Гл. 20. Последнее слово императорского живописца

         Глава двадцатая
         ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ИМПЕРАТОРСКОГО ЖИВОПИСЦА.
         КРАТКАЯ ИСТОРИЯ МУХИ ЦЕ-ЦЕ


Увы. Вениамин Иванович не успел и рта раскрыть. Хотя, конечно, это чисто ноуменальное выражение по отношению к речевому аппарату Вениамина Ивановича. Вдруг и разом все присутствующие в кабинете взволновались, засуетились и  разбежались…  Жандармские, понятые (их ещё не отпускали), носильщики, начальник бюро ритуальных услуг с двумя тремя служками, водитель катафалка, судмедэксперт, поставивший уколы Вене, мастер по установке лебёдки, которою подняли  из гроба Веню, два адъютанта, писарь, протчие разные, все разбежались… «Может, на молитву каку-т, на тот же намаз встали».  Право, Веня не мог же знать, какую  религию исповедуют щас куклы, намаз же он по часам совершается. Но для чего ж тогда лицом к стенке, затылками к генералу. «Можа, на расстрел встали?» - «Разве чё поймёшь с ими, с куклами…» Панели стенок между тем перед каждой куклой, как в лифте, раздвинулись, и куклы проскочили внутрь, в кабинки. «Неуж под душ?» - «Ну да, всё ж с себя сбрасывают, все одёжки». – «Ну ты гля, и письки у них, и яйцы, и даж дырки в жопах. Всё как у человеков. Под человеков же косят. Можа,  у них, - по часам же  у них всё исполняется, - энтот самый час предназначен для сношений, хм…  Однако одни мужчины. Хотя… Куклы они многополые, богатостатные, как грят в Хохляндии.  И, верно, менять могут пол,  по хотению, как меняют его гиены. Как последовательные, значитца, гермафродиты. И вообще оплодотворяться путём партеногенеза могут, сами в себе, с собой занимаясь, все имеют в себе и ни в ком не нуждаются, как энти, комодские вараны, как те ж пауки, и вообще им до фени выбор партнёра, как тем же пчёлам…»  - «Однако, чё ж эт… Выносить теперича меня некому… И некому ж и слова моего сказать. Нет субъекта, который мог бы меня выслушать».
Не беспокойся, встревает тут  генерал. Скажешь, дескать, ещё своё слово. 
«Господи, да чё ж эт они делают?»
Куклы, как Веня из пылесоса, вытаскивали из себя шнуры со штепселями и вставляли штепсели в розетки на стенных панелях. Сбрасывали с дырок (то есть отверстий) заслонки и втыкали в них дула маслёнок, которые хватали с полок. Вестимо, вталкивали вовнутрь «скорее всего тавот», как думалось Вене, в иные ж отверстия, эт уже в пятки, и там были дырки, «тормозную жидкость», в голову ж – нежная ж всё ж таки консистенция – конечно, машинное масло… «Едри ж твою вошь, наскок вумные…»
Чё у нас сёдни, опять же прерывая мыслетечение Венино, спрашивает генерал. Четверг? И сам ж себе отвечает, четверг. По четвергам же, грит, у кукол профремонт, для профремонту же – профилактический перерыв. С подзарядкою для батареек. От они и припали к розеткам. Заряжать батарейки. У энтих – жандармских, у служек, вообще  у рядового составу – солевые еще, ну, батарейки. Каждые два часа подзаряжаются. У адъютантов ионно-литиевые – через день. Но по четвергам тож обязательно.  У нас же, сообщает генерал,  с конём атомные батарейки. Вообще, мол, не нуждаемся в подзарядке. Как бы осуждены на вечное пребывание. Мы ж здесь и заглавные. Можешь исповедоваться нам, Веня. До получаса никто не помешает.
А те, за окном, которые пришли за мною, спрашивает Веня.
Профперерыв эт как б священный для государства  час, отвечает генерал. И на энтот час действует закон невмешательства сторон. Будут ждать, когда кончится профперерыв, то есть у служащих. Кстати говоря, на тот первый раз, когда мы с тобою в окно выглядывали, был общегородской профперерыв вообще для всех тех, которые из числа  граждан. Поэтому и не было в городе граждан. Окроме стоявших там здесь служащих. Перерыв кончился, гражданы и заявились. Для особо важных персон, таких, как мы  с конем, конечно, не существует перерывов. Так обходимся. Словом,  давай, говори Веня.
И смотрит, значит, на Веню. Веня ж… Видно, что Веня в глубокой растерянности.   

Правда. Как если бы какая-то мысль снутри гложет, подтачивает и повергает – видно же - в великую скорбь Венечку, от которой – грешнику то -  невыносимо. Великим мучением мучается Вениамин Иванович. В великом пребывает смятении. Однако ж, преодолевая смятение, говорит…
Что же, говорит, что же вы делаете? Ежели, мол, вызывают на суд  и как есть по всем признакам и критериям человека мёртвого, то, следовательно, одним призыванием сим показывают, что вызывают на  Суд Божий, Суд Праведный, Суд Последний,  Суд Страшный. Вы же, мол, как поступаете?  Без Суда! Мёртвого то! При энтом 100  процент грешника и преступника противу целого человеческого рода. И куда! На пьедестал возводите!  Как ж эт без суда и следствия!?. - Это ж, мол, против всех божьих и даж человеческих законов.
И требует, значит, Суда.
«Законы человечьи остались… Но человеков то нету…» - мнется генерал…
Ну и мол… Опять же,  вертит в руках коня, любимую свою игрушку. Игрушка как б в момент возрастает в величине. Сходит с руки. И видно, как животина ну прямо волнуется. Бока дуются в ней. Ноздри в свой черед  пыхают и раздуваются. Зубами грызёт железные удила.
Всадник, который сверху, едва удерживает ея, осаживает коня и грит (а зубы у всадника белые, белые, чистого фарфору, вставные, ну да): 
«Так точно, вашпревосходительство! – грит. - Не осталось, мол, ну, человеков. – грит. - Все, гм… Превратились!.. До единого. В статуев. Даж мёртвые!»
Вот когда Веня завовсь похолодел. Так и охолонул: «Значитца, и мёртвые, и они тож превратились».   
«По Вениамину Ивановичу можете  убедиться!» . –  слышит.
«Ну да, возразить тут нечего», - думает Вениамин Иванович.
«С кладбища ж взяли. И заметьте,  вашвысокопревосходительство! Нигде ни до, ни опосле процесса, ни в самый - никакого голоду. Ни крови! Ни мучеников. Ни стервятников, чтобы клевали кого. Ни саранчи! Ни в городе, ни по окраинам. Ничего такого не было».
«Чисто, значит, сработали! – эт генерал (Всаднику).  - Молодцы!»
И для чего т чешет у себя в волосьях, и как б запинается пальцами,  каки-т там бугры у него, на верхотуре, определённо, не дают проходу пальцам.
Веня пригляделся, ну конечно, акриловые, из той же полимеры. «Значитца, он, какой он ни есть, искусственный!» - с отвращением даж  кидается в дрожь Веня.
Но не успевает додумать, отвлекаясь на замечание Всадника, который возвращается, значит, к сказанному, возвращается и грит:
«Завовсь никого. Никого не осталось. Окроме презента, премьера, министров и думских. Энти они остались». – (Вроде как берегут, мол, себя).
То есть, заключает, над энтою горсткой, может, конечно,  состояться суд (поскольку человеки).  Но энто, мол, уже не принципиально.  И никак не касается самого статуя (то есть Вени).  Поскольку… 
Тут всадник, наклоняется  к генералу, и что-то шепчет ему на ухо, ну да, как есть, на… древнеегипетском, на беглом, простом, даж вульгарном  наречии, и Вениамин Иванович отдаёт себе отчёт в том, что говорит  тот что-то о нём, о Вениамине Ивановиче, но Вениамин Иванович не понимает (так, чтобы совсем)  на древнеегипетском.   
Увы и увы. С  стыду своему, в сам деле. не знает Веня древнеегипетского, то есть в полном  объёме, объёме, потребном для распознавания  «спицифичиских» терминов, касающихся структуры, как уловил все-таки Веня, человеческой плоти и даже именно Вениной (да, да, о плоти Вениной шла речь, то есть применительно к Вене). Не знает Веня древнеегипетского. Когда б на латинском изъяснялся Всадник…
И потому не в состоянии до конца понять Веня, что за препоны, что  ещё такого имеет в виду Всадник противу Вени, что не можно Веню,  а именно так понимает Веня, как ни хотелось бы, к Суду привлечь, даже если бы тот состоялся.
«Нет, ну какие гады!» - думает Веня.
Как  всадник ещё прибавляет, опять,  значитца, прерывая течение  мысли у Вени,  рассуждает в том смысле, что, вообще то говоря, мол, трудно назвать и энтих, и их человеками, министров то есть, презента и думских, вообще энту самую, как послышалось Вене, нечисть ( «а что они ещё могут сказать, приспешники то - о родном правительстве?»), трудно… Скорее всего, - грит,- представляются… И всё же…
Веня, Вениамин Иванович не дослушивает, ну что тут с собою поделаешь, вопреки ж себе, идя противу себя, вдруг и спонтаном подхватывает. И, подхватывая, кается: что же он, заодно с Всадником, что ли, порочащем правительство? Главное ж противу себя – если не человеки, не будет Суда… Да что ж эт тогда из Вени выскакивает:
«Конечно, конечно. Представляются… Прикидываются, - кричит Вениамин Иванович, но и впрямь,   как б про себя, тихо так, тихо кричит,  так,  как бы украдкой. – Но уже далее  чуть громче, помимо воли: - Прикид эт у них такой!»  –  как б даже вопияет некая часть в Вене. Не человеки, мол!
И вместе с тем.
«Да что ж это, что ж  из меня выскакивает? – в одно время ужасается Веня. – Если не человеки, впрямь же Суда не будет… Некого будет судить. А? Ну да. Ну конечно… И как же, что я иду противу родного правительства. А… Так эт ж дьявол меня, сам, ну да, эт ж дьявол меня подзуживает…   Гипнотизирует!» - (То есть с его, значит, с подачи дьявола, нехорошо так вопияет о дорогом правительстве Вениамин Иванович).      
«Инд, по бумагам, всё одно значатся, - грит вдруг Всадник, как бы приходя на помощь Вене. - То есть человеками. - И престрого, как б неподкупно смотрит на Веню. (А Веня в общем то и рад: будет, значит, Суд, и уже, про себя как бы во всём и со всем соглашается с Всадником. Тому и убеждать не в чем навроде Веню. Но вот же убеждает. Гм… Для чего же?). – Противу бумаги ж, - между тем продолжает Всадник, -  и в сам деле не попрёшь. Законы на ей пишутся. На ей ж издаются. С самого потопу записаны. Господом на скрижалях. Та вручены Моисею. Опосле Египта. И вот, - дескать, - что любопытно. Практически с того времени не меняются. Хорошие законы. Разные толкования. Что собственно до министров и протчих, - грит. - Самолично, - мол, - видел пачпорта  у них. Показывали…  Записано, что человеки. Сто процент на бумаге. Значитца, так и есть: человеки. Вообще, - грит. - Ничё не меняется. При соблюдении формы. Форма ж у них правильная. – Ну и: - Пусть называются… - как то так вывернул Всадник. - Однако, - грит, - сомневаюсь всё же, сильно сомневаюсь, что  будет над ими Суд. Поскольку неясно, так, чтоб до конца,  к какому разряду относятся…» -  (то есть к человекам всё же или ещё к кому то или чему то. То есть опять ставит в тупик Веню. Определенно здевается).
И тут подмигивает - всадник то! - Вене.
У Вени ж (опять) голова кругом и  по голове мурашки! Вишь, как бы провоцирует Всадник Веню. То есть, так понимает Веня, чтобы сам Веня внёс ясность. Со всей определенностью. Кто ж они, из родного правительства, человеки али нет, завовсь не человеки. Сам должен заценить их Веня. Заценить и сказать Всаднику. С пролетарской, так сказать, прямотою. А не так, чтобы и вам, и нам. Серединка наполовинку. Хм, да.
Вообще то говоря, оно конечно… Веня о министрах всё знает. И Всадник, конечно,  он тоже не случайно обращается к Вене. Вишь, хоть и сподручник дьявола, а к Вене, именно,  к самому, не к дьяволу, к Вене, вишь, за помощью обращается. Конечно, случается, случается, если же по факту и принципиально, то в энтом вопросе Веня даж бо;льшим обладает знанием, чем дьявол, то есть в вопросе о родном правительстве. Ещё даст фору. Обоим  люциферам.  Не случайно, не случайно, что оба и с таким вниманием, с таким  напряжением ждут от него, от Вени, последнего решения. Ну да,  по правительству.  Как он Веня определится с правительством.. С правительством, с министрами, с депутатами и, что ж,   по факту, с презентом. Какую им он, Веня, вынесет вердикту. Как он, Веня, с ими поступит.
 Веня ж, если сам по себе, как щас, как в данную минуту, когда он с собою справился, преодолел все гипнозы, в такие минуты Веня завсегда обладает высшей степенью энтой самой, как её, объективизации, и тому есть много свидетелей, то есть помимо и сверх знания.  Донельзя и завсегда объективен Веня. Пусть сам Веня не пойдёт под суд, не заслужил Веня, но они, конечно, имеют право. 
,«Всё ж таки, - уже объективно думает Веня. – Наполовинку, а – человеки. В сам деле. Пущай наполовинку будет Суд. Хотя б на четверть…».
 А вообще то, оно  конечно, конечно, маху он дал, выразив полное недоверие к министрам в отношении  всей полноты  ихнего статута. Нельзя сказать, что  полностью не человеки. Правда. Всё ж таки хоть  что-т, хоть мизер, а  осталось в них, в сам деле, осталось, от энтого, ну, человеческого… Следовательно. Как-т даже нехорошо, если не состоится над ними Суд. И самим им, конечно, как-т даж стыдно будет, если не пойдут под Суд, не отдадутся Суду! Божьему то! Будто не человеки! По хорошему – прост обязаны! Конешно, напросятся… Как-т и Господь может потрафить им, предоставить скамью. Всё ж таки они начальники. Как-т выразить свою милость им. Все ж таки, что-т в них в сам деле ещё теплится…  А там, глядишь, и Веня заодно с ними проскочит. 
Не без того, не без выгоды думает так живописец, слабый всё ж человечек Веня… Увы и увы. И…
«Должон быть над ими суд! Даж если хоть процент человеческого в них есть. На процент и судить!» – грит.
И…
Меня ж, мол, по полной.
То есть. Опять. За своё!
Всадник только ухмыляется.
Веня ж…
«Настаиваю, - грит. – Настаиваю и вопияю со всей непреклонностью,  чтоб предоставили личный! и даж отдельный! для меня Суд».   
Собственный, вишь,  для Вениамина Ивановича.
Поскольку не уверен, грит, что проскочит с министрами, заодно с правительством и даж с презентом  (тем более)…
На Божий, на Страшный Суд.
Правительство оно, вишь, грит, оно завсегда, мол, найдёт… Ну, какую-т лазейку… Знает Веня. Непременно как-то сделает так, чтоб заполучить до себя Суд.  Он же, Вениамин Иванович, человек маленький. По малости своей Суда ему до себя не привлечь. Не те, мол, параметры.  И к сему - завовсь ерепенится. Подайте и всё тут Суд!  Иначе не стану, мол…   «Не стану! – грит. – Памятником!» - Совсем крыша едет у Вениамина Ивановича. Возьми и выложи пред им Высшую Инстанцию.
«Да пойми ж, - вступает тут сам генерал, Шеф Департамента Бдения.  – Голова ты садовая! Мы б и хотели тя, Веня, предать суду… Пошли бы навстречу. Всё б для того сделали. Но, вишь, нигде о Страшном суде для статуй не сказано. Положен ток человекам. Ты ж не человек, Вениамин Иванович. Человеков же вообще нет. Да, да, Вениамин Иванович. В тех же верхах,  и там не осталось. Вишь, в виду Суда, Божьего то, мозгами раскинули, ну и, в последний момент, отказались от звания, человеков то… Правда, тайно… Сняли с себя полномочия. Штоб не предаваться Суду. Не хо;чут идтить на Суд. На Суд Божий. Перекинулись к большинству. Как оно завсегда с ими бывает. С верхами. Тож самопревратились. Сто процент! В статуев! В камни! Следовательно. Следовательно не быть Суду. Отменяется. Насовсем.  Суд Божий. Да и то. Нигде же, ни  в одном из святых писаний тож,  даж в писаниях ни намёка о делопроизводстве по  статуям. Ничего. Ничего такого и вправду нет, ни слова не сказано. - (А я, мол, грит Шеф Департамента). – Я все их перечитал, писания. Тыщу ж лет, - грит, - участвую в богословских тяжбах. Назубок все статьи знаю. Сам некоторые из штудий писал. Не предназначен Страшный Суд для изваяний.  Не подлежишь Суду, Вениамин Иванович, Суду Божьему». - Ничем-с, мол,  не можем помочь.
«Как ж, - грит Веня, - повсеместно ж осуждаются идолы в богооткровенных книгах…» - ну и, выходит, с того тож подлежат судимости.
«С тебя богослов, Вениамин Иванович, как с меня курица, - грит генерал.  И натягивает, значитца, на себя ухмылку, ну, с помощью функции. – И дале: - Ах, да. Да, да. Ну да, конечно: «Кому уподобите вы Бога? И какое подобие найдёте Ему», - («никак пророка Исайю цитирует», думает Веня, а в последний момент, в аккурат перед парадом, как раз Исайю Веня читал). И точно. Слышит тут ж: - Исайя! – подтверждает вслух генерал. - Первый из обличителей идолов, – доносит. - Стих восемнадцатый. Глава сороковая. – И далее: - Ну да обличитель. Но разве не сам пророк и заявляет: «Идола выливает художник, и золотильщик покрывает его золотом…» - стих девятнадцатый. Та же глава. Писанием сим ясно указывается: идолы не подлежат суду. Ток человеки, которые их делают». 
Как обухом по голове. Понятно, по Вениной.
И…
«Ты полагаешь, что сам я?.. Что сам я препятствую…  - вскидывается вдруг генерал. – Потому как не в состоянии предать своего ж господина и - суду?»
И… Как можно-с, мол.  Потому, мол, в суде тебе и отказываю?
«Да я, - грит. - Тыщу раз, две тыщи раз  готов засудить тебя! Но нет на то у меня права, ни полномочий. Нет, Веня. Да пусть и дьявол я.  Но не Господь же. Не я же. Господь один Судом ведает. Так в книгах записано. Против писания ж не пойдёшь. Не господин Он мне. И нет на мне такой обязанности, чтобы судить человеков. Не возложил на меня. У меня свой суд, Веня, быстрый и скоротечный. Тысячелетиев ждать не приучен. Терпениев нету.  И на суде энтом, - и опять, значит, за своё:  - ты надо мной господин, Веня. – Ты, - грит. - Ты один, Веня. И больше никого. От, как решил ты с министрами, так я и готов был сделать. Конечно, не предать их Суду.  Но отпустить их для вердикту над ими, энто было в моей власти. Но, вишь, даж от меня утекли. Господи! Что в энтом мире делается! Покарай их, Господи! Н-да… - И: - Завовсь, Веня, - сказал, -    заморочил ты мне голову с энтой Высшей Инстанцией.  Конечно, умная у тя голова! Да ещё с вывертом. С энтим, как его, заскоком. – («С подскоком», - уточнил Веня). – Ах да. Ну да, с подскоком.  Вишь, ты – склюзивный. Я ж – кукла. По определению. Твоя раба! И как раба тщусь, изо всех сил тщусь тебе поспешествовать. Но, вишь, нигде, ни в каких книгах, нигде не записано,  что у меня есть право спешествовать. Я уж не говорю о полномочиях. По существу я есть самый беспомощный. Изо всех ангелов. Изо всех, которые превратились в демонов. Только и то, что первым с небес гикнулся. По первенству ж и именуюсь дьяволом. И всего то. Когда бы ты знал, Веня, как тщусь.  Каким страданьем извёлся. Что не в состоянии поспешествовать. Как тысячелетия уже извожусь. Отказывают мне в сострадании. В толике. В единой. И слёзок моих никто не видит, Веня. Кукла, она, мол, не вмеет плакать. Даж ты не видишь, Веня. Помолись за меня, Веня! Поплачь, поплачь обо  мне и за меня, Венечка!» - поскольку сам,  мол, не умею плакать.
И Веня глазам своим сам себе ж не поверил. Две капли слёзок сбежали из глаз самого Венечки, то есть как из статуя. За самого дьявола плакал. И сам же, сам Веня как бы умилился своим же, собственным же слёзкам.  Вишь, статуй статуем, а перед дьяволом и за него же плачет.
«Спасибо тебе, Вениамин Иванович. Премного благодарен. Столько грузов и столько тяжестев с души снял. Душу мою, - не моргнув глазом сказал, но Веня как-то и не заметил в столь умилительную минуту энту оговорку генерала про душу. - Душу мою, - в третий раз  сказал, - облегчил.   
Но право же, Веня, -  продолжил. -  Право… Ну не мой же Суд, Веня. В сам деле. Оно, конечно, и забота не моя. Но дело не в том. Право…»
Генерал преисполнился как бы глубокой печали. Но тут ж и далее как б крылья какие за спиной у генерала выросли.   
«Моя ли, - испросил, с некоторой даж торжественностью.  – Моя ли  вина в том, что ты сделался камнем?!.  Я ли, - грит, - породил тебя и иссёк? Я ли указал народу на тя и сказал ему: «Вот, сей превратился в камень и за то почитайте его!» Я ли сказал народу: «Возлюбите его. Ибо так низко пал, что превратился в камень! Любовью ж вернётся в человеческий образ!» И не я говорю о тебе: «Не вернётся!» Не я. Народ тя о невозвращении молит! Да и зачем, куда, к кому и к чему возвращаться?..  – Генерал показал за окно. - Камень ты не камень. А народ, вишь, любит тебя,  - смягчился. - В сам деле! Игде ты, - грит, - и в ком найдешь такую любовь, самозабвенную? Настолько самозабвенную, что сравнимую с тем же безумством. Так, так… Что же ты, Вениамин Иванович, неуж незнаком с  учением апостола Павла. Безумием  - лечимся. Известно ж: то, что «для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие», то для юродивых спасение и блаженство. В самом деле. Вишь, насток народ тя, безумствуя то, любит, что отказывает тебе любовью в самом звании человеческом. Запрещает тебе быть и даж называться человеком. Отказывает в праве! Вишь, любовь она всё пересиливает! Всего превыше. И что ж… Неуж? Неуж готов ты  растоптать и попрать оную?!. Собственным отказом. Эт как если бы обратно восстать!?. Пойти противу всеобщего ходу. Обратно,   вспять, назад, значит, войтить в глину. И далее, значит,  не то что из глины. Из самого камня! Восстать. Наново изойтить. Таким, от, сальто.  Обратно.  К облику и образу  человеческому. Для чего? Чтобы быть оплёванным, им же, твоим народом?  За твоё, по его разуменью,  предательство? А он так и решит, что ты, принимая образ то человеческий, предаёшь его сим образом. Чтобы отдаться ему ж на растерзание? А главное, как ж это – оставить народ свой… Без любви то?!.  Без почитания! Ведь и сам любишь… Сознайся, обожаешь же статуев! Конечно, ещё не обо;живаешь… Но, скажем так, прост любишь. А хоть и камни!.. А ить, света без них нет для тебя! А сознайся, Вениамин Иванович… Любишь? – испросил генерал. - «Люблю!»  – прошептал Веня. – Ну вот, видишь… Так и люби камни! Чего ж ты тогда еще хочешь? Смирись и терпи. Соберись в кулак, Веня. Сто процент сделайся камнем. И воздастся те, Веня! От камней же!»
Генерал чуток помолчал.
«За что же тебе и почему?  Спрашивается… Отвечаю. Голову, голову  спрями, Вениамин Иванович, поставь выше!  За то и потому тебе такие воздания, что ты – первый! Первый, повторяю, из человеков, который сам собой, не по чьей-то указке, прихоти али произволу, но по свободе, дарованной Господом, осознанно, по своей воле  превратил себя в камень.  Первый из человеческого  племени, достигший звания статуя самолично,  самостийным путём. По первенству ж твоему тебя и любят. Все те, кто за тобой пошёл. Все те, кто сделались камнями. Других же  щас нету. С того и хотят поставить тя на пьедесталу! Не то что воздвигнуть тебе, самого тя поставить как  памятник! Как идола, которого ишо нигде и никогда не было. Как первому,  самопревращенному!» – (от сотворения, мол).
И… Опять же. Прям стелется перед Вениамином Ивановичем.
«Не мы, - грит.   - Не мы отказываем тебе в Суде. Не мы, Вениамин Иванович! Мы бы и завсегда рады. Но и увы… Не подлежат статуи Суду» - то есть, власти тут ни при чём. Никак–с даже не виноваты, что не отдают Суду. Народ не дозволяет. Писание против.  Власть же она только следует установлениям Божьим да воле народной. 

В общем, даёт понять, как тут не крути, стоять тебе Веня перед презентом, обладминистрацией,  министрами и думскими голым! И ещё не понять. То ли передом, то ли жопой. А поскольку чистого мрамору, то и насквозь просвеченным.  Ладно б - сердчишком. С кишочками. Со всею зараз, с требухою,  с человечьей.

Тут с коробка у адъютанта, верно, небрежно ящичек в коробок задвинул,  плохо в штаны поклал, не засунул так, чтобы глубоко, тут излетела из штанов муха. А мухобойки в руках нету. И не оторвал адъютант   ей - допреж - ни лапок, ни крылышек. Никакого сегменту не выломал. Ни ворсинки какой захудалой не смахнул с брюшка. Вишь, в генеральском кабинете, не имея  чину,  и на свободе оказалась. Насекомая то..  Летать же  за ею, за насекомой,   адъютант не научен, функции нету. Бегать – не набегаешься. По опыту знает. Большой опыт.
В кабинете мёртвая тишина установилась.
В полной  растерянности сделались офицеры.
Так и застыли.
Веня воспользовался.
Такое страшное любопытство проснулось у Вени.
Неодолимое.
От так завсегда.
Любопытство при всех случаях жизни, даж по окончанию оной, завсегда выручало Веню. Подымало настроение у Вени. Случалось, до высочайшего уровня.
А тут муха у генерала сбежала. Ё-моё!
Пускай,  не у самого.
Но в кабинете ж его!
Глаза у Вени округлились и завращались. В глазницах.
И стали как б удлиняться в направлении мухи.
«Э, э! Ты чего!»
«Никак-с оживает статуй-с!»

Интерес к мухам он и сразу мучил Веню, с той самой минуты, с которой адъютант дал послушать Вене коробочку с мушицами.
Только боялся, боялся Веня про мух спрашивать, што генерала,  што  адъютантов, того же писаря. Хто ж знает, может, вопрос архиважный и сверхсекретный, а Веня выспрашивает.
Тайна она завсегда тайна. А тут государственная.
Вопрос же он уже сам на языке у Вени вертится.
Тут генерал снова усаживается за стол.
Веню ж сажает в кресло.
«Ладно, - грит генерал, читает же мысли у Вени. – Спрашивай». И, не дожидаясь вопроса, сам на него ж отвечает.
«Не, не. Как ж эт он вмеет!»

«Мухи,- грит генерал, - они ж испокон веку крутятся вокруг человеков. Досаждают, кусаются, возятся. И человек завсегда их вбивает. Человеки счезли. Привычка ж осталась. К вбиванию. Словом, энто как б для тренировки. Для поддержания физической формы. Нужно быть ко всему готовыми… То есть вдруг и наново появятся человеки … А у нас, если чесно сказать, даж мух для их, для сохранения человеческих навыков не осталось. То есть в виду чистоты учреждения не имеется. От и, не поверишь, Вениамин Иванович, специально разводим… Мушиц то. Выделяются средства. Насекомые они как б на полном у нас  государственном обеспечении. Статья есть в бюджете. Для разводу. То есть на всякий случай, непредвиденный… Заради гармонии, будущей, как бы это сказать, в душе человеческой, ежели вдруг как б наново народится душа и явится… Душа то. Человеческая. Народится, а нигде мух нету, ни в воздухе, ни в любом пространстве. А тут, в кабинете…. В кабинете  - есть. Готовые, мушицы то, вбивайте, мол, пожалста. Для энтого ж и предназначены. Ну не статуев же вбивать человекам, в сам деле. А то еще, не приведи Господи, человекам человеков. Ежели мух нету. Мухи они как б для снятия стрессу. Как б для спокойствия и комфорту, душевному… Хотите верьте, хотите нет, Вениамин Иванович. То есть… Вишь, вишь, почему и как к энтому мы пришли. Случай помог. Ещё когда человеки были. Когда куклы ток расселялись по кабинетам. Ну и человеки с опаской к им. С боязнью. Так, от, относились…  К куклам. Вызовешь на следствие. Дрожат, пялятся. Стоят сами истуканы истуканами. Уже тогда. А тут, даже непонятно, как эт у генерала вышло, муху при одном вбил. Сам!  Генерал! Хоть и кукол. Да так ловко! Вначале поймал. Завозился с нею. Потом вбил. А энтот, подследственный, писарю, значитца, пальцем в генерала тычет, показывает на генерала и смеется. Генерал, мол, и муху, хых, вбил. А писарь, вдруг: «Он каждый день, - грит, - вбивает». Инд, генерал сообразил и тоже смеется: «Да, да, - грит. - По одной. Согласно плану!»   Инд, так весело в кабинете сделалось. Комфортно. По домашнему как-то. По хорошему, до приятности, даж как-т  сладостно. С тех пор и завели мух в кабинете. И даж составили график. Кому, каку,  по сколько и на какое время прихлопывать. Когда ж перевились мухи и  насекомых не стало, тогда и принялись, значитца,  разводить их. Молва тут же пошла.  Есть, мол, такой кабинет, где мухи для убивства разводятся и куклы с ими в кабинете играются так. Инд, сам и валом повалил народ в кабинет. Как б на представление. Далее брюшко генералу слепили. Завовсе душевно в учреждении сделалось. Вишь, человеков нет. Инд всё как при человеках… Так и осталось. С того и комфортно. Законы ж, конечно,  они не меняются…»
Генерал как б поправил, как б  съехавшее с пуза брюшко.
Не нашедши, удивился. Спохватившись, тут ж ус покрутил.   
«Так оно конечно, морг моргом, – сказал. - Чистота непосильная. Невероятная. Инд. Мушицы. Инд, брюшко у меня, генерала. Правда, седни избавился. Всё такое протчее. Как б человеческое… Никто и не замечает, даж не догадывается, что куклы не есть, гм, человеки, не принадлежат к сословию, к человеческому, что  бездыханные. Прост занимаются работой. Мёртвые, инд  принимают граждан. Ну а так оно, конечно, всё правильно. Поскольку не осталось человеков, принимаем статуев. Мёртвое оно к мёртвому тулится».