Глава III

    Когда тебя о чём-либо спрашивает человек,
не торопись отвечать. Вопрос должен осмысливаться,
перевариться, чтобы пришёл правильный, вразумительный
ответ. Иначе второпях можно выдать бестолковый,
невежественный бульон. И знай, не нужно ни перед кем
хвастаться и выделываться, бестолковые объяснения
отпадут сами собой.

    Алик, татарин по национальности, погоняло так же — Татарин, был ростом чуть выше среднего. Лицо его напоминало грубую маску Купидона: черты лица правильные, правда немного курносый нос, с горбинкой, который нисколько ни портил его. Его чистой, оливково-смуглой коже позавидовала бы иная девушка. Татарин был спортивного телосложения и обладал могучей, налитой бычьей силой. Он был вспыльчив и не сдержан и потому способен на опрометчивые суждения поступки. В армии служил в морской пехоте.
     Алма-Ата — город зевак. Много в нём,  конечно, и таких людей, которые идут своей дорогой, сколачивая капитал и не глядя ни направо, ни налево, но есть и целое племя, очень своеобразное, состоящее, единственно из глаз и средств передвижения. Эти фанатики любопытства, словно мухи, целым роем слетаются на место всякого необычного происшествия и, затаив дыхание, проталкиваются как можно ближе. В общем, при всяком счастливом или несчастном случае племя зевак, теряя разум, неудержимо стремится к месту происшествия.
    Важность события не играет роли. Они страдают манией любопытства. Это зрительные обжоры, которые наслаждаются несчастьем ближнего, захлёбываются им. Они смотрят, глядят, пялятся, таращатся мутными рыбьими глазами на приманку несчастья, словно пучеглазый судак.
    Так в один из обычных дней мужчина кавказкой национальности полоснул по шее прохожего опасной бритвой. Алик случайно оказавшийся рядом схватил кавказца.
— Вам-то что... это наши дела,— сказал тогда кавказец.
— Исподтишка бритвой?! Так дела не делаются,— ответил Алик, решив разобраться сам.
    Однако их уже обступила куча зевак.
— Так я тебе и дался, безоружному,— он замахнулся бритвой.
    Татарин, наделённый поразительной реакцией, действовал очень быстро. Левой он перехватил на лету руку с бритвой. Правая стремительно описала короткую дугу. Удар пришёлся кавказцу в висок, у него подломились колени, точно у пьяного. Удар проломил ему череп.
    Татарин наклонился к мужчине истекающего кровью, он был живой. Здесь, как всегда вовремя подбежали менты, схватили Татарина.
— Вызовите кто-нибудь скорую.— кричал Алик.— Здесь есть телефон?!  Скорую! Он живой!
     Но толпа стояла, как завороженная, разинув рот, всех интересовало, что будет дальше. Никто, ни соизволил сразу вызвать врачей, когда у всех перед глазами человек истекал кровью. Легавые, тоже об этом забыли, ведь они схватили преступника.
     Почему же сразу не сообщили, не вызвали скорую?  Потому что никому, ни до чего нет дела. Потому что уже никто не делает то, что обязан делать, по совести, по закону или по инструкции. Потому что все думают только о себе и всем наплевать на чужую беду. Чёрт знает что.
    Алика судили по обвинению в непредумышленном убийстве по статье предусматривающей заключение от года до десяти лет. Алик, который воспринимал происходящее со смешанным чувством недоумения и ярости, к этому времени с такой силой возненавидел общество, в котором жил, что ему стало всё равно. Его посмели посчитать преступником. А что мужчина изувечен на всю жизнь — это никого не трогает?..
    В конечном счёте Татарин поймал четыре года усиленного режима.
    Рассказывая свою историю Татарин пришёл в сильнейшее возбуждение; в развевающемся халате бегал он вдоль продола, жестикулировал, говорил сам с собой, возвращался к кровати, где сидел Дмитрий.
    Каким чудом могло случится, что в такой короткий срок всё так изменилось? — думал Дмитрий.— Самые светлые имена вдруг потускнели, слова самые великие стали пошлыми и смешными. То, что происходило кругом, лишь укрепляло в убеждении, что страх не напрасен, что сила времени — сила страшная и не по плечу человеку.
    В литературе медленно, но непрерывно шло общее заворачивание фронта, и шло вовсе не во имя каких-либо новых начал,— о нет!  Теперь литература тщательно оплёвывала в прошлом всё светлое и сильное, но оплёвывала наивно, сама того не замечая, воображая, что поддерживает какие-то «заветы»; прежнее чистое знамя в её руках давно уже обратилось в грязную тряпку, а она с гордостью несла эту опозоренную ею святыню и звала к ней читателя; с мёртвым сердцем, без огня и без веры, говорила она что-то, чему никто не верил.
— Ты меня слышишь, Дима?  Ты понимаешь, ведь это не правильно,— продолжал пылить Татарин.— Это есть большая судебная ошибка. Я не должен здесь находиться.
—Я тебя понимаю братка,— нежно отозвался Дима,— все арестанты говорят, что невиновны, а если и виновны, то не настолько сильно, насколько их осудили, спроси любого. Это общее правило: все преступники говорят об судебной ошибке. Вот почему слово это вызывает едва заметную невольную улыбку у того, кто имеет разговор с осужденным.
— Ты хочешь сказать, что здесь в лагере половина невинных?! — кипел Алик.
— Скажу больше,— объявил Дмитрий,— восемьдесят процентов можно было и не садить в зону вообще. Ты пойми, это в старые времена спрашивали, за что ты ударил или убил человека. И по факту тебя хвалили или награждали, или наказывали. Ты мог вызвать на дуэль негодяя и прикончить его. А сейчас мы под законом, и судят нас по закону. Мы простой народ, для нас закон и тюрьма.
— Ты расскажи мне ещё про Бога! — нервно продолжал Татарин.— Я тут недавно почитал Библию, пытался вдуматься... такая муть, чуть «крыша» (не уложилось в голове) не поехала.
    Дима не перебивал друга, смиренно слушая логические скачки Алика.
— Всемогущ и справедлив бог, — истина неизменная и вечная. А ты знаешь Димон, у каждого народа свой «всемогущий» и «всевидящий». У кого-то в храме, а у кого-то под куполом мечети, а у иных с раскосым Буддой, и на юге в африканской хижине ютится свой семейный деревянный божок; и на далёком севере, у чукчей, где «всевидящий» представляет собой грубое соломенное чучело. А цель у всех одна: затуманить головы людей, подавленных нуждой и одиночеством, опутать сетями невежества, отвлечь от острых насущных вопросов, сделать их послушными и кроткими, держать в страхе и повиновении... А по простому, по нашему, просто- напросто зачморить. Это надо же!..  Всему своё время: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время терять, и время искать; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру.
    Дмитрий усмехнулся. Он никогда не видел особенно горячей веры в народе, даже самые тёмные люди верили в бога не столько по религиозности, сколько из-за суеверия, невежества и страха.
— А первая заповедь блаженства читается:— не унимался Алик,— «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное»... Быть нищим духом, всем подчиняться, перед всеми сгибать спину?!  Не слишком ли многого вы захотели, высокие господа чиновники?
    «Злость, есть кратковременное помешательство»,— эту фразу ему приходилось слышать, и тогда он тоже твердил её про себя. Лицо его оставалось спокойным. Но внутри его всё кипело, а пока он неподвижно сидел, в душе его происходила глубокая перемена. Он понял, что никакое примирение с чиновниками и нынешним правительством невозможно ни ныне, ни в будущем. Нет смысла злиться. Жизнь нужно принимать такой, какова она есть,— глупая, великолепная, умная, плохая, сумасшедшая и очень, очень приятная. Человеческие слабости нужно воспринимать как нечто присущее людям, их нужно учитывать и извлекать из них пользу для правого дела.
    Так он считает теперь, так будет считать и впредь. Никогда, даже в самых скверных обстоятельствах, он не отчаивался. Он верит в свою страну, верит в разум, верит в прогресс, верит в людей окружающих его. Он знает свои достоинства и знает свои недостатки.
— А ты Димон чё, всё читаешь и читаешь? — спросил Алик.— Братан, да ведь это, ты совсем голову себе испортишь!  Ну, почитал немножко,— и довольно, отдохни. А то ведь день и ночь, всё книги и книги.
    Алик поставил между шконками табурет, вытащил из-за тумбочки бутылку водки, достал из тумбочки два стакана, поставил их на табурет и начал наливать в них.
— Ну, вот тебе и успокоительные капли! — засмеялся Дмитрий.— Откуда, брат?
— Гм! «Вода жизни»...— улыбнулся Алик.— Да, сегодня через маяк затянули.
    Дмитрий несколько времени смотрел на наполненные стаканы, пока Алик ставил  на табурет нарезанное сало, колбасу и хлеб с луком.
— А ведь остроумно придумано! — заметил Дмитрий,— и засмеялся дребезжащим смехом.— Ну, будь здоров!  Они чокнулись и выпили.
— Так!  Я не опоздал?! Выпиваем бродяги! — ворвался Байсал в проход, словно упал с небес, присел на нару, взял бесцеремонно хлеб с салом, весело улыбаясь и подмигивая начал жевать.— Наливай! — сказал он Алику и улыбнулся ещё шире.
— Я слышал Байсал, что мусульмане сало не едят?! — подковырнул Дмитрий.— Говорят грех. Ты что думаешь?
— Ты больше слушай всяких идиотов,— засмеялся Байсал.— Это говорят люди с жирными шеями и огромными животами, которые не видели ни горя, ни голода.
    Алик достал ещё стакан, плеснул понемногу водочки, спросил:
— Ну, чё нового Байсал? Как наше ничего?
— Наше ничего?! В общем даже ничего! — хохотнул Байсал.— Завтра Аскар с кичи выходит, нужно достойно встретить бродягу. Там его молодые пацаны готовятся, надо им помочь.
— Поможем чем сможем,— сказал Алик. — Ты же знаешь Байсал, все тебя уважают, все восхищаются. Сказал, значит сделаем.
    Байсал всегда отдавал себе в этом отчёт и знал, что такое восхищение обязывает. Все его дела на виду, и поэтому малейшее пятнышко заметно. Он не имеет право на слабость, ему всегда надо быть начеку, чтобы снова и снова убеждать маловеров, чтобы наставлять тех, кто  не понимает, на правильный путь воровской идеи, которой он старался придерживаться.
—Ну а ты Дмитрий, чем думаешь заниматься в зоне?!  А?! — cпросил Байсал.— Или ты не определился ещё?
— На воле я катал. Думаю, здесь тоже заняться этим,— ответил Дмитрий,— будет чем уделять на общее, да и вообще я больше ничего не умею.
— В нашем мире, это очень даже не плохо. Татарин вон, про тебя рассказывал... Знаешь, с чего будешь начинать?
— Мне на первых порах понадобятся деньги.— сказал Дима.
    Именно этого и ждал Байсал. Ему хотелось предложить Дмитрию ссуду. Он предполагал, что тот скоро может оказаться в затруднительном положении. Тогда, при любых обстоятельствах, он Байсал, своего добьётся. Даже если он потеряет на этом деньги или часть денег, то разговор с просящим Дмитрием, право же, стоит такой потери.
— Вот видите,— заметил он,— так мы легко договоримся. Деньги, особенно на короткий срок, я всегда готов дать вам в долг. Только вот рубль постоянно теряет свою цену. И деньги теперь здесь в зоне не имеют значения, но я думаю это временно. Сейчас играют на сигареты. И расплачиваются сигаретами или деньгами по курсу цены сигарет. Сколько тебе нужно?
— Я думаю, из расчёта, сколько нужно чтоб поставить на сто конов,— неуверенно отвечал Дмитрий. Но в начале мне нужно немного присмотреться к тем кто, играет.
— Да, конечно, если что покатаем на пару...— встрял в разговор Алик.
— Алик, братан, я играю один,— осадил его Дмитрий.— А вот если ты будешь рядом и подскажешь чё по чём, то я буду рад.
— Можешь считать, что сумма которая тебе нужна в твоём распоряжении — немедленно сказал Байсал.
    Дмитрий воспрянул духом, хотя и был ошеломлён. Предложив такую сумму и возможности, Байсал оказывал ему немалую услугу.
— Благодарю тебя, Байсал,— сказал Дмитрий,— от души благодарю.
    В голосе его звучало необычное замешательство.
— Я всегда рад вам помочь, друг мой,— любезно возразил Байсал.— Но только я даю деньги в долг на короткие сроки, и я взыскиваю долги, дорогой. Обращаю на это твоё внимание. Тем я и славюсь, что взыскиваю.
    Это были шутки во вкусе Байсала, неприятные шутки.
    Но не успело чувство неловкости овладеть Дмитрием, как он уже от него отделался. Он получил обещание Байсала, а это главное.
 
    Утром в десять часов братва встречала с кичи Аскара, отсидевшего пятнадцать суток. Он рамсонул (вступил в конфликт) с режимными лагеря за общее дело.
    Сначала после кичи, баня. Благо, баня в лагере работала каждый день, кроме понедельника. Аскара в зоне уважали за смелость, с которой он упорно вступал в схватку с начальником по РОР, (режимно-оперативной работе) и его офицеров режимников, которые постоянно пытались навернуть своё, лишнее. Тем самым «завернуть гайки» потуже, в общем, создать для лагерных мужиков «душняк», (худшие условия существования).
    Аскар был лет сорока, небольшого роста, худощав и не имел каких-либо особых примет.
    В бараке накрыли шикарную поляну. Пришло очень много народу, бродяги были с разных бараков. В начале, как обычно пускают по кругу чифирь с анашой и держат прикол, о том, о сём, о разных проблемах в лагере. Потом плов, (по возможности), потом чай и толкан, (толкан — мелкие хлебные крошки толкут, обжаривают, перемешивают со сливочным маслом и сахаром, иногда, если есть дополнительные ингредиенты делают торт). После того, как расходятся гости, встречу отмечают семейным кругом.
    На встречу пришли и некоторые так называемые вольнодумцы, люди любящие толковать на религиозные темы, потому что Аскар часто философствовал с ними. Дмитрий был на таком мероприятии впервые и ему было всё крайне интересно.
    В начале разговоры шли о лагерном изоляторе. Братва интересовалась, как обстоят дела на киче, как часто туда залетает грев с лагеря? Хватает ли там внимания, для тех кто страдает от ментовского беспредела. Не допускают ли шакалы там лишнее. Благо здесь в лагере не было сук, (продажные зэки, которые работают на администрацию лагеря, и, на киче ломают братву, по научению режимных ментов).
    Потом пошли разговоры на общие темы. В этот день много толковали о религии. Вольнодумцы потешались над суеверием некоторых зеков, едко острили на счёт родства этих суеверий и рассказывали анекдоты о духовенстве.
    Аскар слушал эти речи с любезной сдержанностью. Ждали, что он выскажется, но он молчал. Наконец кто-то спросил его без обиняков, какого он мнения о духовенстве.
— Я не хотел бы делать никаких обобщений,— сказал он медленно.
    Но вольнодумцы этим не удовлетворились; они явно добивались от Аскара такого высказывания, которое можно было бы потом использовать.
— Мы слышали, многоуважаемый друг наш,— сказал один из гостей, что вы писали с кичи письмо «О свободе и необходимости, радости и страдании», в письме вы подвергаете сомнению бессмертие души и оспариваете существование теологического различия между животным и человеком.
— Разве?! — спросил любезно Аскар, отхлебнув крепкого чаю и затянувшись сигаретой.
    Дмитрий думал, что назойливые вопрошатели наконец-то поняли, Аскар предпочитает не обсуждать подобные вопросы. Но вольнодумцы не унимались, и главный из них дерзко спросил напрямик:
— Не скажешь ли ты нам, Аскар, что ты думаешь об этих вещах теперь?
    Бросив на него открытый, спокойный взгляд, Аскар молчал так долго, что некоторым стало очень неловко. Затем он заговорил самым дружелюбным тоном.
— Теперь я думаю не так, как тогда, это ясно. Теперь, напротив, я под час спрашиваю себя: зачем, собственно, нужно отрицать возможность существования высшей силы или бессмертия души?
    Вольнодумец прикусил губу.
— Тем не менее, Аскар,— настаивал он,— вы с нами заодно. Ты не сделал ни одного высказывания, которое, будучи превратно истолковано, могло бы содействовать распространению суеверия.
— Боюсь, дружище,— отвечал с улыбкой Аскар,— что мне придётся вас разочаровать. Я всегда старался не лишать других радости, которую доставляют им религиозные чувства, даже если их мнение казалось мне нелепым. Вам должно быть известно, что у нас в Казахстане существуют всевозможные секты, в том числе резко противоположные по своим взглядам. Ко всем сектам я отношусь одинаково дружелюбно.
    Он сказал это самым любезным и мягким тоном, так что у вольнодумцев не было никаких оснований раздражаться.
    И всё-таки они хотели оставить за собой последнее слово.
— Не мог бы ты нам объяснить,— спросил их оратор Аскара,— почему ты ни разу публично не высказался за веру в высшее существо?
    Чуть ухмыляясь, Аскар ответил:
— Не могу себе представить, чтобы такое публичное высказывание что-либо значило для высшего существа. Я по крайне мере никогда не замечал, чтобы оно проводило какое-либо различие между верующими или теми, кто ни во что не верит.
    Тут вмешался в разговор другой вольнодумец. Самым почтительным тоном он спросил:
— Не скажете ли вы нам уважаемый Аскар, влияет ли ваша вера в бога на вашу практическую деятельность, и если да, то в какой степени?
— Я думаю,— ответил Аскар,— что лучший способ поклонения высшему существу — это хорошо относиться к другим его созданиям. Всю свою жизнь я старался относиться к ним хорошо и справедливо.
    Однако вольнодумец, никак не желавший признать себя побеждённым, продолжал настаивать:
— Но вы всё-таки сомневаетесь в божественности Иисуса из Назарета? Или с этим вы тоже согласны? — cпросил он вызывающе.
— Этого вопроса я не изучал,— ответил Аскар,— и считаю, что не стоит ломать себе голову по этому поводу.
    Зная нетерпимость своих друзей и предвидя возобновление спора, он захватил с собой  свои записи, которые записал на киче и просит у присутствующих разрешения их зачитать.
    Он достал из кармана небольшую тетрадь.
— Однажды к одному пастуху из пустыни пришёл незнакомец, согбенный, опирающийся на посох старик. Пастух сидел у шатра своего. Увидев чужеземца он встал и пошёл ему на встречу, и молвил: «Войди в шатёр мой, прошу тебя, покушай и проведи ночь под кровом моим, и встань поутру, и продолжи путь свой». А пришелец сказал: «Нет, я буду молится богу моему под этим деревом». Но пастух упорствовал и стоял на своём, и старик уступил, и они вошли в шатёр, и пастух испёк хлеб, и они ели его. И увидал пастух, что чужеземец не благодарит и не хвалит бога, и молвил: «Что же не чтишь всемогущего бога, творца неба и земли?»  И старик отвечал: «Не желаю я чтить бога твоего и называть его имени; ибо я сам сотворил себе бога, он всегда прибывает в моём доме и всегда помогает мне в нуждах моих».
    И разгневался пастух на пришельца, и поднявшись на ноги свои напал на его, и избил его, и прогнал его прочь в пустыню.  И явился бог пастуху и молвил: «Где гость твой?»  И пастух отвечал: «Господи, он не желал чтить тебя и называть тебя твоим именем. И я прогнал его с глаз моих долой в пустыню».  И молвил бог: «Я хранил его девяносто девять лет кряду, и питал его, и одевал, хоть он и закрыл мне сердце своё, ты же, грешник и сам, не пробыл с ним и ночи единой?»
    Аскар закрыл тетрадь.
— Неплохая история,— сказал один из вольнодумцев.
— Удивительно,— подумал вслух главный вольнодумец,— что я не слышал эту историю.
    Так, полушутливо отвечал Аскар назойливым вольнодумцам. Дмитрия восхищало умное превосходство и лукавство, с которым бродяга дал отповедь докучливым собеседникам, он сказал многое и ничего не сказал.

    Через несколько дней вечером Дмитрий зашёл в гости к Кузьме.
— Я собираюсь в котельную к Корейцу,— сказал Кузьма.— Пойдёшь со мной?
— А почему бы и нет,— ответил Дима,— тем более, я ни разу не был в котельной.
    Когда парни пришли в котельную, Кореец их встретил очень радушно, заварил чифирь, достал шоколадные конфеты. Поинтересовался у Дмитрия, как он устроился в лагере.
    Дмитрий рассказал обо всём, о том, о чём, по его мнению можно было рассказать. Добавив к этому, что устроился в общем-то не плохо. И у него всё хорошо.
— Короче, приятелями стали! — с лёгкой улыбкой заметил Кузьма.
    Дима холодно ответил:
— Не вижу ничего позорного или не здорового быть приятелем Алика. По-моему он очень дельный и симпатичный человек, да и Байсал тоже.
— Я против этого ничего не имею и не спорю,— сдержанно улыбнулся Кореец.— Но только при всей своей симпатичности, он всегда как-то...  умеет прекрасно устраиваться. И жить со всеми в ладу. Мне это не нравится.
    Дмитрий начал раздражаться.
— Скажите, пожалуйста, чёрт возьми, что же в этом плохого?  В натуре, почему дельный человек должен жить в грязной конуре и хватать зубами за ноги каждого проходящего?
    Кузьма лениво потянулся.
— Совсем этого не нужно. А вот это действительно нужно,— чтоб для дельного человека, дело было его жизнью, а не десертом к сытому обеду. Скажите пожалуйста, чем этот тёпленький человек пожертвует для своего «дела»?  За это я по крайней мере ручаюсь, что ни одной из своих великолепных вещей он за него не отдаст. А мотив, конечно, будет очень благородный: «На меня и так все косятся...»  И подумаешь,— кто на него косится!.. Ведь какое вообще характерное явление для нашей жизни такие люди!  Лучше мерзавцы, чем все эти благонамеренные господа.
— Это, разумеется, дело вкуса,— иронически процедил Дмитрий.— Я же думаю, что именно эти блестящие «господа» выносят на своих плечах всю великую работу в лагере, которою жива зона. И далеко до них не только мерзавцам, а и всякого рода «героям», которые занимаются пустословием и пусканием в воздух блестящих фейерверков,— резко закончил Дмитрий.
    Кузьма вскочил на ноги. Сверкнув глазами, он крикнул:
— К чему ты всё это говоришь?! Неужели ты не чувствуешь, какая громадная разница между ними и тобой, между ними и нами?
    Дмитрий замолчал, сбитый с позиции, не зная, что возразить. Через мгновение, взяв себя в руки, упавшим голосом он заговорил:
— Хорошо!.. Скажем, вы правы. Я не хуже вас вижу разницу между ними и вами. Но вдумайтесь немного в то, что я вам скажу. Я — обыкновенный, маленький человек. Мне судьбой предназначено одно: жить смирно и тихо, никуда не суясь, не куда не вмешиваясь, по крайней мере пока я ещё не достаточно огляделся в лагере. В данное время, я не имею никаких серьёзных жизненных задач,— живу, как живут все кругом: так или иначе собираюсь зарабатывать деньги, играя в карты. Но, видите ли, в жизни каждой, самой болотной души бывает возраст, когда эта душа преображается,— у неё вырастают крылья. Если окружающие обстоятельства благоприятствуют, то её неопределённые порывы стремятся к ясным идеалам. И человек идёт за них на борьбу, на гибель и не может понять, как можно жить, не ища в жизни смысла, не имея все захватывающей жизненной задачи. Проходит некоторое время, крылья высыхают и отваливаются, и сам человек ссыхается. Всё недавнее становится для него совершенно чуждым и мёртвым. И вот я теперь нахожусь как раз в таком положении. Но суть в том, что я ужасаюсь пустоты, в которую иду, я не могу жить без смысла и без цели. А крыльев нет, которые подняли бы над болотом...
    Да, я с горячим, страстным чувством вспоминаю её, эту честную юность. Но слава её схоронена, потому что схоронена сама юность, и её не воскресить... Где же найти основание, на которое я мог бы теперь опереться?  Что может дать мне силу жить человеком?  Философия?  Религия?  Из меня выкатывается душа, понимаете вы это?  Как её удержать?  Нет таких сил в жизни, нет таких сил в идеях и религии... Вся сила лишь в чувстве.  Что же мне делать?
    Кузьма брезгливо ответил:
— Это твоё дело!  К сожалению, я тебе помочь ни в чём не могу.
— О Сергей, Сергей! — продолжал Дима.— Не относись к этому так презрительно!  Уверяю тебя, всё это очень близко касается и тебя самого!  Ты так же, как и я, целиком находишься во власти могучего «невидимого». Вы вот настойчиво проповедуете радость жизни и силу духа, а сами живёте в тёмном мире нервной тоски и безволия. Вы утверждаете, что человек должен действовать из себя, что в таком случае он откроет в себе громадные богатства души, а всё ваше богатство заключается лишь в поразительной чёрствости, самоуверенности и самовлюблённости. Только покамест всё это скрашивается молодостью. А пройдёт молодость,— что от вас останется?  Мы с вами одинаковые банкроты, мы одинаково бедны и больны душою, чтоб расплатиться с громадными требованиями нашего разума... Есть другие люди, на воле, здоровые и сильные, люди нутра. Их можно убить, но невозможно расколоть надвое. Для них мысль, тем самым, что она — мысль, есть в то же время и действие... А наше с вами дело покамест проиграно. Я это уже сознаю, вы ещё не сознаёте. Но недалеко время, когда перед вами встанет тот же вопрос... И его, этот вопрос, нужно будет решать честно и серьёзно.
    Кузьма злобно и болезненно усмехнулся.
— Ох, как тебе хочется этого «честного» решения!.. Извольте, вот оно, по-моему: примирись с твоим «невидимым», полезай опять в болото и благо действуй на здоровье. Тебе ведь ужасно хочется этого решения. Но меня оставь в покое. Будь уверен, живым я в болото никогда не попаду!
    Дмитрий, слушая Кузьму тусил по котельной, он видел, как всё в Сергее нервно кипело. Это заражало его и нервы натягивались. Дмитрий остановился у печи. Вон он спокойно сидит, этот мальчишка. А он, Дмитрий, испытывает к нему страх и стыдится его презрения... Сколько в нём мальчишеской уверенности в себе, сколько сознания непогрешимости своих взглядов!  Для него всё решено, всё ясно...
    Дмитрий молча махнул рукою. Глухая, неистовая ненависть к Сергею охватила его: Сергей насмешливо и злобно подчеркнул то, чего именно и хотел Дмитрий. Ну да, он именно и хотел, чтоб за ним было признано право жить таким, каков он есть,— где же другой выход?  Сергей этого выхода не хочет признать...

    К себе в барак Дима вернулся в скверном настроении, но скверным оно было недолго.
    Войдя в свой проход он обнаружил там Саню с Аликом, которые накурившись анаши весело «угарали» (смеялись).
    Саня Беленький, погоняло — Белый, осужденный по восемьдесят восьмой статье за убийство, сроком на десять лет, ростом чуть выше среднего, светленький, с большими голубыми глазами, двадцати восьми лет от роду. Жил в семье Дмитрия, был смотрящим от отряда за ларьком, за свиданкой и за кичей. В общем, собирал с мужиков долю на общак и загонял грев на кичу. Из всех бродяг, живших в бараке он единственный был наделён настоящей смекалкой. Он способен использовать сразу оба полушария мозга. На воле Беленький был жуликом высшего пошиба. Честным работягам, беднякам, вдовам и сиротам нечего бояться его: он изымает только излишки. На его разговорные способности хорошо влияет косяк соломы. Зная это Дмитрий с Аликом узнали одну из его приключений. Откуда он брал такое количество историй, никому не ведомо, но рассказывал он интересно.
— Самое трудное в нашем деле,— многозначительно объявил Белый,— это найти надёжного,  честного подельника, с которым можно было бы мошенничать без всякой опаски. Поэтому я однажды отправился в одно из дальних селений, в поисках какого-нибудь бродяги, одарённого талантом к преступлению. Долго колесил я по просторам Казахстана в поиске хорошего, добросовестного бродяги. И вот однажды, я зашёл в кабак, где собирались все сливки местного общества, и начал нащупывать почву.
— Господа, товарищи,— говорю я, когда все уже прилично накачались водярой, — мне кажется, что здесь собрались самые честные люди на земле: вы так далеки от всякого плохого дела и порока. Все женщины у вас благосклонны и умны, все мужчины честны и настойчивы, и потому жизнь здесь прямо-таки райская.
— Да, друг наш Саня,— говорит мне один «синий» мужик в кабаке.— Лучше нас во всей этой местности нет, но ты не знаешь Квакина Мирона.
— Вот, вот,— подхватил ещё один забулдыга,— он не знает Квакина Мирона. Это самый отчаянный из всех негодяев когда-либо избегнувших смертной казни.
— Что вы говорите!? — воскликнул я.— Да не может этого быть!  Он что, убийца?!
— Хуже! — говорит хозяин забегаловки.— Он ворует свиней.
    Алик с Дмитрием «угарали» хвотаясь за животы.
  — Я решил разыскать этого неуловимого бандита,— продолжал Саня смеясь.— Через несколько дней я нашёл его  и завёл с ним разговор. Мне нужен был компаньон деревенской наружности и Квакин Мирон был прямо-таки рождён для этой роли. Рост у него был гигантский, глаза синие и лицемерные, как у огромной собаки. Это было воплощение деревенского простофили.
    Я рассказал ему чем мы будем заниматься, всё моё дело и увидел, что он готов хоть сейчас ринуться на "амбразуру".
— Сделал ли ты что-нибудь ценное в области плутовства и разбоя? — спросил я.— Дабы я знал, что ты подходящий для меня компаньон и реальный разбойник.
— Как?! Ты чё, в натуре, не знаешь? — говорит он.— Разве вам никто не говорил обо мне?  Во всей области нет человека, который мог бы с такой лёгкостью украсть поросёнка без всякого шума, и при этом ускользнуть от погони. Я могу выкрасть свинью из хлева, из-за корыта, из-под навеса днём и ночью, как угодно, откуда угодно и ручаюсь, что никто не услышит ни визга, ни хрюканья!.. Вся штука в том, как ухватить свинью и как нести её. Я надеюсь,— продолжает этот благородный опустошитель свинарников,— что близко то время, когда я буду признан мировым чемпионом свинокрадства.
— Честолюбие,— похвальная черта,— говорю я,— и здесь, в глуши, свинокрадство — почтенная профессия; но там в большом городе ваша специальность дорогой мой Квакин, покажется провинциально вульгарной. Впрочем, она свидетельствует о вашем таланте. Я беру вас к себе в компаньоны и надеюсь на взаимную поддержку.
    И вот я ангажировал Квакина, и мы покинули колхоз, и приехали в большой город. Всю дорогу я натаскивал его для той роли, которую он должен играть в задуманных мною беззаконных делах. Мы сняли две комнаты неподалёку от цирка у одной благородной вдовы, которую звали Анфисой. Затем я повёл Квакина по магазинам и одел его с ног до головы. Как я и предвидел он стал весьма хорош собой. В шикарном синем костюме, он выглядел прямо-таки великолепно. В этот же вечер я отправился к цирку и открыл игру в «шарик-малик». Квакин должен был изображать постороннего и играть против меня. Я дал ему немного денег для ставок и отдельно отложил у себя в специальном кармане, чтобы выплачивать его выигрыш.
    Я поставил столик и стал показывать, как легко угадать, под каким напёрстком находится шарик. Неграмотные олухи собрались полукругом и стали подталкивать друг дружку локтями и подзадоривать друг дружку к игре. Тут-то и должен был выступить Мирон,— рискнуть небольшой суммой и таким образом втянуть остальных.
    Но где же он?  Его нет. Куда-же подевался этот прохвост. Раз или два он мелькнул где-то вдали, я видел: стоит и пялит глаза на афиши, а рот у него набит конфетами. Но близко он так и не подошёл.
    Кое-кто из зрителей рискнул немного поставить, но играть в напёрстки без помощника — это всё-равно, что удить без наживки. Я закрыл игру, получив всего пятьдесят рублей прибыли, а рассчитывал взять у этих мужланов по крайней мере пятьсот. Поздно вечером я вернулся домой и пошёл спать. Я говорил себе, что, должно быть, цирк оказался сильно большой приманкой для Квакина. И я решил наутро прочесть ему хорошую нотацию о принципах нашего дела.
    Едва только косяк анаши приковал меня к жёсткому матрацу, как вдруг я слышу неприличные дикие крики. Я вскакиваю, открываю дверь, зову благородную вдову и, когда она высовывает голову говорю:
— Анфиса, пожалуйста, будьте любезны, заткните глотку вашему младенцу, чтобы порядочные люди могли спокойно спать.
— Извините пожалуйста,— отвечает она.— Это не мой младенец. Это визжит свинья, которую пару часов назад принёс ваш друг Квакин. И я была бы чрезвычайно польщена, если бы вы, уважаемый, сами заткнули ей глотку.
    Я накинул кое-какую одежду, необходимую в порядочном обществе и пошёл к Квакину, в его комнату. Он был на ногах и наливал в кастрюлю молока для бурой, среднего возраста, визжащей хавроньи.
— Что же это, Мирон? — говорю я.— Ты забил хрен на свои обязанности и сорвал мне всю игру. И откуда у тебя свинья?  Ты, кажется опять, взялся за старое?
— Не сердись, пожалуйста, Саня,— говорит он.— Имей снисхождение к моей слабости. Ты же знаешь, как я люблю свинокрадство. Это уже у меня в крови. А сегодня, представился такой замечательный случай, что я никак не мог удержаться.
— Ну что ж! — говорю я.— Может быть, ты и вправду болен клептосвинией. Может быть, когда мы выберемся из полосы, где разводят свиней, твоя душа обратится к каким-нибудь более высоким и более прибыльным нарушениям закона. Я просто понять не могу, какая тебе охота пятнать свою душу таким пакостным, слабоумным, визгливым животным.
— Всё дело в том,— говорит он.— Что ты, Саня, не чувствуешь симпатии к свиньям. Ты не понимаешь их, а я понимаю. По-моему, вот эта обладает необыкновенной талантливостью и очень большим интеллектом: только что она прошлась по комнате на задних ногах.
— Ладно,— говорю я,— я иду спать. Если ваша милая свинья действительно такая премудрая, внушите ей, сделайте милость, чтобы она вела себя тише.
— Она была голодна,— говорит Квакин.— Теперь она заснёт, и больше вы её не услышите.
    На следующий день я встал рано и нашёл у парадной двери свежую газету, только что принесённую почтальоном. Первое, что я увидел, было объявление:

                Пять тысяч рублей награды.
     Указанная сумма будет уплачена без всяких расспросов тому, кто доставит обратно — живой и невредимой — знаменитую учёную свинью по имени Фаина, пропавшую или украденную вчера вечером из цирка братьев Свистуновых.

                А. Б.  Куропаткин, управляющий цирком.

    Я аккуратно сложил газету, сунул её во внутренний карман и пошёл к Квакину. Он был почти одет и кормил свинью остатками молока и какой-то кожурой.
— Здравствуйте, здравствуйте, доброе утро вам всем! — сказал я задушевно и ласково. Так мы уже встали?  И свинка завтракает? Что вы думаете с ней делать мой друг?
— Я упакую её в корзинку,— говорит Мирон,— и пошлю к маме в колхоз. Пусть развлекает её, пока я не вернусь.
— Славная свинка! — говорю я, и щекочу ей спину.
— А вчера ты ругал её самыми скверными словами,— говорит Квакин.
— Да,— говорю я,— но сегодня, при утреннем свете, она гораздо красивее. Я,
видишь ли, вырос на ферме и очень люблю свиней. Но я всегда ложился спать с заходом солнца и не видал ни одной свиньи при дневном свете. Вот что я сделаю. Мирон; я дам вам за эту свинью десять рублей.
— Я не хотел бы продавать эту свинку! — говорит он.— Другую я, пожалуй продал бы, но эту — нет.
— Почему же не эту? — спрашиваю я и начинаю пугаться, что он уже догадался, в чём дело.
— Потому,— говорит он,—что это было, замечательнейшим подвигом всей моей жизни. Если у меня когда-нибудь будут дети, я им расскажу, как их папаша похитил свинью из переполненного публикой цирка. Врятли я продам эту свинью, Саня. Я хочу, чтобы мама сохранила её, тогда у меня будет свидетель моего знаменитого дела.
— Свинья не проживёт столько лет,— говорю я,— она околеет раньше, чем вы начнёте свою старческую болтовню у камина. Вашим внукам придётся поверить вам на слово. Я даю вам за неё сто рублей.
    Квакин с изумлением взглянул на меня.
— Свинья не может иметь для вас такую большую ценность,— сказал он,— Зачем она вам?
— Видишь ли,— сказал я улыбаясь во все свои зубы,— во мне кипят страсти художника, у меня есть художественная жилка. Я собираю коллекцию всевозможных свиней. Я исколесил весь мир в поисках выдающихся и редких свиней. Недалеко отсюда, в степи, у меня есть специальное свиное хозяйство, где собраны представители самых ценных пород. Эта свинья кажется мне очень породистой, Мирон. Вот почему я приобретаю её.
— Я, конечно, рад оказать тебе услугу, но у меня тоже есть художественная жилка,— отвечает Мирон.— По-моему, если человек может похитить свинью лучше всякого другого человека,— он художник. Свинья — моё вдохновение. Особенно эта свинья. Давайте мне за неё хоть триста, я и то её не продам.
— Нет, послушайте,— говорю я, вытирая пот со лба.— Тут дело не в деньгах, тут дело в искусстве; и даже не столько в искусстве, сколько в любви к человечеству. Как знаток и любитель свиней, я просто обязан приобрести эту свинку. Это мой долг по отношению к ближним. Иначе меня замучит совесть. Сама-то свинка этих денег не стоит, но с точки зрения высшей справедливости по отношению к свиньям, как лучшим слугам и друзьям человечества, я предлагаю вам за неё пятьсот рублей.
— Послушай Саня,— отвечает этот поросячий эстет,— для меня дело не в деньгах, а в чувстве.
— Восемьсот,— говорю я.
— Давайте девятьсот,— говорит он,— и я вырву из сердца чувство.
  Я достал из своего потайного пояса деньги и отсчитал мерзавцу девятьсот рублей.
— Я возьму её к себе в комнату и запру,— говорю я,— пусть посидит, пока мы будем завтракать. Я взял её за заднюю ногу, она завизжала, как-будто её режут.
— Дайте-ка мне,— сказал Квакин, взял хавронью под мышку, придержал рукой её рыло и понёс в мою комнату, как спящего младенца.
    После завтрака Квакин заявил, что пойдёт в магазин, чтобы купить себе новую рубашку. Чуть он ушёл, я засуетился, не зная к какому месту приткнуться... Я пошёл на рынок и нанял там работягу с тележкой; мы сунули свинью в мешок, завязали бечёвкой и поехали в цирк.
      Я разыскал А.Б. Куропаткина в небольшой палатке, у открытого окна. Это был толстячок, с пронзительным взглядом, в шикарном костюме и чёрной шляпе.
— Вы управляющий цирком? — спрашиваю я.
— Да, вы по адресу,— отвечает он.
— Ну, так я могу вам сказать, что я достал и привёз.
— Выражайтесь точнее, что вы привезли,— говорит он.
— Я привёз вам Фаину, вашу учёную свинку; она у меня в мешке, тут в тележке. Сегодня утром я нашёл её у себя на огороде, она копала корни цветов. Я хотел бы получить мои пять тысяч рублей, крупными купюрами.
    Куропаткин вылетает из палатки и тащит меня за собой. Мы идём в другую палатку. Там лежит чёрная, как уголь, свинья с красной лентой на шее и хрумкает морковь, которой кормит её какой-то мужик.
— Эй, Семён! —кричит Куропаткин.— Сегодня утром ничего не случилось с нашей всемирно известной?
— Нет! — отвечает мужчина,— у неё отличный аппетит, как у оперной певицы ночью.
— С чего вы взяли такую нелепицу? — обращается управляющий ко мне.— Съели на ночь много свиных котлет?
    Я вытаскиваю из внутреннего кармана газету и показываю ему объявление.
— Ерунда! — говорит он.— Вы же видели своими глазами, что наше всемирное чудо не украдено и нигде не заблудилось... До свидания.
    Я начал понимать, в чём дело. Я велел работяге забрать свинью в своё пользование, а сам отправился чтобы услышать своими ушами, коротко и ясно — обо всём этом происшествии. Я вызвал к окошку того, кто принимал вчера объявление.
— Я поспорил с одним парнем, и мне нужны кое-какие подробности,— спрашиваю я.— Как выглядел тот человек, который дал вам объявление о свинье?
— Он очень высокий, худощавый, великолепно одет, в новом синем костюме.
—  Итак, вот теперь вы видите,— закончил свой рассказ Беленький Саня.— Как тяжело найти честного надёжного подельника.
    Всё время, пока Саня вёл свой рассказ, Дмитрий и Татарин валились со смеху. Да и сам рассказчик заражаясь смехом парней, порядочно «угарал».