Встреча

  Когда через много лет попадаешь в места, где провел детство, ощущение такое, будто перенесся в прошлое на машине времени. Таксист, который везет меня из Бакинского аэропорта на север Апшерона, услышав, что я не был здесь сорок лет, сочувственно кивает, хлопает себя рукой по груди:
- Наверное, здэсь вот так!
Я действительно волнуюсь, когда, выйдя из машины, вижу вдали силуэт знакомого дома. Словно это не со мной происходит. Подхожу ближе. Вот и мой балкон, выходящий на улицу когда-то пустынную, а теперь неожиданно оживленную. Раньше по ту сторону дороги был сквер, густо засаженный рододендронами. Теперь дорогу расширили, и сквера не стало. Балкон, который уже к десяти утра оказывался под палящими лучами солнца, сильно нагревался, стоять босиком на бетонном полу было невозможно. Веяло жаром из степи, на оконной раме плавилась замазка, и громко стрекотал примостившийся в углу огромный кузнечик. Я брал увеличительное стекло и выжигал на деревянных перилах слова и буквы. Помню, было выжжено: «Алена». Интересно, остались ли еще на перилах мои надписи?
  Через арку вхожу во двор. Каким же он оказался маленьким! А когда-то он был для меня целым миром со своими тайнами и опасностями. Здесь на первом этаже жили молокане. Помню настежь распахнутые створки остекленного балкона. Дядя Иван в бордовой рубахе с коротким рукавом, с лицом коричневым от солнца как обожженный кирпич, испещренным глубокими морщинами, стоял, облокотившись сухими веснушчатыми руками на оконную раму, курил «Казбек», одну папиросу за другой, задумчиво перекатывая их во рту бескровными губами. Он ждал с базара жену, тетю Галю — дебелую, простоволосую, всегда молчаливую. Дядя Ваня — молоканин. Я не совсем понимал — что это такое, но со слов друзей знал, что молокане вроде не совсем русские. Мне казалось, что молокане должны пить много молока. Раннее утро. Во дворе, возле квадратного окошка рядом с хлебным, разгружался грузовик. В металлических сетках — треугольные конверты с молоком, бутылки кефира, баночки сметаны. Я стоял в конце длинной очереди, в руке авоська с пустой посудой, в кулаке зажата горсть мелочи. Предстояла трудная задача — подсчитать, сколько стоит пустая посуда, сколько нужно добавить, чтобы купить заветную молочку. Очередь начинала двигаться, взлетали вверх руки, авоськи, кто-то кричал, начиналась давка. Тетя Галя  уже у заветного окошка, я смотрел на нее, не отрываясь, мне было интересно, много ли молока она будет брать. Когда молоко заканчивалось, очередь начинала редеть.
  Черной дырой на фоне желтых стен зияет вход в подъезд. Дверей почему-то нет. Пять ступенек вверх. Слева от меня закрытая дверь в подвал. Как и тогда, веет сыростью. Помню, как, вооружившись фонариком, мы бродили в темноте в поисках человеческой руки, лежащей, по уверениям Юрки, прямо на бетонном полу. Руку нашли. Оказалось, это чей-то пластмассовый протез, но было все-равно жутко. Поднимаюсь на второй этаж. Коричневая металлическая дверь, какие и у нас ставят люди среднего достатка. За этой дверью прошло мое детство. Звонить ли? Что я им скажу? Мол жил здесь когда-то. Да и поймут ли они меня?
  С соседской квартирой связаны особые воспоминания. Там жил дед Гасан, сухой костлявый старик с густыми, прокуренными до желтизны усами. Ходили легенды, что он чем-то подобен Синей Бороде — был много раз женат, но все жены исчезали бесследно. Подрабатывал он тем, что продавал алики — бараньи косточки для одноименной игры. Я со страхом нажимал кнопку дверного звонка. Он выходил — суровый, неприступный, окидывал меня недовольным взглядом, затем, узнав причину моего визита, исчезал на несколько минут в глубине коридора. Мне было действительно страшно. Казалось, что он заберет меня в свою таинственную квартиру, и я исчезну так же бесследно, как его несчастные жены. Но вместо покушения на мою бедную жизнь он возвращался с пригоршней новеньких, пахнущих бараньим жиром, отливающих желтым костяным блеском аликов. Я торопливо пересчитывал мелочь и отдавал ему цену своего сокровища. И алики скрывались в моих карманах, где их ждали родственники — стертые об асфальт «стески», расколотые «костыли», выкрашенный марганцовкой «лобан». Помню однажды, в праздник Навруз, мы положили по обычаю шапку у дверей деда Гасана. Друзья не ожидали ничего хорошего от этой затеи, а он наполнил шапку сладостями и сверху положил пакетик конфет. Я видел с верхней лестничной площадки, как он выходил из квартиры с шапкой в руках, и мне показалось, что он улыбался.
  Я иду через город знакомый и незнакомый одновременно. Некоторые места узнаю с трудом — слишком многое перестроено за это время. На улице буйствует южный базар — откуда-то доносится запах шашлыка, шавермы, поспели гранаты, и горы красных и светло-желтых плодов красуются мясистыми боками. Проходя мимо одного из домов, поднимаю голову и замечаю, что айва свесила янтарные плоды прямо на балкон второго этажа, где сушится белье. Подхожу к набережной и спускаюсь к воде по бесконечным ступеням. Море, нежно-голубое вдали, у берега сереет. Прибой облизывает языком загибающийся клюв Апшерона. Где-то здесь был пляж, стояли скамейки и раздевалки. Теперь море ушло метров на пятьдесят, до кромки воды — сплошь грязные лужи, кочки заплесневелых бледно-коричневых водорослей, подсохших на солнце. Дальше — камни, камни. Чайки, покружив, садятся на каменную гряду, может быть, ту самую, где мы ловили крабов. Весь берег напоминает лунный пейзаж, безжизненный, безрадостный. А ведь когда-то жизнь била здесь ключом. Я и сейчас еще как будто слышу детский смех и плеск воды о камни. И вдруг понимаю, что ничего невозможно удержать, и сегодняшний день, и это мгновение никогда не повторятся. И только там, у Того, кто создал этот мир, существует все одновременно: и перила с надписью «Алена», и тающая замазка на окне, и вкус помидора, брызжущего алым соком, и капля соленой воды на губах, которую второпях слизываешь языком, и мама, зовущая с балкона: « Андрюша, пора домой!», и та самая Алена… Все подвижно, все живо. И тот мальчишка, что идет сейчас на камни с удочкой в руках, может, это тоже я, только другой? Пройдут годы, и он напишет похожие строки.
- Привет, - говорю я, - рыба здесь есть?
- Салам, - он недоуменно пожимает плечами.
 И какая разница, что он не говорит по-русски? И был вечер, и было утро. День седьмой.