Русский роман. Том II. Глава 14. Город Родимов

ТОМ ВТОРОЙ
ГЛАВА XIV
Город Родимов


Так что оставим на время Колиньку. Доложим вместо того, что же взбудоражило поселение, еще недавно сонное, скучное, вялое. Даже в мелочах подобное кладбищу, где в благородной части погоста, вдоль центральной аллеи, едва ли не на каждой плите беззвучно рыдает, заламывая в горе руки, гипсовый ангелочек. И такая тишина, что аж в ушах звенит! И эта тишь повсюду, даже на задворках этого кладбища, где в буйных зарослях бузины вовсе нет дорожек, лишь догнивают покосившиеся кресты, с которых и имен-то не прочитать – и там покойно, как на… Ах да, о подобии кладбищу же и речь.

И вот этот-то город вдруг подняло на дыбы.

А ведь это именно тот самый город Родимов, что веками имел честь гордиться, имея на то весьма весомые резоны, лишь прилежностью и сугубой честностью своих жителей. Тщание в труде и беспорочность – вот два похвальных качества, что, как всему свету известно, издревле были присущи народонаселению этого города.

Первое, то есть исключительное трудолюбие родимовцев, обычно в Родимове доказывают, рассказывая, как еще при царе Алексее Тишайшем один местный пономарь начеканил в своем подполе медной мелочи едва ли не больше, чем совокупно все царские монетных дел мастера — и свои, косорукие, и завезенные для такого случая из неметчины сугубые умельцы. Подобной одержимости трудом, в целом присущей и землякам злосчастного этого пономаря, еще поискать! Но кто и когда ценил в России старательность?

Никто и никогда. Возразить, случаем, не желаете? Нет? Как и следовало ожидать.

Вот пономарь этот и пострадал. За что, спрашивается? Он ведь даже казенных дров не воровал, а наоборот, из никчемного хлама производил нечто полезное. К тому же он, бестия, столь усовершенствовал, а затем и собрал из всяких хитрых цилиндров устройство для волочения медной проволоки, что за такую придумку положено от Денежного двора награду получить, а не казнь лютую. А поди ж ты…

Пономаря сняли со звонницы, где он ховался от правосудия, со всей обстоятельностью отбили ему почки, печень и прочий ливер – и, как в то суровое время водилось, дали вволю напиться расплавленного олова, от чего он вполне ожидаемо скончался. Но помимо этого наказания, обычного за такого рода провинности, виртуозу, перебившему на грошевики и копейки все треснувшие и из-за этого вышедшие из употребления зазвонные колокола, пришлось еще вынести перед умерщвлением и куда более страшное глумление: переименовали его из Ваньки Оськина в Ваньку Парша-Собакина.

Да и пес бы с ним, с этим прохиндеем, но ведь и безвинным деткам его приказано было до скончания веков зваться тем же язвительным прозвищем, Парша-Собакины! Как им после того было жить, с такой-то богомерзкой фамилией? Оськины – это же был уважаемый род, из коего вышло два или три унтер-офицера и… и… Да вот хоть тот же Ванька-пономарь. А кто уважит паршивую собаку?

Второе же, сугубую честность родимовских обывателей, в Родимове любят подтверждать случаем, когда светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический, оказавшись проездом в их городе, ненамеренно оставил в трактире серебряную табакерку с искусно вырезанным на крышечке левым профилем Екатерины Великой. Или, что также вполне может быть, кто-то из местных случайно, чисто от счастья лицезреть светлейшего, впал в такой неистовый восторг, что, решив заправить в ноздри понюшку табаку, перепутал свой карман с княжеским. В трактирах такие недоразумения происходят то и дело.

Так и что, казалось бы? Не обеднел бы с того светлейший. Однако слух о потере князя Потемкина разошелся по городу, вслед за чем целых четыре исконных родимовских обывателя светлейшего князя в столице навестили и, заодно прося протекции, табакерку ту ему в целости вернули. Необычным же это заурядное происшествие делает обстоятельство, что эти самых честных правил дяди делали визиты в разное время и по-отдельности, каждый со своей – то бишь светлейшему Потемкину принадлежащей – серебряной табакеркой. Целых четыре штуки этих табакерок ему принесли.

Светлейший все эти коробочки, веселясь безмерно, принял, хотя и не признал за свою ни одну из доставленных ему табакерок. Насмешило же князя то, что на двух из них был запечатлен правый профиль матушки Екатерины, явно с рубля срисованный, а на остальных табакерках императрица была и вовсе анфас. Но, являясь ценителем таких вот историй, служащих свидетельством гибкости русского ума, Потемкин помог всем четверым.

Климу Парша-Собакину — в судебной тяжбе с соседом за перенос межевого столба на два вершка на поле величиною в сорок десятин. На кой черт это надобно, вопросил изумленный просьбою князь, что толку в столь малом земельном участке, который накроет любая скатерть из его Таврического дворца? На что получил с должной почтительностью данный гордый ответ, что, мол, чужой земли не хочет Клим ни пяди, но и своей вершка не отдаст. Ближняя, мол, соломка лучше дальнего сенца. Лучше воробей в руке, чем петух на кровле. Хрена бояться – в девках оста…

«Ладно-ладно, — на свою юную племянницу покосившись, прервал Платона светлейший, — все уже поняли».

Следующему просителю, Платону Парша-Собакину, велел светлейший устроить подряд на поставку в пороховые заводы индийской селитры. Просил этот Платон дать ему поставки полотна, но услышав слова светлейшего о том, что полотна нынче не надобно, а вот с селитрой в государстве – беда, тут же взялся доставлять селитру. Хотя как человек штатский, к тому времени еще понятия не имел, что это за хреновина такая и для чего употребляется.

Аристарху Парша-Собакину князь Потемкин пособил в устройстве на казенную службу его сына-балбеса, который до того был по причине горького пьянства отставлен даже из общества попечительства о народной трезвости, где и делать-то ничего не надо было – просто в присутственные дни стараться не пить с утра.

Ну, а Кузьме Аристарховичу Парша-Собакину, в итоге самым умным из всех оказавшемуся, помог светлейший в перемене фамилии на исконную. И стал тот снова, как и славный пращур его — Оськин, без никакого Парша.

Но обыкновенно было в Родимове покойно. Только что описанные усердие и честность, при всей их положительности, это вовсе не те качества, что могут вдруг вызвать ажиотаж даже и в самых достойных человецех.

Нынче же вдруг стало новостей в Родимове как нарочно столько, что и не знаешь, с чего начать рассказ. А положило начало бурлению общества событие, на первый взгляд, вполне ординарное – приезд из Петербурга некоего то ли вахт-министра, то ли министр-генерала, то ли черта с кочергой – Колинька в подробности этого события не вникал, лишь видел его последствия.

Вот хоть накануне, после вечерней службы, не разошлись сразу по домам обыватели, а заполнили небольшими компаниями соборную площадь и долго делились сведениями. То же самое происходило на бульваре, что тянулся до самой реки.

Завтра, был уверен гимназист Астафьев, в точности то же самое можно будет видеть и на старом променаде над заводью, и в торговых рядах, где недавно сменили деревянные прилавки под навесами на киоски красного кирпича, а также в сквере между театром господина Булкидиса и зданием уездного училища. Во всех тех местах, где родимовские гимназисты, в том числе и Колинька, могли по табельным дням и воскресеньям поглазеть на барышень и с важным, отрешенным видом выкурить трубочку-другую.

То есть даже гимназисту второго класса очевидно было, что в городе происходит нечто небывалое. Дремал он себе, дремал — и вдруг такое доселе невиданное бесчинство! Будто вытащил злонамеренный некто из костра пылающую ветку и воткнул ее со всей отчаянной дури в муравейник, приведя тем самым в неистовство его обитателей. Теперь же, когда в муравьином доме царит переполох, злодей стоит в сторонке, будто вовсе он не при чем, бесстрастно жует травинку и без особого интереса следит за тем, как мураши суетятся под мутным валом накативших на них проблем. А ведь всего и произошло в Родимове, что заявился в город господин Курков-Синявин со своей свитой – и пошло-поехало!..

«Грозный и безжалостный поток», да-с…

Когда же эта свирепая волна на некоторое время отхлынула и город Родимов несколько подуспокоился, то произошло в точности то же самое, что при подобном стечении обстоятельств случается в природе. Каждому ведь доводилось видеть, как после половодья, когда уходит вода, всегда оставляет она после себя на узком бережку под невысоким обрывом, среди фисташкового цвета обрывков растущей на отмели речной травы некоторое количество золотобоких карасиков, которые первое время еще подпрыгивают над песком, а затем только дышат глубоко и глаза изумленно таращат.

Местные обыватели весьма на этих выкинутых на сушу рыбешек походили, поскольку, как и они, астматически разевали рты, но не имели сказать совершенно ничего значимого по сути взбудораживших город Родимов таинственных дел.

В ходу были одни только слухи, которые по природе своей, скоростью продвижения и мощью схожи со сходящими с горных вершин снежными лавинами. С одним лишь отличием: от лавины слухов никто не сбежит — накроет всех. Что поделаешь, уж коли нет твердого знания, то придется как-то обходиться пустыми пересудами.

Такова оборотная сторона медали: если принадлежишь к виду разумных животных, способных мыслить и обобщать, то изо дня в день будешь использовать и бесплатно прилагаемую к этим талантам связную речь. Для того, чтобы вот хоть почем зря сплетничать. Не пропадать же добру.

Однако есть одна неувязочка.

Не всегда дар речи предваряется наличием у говорящего мозга. Теоретически подобное невозможно, на деле же у каждого имеется знакомец, у которого голова – сплошная кость, вовсе без полостей и пазух, в коих могло бы разместиться хоть сколько-нибудь мозгового вещества. Однако именно этот твой приятель отличается склонностью к длинным монологам. Трындит, мерзавец этакий, без умолку, да все о пустом. Разве что молотом – навроде того, которым Ванька Парша-Собакин копейки бил, когда он еще Ванькой Оськиным звался – только кувалдой такого и остановишь.

Приходится признать, что болтунов, у коих пристрастие к пустословию вызывает зависимость навроде болезненной склонности к спиртосодержащим жидкостям, в каждой местности встречается в избытке. И когда, не суть важно по какой причине, поговорить не удается, эти пустобрехи испытывают душевный дискомфорт и даже муки навроде похмелья.

В силу этого прискорбного обстоятельства занять себя язвительной беседой им порою хочется так, что, когда сказать нечего, у многих от этого начинаются головокружения, икота, дергает глаз – и еще их, когда больше нет никакой мочи молчать, вдруг обсыпает.

То есть сыпь на их мордах и разных прочих не менее унылых поверхностях появляется. Это прыщики такие, гнойнички. Крохотные, порою почти незаметные, но ужас как чесучие.

Не обошла эта напасть и Родимов. Как и в былые времена, будь поводом к тому приказ сажать картошку, ядовитость коей ни в ком не вызывала сомнений, или холерный бунт в соседней губернии, или нашествие несметных туч божьих коровок, или беспутная дочь местного брандмейстера Василия Ивановича Колпикова, сбежавшая от родителей с героем-любовником посетившей прошлой осенью город театральной труппы, или шоколадные эклеры ресторатора господина Папандопулоса в его недавно открывшемся заведении — родимовскому мещанину страстно желалось посудачить об этих всколыхнувших его жизнь важнейших событиях; да вот беда — нечего было ему сказать по существу, он мог лишь смутно догадываться о первопричинах этих происшествий.

В этом месте, памятуя о безмерном гуманизме, присущем русской литературе, хотелось бы за славных родимовских обывателей вступиться.

Жажда общения не является уникальной потребностью одних только жителей Родимова. Разговоры того рода, что не приводят к истине, а всего лишь подпитывают самомнение иных излишне говорливых персон, происходят повсеместно, решительно преобладая в совокупности всех ведущихся в мире бесед.

Вот нарочно ткни перстом в карту и посети попавшую под его кончик местность – сразу обнаружишь, что там, куда вонзился твой средний палец, тамошние эсквайры, идальго или бюргеры не менее самозабвенно, чем наши, болтают пустое, с важным видом рассуждая ни о чем. Набираясь от того, как водится, одной лишь дутой значимости, зато кардинально уменьшая упомянутую выше среднестатистическую прыщавость лиц в своей прекрасной стране, будь ею хоть Скоттландия, хоть Гессен-Кассель, а хоть и Гишпания.