Театр Абсурда

     Театр абсурда. – Всё, что определяется словами: – «миленько, красивенько, умилительно» не может выжить в этом беспощадном, обжигающе-ледяном, почти безвоздушном пространстве.

                * * *
     Неожиданная по оставляемому в душе следу штука – театр абсурда. Вроде бы, идёт действо не подчиняющееся законам логики, хаотично-бессмысленное, ознаменованное полным отсутствием причинно-следственных связей и целостности, напоминающее бред идиота, etc.  А нас к нему словно привораживает и отталкивает одновременно. Почему спектакли, созданные по этим законам не забываются годами? Почему умудряются что-то поменять в наших душах, поменять болезненно и необходимо?
     Вроде, даже не парадокс, а полная бессмыслица? Клоунада. А мы внезапно начинаем видеть за клоунадой откровение притчи. Выстраиваются перед нами на досках сцены и втягивают нас с своё неевклидово пространство странные миры.
     «Носороги», «В ожидании Годо», «Сторож», «Исход актёра», «Дьявол, проповедующий чудеса»… – Они говорят о нашем времени и о нас самих больше, точнее и беспощаднее, чем самые реалистичные пьесы. Отведав этой горькой духовной пищи, мы начинаем воспринимать излишнюю правильность и прямолинейную логичность как фальшь. Она коробит, она отторгается, как отторгается синтетическая замена живой пище, как отторгается лакирующий глянец. Мало и этого – искусство иных времён и иных законов построения фабулы и действа, наше воображение пропускает через призму абсурда, проверяет им, как лакмусом, на подлинность.
Может, это тесно связано с абсурдностью нашей жизни? С нашим неумением понять в ней что-то важное и изменить от нас не зависящее? С нашим изумлением перед нелогичностью мира, перед тупостью и агрессивностью толп, перед наглостью дорвавшихся до власти? Перед механизмами, управляющими сменой декораций, лозунгов и вообще реалий нашего жизненного пространства? Перед пониманием, что эра милосердия не наступит никогда и мудрецы не будут управлять миром?

                * * *
     Именно театральный символизм с основной фигурой, ключевой для мистического христианства, фигурой, ожидаемо завершающей часовой круг, символизм с его блужданиями среди колёс и винтиков ирреального сценического пространства породил это странное дитя – театр абсурда.
     Если в основу логики символизма краеугольным камнем заложена Смерть, то основой логики абсурда стало безумие. Безумие, чистое безумие с его парадоксальной, трезвой какай-то звенящей обретённой трезвостью и, в то же время, пьянящей тёмными густыми винами внутреннего прорыва. Это безумие чрезвычайно заразно, его логика, призывно или доверительно прозвучав, вызывает резонанс сомнения и выстраивает новую систему внутренних истин…

                * * *
     Абсурд есть чистейшая метафора. Это разговор о нашем времени при помощи усложнённых и непросто раскрывающихся притч.
Если зацепит, то будет биться где-то под кожей тяжёлым пульсом, пока не придёт понимание…
Герои, страдающие от того, что логика безумия и страха вывернула время и стала обыденностью.
Реальность прошлого перечёркнута и искажена ради обострения понимания текущего сквозь нас времени…
Это видеть больно и неприятно… Это хирургическое вмешательство…

                * * *
   О некоторых осовремененно-абсурдных постановках классики, особенно Шекспира и Чехова:
 Пьесу выламывают так, что трещит костяк, выворачивают, режут, травят кислотами и поливают нечистотами, бьют булыжником по скорлупе, словно перед ними старый высохший орех и надо добыть его сердцевину, чтобы всем показать – она превратилась в труху. Или?.. – как ни странно, именно среди таких, провокационных по отношению и к первоисточнику и к зрителю, постановок можно отыскать пронзительнейшее постижение сути.
  И пусть подобных спектаклей-откровений ничтожно мало в море обезьяннического кривляния на модный лад, в море доморощенной попсы якобы модернистского разлива, склёпанной на скорую руку с упором на эпатаж. Но они есть. Они есть – и это прекрасно!
  Они умудряются сломать внутри нашего мозга какие-то утвердившиеся шаблоны восприятия. Отбросив шелуху расколотого ореха, мы видим, что ядро живо, хоть и не похоже на ожидаемое. И вертится потом это новое понимание истин под черепушкой, вертится, вызревает, меняет что-то в понимании нашего мира и нашего времени.

                * * *
Мне видится, первым автором, использовавшим язык абсурда, ещё до возникновения самого этого понятия, был Александр Блок с его издевательским «Балаганчиком». Он ввёл жесткое осмеяние, балаганный гротеск в тему смерти, всегда проводимую символистами на высоком серьёзе, на котурнах древних трагедий. Смех, издевательский и бессмысленный, как оценка бессмысленности реалий времени и бессилия личности перед предопределённостью.
Пока я читала эту пьесу в современном издании, я её не понимала и не принимала, но вот она попала мне в издании прижизненном и словно брызнуло со страниц клюквенным соком.

                * * *
Если продолжить о Блоке, то странно отношение к «Двенадцати» как к пропаганде революционных перемен, оде революции, созданной автором, склонным к религиозному мистицизму,  непонимающего сути перемен, но сочувствующего идеям etc-etc… Но ведь и сам поэт воспринимал эти стихи именно так. И только отдалив во времени ситуацию, выведя её из энергетического поля «желанной железной бури» (это уже Маяковский), мы внезапно понимаем, что «Двенадцать» – это явный и жестокий Апокалипсис, и не проводники великой идеи идут за Христом, а расстрельная команда. И белый венчик – оборачивается символом наивности и жертвенности, а не опошляющей слащавой деталью в жёсткой картине вывернутого времени.  И метель здесь созвучна началу «Белой гвардии»:  "Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская – вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.
В поэме этой есть театральная, или скорее даже кинематографическая выверенность. Раскадровка. И это тоже не символизм, а уже абсурд. Абсурд во всей его беспощадности.

                * * *
     Символизм отличается от Абсурда, в моём восприятии, тем же, чем Босх отличается от Брейгеля. Босх вслушивается и провидит, Брейгель свидетельствует о том, что довелось увидеть и пережить. Казалось бы, он пользуется теми же гиперболами, а суть и смысл иные.