Русский роман. Том II. Глава 13. Реформы

ТОМ ВТОРОЙ
ГЛАВА XIII
Реформы


«Грозный и безжалостный поток невообразимых, поистине феерических событий накрыл собою губернский город Родимов, зимою сонно преющий под пышной шубой из сугробов, летом же пыльный и чуть более живой, но круглый год до зубовного скрежета скучный».

Перечитав сие, Колинька взятое было в руку перо отложил и минут на несколько предался вдруг унынию.

В его классической гимназии, первейшей на всю губернию, российскую словесность совокупно с логикой преподавал педант, ничего не понимающий в экспрессии и романтизме. Бездушный сухарь.

Это был человек безусловно хорошо образованный и даже по свету со своим полком поездивший, аж до французского Бар-сюр-Оба добравшийся, но оказался он в итоге после отставки с военной службы бесполезен всем, даже и себе. И походил – со всеми своими знаниями и довольно передовыми взглядами, которые не знал как применить – на недостроенный балкон, в ограждение которого уже поставлены балясины, да не хватило ни у кого ума накрыть их поручнем и оттого бессмысленны они как ограждение. Мало найдется в мире символических картин более печальных, чем поставленные на балконный выступ столбики, ничем не объединенные поверху.

Сам он, этот буквоед, тоже пописывал во всевозможные журналы. И, что было предметом гордости для Родимовской гимназии, как-то раз его даже опубликовали. Не то в «Сыне отечества», не то в «Телескопе»; не то очерк, не то гневное письмо в редакцию. Не суть. Важно лишь то, что публикация эта внезапно приобщила к большой литературе всю гимназию. А учителя словесности целых полгода после того, на какой бы раут он ни заявился, барышни непременно просили вписать им что-либо поэтическое в их альбомы.

Но одно Колинька знал точно: за такие метафоры, как в письме, его способности были бы этим учителем размещены где-то на стыке между оценками «ниже средствен» и «прилежен, но тупого понятия». Гением этот тип точно не был, так что ничто не препятствовало ему сотворить подобное злодейство. И к кому обратиться за просвещенным мнением на его роман – этого гимназист пока не знал.

В том нет Колинькиной вины, но попал он в то время, когда государство затеяло срочные преобразования в своем устройстве, главным образом имея намерение объяснить внешнему миру смысл своего существования, а собственным обывателям — idee fixe их совместного обитания на милой родине. Маленькая победоносная война только что отгремела, затеять еще одну не было денег. Срочно пришлось что-либо реформировать.

Легче всего можно объяснить то, на что чаще всего похожи скорые реформы, если взять образование. Это не только одна из самых необходимых, но также и самая беззащитная основа государства – чем грех не воспользоваться истовому реформисту.

Когда варится суп, то хороший повар обязательно снимет с бульона пенку. И при нормальном течении событий именно крепкий прозрачный бульон станет основой хоть борщу, а хоть и щам. Но с народным просвещением часто приключается такой пердимонокль, что именно образованная им пена, не способная ни в науку внести достойный вклад, ни дать хоть сколько-нибудь знаний племени младому, незнакомому, неначитанному – именно эта бессмысленная во всех отношениях пена берется образование реорганизовать.

При энтом реформист помнит свои трудностя школярской поры и по своиму разумению его упросчает убирая из програм обучения те расделы с которымя в младые годы прикрастные не смох справиться сам. Находя сотни самых убедительных доводов в подержку своих усилий. Результат будит один-и-тот-же что новый бульон не пременно становится мутный и обзаводится дурным запахом зато в десятеро дает новой пены.

ента пена уже не знает што есть чистый бульён муть и вонь воспринимает как должное и с удвоеной енергией до рвавшис до руководства абразованием прадалжает реформу при том што школу будут в резултате заканчивать люди сплош-и-рядом невежественные но это никаго не взволнует реформисты уже тыщами аргументов убедят публику што движение происходит в верную сторону

Однако не стоит над этим смеяться. Хотя даже мысли такой не появляется у того, кто еще помнит, как было раньше. При взгляде на то, как стало, ему хочется плакать.

Реформатор есть существо тупое, но целеустремленное. Когда ему попадает в зубы – как бультерьеру ляжка почтальона – что-то сочное, навроде медицины или госимущества, то он будет лишь для того иногда разжимать челюсти, чтобы набрать в пасть побольше чего-либо вкусного и продвинуться в направлении артерии, где снова сомкнет свои клыки. Когда же доберется до жилы, то добычу не отпустит, пока не истечет она кровью. Настоящий реформатор глуп ровно настолько, чтобы не воспринимать никакой логики противной стороны, при этом он невосприимчим к боли: хоть ругай его, а хоть и бей смертным боем, но свою жертву он не отпустит. Если во что свои клыки запустил, то он это непременно сожрет.

Схрумкает. Стрескает. Схреначит.

Ведь именно ради этого всё и затевалось. И над унылыми останками того, что некогда работало и процветало, вот хоть над системой образования, реформатор поведает всем, как прекрасна будет теперь жизнь. А люди, уже пишущие «что» через «ш», ему, разумеется, поверят, и сами с превеликим удовольствием скатят труп образования с обрыва в реку, где присосутся к нему голодные миноги.

При таких печальных обстоятельствах уже то непонятно, что же считать просвещенным мнением. Хотя несколько яснее становится природа гнетущего Колиньку затруднения.

Но довольно об этом. Тем более, что всё только что про народное просвещение сказанное было Колиньке неведомо, его смущали иные проблемы. Юноша загрустил было, но как только взял в руку перо — тотчас пришел в чувство.

«Город наш, подобно любому провинциальному поселению, безгласен и медлителен, и даже зверским похмельем после очередного крестного хода мается тихо, келейно, ни на что понапрасну не ропща. Моля лишь одного: только б не трогал его никто без крайней на то нужды.

Я, матушка, давеча сказал тому коридорному, что ко мне в пансионе приставлен, срочно принести мне из булочной калач, — внезапно, вспомнив вчерашний случай, принялся жаловаться Колинька, по каковой причине перешел на нормальный язык, — так он, на своем сундуке развалившись, даже и не пошевелился. Лежал себе и нагло вонял багульником…»

Колинькино возмущение передавалось теперь даже скрипом пера:

«Только глаза разлепил и жалобно так говорит, что, мол, ей же ей, уж так муторно на душе, барич, будто в ступе с Бабою Ягой незнамо куда идешь, бредешь… И выдолбленная эта колода то на кочку заберется, то с нее ухает вниз, отчего потроха твои тут же поднимаются вверх, к горлу…

Ей богу, барич, да ну его к дьяволу, этот ваш калач с вами вместе!»

Коридорный, поворотив к стене до неприличия распухшую морду, лежал, обхватив себя руками, засунув ладони глубоко в подмышки, и Колинька тогда не на шутку встревожился: ему показалось, что если вытащит слуга оттуда руки, то окажутся на них впившиеся своими клешнями в его разбухшую плоть черные раки.

Лицо пансионного слуги, отметил гимназист, по окончании разговора о калаче внезапно позеленело до цвета весеннего букета, хотя, казалось бы, уж куда более — и без того было оно того колера, что, по мнению гимназиста, подошел бы более утопленнику. Вчера, вспомнил Колинька, я еще подумал, что в приличном пансионате такие лица следовало бы прямым распоряжением старшего надзирателя немедленно запретить к ношению. И без зеленых морд уж такая тоска! Хорошо хоть, что в последние дни появилось в Родимове новое развлечение, без него было бы совсем худо.

«Но и у нас в городе порою случается всякое занятное. Вот, например, заявился к нам недавно очень высокий столичный чин, наипервейший генерал военной службы; он же – светоч всех мостостроительных наук; и в гражданской службе министр, как говорят, тоже наипервейший. И немедленно объявилось, что в силу отсталости от передового образа мыслей в Родимове требуются реформы…»

Здесь придется ознакомиться с тем, что есть такое — город Родимов. А то ведь не понять будет дальнейших событий.