На зимней лесной дороге

   Была у отца дача в небольшой деревне на берегу Нёмана, отгороженная от оживленной автомагистрали защитной полосой леса с километр шириной. Именно и только благодаря лесу неумолчный шум цивилизации до дачи не доходил, и там всегда было тихо, как в заповеднике.

   В то время ещё мало у кого из "простых" советских людей были дачи. Почему-то не дозволялось. Очевидно, "дача" – по аналогии закона – приравнивалась к дому. А в силу статьи 102 Гражданского кодекса БССР, в личной собственности гражданина мог находиться только один объект недвижимости: дом либо квартира. Даже термина такого – «дача» – в гражданском законодательстве «того» государства не существовало.
 
   Однако немногие ушлые советские люди, при активном стремлении к свободе и воле жизни «на природе», всеми правдами и неправдами  умудрялись обходить закон и, вопреки нему, имели во владении, пользовании и ограниченном распоряжении небольшие загородные домики, именуемые в просторечии «дачами».
 
   Так и мой драгоценный родитель, незаметно и вдруг, оказался «даче-приобретателем». Тот хитроумный способ, каким он приобрел себе любезное сердцу место отдыха от трудов праведных в одном из живописнейших мест Верхнего Принёманья, описывать здесь не буду: это слишком уведёт в сторону от темы рассказа. Как-нибудь, если доведётся, расскажу об этом в другой истории. А пока…

   Я любил приезжать на дачу один. И не летом, когда в деревне толклось много праздного городского люда – отпускников, отдыхающих, а во все другие времена года: осенью – особенно поздней; зимой и ранней весной.

   Выйдешь из рейсового автобуса у ближайшего «своего» просёлка, убегающего от шоссе к лесу, и пойдёшь им через поля да луга, через малую глухую деревеньку величиной всего лишь в пять хат с их деревянными "панадворкамі" ("дворами", бел.), огородами и садами, спрятавшуюся от посторонних глаз у самой "подошвы" леса. Войдёшь в просторный сосновый бор. Идёшь им и слушаешь посвист вездесущих синиц, зябликов, «пришвинских» каких-нибудь «птичиков» - словом, «сих пичуг малых», каких всегда было полнО в наших лесах и о которых мы ничего, или практически ничего, не знаем и не стремимся знать.
 
   Временами раздастся высоко над головой важное, словно снисходительное, приветствие: «Крра-крра!» высоко пролетающих над тобой «крукОв»-чёрных воронов, живущих, говорят, по двести-триста лет. На деле же, - значительно меньше: лет до восьмидесяти. Но всё равно: - и это одень много для плиц: - как люди, почитай. «А может, и узнали меня?..» – невольно подумаешь и, ободрённый встречей с давними, возможно, "твоими знакомцами", продолжишь путь.
 
   Вдруг – чу!.. – послышится осторожный стук клюва о сухое дерево. Вглядишься в направлении звука. А это большой пёстрый либо большой чёрный дятел (желна) досконально обследует сухостоину на присутствие под корой насекомых и их личинок, спрятавшихся на зимовку. Непременно за сим и вскоре разнесётся в бору "его же" отчетливо-дробная трель, будто кто-то «колдовской и неведомый» сыграет на «лешевой дудке»: – прочной сухой палкой быстро "проведёт" по чугунной батарее...
 
   Идёшь себе, не спеша: любуешься лесом и всё вокруг примечаешь. И вдруг так покойно, так славно станет на душе, что кажется: шёл бы себе и шёл бы так весь день... Но вдруг кинется в глаза и тут же возмутит, взбаламутит душу кем-то брошенная у дороги пустая пачка от сигарет. А далее - увидишь и окурок. А то и пустая стеклянная бутылка из-под пива либо вина. И тут же упокоённо-высокая планка настроения «скатится вниз». И чем больше встречаешь на пути безалаберно брошенного человеческого мусора, тем  всё больше и больше начинаешь ненавидеть и проклинать в душе «всё человечество» в лице «определённых» его представителей, - бездумно сорящих повсюду и особливо в его "храме" под названием "Природа".
 
   Ещё «не умея» проходить мимо подобного людского разгильдяйства, я начинаю собирать весь попадающийся на глаза мусор, пряча его в карманы куртки. Пустые же стеклянные бутылки собираю в рюкзак. Благо, их никогда не бывает много, потому что в городе ещё работали пункты приёма стеклотары, и бутылки легко менялись на деньги, – надо было только довезти их до города, и чтобы не было на горлышках сколов.

   Придя к дачному домику, сразу открываю железные ставни на окнах, чтобы, не включая электричества, наполнить дом естественным светом. Затапливаю печь, чтоб хотя бы чуток обогреть «околевший» от мороза домик, а заодно и сжечь собранный по дороге мусор. Пока тот, на глазах, скручивается и коробится, чернея от невидимого пламени, и затем разом схватывается и терзается мстительно-разыгравшимся огнём, - я подкладываю дров и закрываю топку. Печка вскоре начинает глухо-умиротворенно гудеть, будто пригревшаяся на коленях кошка, и в кухне заметно теплеет. На душе вновь воцаряется покой, «а в небесах» – ожидаемое благоденствие.

   Теперь можно и воды свежей принести: – залить в чайник и вскипятить на плите, чтобы заварить вкуснейший – единственный в своём роде дачный чай, приготовленный по рецепту отца, некогда узнанному им у кого-то из хороших знакомых или самостоятельно изобретённому им и переданному мне в виде нематериального наследства.

   Рецепт чая прост. Берёте самостоятельно собранные, высушенные в тени (на чердаке, в сарае) цветки, стебли и листья мяты перечной, чабреца, зверобоя. Ни в коем случае не из аптеки: там запросто могут продать «сено». (Последнее замечание  справедливо только для некоторых российских аптек и только исключительно для "новейшего" времени.
 
   На обычный заварочный чайник достаточно всыпать по одной столовой ложке каждой, предварительно измельченной, травы. Добавить ложку любого чёрного чая - для запаха. Разумеется, чем лучшего сорта будет выбран чёрный чай, тем лучшим окажется и вкус приготовленного горячего напитка. Но это не принципиально. Секрет здесь в другом. Он – в составе заваренных трав и в свежести целебного лесного воздуха, что неприметно «пьется» вами в подобном месте: вблизи реки или соснового леса.
 
   «Вкусив (откушав) чаю» в прикуску с рафинадом (мёдом, карамелькой), недолго протопив печь, я проверяю угли в топке, - они, как правило, ещё не до конца прогорели. Не до упора задвигаю вьюшку, оставляя небольшой зазор, чтобы в помещении не скапливался угарный газ, и тепло печи нескоро уходило в дымоход. Если же угли прогорели до конца, то вьюшку задвигаю до упора. Печь тогда будет оставаться приятно тёплой вплоть до моего прихода, а то и дольше – до самого вечера.

   Заперев входную дверь, ставни на окнах лишь прикрываю, не вешая замков: вряд ли кто-то сунется в домик через окно, зная, что хозяин где-то неподалёку, - и ухожу гулять. Иду в лес, на реку, в "дубовую рощу", что километрах в трёх отсюда. Словом, туда, куда запросит душа.

   Эти прогулки в природе – в этом поистине уникальном «храме» человечьего бытия – всегда были особенно привлекательны мне. Как раз они, - и в первую очередь, - влекли меня более всего на дачу. 

   Тот упоительно чистый, настоянный на запахах леса и близкой реки воздух. Те лесные песчаные "стежки-дорожки", до каменистой твёрдости утоптанные тропинки, усыпанные сухими сосновыми иглами разом с тёмно-серыми, расклёванными дятлами шишками. Щебет и посвист всюду порхающих птичек: вьюрков, зябликов, синиц. И тишина… Какая-то "всемирная", "вселенская" тишина вокруг!..

   А у реки своя просторная, распахнутая высокому небу и свежему "пресноводному" ветру прелесть!.. Широкий простор поймы. Холодный или не очень – в зависимости от погоды и времени года – блеск прячущегося в облаках солнца, отражаемый непрерывно бегущими водами с детства любимой реки. Вольно веющий над пойменным простором ветер, холодящий, освежающий кожу лица и навевающий совершенно другие, нежели в лесу, "тонкие" запахи: пресной воды, рыбной чешуи, аира и речной холодной свежести.
 
   Бродишь так в природе добрых пол дня, а вспомнить, - о чём "думки думались", – не можешь.
 
   Бывает же и такое: нежданно-негаданно «зацепится», «застрянет стремкою» в сознании некая неясно осознаваемая "мысль-не мысль", "чувство-не чувство", а  некое явственно-неясное сие минутное ощущение острого блаженства бытия, – и властно остановит бездумный поток сознания, - яркой меткой останется в душе  едва ли не «на всю оставшуюся жизнь»...
 
   К вечеру придёшь домой. Снова затопишь печь, но уже топишь как следует, чтобы исходящего от неё тепла хватило на всю долгую осенне-зимнюю либо ранне-весеннюю ночь. Заодно и ужин себе приготовишь.

   С нагулянным за день на свежем воздухе аппетитом жадно, с редким удовольствием поешь, вспоминая афоризм: "Лучший повар - это всегда - голод". Снова заваришь чаю. А пока он заваривается, принесёшь из "зала" небольшие деревянные шахматы с жёлто-чёрными лакированными фигурками в деревянной коробке-доске такой же чёрно-жёлтой расцветки, благополучно сохранившиеся ещё со времён ранней юности, когда "всерьёз" увлекался шахматами и даже ходил в "Дом офицеров" на спортивную секцию. Расставишь на доске фигурки и станешь медленно играть сам с собой, подолгу обдумывая ходы... Спешить же тебе абсолютно некуда. Спать ложиться - слишком рано. А время до утра скоротать как-то надо. Невольно и любимый поэт вспомнится-подыграет: «…Ведь мы играем не из денег, а чтобы вечность проводить!..».

   А то, бывает, захочется и над партиями великих мастеров древней игры "посидеть": поразбираться над головоломки, выудив которую наугад из мягкой потрёпанной книжки, купленной ещё в восьмом или девятом классе. С "форменны блаженством" потягиваешь себе чаёк… Для "полного погружения в астрал" либо так: - для пущего антуражу, - мирно тикают шахматные часы, никого не загоняя в цейтнот. Неведомо и незаметно крадётся где-то за окном, за дверьми ночь. И никого в целом мире!.. - "Ты царь! Живи один!"...
 
   Наутро проснёшься, выйдешь наружу: "Красотища-то какая!.." Солнышко оранжевым «оком» выглядывает из-за леса, словно спрашивает у мира: «Ну что, пора вставать или ещё подождать?..». На траве густо, крупной белой солью ночным неведомым то ли сторожем, то ли дворником рассыпан «мешок» или даже целый «воз» крупной «каменной» соли...
 
   Он скоро растает: часам к десяти-одиннадцати, – как только солнце переместится на юго-восток. Сперва превратится в крупные алмазы росы, каплями свисая на стеблях высокой прошлогодней травы. Затем, как только «ярило» взберётся по невидимой небесной лестнице поближе к зениту, и он совсем не исчезнет: то ли высохнет-испарится, то ли неприметно скатится по листкам-стебелькам и растворится в земле.
 
   Позавтракав, снова уйдешь в природу, но уже после полудня невольно «караулишь» часы. Обратный автобус у «твоей» остановки будет, приблизительно, в «семнадцать-двадцать», а ещё неплохо бы чайку "выкушать" на дорожку. Да и сама дорога займёт около часа времени.
   
   В тот день я был на даче без ночлега: утром приехал рано – первым рейсом. Часов до "трёх" гулял, как всегда, в лесу и по берегу Нёмана, насыщаясь целебными лесным да речным "воздухАми". По обыкновению откушав чаю и закрыв дачу, в «шестнадцать-сорок» я вышел в обратный путь.

   Где-то на чём-то, как всегда, замешкался и, таким образом, «украл» у обратного неспешного пути минут двадцать времени. Следовало поспешать, чтобы успеть на автобус: времени оставалось в обрез. Я шёл настолько быстро, насколько только  мог, – разве что не бежал.

   Дорога шла правой стороной просеки "ВЛ-0,4 кВ", прямой линией "просекающей" полукилометровый, в том направлении, лес. На дороге мягкий, с утра выпавший и за день подтаявший снег, к тому же - хорошо утоптанный, ближе к вечеру покрылся слюдяной коркой из-за небольшого мороза, – и я, второпях, порою оскальзывался, едва не упав пару-тройку раз.

   По сторонам дороги недвижим, как всегда в безветрие, стоял сосновый бор. Были в нём также "вкрапления" ели, берёзы, дуба, рябины. Чаще других кустарников встречались тёмно-зелёные "свечки" можжевельника с редкими туманно-синими  ягодками на концах верхних ветвей. Справа по курсу моего движения лес вплотную подступал к дороге. Слева – стоял на отдалении: метрах в двенадцати-пятнадцати. Нас разделяла линия электропередачи да заросли кустов под ней - между столбами.

   И вот я быстро иду, едва ли не "пОдбегам" ("короткими перебежками", бел.) по лесной дороге. Думаю "ни о чём" или об оставшемся впереди пути: "Вот уже близок и конец леса. Дорога немного пройдёт лугом-выгоном, «улицей» небольшой деревеньки в пять, ровно, хат и затем снова побежит полем, лугом, – ещё с полкилометра. Перед концом маршрута пересечёт большой колхозный яблоневый сад, геометрически чётко, квадратно-гнездовым способом посаженный, по-видимому, лет двадцать тому назад на каком-нибудь «коммунистическом субботнике» или «воскреснике», так популярных в те "ударные" «хрущёвские-шестидесятые». Теперь сад пустой и "голый", а вот в конце лета, начале осени… Золотистая россыпь «антоновок», красно-румяная, застенчивая прелесть «грапштын», жёлто-зелёная глянцевитая "лакировка" «каштелей»..." И вдруг, на полном ходу, взглядываю, почему-то, налево-вверх: – на тёмно-серо-зелёную стену леса, «по плечам» укрытого снежной пелериной... – словно на экран в кинозале взглянул. А там... Там вдруг ясно вижу две живо несущиеся русские "тройки" разгоряченных, дышащих паром коней, мчащих за собой сани с седоками… И в тех санях, – веселые да хмельные, явно счастливые от вина ли, от морозного ветра и быстрой езды, – какие-то люди, лица… Я всматриваюсь, и кого же я вижу!..
 
   В первых санях, – весело смеющаяся и приветливо машущая мне рукой в вязаной варежке Наташа Ростова. Рядом с ней в медвежьей дохе и высокой бобровой шапке, поблёскивая из-под налипшего снега стекляшками круглых очков, с извиняющимся, мягким выражением лица - Пьер Безухов. За Пьером, - Николенька Ростов в лихо сдвинутом на затылок и чуточку набок гусарском кивере, удерживающемся на затылке чёрным подбородочным ремешком: – он сидит развалясь, в расстёгнутой, «мышастого» цвета шинели, под которой ярко краснеет гусарский мундир с жёлтой шнуровкой на груди. Он также улыбается мне: подмигивает одним глазом и приветливо машет рукой. В той же тройке ещё кто-то сидит, – сам-четвёртый. Он держит вожжи, пригнулся и лицо отвернул от ветра и от меня, от летящего из-под копыт снега: узнать мне его невозможно.
 
   В другой "тройке", – надо же такому привидеться! – князь Андрей Болконский сидит впереди бок о бок с Элен Курагиной. Сразу за ними, – то ли Сонечка, то ли «очаровательная брюнетка» Софья, супруга князя Андрея. Сидит не умершая, а живёхонькая, весело смеющаяся шуткам и анекдотам голубоглазого бретёра Долохова, сидящего рядом с ней и слегка приобнимающего её за талию.Кто-то, также невидимый и неузнанный, сидит, наклонившись, впереди всех и правит.
 
   Эти тоже смеются, веселы и счастливы: приветливо-ласково смотрят на меня и словно зовут с собой, – взглядами, улыбками, приветливо машущими руками… Будто в рождественскую ночь, на Святки, мчатся они куда-то в гости к соседям-помещикам и молча, словно в немом кино, беспечно и весело зовут меня с собою...
 
   И так близко, так отчётливо успел я их всех рассмотреть, ни единожды не усомнившись - кто есть кто, что показалось, будто снежная пыль из-под копыт промчавшихся "троек", пусть на излёте, пусть чуть-чуть, но опахнула и моё разгоряченное быстрой ходьбой и удивительным зрелищем лицо.
 
   Слегка ошеломлённый таким внезапно промелькнувшим видением, я по-прежнему продолжаю свой путь, не забывая об автобусе. Возвращаться на дачу ночевать ой как не хочется, коли настроился ехать в город... И лишь на миг задерживаюсь, пытаясь запомнить место, где "это" случилось... Так, для памяти.
 
   Но как?! Почему? Отчего вдруг такое видение?.. Я ведь не читал и даже не перечитывал в то время знаменитый роман-«великан» не менее, а куда как более знаменитого автора его - Льва Николаевича Толстого? Да и с чего бы вдруг? Ещё одна "загадка бытия" или проделки удивительного "шутника-виртуоза" - человеческого мозга?..
 
   Долгое время я носил в себе благодарную память об этом «видении», вдруг явившемся мне так красочно и подробно на зимней лесной дороге, и запомнившемся, как одно из важных событий в жизни.