Холмса и Пейджа разыскать не смогли, а Даниельсон, бедолага, не вынес тягот заключения и скончался. Заковыристый Крегли, оседлывая норовистую удачу, погорел на контрабанде опиумом и был прикончен втихую подельниками. Одним словом, обвинение меня по этому вопросу проваливалось.

Однако от меня допытывались, от кого получал или где брал такие колоссальные суммы денег для закупок? Я все время отвечал, что их я не украл. Неужели они так надеялись, что я коголибо сдам, проговорюсь?! Конечно, грозили, что я буду сам себе копать могилу, а также избиениями и пытками, но пока до этого не доходило. Наверно, слишком заметной фигурой был я.

Вызванные солдаты и офицеры показывали на очных ставках на меня, как на лицо, стрелявшее в них из пушки в Чакранегара и командовавшее при обороне крепости. Меня начали обвинять в государственной измене.
Мол, служил в голландских войсках, а выступил с оружием в руках в военных действиях раджи Ломбока против нынешней колониальной власти. А это дает основание военному суду приговорить меня к расстрелу.

Я сразу заявил, что являюсь русским подданным, как Николай Латошинскй, рожденный в Царицынском уезде на реке Волге. Это указано при заключении контракта в моем личном деле, имеющемся в штабе в Батавии. Отвечал, что служил временно, по письменному контракту и был просто наемником в голландских войсках.

Сообщал постоянно на следствии, что я россиянин. И не являюсь гражданином Голландии, поэтому никакой государственной измены против нее, не совершал. И по закону нахожусь под защитой Российской империи. Настаивал занести это письменно в протокол допроса, как доказательство своей невиновности в госизмене.

Да, направлял я письма русскому послу в Батавии Модесту Бакунину, жалуясь на ужасное обращение и плохое состояние здоровья, и сообщал, что я русский уроженец и российского гражданства не лишен. Тюремное начальство после перевело меня в камеру-одиночку.

 Высокородный дворянин Бакунин не отвечал и не появлялся, он почему-то игнорировал мои обращения, наверно, как заключенного, обреченного местными властями на заклание.

Времени было вдосталь, и размышлялось мне всяко.
 Интересно, будет ли какое-то содействие от князя Ухтомского, ведь обещал он же вначале или теперь я для него отработанный пар?

 Что с милой Наташей, если она по-прежнему в журналистике, то наверняка вычитала из газет о моем положении. Главное, она узнает, что я еще жив и обитаю в этом тропическом «раю». А что она могла сделать в этой поганой ситуации?.. Да ничего.

 Слава богу, хоть сама была бы жива-здорова… Я зачастую поглядывал на подаренное ею колечко на пальце и улыбался, словно оно могло принести мне, тюремному узнику, помощь.

Очевидно, все мои мытарства и несладкие скитания по чужеземью, жесткая служба в колониальных войсках, побег и нервотрепка при транспортировке из Сингапура контрабандного оружия, кровавые бои на Ломбоке и прочие треволнения отразились на мне.

Однажды утром едва поднялся, левая рука не «слушалась», цепляясь за стену, хотел позвать надзирателя, но язык словно онемел и из горла вырвался хриплый звук, зазвенело в голове – и
я грохнулся на пол…

Очнулся уже в тюремном лазарете на топчане. Фельдшер после осмотра сказал, что у меня был сердечный или мозговой приступ. Нарушены движения рук, смазана речь, путаюсь во времени и местонахождении и прочее. Лежать надо, а вставать для меня, изможденного, с головокружениями опасно, назначил пилюли, микстуры и так далее.

Начальник тюрьмы обеспокоился, так как отвечал за мою жизнь – ведь суду арестант нужен живым, а не гнилым трупом, и спросят-то круто с него. Еле ворочая языком, я попросил его лично сообщить русскому послу Бакунину о моем нахождении в лазарете. И он пообещал.

Пронырливые газетные репортеры быстро растрезвонили, что русский смутьян и тут вывернулся и избегает наказания по закону, ибо умирает в тюрьме и праведный суд вряд ли теперь доберется до него. Но венка на свою могилу он ни от кого не просит.

Высокомерный деятель Бакунин соблаговолил-таки посетить меня в душной камере. Надзиратель оставил нас вдвоём, гулко затворив за собой тяжелую железную дверь.
Бакунин, глядя на решетку в окне, из которого доносился шум вольного моря, официальным тоном произнёс:

– Общественное мнение на Яве и в Голландии сильно раздражено неудачами и осложнениями, возникшими на Ломбоке. Ибо этот мятеж взбаламутил многих туземцев. И европейское население взывает ко мщению и требует наказания виновного Оранг Русиа, и.… приписывает ему все бедствия, постигшие их, белых колонистов.

Посол покосился на свой в витых вензелях перстень на пальце, а затем перевёл неодобрительный взгляд на мои худые руки, истертые на кистях до крови железами.

– Других виновников Ломбокского фиаско – главнокомандующего с его штабом, их, своих… им неудобно привлекать за промашки к гласной ответственности.

– Конечно, их не за что осуждать! – бросил я вгорячах. – Это не они расколошматили пушками Матарам со старинным дворцом и убили тысячи людей, а оставшиеся в живых вынуждены были совершить массовое самоубийство, «пупутан»... Они же, вояки европейские, как монголо-татары на Руси, варварски разграбили древнее национальное имущество и драгоценную сокровищницу Ломбока. Смастеренные веками руками народных умельцев.

«Гость» мой поморщился. Не слушая меня, продолжал гнуть свое:

– Поэтому генерал-губернатор Ван дер Вейк и генеральный прокурор настроены жестко наказать виновного, который задал им массу хлопот и ударил по авторитету власти. Даже если таковым окажется личность темная и неведомая. Даже если он в своем уме или умалишенный.

– Я не баловень судьбы! – услышал он ответ от меня. – И за свою жизнь буду бороться… против сборища титулованных обормотов на Яве. И это не последний год моей жизни, и я не буду безропотно ждать, когда мне свернут голову…

Бакунин прервал мой выпад и, нахмурясь, произнес:

– Не буду скрывать. В ломбокской драме они отвели вам как раз роль козла отпущения. Так что берегите свою норовистую, бодучую голову. Оказать какое-либо содействие я не могу, лишь попрошу снять наручники.

Не мурыжа меня бесплодными разговорами, он постучал согнутым пальцем в железную дверь, которая поглотила его, а я откинулся на свое лежбище, несколько удрученный.


Потихоньку со временем оклемался, начал делать физические и дыхательные упражнения, подолгу ходить по камере и понемногу восстановился. Ну а духом я, невзгодами прокаленный, не падал.

Порою, словно в поддержку мне, особенно под утро, возникали словно из туманной дали поблекшие глаза матери, стоящей на высоком берегу Волги. Выплаканные, горестные, они оживали передо мной через степи и страны, горы и моря и заглядывали в душу:

 «Где же ты, сынок мой родной? Как тебе там, в чужой, далёкой стороне? Увижу ль я тебя когда?»

И сжималось мое сердце, я горестно встряхивал головой, которая глухо ударялась о каменную стенку камеры. Видение исчезало, словно быстрая ласточка над родительским домом, затененном высокими тополями. Снова слышен надсадный скрип несмазанных железных дверей. Кто-то пронзительно вскрикнул, что-то или кто-то упал… Опять крик боли.
 Нет, надо непременно выжить!

Следующая встреча Бакунина в камере была несколько необычной.

 Он весьма удивился моему улучшению. Проявил любезность в разговоре. Причину я не знал и недоумевал: почему посол вдруг сменил недовольство на милость. Через много лет прознал о том от князя Ухтомского.

Оказывается, что директор департамента Министерства иностранных дел России Остен-Сакен, извещенный по своим каналам о напряжённой ситуации с арестованным-россиянином в тюрьме, настойчиво «посоветовал» Бакунину сделать вот что, как гласят давние документы:

«Недурно, если бы русский представитель выказал участие к судьбе русского уроженца, каким бы он ни был. Ваш визит должен произвести некоторое впечатление на голландские власти...»
Бакунин был в великом изумлении от этого проявленного положительного внимания к «Оранг Русиа». В чем же ценность смутьяна и откуда ветер дует, послу не посчитали нужным конкретно объяснить.

Скрепя сердце этому вальяжному сановнику пришлось вести переговоры с высокомерными голландцами о смягчении моей судьбы при следствии, все-таки снять с меня наручники, не «накручивать» мне в деле лишние уголовные статьи.

В это время Наташа, аккредитованная как журналистка крупной газеты «Новое время», преодолела по суше и по морю нелегкий путь (знакомый ей при поездке в свите наследника императора при князе Ухтомском) через Одессу, Египет и далее по волнам в Индию, Сингапур…

Добралась без особых приключений на остров Ява (не считая приставаний хмельных джентльменов на судах, быстро отваженных ее сопровождающими), но была весьма вымотана дальней дорогой и переживаниями.

Однако торопясь и не задерживаясь, представилась здесь в столичной Батавии послу Модесту Бакунину. Тот внимательно прочитал рекомендательные письма от солидных газет России, из МИДа от начальства Остен-Сакена, от приближенного к императору князя Ухтомского, все на казенной бумаге, заверенные печатями с двуглавым российским гербом.

Отодвинул документы и пристально посмотрел на прибывшую молодую журналистку.
Несмотря на раннее утро и тропический зной, на ней был серый дорожный костюм из легкой материи, на ногах спортивные ботинки, словно она хоть сейчас готова отправится за репортажем в любое место.

Любезно и смело она, глядя открыто ему в лицо, попросила организовать интервью с российским узником Николаем Латошинским.

Убеждала настойчиво, что для тысяч и тысяч читателей статья ее будет злободневной, так как их известному соотечественнику грозит длительный срок наказания, а то и казнь.
Даже голос ее зазвенел от напряжения:

– Эта публикация может вызвать у властей более гуманное отношение к задержанному европейцу-русскому на фоне жестокостей их войск на Ломбоке, в воюющем Ачехе. Сию информацию может положительно принять мировое общество о самой Голландской ОстИндии. И меньше будут трепать имя Голландии и ее королевы.

Она не обременит господина Бакунина, известного как миролюбца (при этом одарила его обаятельной улыбкой), своим нахождением, ибо на следующий день после получения интервью покинет Батавию с первым проходящим кораблем. С чем они учтиво раскланялись.

Пока умудренный Бакунин с папкой этих писем усердно хлопотал и убеждал неуступчивого генерал-губернатора Ван дер Вейка да генерального прокурора, недремлющий, пронырливый Али прознал через надежную прислугу о приезде заграничной Наташи и связался с ней.

Более того, тайно встретился с ней и обговорил дело о моем намеченном побеге из лазарета. Наташа хорошо помнила и доверяла Али в связи с нашими ранениями и нахождением в королевском дворце Сиама.

При очередном посещении Бакунин предупредил меня о приходе в камеру специально прибывшей из России известной журналистки Наташи Царицынской.

– Согласие властей с трудом получено, и то с условием.
Интервью ведется не более одного часа.

Посол важно поднял вверх указательный палец.

– Причем в присутствии начальника тюрьмы и двух офицеровпереводчиков, владеющих иностранными языками, во избежание неправильного поведения и излишнего разговора двух русских лиц. Журналистка возьмет информацию для ведущих российских газет, а также иностранных.

Бакунин при этом многозначительно взглянул на меня, предупреждающе хмыкнул. Я все понял…

Встреча с Наташей происходила точно по этому регламенту.
 Описывать шквал чувств, увидев ее вблизи, очень волнительно и трудно, поэтому я малость воздержусь. Учитывая шесть пар глаз, отслеживающих каждое наше движение и слово, мы старались не выдать себя и даже не глядеть в глаза друг другу.

Только она бросила взгляд на седые пряди в шевелюре моих волос и подняла вверх брови. И сразу перевела взгляд на палец, рядом с обрубленным мизинцем, на котором виднелось надетое ею мне в Царицыне колечко с надписью: «Пусть мы далеко – но всегда вместе!»

Да вроде как мимоходом поправила цепочку своего медальона на шее. А что же хранит она в нем, что дорого ей, мелькнуло у меня? Раньше на ней такого медальона не было.

Я до боли стискивал зубы и запускал ногти в ладонь, чтобы сдерживаться. А каково было вроде невозмутимой Наташе, задающей мне вопросы и быстро записывающей ответы в блокноте? Лишь изредка подрагивали ее пальцы.

Все это было и радостно, и очень мучительно. Я не мог даже дотронуться до нее – между нами стоял деревянный стол, а мы сидели на колченогих стульях по его сторонам. Это был настолько губительный контраст, что я с трудом подавил в себе возникающий стон. А вдруг ее теряю навсегда…

Рядом с каждым стоял при всей форме и при оружии голландский офицер-переводчик. Начальник тюрьмы даже расстегнул кобуру своего револьвера. Дабы следить за поведением – а вдруг этот сумасшедший русский бросится на кого-либо.

А мне хотелось схватить мою Наташу в свои объятия, крепко прижать к себе до хруста, без конца целовать ее милое лицо, розовые щеки и захлебнуться тонким запахом ее волос, гладить ее округлые коленки, обтянутые юбкой, и слушать, слушать без конца ее голос и весёлый смех… И поди, чуть не забыл я, что нахожусь в тюрьме.

Под конец беседы (замечаний не было) Наташа глубоко вздохнула и вынула из сумки том Библии в переплете из местного растения ротанга, и чехол к ней, сплетенный из него же.

С согласия всех присутствующих голландцев, таких же христиан, оставила ее мне, пожелав во имя спасения души и тела разбирать смысл этого Писания от корешка до последней страницы.
Произнесла: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь» и перекрестилась. Тоже сделал и я. Встреча закончилась.

Спокойно-невидящим взглядом проводил я любимую, мелькнувшую светлым лучом в стенах серой обшарпанной камеры. С лязгом захлопнулась металлическая дверь. Замерли звуки шагов. Она ушла. Без сил повалился я на лежанку. Стол и стулья сразу вынесли надзиратели.


Немало перенес я страданий в жизни, но не было более горькой боли и печали, чем в эти минуты расставания с Наташей.
Увидеть ее – и тут же потерять! Какая радость может сравниться с радостью первой любви, и какая полынная горечь бывает сильнее ее потери?.. Даже камера погрузилась в мрачный черный цвет.

Придя в себя, словно от призрачного сна, попытался соединить все сумбурные звенья цепочки: слова Али о помощи, загадочное поведение и намеки Бакунина, немыслимое прибытие Наташи из России, ее контакт ранее с Ухтомскими… совет ее разбирать Библию от корешка…
И почему футляр для Библии и ее переплет сделан из местного тонкого, сверхпрочного растения ротанга, из которого плетут прочные рыбачьи сети, вьют веревки.
… Вот-вот, ве-рев-ки…

Собравшись с мыслями и духом, начал листать Библию. Пальцы мои припали к корешку переплета. Нащупали в нем что-то твердое и тонкое, и я осторожно потянул.

Узкий и плоский напильник, обмотанный листиком бумажки. Развернул потаясь. Записка мне.

«Завтра, после удара полуночного колокола ждем внизу под твоим окном. Футляр и переплет расплети и потяни, они сделаны для мгновенного распускания в веревку. Прутья подпили. Все договорено».

И я остро понял, что если мы с Наташей выйдем живыми изо всех ловушек, то никакая сила в мире не разлучит нас.

Не буду волновать вас и себя жгучими воспоминанием о том отчаянном побеге. Скажу сразу, что все удалось.

Прутья в окошке подпилил и выгнул, по веревке из ротанга спустил вниз для проверки привязанный том Библии. Веревку дернули пару раз – значит, все нормально. Ждут, надо рисковать. И я по ней скользнул вниз вдоль по стене.

Но впопыхах слабо привязал веревку к прутьям решетки, и… она развязалась!
 Я свалился с высоты на землю. Отделался легким ушибом ступни, которая подвернулась при моем падении. Стараясь не подавать вида от боли и хромая, пытался-таки улыбаться. Краем глаза заметил у тюрьмы Али вместе с нашими общими друзьями.

Меня, ковыляющего, тут же подхватили под руки, и все кинулись бегом к коням под седлами, откуда только у меня сноровка и сила взялась! Невольно мелькнула присказка дедуни моего: «Жить захочешь – сопливого поцелуешь!» После недолгой скачки оказались у берега, там ожидало судно, и тоже ходом на него.

В дверях каюты я обомлел – навстречу шагнула, расплескав руки, и упала в мои объятия бледная от переживаний, с темными кругами под глазами, моя-моя Наташа.

Оторвавшись друг от друга, мы с безумной любовью глянули в наши рыдающие глаза, в которых слезой блестела радость.

Господи, неужели все кончилась – эта необузданная тоска, долгие и мучительные скитания и замысловатые бега и поиски по белу свету!

Наконец-то мы вместе и не расстанемся больше никогда-никогда!
 ...............
  Продолжение следует...гл.22 Ветер свободы    http://proza.ru/2023/03/27/295