АПИС

       "Но стыдно -
                кричу я криком -
       прятаться даже в природу,
       даже в бессмертные книги,
       даже в любовь
                и работу!
       Я знаю,
                сложна эпоха
       и трудно в ней разобраться,
       но если в ней что-то плохо,
       то надо не прятаться -
                драться!"

     Спору нет, выдающийся поэт Евгений Евтушенко! По мнению некоторых знатоков, это ему Нобелька причиталась, а не Бродскому. Уважения достойна и гражданская позиция поэта (отдельные глупости не в счёт, кто ж без греха). Вот почему, вспомнив означенные строки из "Братской ГЭС", я и впрямь устыдился: не драться ведь собрался, - как раз прятаться, причём именно в природу...

     Итак: вскоре после Нового года мой сын Аркадий отправился в Техас ловить змей. Такое у него экстравагантное хобби: выискивает редких серпентов, фотографирует под разными углами и отпускает. В Инстаграме около тысячи человек заходят на его страницу со змеиными портретами. Из герпетологических экспедиций Аркаша возвращается покусанный, потому что возлюбленных своих рептилий он хватает и нещадно мацает - неядовитых, то есть. К ядовитым клятвенно обещал не притрагиваться, снимать с почтительного расстояния.
     - А если, Боже упаси, цапнет всё-таки какая-нибудь зловредная кобра? - Хмуро осведомился я однажды.
     - Будешь оплачивать медицинский вертолёт! - Бодро отвечал мой умный сынок.
    
     Зимой, как известно, Вашингтонские гады (никаких политических намёков!) спят беспробудным сном - вот и полетел Аркаша на самый юг страны, в Техасский городок Браунсвилл... 

       "Когда
                в тупом благоденствии
       мозолит глаза
                прохиндейство,
       мне хочется
                в заросли девственные,
       куда-нибудь,
                хоть к индейцам.
       Но нету
                девственных зарослей.
       Индейцы
                давно повымерли.
       И сердце
                тоской терзается,
       словно телок -
                по вымени.
       Но стыдно, ей богу,
                плакаться,
       что столько подонков,
                дескать.
       Стыдно
                от времени
                прятаться -
       надо
                его
                делать!"

     Каким чудесным образом сподобился сын человеческий проникнуться терзаниями голодного телёнка? Вероятно, такое всеведенье и всечувствованье и зовётся у людей талантом... хоть в старые времена "талантом" именовали деньги, притом немалые. Что ж... мне ль не ведать той страсти, с какой телёнок тянется к материнским сосцам? Сотни раз обуревало меня это младенческое вожделение, в текущий мой приход - более, чем когда-либо. Ибо в своём нынешнем воплощении я явился на свет слабеньким и недоношенным, восьмимесячным. Но мама, немолодая и комолая, нежно любила сынка, берегла меня и охраняла, вдосталь кормила своим жирным молоком и облизывала тёплым шершавым языком. Я быстро выровнялся и уже не позволял телятам-ровесникам обижать меня, когда мы резвились на заливном лугу...

     Несколько дней спустя звоню Аркадию вечером узнать, как жизнь, как трофеи.
     - Интересных змей, - говорит, - пока мало нашёл, только один новый вид. Зато я спас корову!
     - Какую ещё корову?
     - Иду по лесу, - рассказывает, - приподнимаю камни и стволы. Вижу впереди что-то оранжевое. Стоит большая корова. А там до ближайшего жилья миль десять. Подхожу поближе: во-первых, это бык, во-вторых, истощённый, кожа да кости, рёбра торчат. И в-третьих, накрепко привязан к дереву!
     - Надеюсь, ты его отвязал?
     - Погоди, давай по порядку. Рослый такой бычок, на вид не старый и не больной. С острыми, кривыми рогами: боднёт в живот - и капец! Они ж, быки, агрессивные, свирепые! Поэтому приближаюсь медленно, осторожно, - но крупный рогатый враждебности не проявляет, стоит смирно, зырит своими глазищами. Подошёл на вытянутую руку, протягиваю кусок хлеба (у меня в лесу всегда с собой жратва). Он понюхал, берёт очень аккуратно; быстренько схавал всю мою заначку. На быке ошейник синий, металлический, к нему привязана верёвка, а другой её конец обмотан вокруг дерева. Кругом листья обглоданы, докуда он сумел дотянуться. Пока я возился, узел распутывал, бычок начал мою руку лизать! Какой уж там свирепый, - ласковый! Верёвка упала, он шагнул и принялся щипать листочки, до которых прежде не мог достать.
     - А воды дал?
     - Ой, папа! - Сокрушённо воскликнул Аркаша. - Не допетрил! У меня ж в машине два литра...
     - Всё равно он из твоей фляги пить бы не смог, - утешил я. - Найдёт какую-нибудь лужу или ручей. Дальше-то что?
     - Да ничего. Я пошёл назад к машине, он за мной, бредёт чуть поодаль, прихватывает на ходу траву с листьями. Когда я сел за руль, он остановился, смотрел, как я уезжаю. Эх, чёрт, такой славный зверь, настоящий друг! Будь он помельче - была б хоть какая-то возможность с собой взять... Ты-то как - разрешил бы держать на бэк-ярде корову? То есть на бык-ярде...

     Очень давно я обитал в белостенном столичном городе Инбу-Хедж, он же Анх-Тауи, по-древнегречески Мемфис. Пристанищем мне служил величественный храм, посвящённый богу Апису, священному быку, - то есть лично моей сакральной персоне. Египтяне не скупились на приношения: им хорошо известна была моя близость к великому Птаху, творцу мира, богу мёртвых и судье усопших. Чтоб никому не вздумалось снисходительно, свысока взирать на древнего, забытого бога, упомяну ещё несколько его старых имён: Ашшур, Ан, Ишвара, Яхве, Вишна, Элохим, Саваоф, Шакра, Зевс, Юпитер...
     Быть доверенным лицом верховного бога - не хекат изюма; целая команда жрецов прислуживала мне, купала и потчевала, прославляла меня, учиняла пышные церемонии в мою честь. Но сгинули безвозвратно те несравненные дни... Ныне разномастные быки (не обязательно чёрные, как прежде), в тела которых я вселяюсь, разбросаны по всему свету. Вот и приходится мне, соглядатаю и лазутчику Птаха, кочевать с одной окраины мира на другую, наблюдать жизнь во всех её проявлениях. Бывает, в новом времени, в незнакомом месте чудится сперва, что мир радикально изменился, - но присмотришься повнимательней и понимаешь: всё по-старому, всегда и везде одно...

       "Вижу я сквозь нейлонно-неоновое:
       государства лишь внешне новы.
       Все до ужаса в мире не новое -
       тот же древний Египет -
                увы!
       Та же подлость в её оголтении.
       Те же тюрьмы -
                только модерные.
       То же самое угнетение,
       только более лицемерное.
       ... Вижу,
                здания новые грудятся,
       вижу,
                горы встают на дыбы.
       Вижу,
                трудятся...
                Невидаль - трудятся!
       Раньше тоже трудились рабы..."

     Вдвоём с сыном мы тщетно пытались понять, как же могло такое приключиться. Едва ли быка прятали в чащобе, собираясь вернуться и забрать. Скорее всего, от него, ставшего почему-то ненужным, попросту решили избавиться - таким вот жестоким образом, обрекая животное на медленную смерть. Ну и нельзя, конечно, исключить садистских наклонностей или даже шизофрении хозяина, "мстившего" корове за реальный или воображаемый проступок.
     Каким окажется финал этой невесёлой истории - не узнать. Холодов в тех краях не бывает, так что, если бычку удастся немного отъесться и окрепнуть, он вполне сможет существовать самостоятельно; местные хищники, койоты, ему не страшны, а ягуаров в Техасе давно истребили. Там на юге штата полно всяких одичавших домашних животных: коз, собак, ослов. Только бы не надумал бедняга вернуться к прежнему хозяину...
     Удачи тебе, Скот (с большой буквы, хоть и не Фицджеральд)! Ты мне глубоко симпатичен! Брошенный и приговорённый, ты не озлился, сохранил в своём сердце дружелюбие и способность ценить добро!

     За последнюю тысячу лет, если не считать нескольких сравнительно благополучных инкарнаций в Индию, жизни мои чаще всего кончались трагически, под ножом мясника.
     Поневоле приходишь к печальному заключению: словно паровой каток, всё и вся подминает под себя прожорливая, хищная человечья раса!
     Дважды я был умерщвлён шпагой матадора - в такой развязке виделась хотя бы иллюзия честной борьбы. Но последний, теперешний мой визит оказался отчаянней прежних: лютая беспощадность людей превзошла все пределы! И вот я стою в лесу один, прикованный, бессмысленно подыхая от голода и жажды. Мрачно размышляя о той неописуемой ярости, в которую придёт великий Птах, услышав мой рассказ. О тех сокрушительных карах, которые долготерпеливый, но мстительный Птах нашлёт на кровожадное, греховное человечество. Как вдруг невесть откуда, словно луч солнца в полночь, является этот милый юноша, кормит меня, гладит и освобождает!
     Он уехал, а я застыл, оцепенел в глубокой задумчивости: может, правильнее всё-таки не спешить с огульным возмездием?  Столь разнятся меж собой люди... может, самые милосердные из них достойны снисхождения?

     - Знаешь, пап, - сказал Аркаша напоследок, - я так подружился с этим быком... не буду, наверное, больше есть говядину!