Бурушка

Краткое содержание: русская народная сказка «Крошечка-Хаврошечка» в постапокалипсисе...


Матушка умирала тяжело, хрипела, кашляла, металась на постели, где лежала в одной исподней сорочке, пропитанной клейким потом. Батюшка сразу ушёл из дома в конюшню, пил там горькую, плакал. Матушка и не пыталась звать его, держала Хаврошечку за руку горячими, как раскалённые уголья, пальцами. Она не боялась, что Чёрная напасть перекинется на дочь: все знали, что болезнь не трогает малых ребят и отроков до шестнадцати вёсен, а той всего тринадцать минуло.

Когда пришла пора отдавать Богу душу, матушка попросила позвать отца Петра, исповедалась и причастилась Святых даров. Отца Петра от Чёрной напасти защищала Благостыня. Но покуда батюшка ходил за ним, матушка прошептала на ухо заплаканной Хаврошечке:

— Не убивайся по мне, не плачь. Доля моя такая. Оставляю тебе моё приданое, коровушку Бурушку, ходи за нею сама, не позволяй батюшке её продавать. Она вместо меня будет за тобою приглядывать. И не сказывай того никому на всём свете, даже батюшке, не то все решат, что коровушка — Исчадие, а ты Волхвица, и предадут и её, и тебя Огню праведному…

Голос её срывался, в горле что-то булькало, клокотало, грозя удушить.

Хаврошечка, ничего не понимая, только закивала, обливаясь слезами горючими.

Умерла матушка, домовину с её телом опустили в могильную яму, сырой землёй засыпали да по домам разбрелись, дождавшись, покуда отец Пётр молитву прочтёт.

Мстилось Хаврошечке, что эта сырая земля придавила и её. Залезла она на печь, вся дрожа, а батюшка на полу так и раскинулся в хмельном тяжком беспамятстве.

Стала Хаврошечка вспоминать предсмертные матушкины слова, и подумалось тут ей, что та недаром всегда сама ухаживала за своей коровой-любимицей, никого другого до неё не допускала. Но разве могла матушка быть Волхвицей, а коровушка — Исчадием? Не верилось в то Хаврошечке.

Не спалось ей на печи, не лежалось. Устала она плакать. Соскользнула с печи тихонько, сунула босые ноги в опорки, что стояли в сенях, тулуп овчинный поверх исподнего накинула, потому как холода осенние ночные наступили, да и побежала в хлев, к коровушке Бурушке.

Дверь скрипнула, коровушка к Хаврошечке голову повернула, большую, рогатую, взглянула грустно. Подумала тут Хаврошечка, что корова тоже матушку оплакивает, обхватила её за теплую шею обеими руками и дала волю слезам, горю своему неизбывному. Поплакала — и стало легче, а коровушка всё в ухо ей дышит.

Спросила тут Хаврошечка, кое-как ладонью слёзы утерев да на шаг отступив:

— Сказывала мне матушка перед смертью, что ты нынче будешь вместо неё за мною приглядывать. Почему же ты её самое не уберегла от такой участи, от Чёрной напасти?

Она даже ногой топнула, горе горючее в груди её вновь за кипело.

И тут у неё в голове голос раздался, низкий, печальный и тихий:

— Никто человека от его судьбы сужденной уберечь не может, сбудется всё, что на роду ему написано. Вот как род людской почти под корень Великой жатвой был изведён во времена незапамятные, так и посейчас Чёрная напасть по свету Божьему бродит и забирает людей на Ту сторону. Теперь и матушке твоей, моей хозяюшке ласковой, черёд пришёл.

Ахнула Хаврошечка попятилась, а Бурушка продолжает:

— Не плачь, не тужи. Должна ты судьбу свою достойно принять, а я тебе помогу, чем смогу.

* * *

Так вот и настал черёд Хаврошечки за Бурушкой ходить и за домом следить. Прошёл срок, весна настала, и взял отец её в дом новую жену венчанную, мачеху Хаврошечке, вдовицу из соседнего села, лицом красивую, телом статную, но нравом лютую.

Есть на свете люди хорошие, есть похуже, а есть и такие, которые вовсе бога не боятся, людского суда не стыдятся. Такова была мачеха Хаврошечки. работою она свою падчерицу каждый день занудила, заморила, Хаврошечка и подаёт, и прибирает, за всех и за всё отвечает.

Одна радость у неё к ночи — прибежать в тёплый хлев к Бурушке, обнять её за шею да поплакаться на своё житьё-бытье у мачехи. А коровушка ей только:

— Не плачь, не тужи, Хаврошечка, настанет и на твоей улице праздник.

Родной батюшка же Хаврошечке совсем не заступник был, он всё к бутылке зелена вина прикладывался. Ну, а три мачехины дочери, которых та в новый дом привела, и вовсе были таковы, что прохожий человек, на них глянув, креститься начинал. Но не Исчадия они были, про то отец Пётр, исполненный Благодати, сразу сказал, а просто Выродицы. Отец Пётр их ещё словом неким учёным назвал, Хаврошечка не запомнила.

Со спины каждая из них была девицей ладной, статной, с косой ниже пояса, но как повернётся — так и видел человек, что у первой из них посреди круглого и белого, как хлеб, лица — один глаз торчит, синий и мутный. У второй — два глаза было, но по бокам головы, ровно у рыбы какой. И у третьей — два глаза обычных людских, а ещё один, белёсый да голый, без ресниц, в глазнице посеред лба вращался.

Звали сестёр Одноглазка, Двуглазка и Трёхглазка. Хаврошечка боялась их до немоты, а они, чуя это, подзуживали мать ещё пуще над падчерицей изгаляться.

Спала Хаврошечка теперь в сенях, дерюгою прикрываясь, одно хорошо — весна тёплая настала. А то и в хлев бежала, к Бурушке своей, там ей совсем становилось тепло и покойно. Свернётся калачиком в соломе, да и спит себе, а Бурушка стоит над нею, оберегает. Платье у Хаврошечки поизносилось, истрепалось, в волосах вечно солома путалась, белые руки загрубели. Сестрицы названые только и знали, что у ворот сидеть, на улицу глядеть, да семечки щёлкать, а Хаврошечка на них работала, их обшивала, для них и пряла и ткала, а слова доброго никогда не слыхала.

Но Хаврошечка всё терпела, а Бурушка знай ей приговаривала:

— Не печалься, не тужи, Хаврошечка, настанет и для тебя пора светлая.

Вот прибежала раз Хаврошечка в поле к Бурушке и взмолилась::

— Коровушка-матушка! Меня бьют, журят, хлеба не дают, плакать не велят. К завтрему дали пять пудов холста напрясть, наткать, побелить, в трубы покатать.

А коровушка ей в ответ:

— Не бойся ничего, Хаврошечка. Влезь ко мне в одно ухо, а в другое вылезь — все будет сделано.

Хаврошечка так и попятилась, забоявшись. Но подошла к Бурушке несмело, за ухо мохнатое её тронула. И поняла вдруг, что сама стала меньше макового зёрнышка, а перед нею вовсе не корова стоит, перед нею — лес густой да дремучий на горе высокой, с огоньками промеж деревьев да шумом листвы. Закрыла тут Хаврошечка глаза, подхватил её ветер и будто пронёс сквозь лес.

Очнулась она — глядь, стоит снова возле коровушки Бурушки, а работа её дневная непосильная вся готова: пять пудов холста и наткано, и побелено, и в трубы покатано.

Догадалась тут Хаврошечка, что Бурушка точно есть исчадие, явившееся с Той стороны, а матушка-покойница была всё же Волхвицей, исчадие это пользовавшей. И если хотела Хаврошечка на помощь Бурушкину положиться, не миновать ей тоже Волхвицей стать.

Осенила она себя крестным знамением и подумала, что на всё воля Божия. Значит, так суждено ей, как говорила Бурушка.

Так и повелось. Мачеха работу непосильную для падчерицы придумает, а та в поле к коровушке бежит. Влезет Бурушке в одно ухо, вылезет из другого, заберёт работу да и пойдёт домой. Отнесёт мачехе; та поглядит, покряхтит, спрячет в лари, а ей еще больше работы задаст. Хаврошечка опять придет к коровушке, в одно ухо влезет, в другое вылезет и готовое в дом принесет.

Мачеха не могла в толк взять, что же такое творится. Позвала она старшую свою дочь, Одноглазку:

— Пригожая моя, догляди, кто из чужих проклятой сироте помогает: и ткёт, и прядёт, и в трубы катает.

— Догляжу, маменька, — отвечает Одноглазка послушно.

Пошла она с Хаврошечкой в поле, а там солнышко ну припекать. Разлеглась Одноглазка на траве-мураве, сморил её сон крепкий, а Хаврошечка, видя это, начала напевать да приговаривать:

— Спи, глазок, спи, глазок!

Закрылся страшный глаз, сестрица названая и заснула. Влезла Хаврошечка корове в одно ухо, вылезла из другого, как водится. Проснулась Одноглазка — видит, все холсты натканы, побелены, в трубы накатаны.

Ничего мачеха не прознала, рассердилась, послала с Хаврошечкой в поле среднюю свою дочь, Двуглазку.

Тут всё то же самое повторилось. Двуглазка на солнышке пригрелась, на траве-мураве разлеглась и уснула крепко-прекрепко; а Хаврошечка знай её баюкает;

— Спи, глазок, усни, другой.

Коровушка холстов наткала, побелила, в трубы покатала; а Двуглазка всё ещё спала.

Рассердилась мачеха, когда и средняя дочь ни с чем с поля вернулась, а Хаврошечка — с работой готовою. Позвала она тогда младшую дочь, Трёхглазку, обсказала ей всё, отправилась та с Хаврошечкой в поле. Работы же у сироты ещё прибавилось.

Вот уселась Хаврошечка на пригорок, коровушка Бурушка под пригорком пасётся. Трёхглазка попрыгала, побегала, да и разморило её, как старших сестёр. Растянулась она на траве-мураве, а Хаврошечка тихонько так приговаривает:

— Спи, глазок, усни, другой. Спи, глазок, усни, другой.

Бурушка с Хаврошечкой совсем позабыли, что третий глазок у Трёхглазки не спит и всё видит. Так и вызнала младшая мачехина дочь, кто Хаврошечке помогает. Подсмотрела она, как сирота-девица становится меньше макового зёрнышка и с ветром влетает в коровье ухо. Минуты не прошло — глядь-поглядь, снова Хаврошечка перед своей Бурушкой стоит, а холсты, побеленные и в трубы скатанные, на траве лежат.

Трёхглазка тогда поспешно свой глазок зажмурила, чтобы себя не выдать. Дождалась она, когда Хаврошечка с Бурушкой с поля уйдут, да и припустила со всех ног к своей матери.

Как услыхала та рассказ младшей дочери, взыграло в ней ретивое. Не потому, что исчадие с Той стороны в её доме пригрелось, а потому, что ненавистной падчерице оно помогает. Но и донести отцу Петру на падчерицу она не осмелилась бы, потому как знала — служители Благодати придут и спалят весь дом дотла, не только с Волхвицей-падчерицей, но и со всеми домочадцами, никто их не пощадит, раз они с Исчадием знались

Сорвалась она с места, растолкала мужа — а тот, как всегда, дурным хмельным сном после работы забылся — и велит ему:

— Режь бурую корову! Сей же час!

Тот проморгался, не сразу и поняв, про что жена толкует. А когда понял, то руками замахал:

— Ты что, сдурела, баба? Корова справная да ладная, молоко даёт.

— Режь, говорю! — вскричала та не своим голосом. Хотела ещё выпалить, что корова та — Исчадие, а дочка его и жена покойная, стало быть, Волхвицы, но не посмела, а вдруг тот спьяну кому-никому сболтнёт.

Мужик сразу протрезвел. Оробел, попятился, махнул рукой, да и пошёл в сарай — ножи точить.

Случилось так, что Хаврошечка тут же в сенцах стояла и всё слышала. Руки-ноги у неё затряслись, едва не отнялись, но опомнилась она, выскользнула из дому и побежала в хлев. Пала на колени перед коровою:

— Коровушка-матушка, тебя зарезать хотят! Трёхглазка прознала, что ты мне помогаешь, и всё мачехе рассказала.

Повернула Бурушка голову, заглянула Хаврошечка ей в глаза и онемела — будто посмотрела в омут чёрный бездонный или в небо глубокое звёздное. А Бурушка ей говорит:

— Помнишь ли, как сказывала я тебе, что у каждого своя доля и не минует её никто живой?

Хаврошечка только кивнула безмолвно. Горючие слёзы лились у неё из глаз, как в те дни, когда умирала матушка.

— Не плачь, не тужи, — звучал у неё в ушах ласковый Бурушкин голос. — Станут меня резать — ты не смотри, мяса моего не ешь, а всё, что от меня останется, сожги, пепел собери, в тряпицу заверни да в саду закопай. Никогда меня не забывай и каждое утро водою ямку эту поливай. Увидишь, что будет. А сейчас простимся с тобою, вот и батюшка твой идёт.

— Я у него за тебя попрошу! — вскричала Хаврошечка и, не слушая более Бурушку, кинулась к отцу в ноги, моля его матушкину корову-любимицу пощадить, не резать. Но отец только цыкнул на неё и кулаком замахнулся. Был он мрачнее тучи. Поняла тут Хаврошечка, что бесполезны её мольбы слёзные, зарыдала ещё пуще и кинулась вон из хлева.

Побежала она в чисто поле, упала на траву-мураву. Не стало никого на белом свете, кто пожалел бы её да приголубил.

Поздней ночью вернулась она в дом. Все уже поели убоины да спать завалились. Поглядела на них Хаврошечка — на сестёр своих названых, на мачеху, на отца, как всегда, хмельного. Горе лихое, лютое в груди у неё так и закипело. Подняла она из угла нож, каким отец её Бурушку зарезал, но только замахнулась им, чтобы отплатить своим обидчикам, Бурушкиным губителям, как вгляделась в их лица уродливые и поняла, что будет такою же, если ответно погубит их. Выронила она нож, пошатнулась, а в ушах её снова Бурушкин голос тихий раздался:

— Не печалься, не горюй, Хаврошечка, наступит и на твоей улице праздник.

Поняла она, что настала пора наказ предсмертный Бурушкин исполнить, сыскала в доме огниво, растопку и снова вышла во двор.

Начала Хаврошечка искать, куда же выбросили коровьи косточки. Опасалась она, что их собаки изгрызли, покуда она убивалась-плакала. Но нет, собаки их не тронули. Горка кровавая возле выгребной ямы лежала, а сверху – голова Бурушкина с глазами закрытыми. Подняла её Хаврошечка, поцеловала в окровавленный лоб, снова слезами умывшись, и разожгла костёр. Дым взметнулся в ночное небо, и она услышала, как заскулили и завыли собаки, сгрудившись у ворот.

Потом собрала она пепел, завернула в чистую тряпицу, взяла заступ и пошла в сад. Там всё сделала, как коровушка ей велела: вырыла яму глубокую, опустила туда свёрточек малый, полила колодезной водой.

И вот спустя срок выросла на том месте чудесная яблонька. Яблочки на ней были хрустальные, листики золотые, веточки серебряные. Только видеть её никто не мог, окромя самой Хаврошечки. Сестрицы названые смеялись над нею, вроде как в пустую землицу та ведро колодезной воды каждое утро выливает, а Хаврошечка молчала, на свою яблоньку любовалась. В шелесте её листьев, в перезвоне веточек ей всё чей-то голос слышался

Три года минуло, как один день, Хаврошечка заневестилась, однако так и ходила в старом платье и ночевала в хлеву или в сенцах, и никто её приглядности не замечал. Мачеха же не чаяла, как родных-то дочек замуж выдать, куда ей было о Хаврошечке беспокоиться. Только вот дочерей её никто замуж не звал, сватов не засылал, к Выродицам-то.

Вот однажды полола Хаврошечка грядки неподалеку от своей яблоньки да втихомолку ею любовалась. Вдруг веточки серебряные изогнулись, яблочки хрустальные да листики золотые зазвенели. Видит Хаврошечка — скачут по дороге конные, целый отряд, впереди на кауром жеребце — молодой княжич в одеждах богатых, кудрявый да статный. Поравнявшись с Хаврошечкой, он коня осадил и звонко крикнул:

— Девица-красавица, твоя ли это яблонька?

Тут только поняла Хаврошечка, что и он чудесную яблоньку теперь видит. Поняла она ещё, что неспроста это. Но, не успела она ответить, как из дому выбежали её мачеха с сестрицами назваными — и все к ней кинулись, от яблоньки глаз не отводя.

Хаврошечка с собою справилась, да и отвечает княжичу молодому:

— Моя то яблонька, мне от матушки осталась.

Тут мачеха с сестрицами назваными заругались на неё: «Не ври, убогая!», да и отец её подал голос от крыльца:

— Да не оставляла тебе матушка никакой волшебной яблоньки, что ты!

Посмотрела Хаврошечка в синие глаза молодого княжича и объяснила, как дело было:

— Матушка, умирая от Чёрной напасти, корову мне оставила, Бурушку, приданое своё. Стала она мне утешением, во всём помощницей. Так мачеха моя велела отцу моему Бурушку сгубить, он и зарезал её, хотя я его просила-молила не делать злого дела, не брать греха на душу. Собрала я косточки Бурушкины, сожгла и пепел от них закопала в яме, а из ямы той яблонька и выросла. Вот и весь сказ.

— Да почему же раньше никто из нас эту яблоньку не видал?! — вскричала мачеха, готовая уже в Волховстве падчерицу обвинить, но спохватилась и язык прикусила. А потом молвила только: — Ты у нас эту яблоньку украла!

Но тут спешившийся княжич молодой повелительно руку поднял, остальные же всадники, дружина военная, его обступили, тоже спешившись.

— Если это наследство твоей матушки, сорви мне с неё одно яблочко, — твёрдо сказал княжич. — А вы, — глянул он пронзительно в сторону оробевшей мачехи и её дочек, — хотите ежели обвинить эту девицу и доказать, что яблонька ею у вас украдена, тоже сорвите по яблочку.

И бросились три сестры одна поперёд другой к яблоньке. А яблочки-то висели низко, под руками были, а тут вдруг поднялись высоко-высоко над головами, в самое небо синее. Сёстры хотели их сбить — листья глаза застилают, хотели сорвать — сучья косы расплетают. Как ни бились, ни метались — только руки изодрали, платья изорвали, а достать не сумели.

А как подошла к яблоньке Хаврошечка — сразу и веточки приклонились, и яблочки опустились. Сорвала Хаврошечка яблочко хрустальное, с поклоном княжичу подала, сызнова в глаза его синие заглянув.

— Теперь красная девица, это твоё приданое будет, — промолвил тот ласково. — Замуж за меня пойдёшь.

И велел дружинникам своим выкопать яблоньку да везти бережно в его имение вслед за ними, а сам поднял Хаврошечку на седло золочёное.

И на дом свой, позади оставленный, на отца родного, да на мачеху с сёстрами назваными она ни разу не оглянулась.

Княжич на ней женился, и стала она в добре поживать, горя-лиха не знать. А в назначенный час родила дочку и назвала её Настасьюшкой

Но это уже совсем другая сказка.