Экс-ры IX 5 гл Наказание

Глава 5

А-ля Бу'ффало Билл – наказание — храмовина с лебедями – ночное бзделово –  разбойничье золото

Наказание

Модест Петрович был из местных купцов личностью незаурядной. Начинал со старательства, деньги не пропивал, всё в кубышку складывал, одну монетку к другой и накопил себе состояние. Но прежде чем войти в тройку самых богатых купцов на него смотрели остальные двое как на уличное говно, ничтожество, которое только и способно было что жрать и пить. Но, как известно деньги решают всё, раньше был говно, а сейчас кум королю! Теперь не он кланялся и шапку ломал, а при нём другие с других сшибали шапки да кнутовьём резали кафтаны поперёк спины.

Попивая чай, Модест Петрович в свои сорок три года сидел на позолоченном кресле и туманно посматривал на согнувшихся в поясе охотников, придумывая какую бы им кару придумать, чтобы превратить их достоинство в пахучее говно. Он долил из небольшого серебряного самовара в чашку дымящегося чая и положив три ложечки мёда, аккуратно без всплеска притопил в дымящийся напиток тонко порезанную напополам дольку лимона. Головы императоров в медальной гравировке самовара переглянулись, как бы говоря, ну ты даёшь, батюшка – четырнадцатую  чашку собираешься опрокинуть!

Самовар был им куплен в Париже в 1889 году на Всемирной выставке к столетию взятия Бастилии, куда Модест Петрович катался со своим отцом по торговым делам. Где во время приёма он и приметил на столе этот изящно изготовленный самовар. Пристав к владельцу он едва не схватил его за горло, уговаривая продать ему, этот самовар с криком не продашь, зарежу. И только после долгих уговоров владелец чтобы, наконец, отвязаться от дикого русского купца расстался с ним, не зная, какую он отдал ценную вещь во всех отношениях.

Как оказалось позже, Модест Петрович купил не просто серебряный самовар, а сделанный на заказ Его Царскому Высочеству Цесаревичу Давиду Грузинскому к открытию всемирной выставки, чего прежний владелец почему-то не знал.
И так как этот самовар, но не был востребован по случаю смерти князя за год до Всемирной выставки, то был куплен тут же на выставке.
После приезда домой Модест Петрович увлечённо рассказывал, как он увёл этот самый самовар во время приёма у французских купцов, где он ему так понравился этот пузатенький самовар, что он выложил за него немалую сумму денег золотом, хотя мог ограничить себя другим в десять раз дешевле.

Не сказав, однако, что пожалованный фабрике государственный герб с надписью «Фабрикант двора Его Императорского Величества» да ещё с княжеской грузинской физиономией, выполненной в виде гравировки в кружке именной медали на его кругосветном пузе, не давал ему покоя ни днём, ни ночью. И лишь когда самовар оказался у него в руках он смог со спокойной душой уехать домой.
Другие многочисленные гравированные медали были не просто так сделаны, ведь их присуждали фабрике изготовителю за победы в конкурсах, а не самому самовару как думают многие обыватели. Это была своего рода фирменная реклама заслуг в самоварном деле. Спустя какое-то время очнувшийся прежний владелец подал русскому царю жалобу о том, что его якобы обокрал купец с Урала, на что ему передали по министерским каналам – «пить надо меньше!».

Попивая чай, Модест Петрович в свои сорок три года сидел на позолоченном кресле и туманно посматривал на согнувшихся в поясе охотников, придумывая какую бы им кару придумать, чтобы превратить их достоинство в пахучее говно. Он долил из небольшого пузатенького медалированного самовара в чашку дымящегося чая и положив три ложечки мёда, аккуратно без всплеска притопил в дымящийся напиток тонко порезанную напополам дольку лимона.

— Модестушка, а ты их на кол посади, чтобы ума набрались, — проворковала сидящая напротив пышногрудая Елизавета Сергеевна, приходившаяся дальней родственницей купцам Ошурковым которую Модест Петрович приметил на городском гулянии в Монастырской роще в Екатеринбурге.

— Думаешь, это поможет, а как быть с говном, оно ведь через горло не полезет, тут надо вероятно что-то действенное придумать, — ответил Модест Петрович, делая вид, что совершенно не замечает окостеневших в наклоне охотников.
— Ну, тогда на цепь их и корми до отвала, а штаны в коленях перевяжи и путь серят под себя. Тут тебе и говно, а аромат для земляных ос, а они очень любят на потухшее говнище присест да впиякаться своим жалом сквозь штаны...
— Как же ты любишь при шаньгах о говнище рассуждать, — рассмеялся Модест Петрович.
— Ну, так из говнища вышли и в говнище войдём, что же тут такого особенного, — девица бросила кусочком шаньги в голову Виталия. — Слышь-ка мужик как тебе на цепочке посидеть?

Модест Петрович поднялся и, подмигнув своей подружке, врезал кнутом по заднице Виталия, отчего тот взвился крылатым змеем и часто запорхал под самым потолком.
— Ну, как наука паучки-червячки? — спросил хозяин.
Виталий от режущей боли только глотал воздух и кривился ртом? оглядываясь на стоящего в дверях бородатого детину с закатанными до локтей рукавами сатиновой рубахи.
Алексей сделал попытку, попятится вон их горницы, но тут получил под зад коленом от того же детины и с грохотов пал на пол. И тут же вязаные кончики воловьего кнута подсекли его тощую задницу, отчего он, так же как и Виталий взвился к потолку, где их забился в божественных конвульсиях.

Модест Петрович одобрительно кивнул своему работнику, который работал у него вышибалой в кабаке, при Шаманской пристани на озере.
— Ну, что паучки-червячки, как настроение улучшается? Вижу, вижу, по глазам, что испытываете явное удовольствие. Ну, так вот говнищем я вас мазать не стану, вы мне пушниной расплатитесь за порубанный лес. Ладно бы брали павшую сухару, так нет, вы живой лес, извели поганцы.
— Я шубку хочу, — сказала девица.
— Ну, вот и первый заказ — лисья шубка, ну, как согласны таким образом загладить свою вину?
— Можно, — ответил, слёзно щурясь, Виталий.
— Готовы… искупить, — пропищал тоненько Алексей.
— Аа… комарами вас задави, всё-таки проняло?
— Проняло батюшка, — разжал рот Виталий.
— Какой же я тебе батюшка пёс подзаборный, а для тебя сучий ты потрох царь и Бог!.. Значит, с ноября и начнёте мне шкурки носить, а я уж отбирать буду. Негодные сами продадите заезжим купцам. Да смотрите, чтобы хвосты были не ободранными! До рождества, думаю, шубку я справлю. Всё, подите прочь.

Алексей и Виталий, радостные, что легко отделались, отправились по домам собираться идти в лес, чтобы опередить Львова и его товарища который к нему приехал неспроста.
— Лучше лис ему добудем, а то штраф нам точно не потянуть, — сказал Алексей.
— А знаешь сколько надо лис на шубку да ещё самых отборных, и не факт что он сразу всех добытых заберёт. Но это конечно лучше чем деньгами расплачиваться. Золото светить нам вообще ни к чему. Ты только не мешкай, как стемнеет, так ко мне в баню там определимся, что делать дальше.
Вечером тоже дня Виталий постучал в ворота дома Модеста Петровича. Ему открыл какой-то незнакомый ему мужик с окровавленными руками, в левой руке он держал обоюдоострый нож с двухсторонней заточкой.

— Чего тебе малой, — устало спросил он.
— Я к хозяину.
— Зачем?
— Я по делу… по лисьим шкуркам, — пролепетал Виталий, не сводя глаз с окровавленного ножа.
— Жди.
Ждать Виталию пришлось долго. Наконец дверь открылась, и к нему вышел сам Модест Петрович со свечным фонарём в руке.
— Ну, чего тут трёшься? — спросил он зыркая по сторонам, словно мог чего-то разглядеть в сумеречной серости.
— Я, вот, — Виталий развернул тряпицу и чиркнул зажигалкой, глаза Модеста Петровича вспыхнули алчным огоньком и тут же погасли.
— Ну и что?
— Это с меня за лисьи шкурки, — сказал Виталий.
Модест Петрович погладил пальцем изжеванный кусок золота и, сплюнув, сказал.
— Купеческое слово паря обратного хода не имеет.
И развернув Виталия, дал ему мощный пинок под зад, отчего тот, выкатив от боли глаза, заковылял обратно, не сгибая ног в коленях

С пинком из ладони Виталия вылетел самородок и шлёпнулся находящуюся рядом лужу, что не ускользнуло от хищного взгляда Модеста Петровича. А Виталию в тот момент было не до того следить что у него из руки вылетело. Его промежность горела адовой болью, ещё бы не гореть, если носки сапог Модеста Петровича были с металлическими чашечками чтобы не сбивать кожу раньше положенного срока. Ладно бы чашечки были гладкие, так они имели чуть выпирающие рожки. И теперь понятно, что Виталию было не до улетевшего невесть куда самородка.

— Чего он приходил? — спросила, отходя от окна его полюбовница.
— Тщеславие у дурака взыграло. Понравится, захотелось. А давай-ка поиграем в дурачка, кто проиграет, пойдёт баньку топить, хотя погоди… вот память проклятущая, совсем из головы вылетело!
— А что такое Модестушка?
— Да этот дурачок золото принёс, передумал вам Лизавет Сергевна лисьи шкурки добывать, а что это за золото один Бог знает.
— Ну, так проверил бы, а ли не знаешь, как это делается?
— Да про это каждый мальчишка знает, если цвет не поменяется с жёлтого на красный, то в золоте примеси присутствуют. Это я ещё со старательства знаю. Но вот где он золото добыл вот вопрос.
— Ну, так проследить надо, — сказала его пассия.

Модест Петрович поднял колокольчик и позвонил им.
Скоро за дверями что-то прошуршало, и раздался тихий стук.
— Входи Перфил Иванович, — пригласил работника Модест Петрович.
Дверь открылась и в комнату тихо ступая, вошёл тот мужик, что открывал уличную дверь Виталию.
— Глянь за ворота там, в луже кусок самородка лежит, неси его сюда, пока за ним оболтус не вернулся.
— Сделаю Модест Петрович.