В лес по ягоды...

1
Она точно бы не определила, что такое могло случиться. Бывшая профессия Ольги Петровны наделила ее способностью уверенно ходить по земле, не позволяя нечаянно заблудиться, и вообще она прекрасно разбиралась в координатах и особенностях любой местности. А уж в этом-то негустом смешанном леске, как только переселилась она в западно-волынский городок из Харькова, изучила каждую тропку. И так дружелюбно встретили ее сегодня здешние дубки и сосенки, так ласково проникало в просветы ветвей нынче на редкость щедрое солнце первых чисел августа, уже клонящееся к закату там, за массивом дач. Все лето проходила она в этот лес за земляникой, дикой малиной, черникой, соцветиями шиповника. Теперь вот и ежевика поспела.
Ей пора было возвращаться домой. К трехлетней Аленке, к Димчику, долговязому подростку, к Лильке-невестке, которая… Ай, чего ворошить ненужное, потому что если бы не она… Потому что когда началось это в четырнадцатом и она им, детям, в Донецке тогда проживавшим, так и сказала по телефону, что всё, без вариантов, это только цветочки, надо собирать вещи и уезжать, да, сваливать, попросту сваливать, – сын Вадик что-то промямлил было про друга Пашку в ополчении, и, дескать, как же потом ему будет вернуться… И тут Лилька с истерикой налетела, телефон у Вадика выхватила, ну и… все было решено уже назавтра. Сама же она к ним потом два года спустя присоединилась, переехав из Харькова. И вот они вместе. Да и немало здесь наших-то, всегда с удовлетворением констатировала Ольга Петровна, таких же не потерявшихся в ситуации бедолаг с юго-востока.
Она шла и шла, и все вроде было ей здесь знакомо. И ягода для Аленки кое-где попадалась все новая, но она уже не решалась шагнуть в сторону от тропинки, потому что на дорогу ей нужную, ту, исхоженную за последние годы вдоль и поперек, из лесу выводящую, как-то так получалось, что все никак не попадала. Да что же, что же это!
Через некоторое время Ольга Петровна поняла, что ходит она как бы по какому-то замкнутому кругу, все возвращаясь и возвращаясь в одно и то же место. Вот и опять этот трухлявый пень с муравейником, эта многоствольно разросшаяся, захватившая вокруг себя большое пространство, с низкими ветками, ольха. И опять, в который раз, она поворачивает на заход солнца к желанной опушке, туда, к дачам, где сосредоточился смысл ее жизни, трудов и помыслов.
Этого не могло быть. Она снова остановилась, опустила на землю рюкзак и детское ведерко, полное ежевики. Подергала ветку ольхи, поворошила стопой сосновые шишки, прислонясь к сосне, постаралась вглядеться в просвет между деревьями с западной стороны. Не раз посещавшая сеансы психолога, в аутотренинг верившая, как в оберег, Ольга Петровна никогда не теряла ясность сознания и сейчас знала, что все это временное нервное расстройство от усталости, мимолетный бред, или, как в старину говорили, морок. Надо дать себе несколько минут на восстановление сил, решила она. Терпение, во всем и всегда – выдержка и терпение. И внутренний самоконтроль. Чтобы никакой деструкции. И  Ольга Петровна снова стала думать о том, самом главном и самом хорошем.
О том, как здорово это получилось, что здесь, на Западной Украине, когда-то в советские времена осели их дальние родственники, и что у Лильки с Вадиком все неплохо устроилось и с жильем и с работой, даже с бизнесом, а когда она к ним переехала, зажили, можно сказать, большой дружной семьей. И если не считать маленьких уютных конфликтов… Да у кого не бывает! Правда, иные местные люди порой вызывали у нее, чего уж греха таить, иронию, неприятие, а временами и раздражение, когда принимались судить-рядить о донецких, о русских, и вообще обо всем том, чего толком сроду не знали… Да и словечки эти оскорбительные – колорады, ватники, русня. И «мову» пришлось ей подтянуть – она ведь до оранжевой революции как правильно «поздоровкатысь», если честно самой себе признаться, толком-то не знала, ну а на суржике изъясняться ей претило. Посещали Ольгу Петровну и такие мысли, которые додумывать вообще не стоило. Ведь если и был у этой женщины за пазухой шершавый пунктик, то оставался он там наглухо запертым, а ключик она куда-то спрятала да и вспоминать позабыла. Жизнь детей и внуков всего дороже!
Только однажды… Было это прошлым летом, здесь на даче… Этот небольшой эпизод Ольга Петровна всегда вспоминала с неловкостью. Как-то так получилось, что соскользнула она непредумышленно на небезопасную тему в разговоре через забор с Галочкой-соседкой, домик которой располагался по фасаду справа. Просто кое-чего не учла, бывает… А знала, знала ведь, что батька у той, Филарет Онуфриевич, прослыл «щирым», как говорили здесь, то есть искренним патриотом, что москалей не любит. Как, впрочем, и собак. И ей Лилька как-то рассказывала, а той другая соседка передала – та сама видела, как заколол он вилами повадившегося на огород близ курятника бесхозного пса с хриплым выкриком «смэрть ворогам!» Однако учился-то в свое время в польской школе, проше пана бардзо дзенькуе, и с их семьей, как приличествовало с соседями, исключительно вежлив был и при встрече всегда почтительно раскланивался, и даже обращался к ним только по-русски. Тем более Галочка ни при чем тут. Так вот, Ольга Петровна тогда не то чтобы в спор вступила, она лишь робко выразила сомнение в безупречности мер, проводимых на юго-востоке… В конце концов, к чему это могло бы привести, не накликать бы бед на свою же голову… И тут Галочка эта, привязавшаяся к ней больше чем к Лильке, тянувшаяся к ней, только завидит, как травка к солнышку, дарившая ей цветы из своего сада, вдруг она как закричит: «Украина победит! Всех и всё! Потому что она превыше всего!» Понад усэ! Расплакалась и убежала в дом.
Ольга Петровна достала айфон. С час назад она уже звонила невестке, не вполне сознавая зачем, но волнения не выдала, а сейчас та сразу отметила про себя, что голос у свекрови необычно тревожный.
– Не пойму, Лиль, что такое творится, хожу, хожу, все одно и то же, и выхожу к одному и тому же месту.
– Ну чё вы, мама Оля, ну опять! – даже вспылила Лилька. – Вы ж грамотная у нас, географии детей когда еще учили…
«Еще и истории с обществознанием», – обыкновенно уточняла Ольга Петровна. Но на этот раз промолчала.
– В компьютерных играх соображаете как молоденькая…
– Ой, Лилечка! – только и проговорила Ольга Петровна.
– Вот по солнцу прямо идите, оно ж сядет еще не скоро над той крышей с аистами, еще успеем вместе налюбоваться. Зак-ка-ат сегодня будет како-о-ой! – вздох удовольствия, и можно было заочно не сомневаться, что Лилька по-кошачьи потянулась.
– Ой, Лилечка, ой… – выдохнула Ольга Петровна в телефон остаток мужества.
Она присела на пень. Вездеходные адидасовские кроссовки сразу же облепили муравьи. «Ведь знать не знают, что за чудо-юдо такое в их мир явилось, – думала Ольга Петровна. – А зачем-то ведь суетятся, лезут». Впрочем, долго думать не имело смысла. Время неумолимо шло к вечеру, и в направлении противоположном тому, куда она угасающими силами стремилась, протянулись длинные, словно указующие на что-то кому-то тени.
Ей стало по-настоящему страшно. В голову с наглостью голодных кошек полезли истории о пропавших без вести людях. Черной волной нахлынуло ощущение, что если и выйдет она из этой маленькой чащи, то только в какой-нибудь абсолютный кошмар. Нет, нет, нет! – мгновенно запротестовало сердце. И в который раз прошлась она по знакомым, затаившим ягоду, местам. И опять вернулась на то же место. Еще какие-нибудь полчаса и наступят глубокие сумерки. Ольга Петровна вдруг поняла, что надеяться на себя больше не стоит. Автоматически вызывая номер невестки, она с ужасом отметила, что заряд аккумулятора, как и ее выдержка, заканчивается.
Телефон оказался занят. Вскоре, однако, после сообщения «абонент появился в сети», старая любимая мелодия обнадежила слабой поддержкой – беспечное Лилькино сердце забило наконец тревогу.
Лилька сразу же закричала, что нужно немедленно позвонить в службу спасения на «112», и что она сейчас это сделает. Ольга Петровна так и не вспомнила бы, что такое она отвечала, спорила ли с невесткой и которая из них в конце концов набрала этот спасительно-роковой номер первой. Потому что все заглушил для нее, звуча как с кромки убегающего берега, перебивающий то и дело маму колокольчик Аленкиного голоска!
Ждать, сидя в ознобе на пеньке, чутко прислушиваясь то к незнакомому голосу внутри, то к стрекотаньям, пискам и шорохам леса, часто вскакивая и слоняясь маятником между ближними деревьями, пришлось около полутора часа. Звезд не было видно, небо, судя по тому, как время от времени являлась и сразу куда-то пряталась быстрая молодая луна, заволокли тучи. С Лилькой больше не говорили – телефон того гляди мог разрядиться, а ведь еще спасатели с ней свяжутся…
Уже в синеватой темноте ее осветил мощный прожектор. Зазвучала старая любимая мелодия, и Ольга Петровна отчаянно прижалась щекой к холодному пластику айфона. Густой низкий голос назвал ее по имени-отчеству. «Идите прямо на этот свет, – сказал он. – Видите его? ну, видите? белый он, старайтесь держаться в этом потоке... Идите-идите, не бойтесь! Видите свет?» – «Вижу, только, по-моему, он не белый» – «А какой?» – «Он голубоватый… и с желтизной», – трудно выговорила Ольга Петровна. 
Голос попросил оставаться на связи, но ее вдруг прервали частые глухо звучащие гудки. Последнее, что она успела услышать, увидеть и осознать: вызов на экране от сына. «Вадик, Вадю-шааа!» – пронзительно закричала женщина в микрофон. В ответ телефонное устройство просигналило низкий заряд батарейки. Теперь и сама она стала для звонков недоступной.
А рано утром другая уже бригада прочесала весь лес, однако не нашла никаких следов пропавшей женщины.

2
Солнце, едва вынырнув из-за облака, тут же скрылось. Опять выплыло, скользнуло за серо-буро-малиновую окраску другого, за кроличью шкурку третьего, и так еще раз-другой поиграв в прятки с окрестностью, вдруг со всей полуденной яростью хлынуло на слегка привядшие цветы, венки, увитые желтыми и голубыми лентами, на редкие памятники, на уже поросшие травой безымянные могильные насыпи. Солнечный свет вдруг так затопил это беспорядочно раскинутое на лугу небольшое кладбище, что случайному прохожему на какой-то миг его невеселое, но яркое зрелище могло бы непроизвольно порадовать глаз.
Но люди, пока еще непричастные к общему бедствию, избегали здесь ходить. А стихийное кладбище посещали только редкие родные погребенных. Вот и сейчас у одной из насыпей с крестом и зажженной свечкой уже несколько часов сидела убитая горем женщина немолодых лет. Она не глядела на фотографию павшего воина, а с безумным видом уставившись на какую-то деталь венка, мерно покачивалась.
К ней через некоторое время подошла другая, значительно моложе, в накинутом на плечи полотнище национального флага и с венком из живых цветов на голове, давно бродившая поодаль среди могил. «Северодонецк? Лисичанск?» – коротко спросила она. Женщина, убитая горем, очнулась и, не отвечая на вопрос, с ходу запричитала трогательную историю рождения, детства и короткой юности погибшего. Обо всем, что было со дня, когда напали рашисты и до получения повестки. И как собирали, провожали, и как долго не было никаких известий… И как наконец пришла она, черная весточка… Как они с мужем на машине ехали забирать тело в самое пекло, к этим… к сепарам, и по-москальски с ними вели розмову... И как начальник их главный, когда они опознание только закончили, вдруг спросил, понимают ли они, что произошло. Такой вот толстый, сытый, безжалостный…
Слушательница не перебивала и не задавала вопросов, слегка запрокинув к небу черноброво-горбоносое лицо, как бы и так все зная и понимая. Только когда женщина, убитая горем, выговорившись всласть, горько заплакала, заговорила сама. С правой рукой на левой груди, как бы давая кому-то присягу, произнесла она короткую вдохновенную речь о славе «наших героев» и о том, как все эти смерти не напрасны, и что жертвы обязательно окупятся, и что великая будущая победа Украины стоит всех этих мук, а заклятым врагам не будет пощады.
Так и проговорили они, каждая по-своему и о своем, довольно долго. У одной все плохое даже слегка отлегло от сердца вследствие наполнения его воинственными чувствами другой, вволю насытившей себя ее безутешными страданиями.
Между тем погода менялась не к лучшему, и теперь могилы смотрелись куда естественней. Грозно заколыхались на резком ветру желто-голубые ленты и знамена. Мимо, один за другим, полетели клочки где-то скошенного сена, завихрениями же они свидетельствовали о том, что неподалеку пронесся смерч. А со стороны леса наступала черная туча – там давно уже собралась гроза. Женщины, однако, так увлеклись трогательной патетикой разговора, что не сразу заметили эту природную перемену, а когда заметили, поняли еще и то, что их теперь уже трое, и что неизвестная эта, непонятно откуда вдруг взявшаяся здесь, выглядит и ведет себя как-то странно.
В чем была эта странность, точно никто бы и не сказал. Возможно, в какой-то детали несоответствия. На незнакомой невысокой женщине с седой растрепанной стрижкой был дорогой спортивный костюм, а за спиной рюкзак, но что-то с путницей все-таки было не так. Что-то с чем-то в ее облике никак не вязалось. Возможно, взгляд… Был он как бы проваленным вовнутрь и имел выражение потустороннего отсутствия.
Видимо, поэтому до нее не сразу дошел вопрос, заданный женщиной, верившей в победу: та спросила, кто у нее тут похоронен.
«Кто похоронен… – непроизвольно повторила женщина, появившаяся ниоткуда. – Что здесь за кладбище? Его раньше никогда здесь не было».
«А вы сами откуда будете?» – встрепенулась женщина, убитая горем. И когда незнакомка неопределенно и как-то автоматически неуверенно кивнула в направление леса, повернула в ту сторону озадаченное лицо. Жила она в селе и, с присущей ее дикой натуре суеверностью, сразу же ощутила тревогу в нижней части тела от ужаса происходящего.
А женщина, верившая в победу, бывшая городской дачницей, часто бродила не только по интернету, но и захаживала в гости к дачным соседям, и внешность женщины, явившейся ниоткуда, показалась ей смутно знакомой. Она еще раз к ней присмотрелась, что-то припоминая. Был один случай, необъяснимый и жутковатый настолько, что до сих пор даже у нее морозец по коже, года три назад… Тогда весь массив всполошился. Неужели?
Женщины странно переглянулись и о чем-то пошептались.
«Вот так и хлопцы наши вернутся», – проговорила наконец та, что верила в победу. Тряхнула упрямой головой и в венке ее кроваво заалели маки. Она от пришествия женщины из ниоткуда стала почему-то еще уверенней в правоте общего дела. «Ой, лышенько, ой, беда, – простонала женщина, убитая горем и ставшая на вид еще несчастнее, – живых забирают, мертвые вертаются из тьмы. Ось що поробылы с тобою злодии, Украина наша, ненька!» И что-то еще, на нехитром своем языке, про Армагеддон, то бишь конец мировой истории.
Ливень накрыл их по дороге на станцию. Более двух часов просидели женщины под дырявым навесом у заброшенного кем-то вагончика, плотно завернувшись в один на троих большой национальный флаг. Женщина, пришедшая ниоткуда, все время мелко дрожала, задавала несообразные вопросы и ничего толком не могла о себе рассказать. Ее спутницы говорили много и обо всем подряд, одна с частыми всхлипываниями и бытовыми подробностями, другая в духе идейных абстракций, с пугающими вспышками патриотического пафоса.
Но вот ветер стих, утихомирился дождь, крупными пузырьками вспенились лужи и в одну из них угодил радужно заигравший солнечный лучик.  Пора было расходиться, и убогую эту, пришедшую из неизвестности, решено было отвести на ее предполагаемую дачу. Сопротивляться та не стала, темный инстинкт, видимо, подсказал, что препровождают ее в правильном направлении. «Слава Украине!» – на прощание, уже около облупившейся калитки, рявкнула женщина, верившая в победу. Ничего не дождавшись в ответ, обижаться и горячиться она не стала, ведь степень умственного заблуждения промолчавшей была ей очевидна. Потом, передумав возвращаться в город, обернула плечи своей новой убитой горем подруги государственным флагом и вместе они отправились в ее село поминать погибших героев.

В окне, встревоженное резкими голосами, промелькнуло смутно знакомое женское лицо, узнаваемым жестом откинулись растрепанные светлые волосы. Женщина, пришедшая ниоткуда, ворочала памятью с трудом, но подойдя ближе, чуть не расплакалась. А лицо, долго во что-то всматривалось сквозь стекло и наконец изобразило ужас.
Рыжая кошка вздыбила спинку, ощетинила шерсть и куда-то спряталась. Хозяйка, одетая в черную тенниску, тщательно, с недоверием, буквально ощупывала гостью. Молодой, очень растерянного вида парень все время, чтобы бурно не проявлять эмоции, убегал куда-то и вскоре, весь взъерошенный и вспотевший, возвращался опять. А девочка лет шести забилась в уголок под вешалку, и там сидела, глядя на незнакомую бабку исподлобья.
Потом, когда в напряженном молчании ужинали, что-то напротив заинтриговало гостью. Она все пристальнее вглядывалась в кусок картона на стене, с фотографией осклабившегося тигра над столбиками цифр. Да, она когда-то жила здесь, но тогда висело другое, с хорошенькой розовой свинкой… А что означает это число – 2022? 
Лилька, перехватив ее взгляд, заволновалась. Закурила, резко поднялась, нервно прошлась туда-сюда и стала говорить совсем уже непонятное о каких-то военных. И тогда объявившаяся ниоткуда, сделав над собой невероятное усилие, попыталась это услышанное с чем-то сопоставить.
– Кладбище, – наконец выговорила она вслух.
– Да, кладбище, – тихо повторила Лилька. – А Димчик два дня назад получил повестку, – вдруг быстро добавила она. –  Пускай пока на даче поживет.
И тут гостья резко вскочила. Заметалась по комнатам. Стала беспомощно озираться. Пристально всматривалась в углы. Заглянула в чулан, пошарила на вешалке. Выбежала во двор – гараж, подвал, теплица…
– Да нет его, нет, мам Оль, не ищите… – Глухой голос говорившей, если и связывал настоящее с чем-то бывшим, то сам по себе не давал никакой надежды.
Наконец до нее дошло: она его не увидит. Где-то рядом все еще звучал монотонный голос невестки. Та объясняла, что еще в середине марта Вадик, как оказавшийся военнообязанным, отправился в места боевых действий, и вот уже больше месяца как пропала с ним связь и нет о нем ни слуху ни духу.
Она запрокинула лицо, хотела завыть, но голоса почему-то не хватило. Так и стояла, бессмысленно заглядываясь на охватившую полнеба упругую семицветную дугу, пока чьи-то руки не увели ее в дом.

3
Первые дни родные старались не оставлять ее одну и не давали покоя. «Где же вы были, мам Оль?» или «Где ты пропадала, бабуля?» – сколько ни пытались ее расспрашивать, она ничего не могла вспомнить.
– Мы тут уже на инопланетян думали-думали, а Димка все про какие-то другие измерения толковал, – пыталась Лилька, закидывая очередную наживку, заодно и разрядить мрачную обстановку. – Сосед по левую сторону забора подозрительный, это она из другого какого-то места звонила, говорит. Сбежала то есть, а вот с кем и для чего, неясно... может агентом завербовали. В СБУ у него связи вообще-то… А тот, что справа, Филарет Онуфриевич, вы ж помните? – тот наоборот, доверчивый: все успокаивал нас, что, значит, это Бог маму вашу забрал. И хитренько так подмигивал. А мы ж понимаем про что он, потому что заведет байку про Бога ну и… дальше «батько наш Бандера…» затягивает.
На все эти непонятности Мамоль (как теперь слитно, для вящего сближения, должно быть, звала ее невестка) никогда ничего не отвечала. Ей очень хотелось что-то вспомнить, но какая-то брешь мешала соединению двух последовательных событий, примиряющих недружественные миры прошлого и настоящего.
В городской четырехкомнатной квартире, куда отвезла ее невестка неделю спустя, Мамоль долго принюхивалась и приглядывалась к вещам, стенам, заново обживая то, что несколько лет назад стало ее надежным убежищем. Ее доверие заслужил, мгновенно притянув внимание, разве что фотопортрет сына на комоде. Вернее среди других семейных реликтовых фотографий она его сразу выделила, схватила и долго не выпускала из рук. Был и другой, большой, в деревянной раме на стене, где ее Вадик был запечатлен накануне отправки на передовую – камуфляжная форма, шеврон с цветами украинского флага и трезубом на рукаве, отважно поднятый подбородок, почти прямая линия сжатых губ и что-то очень неуверенное в глазах. Однако Мамоль скользнула по нему взглядом так равнодушно, будто и вовсе не узнала.
Вот и дружба с внучкой Аленкой не заладилась. Та, большую часть времени проводившая в детском саду, почти не говорила по-русски и бабушки, внезапно объявившейся невесть откуда, продолжала сторониться как чужой. Зато с рыжей кошкой Муркой отношения установились весьма непростые и таинственно крепкие. Кошка часто захаживала в комнату Мамоль, но почему-то притяжения человечьего тепла здесь не чувствовала и предпочитала сохранять дистанцию – устраивалась на стуле, на окне, всегда где-нибудь поодаль, и наблюдала оттуда настороженно. Иногда Мурка отваживалась взобраться на спинку дивана, где лежала Мамоль, обернув хвостом подобранные под себя лапки. Но отовсюду, высиживая что-то подолгу, только вглядывалась в то место, где покоилась тревожно спящая или тяжело грезящая Мамоль. Одним словом, вела себя так, будто вчуже хотела что-то такое особенное здесь понять, и будто вклад ее в кошачью науку должен был в будущем оправдать такие неудобно-невыгодные позиции непременно. «Кис-кис», – напрасно звала Мамоль – никогда эти два горящих из темноты глаза не оставляли свой наблюдательный пост, чтобы приблизиться к живой цели.
В их доме, когда Лилька не была на работе или в отъезде на дачу к сыну, частенько топтались какие-то женщины. Курили, нервозно разглагольствуя о войне, обсуждали с обидой в горле последние боевые сводки. Подолгу с недоверием и упреком в глазах молчали. В конце же волей-неволей приходили к общему выводу, что все это надо будет как-нибудь пережить, и все священные жертвы принести, чтобы потом наверняка уже стать настоящей Европой, и что для этого отстаивают их мужья родную землю. Однажды в кухню, где Мамоль дожевывала Лилькину овсянку, влетела совершенно невменяемая тетка. Плюхнулась на табурет и стала кричать, что эти ****ские власти с неукраинцем во главе, их предали, блин, что если б микроволновки и унитазы, за которыми пришла московская орда, если им бы тогда еще гуманитарку эту спихнули, чтоб жрали и срали по-людски, то откупились бы от беды, и сейчас ее сын у орков в плену бы не был… Да, вдруг прорезалось у Мамоли, когда-то платили дань орде… Про орков она тоже что-то читала, но то была другая история… И вспыхнувший ненароком огонек снова погас.
В конце августа Лилька сводила ее куда следует и восстановила в гражданских правах. На всякий случай завела и на консультацию к психологу, однако из всего сложного диагноза, поняла одно: что «так может остаться на всю жизнь». Лилька огорчилась, но ненадолго: в худшем случае инвалидность свекрови сулила прибавку к ее пенсии в будущем. Да и когда такое было, чтобы она испугалась трудностей! Первое время она вообще повсюду водила Мамоль с собой, чтобы та огляделась в городской обстановке и вспомнила старые маршруты. Мамоль не сопротивлялась, но и не проявляла рвения лишний раз обременить невестку. Потом все чаще, за неимением у той времени с ней возиться, стала выходить из дому одна, и каждый раз как бы нечаянно забывала на столе купленный для нее новый телефон. Дойдя до центра, где раскинул свои просторы майдан Нэзалэжности, Мамоль обычно поворачивала обратно и возвращалась той же дорогой, а иногда через парк, домой. Город был и всего-то небольшой, теперь же он съежился до очерченного зыбкой памятью пространства ее одиноких прогулок – три-четыре полупустых тротуара смутно напоминали о том, что она бывала здесь в какой-то другой своей жизни. Теперь редкие прохожие с опустошенным выражением глаз чаще всего спешили куда-то, волоча раздутые сумки и вализы. А еще длинные очереди и давки около продуктового супермаркета, ругань с дракой, уволакиваемые теми, кто посильней, коробки и ящики... До майдана, однако, стоило добираться просто ради того, чтобы время от времени пощекотать затвердевшие в беспамятстве нервы – уже несколько раз там кого-то торжественно, при всей помпезной атрибутике, с истошными надгробными речами, хоронили. 
Когда на ее слуху первый раз бабахнуло, Мамоль даже не успела испугаться, она не сразу сообразила что к чему и зачем. И только когда Лилька прибежала домой, запыхавшись, и бросила на ходу, что «вот уже и аэропорт бомбанули», Мамоль забилась в любимый свой уголок и долго о чем-то молча соображала. Она продолжала о чем-то думать и в подвале, куда на сутки пришлось им с Лилькой засесть, когда вдруг объявили воздушную тревогу. А через неделю Лилька возвратилась зареванная с дачи. Там из окон вылетели все стекла, потому что находившийся в трех километрах от дачного массива полигон разбомбили вдрызг. И что теперь делать Димчику? Хотя… Малыш ведь от военкомов как-то в погребке с неделю прятался. Кто-то настучал из соседей. Да и худшее чует материнское сердце: с весны он уже покуривает косяк…
И все же Мамоль продолжала свои прогулки. Однажды, а дело было уже поздней осенью, пройдя примерно половину пути, она заметила впереди довольно плотную, чем-то оживленную, толпу зевак. Сквозь мелкую морось ей еще издали почудилось что-то неладное. Люди, в каком-то особенном, страшноватом для постороннего глаза и слуха возбуждении, упоенно веселились под монотонно свистящие звуки, а некоторые, то здесь, то там, снимали что-то на телефоны. Приблизившись и протиснувшись, Мамоль буквально вросла в мокрый асфальт. Это была экзекуция. Крепкая, распаленная до остервенения баба умело орудовала резиновым шлангом – привязанный скотчем, лицом к дереву, паренек перетаптывался голыми ногами, иногда судорожно забрасывая кверху то одну, то другую голень. Он беспомощно поеживался ягодицами и глухо мычал туго заклеенным ртом. «Ебашь его, ебашь! – кричал рядом нетрезвым голосом бритый хлопец. Под хлесткий однообразный ритм плотоядно взвизгивали две-три дивчины. Некто сзади в такт ударам притопывал и прихлопывал. Кое-кто из стоявших поближе к жертве отпускал соленые остроты. А невдалеке группка сознательных граждан уже затянула государственный гимн. «Димчик!» – остро дернулось бабушкино нутро, и Мамоль чуть было не закричала. Нет, не он, – тут же вздохнула она с облегчением. «Кто это? – спросила-таки, выделив в толпе приличного вида женщину. – За что?»
– Мародер, вроде. А кто их вообще-то разберет… – безразлично ответила та. – Вон и полиция в курсе…
А дома Лилька тоже спокойно отреагировала: «Да это теперь на каждом шагу, мам Оль. Просто вы здорово от нашей жизни отстаете. Вот и в новостях дикторша передает: вчера двоих на Бессарабке в Киеве отстегали».
Собственно, еще когда она нетвердой походкой шла обратно, когда раскисшую листву месили плохо гнущиеся ноги, стали пробиваться соображения, одно наперегонки с другим. Вот если б не эти телефоны с видео, неожиданно для себя рассудила Мамоль, если б были веревки вместо скотча, а вместо шланга тоже что-то другое, то получилась бы прямо крепостная картинка из учебника… Еще почему-то припомнился ей писатель Мазох, который про что-то такое сочинял, и жил он во Львове, а Львов в ту пору был под Австрийской империей, а вообще-то там жили поляки. Да, и что-то еще про Львов надо было ей вспомнить…

Теперь большую часть времени она полюбила полеживать на диване в своей комнате. Закрывала глаза и через некоторое время погружалась в какую-то вяжущую полудрему. Поначалу это были обрывочные воспоминания из детства, юности, из когда-то прочитанного ею. Но прибегала Лилька и тащила ее то на кухню покушать, то в гостиную к теленовостям узнать про обмен военнопленных, а то и в подвал отсидеться – теперь в городе все чаще выла сирена воздушной тревоги. Желудок, конечно, так или иначе, требовал свое, от телевизора и интернета Мамоль отказывалась безоговорочно, в подвале же можно было продолжить внутренние странствия. Видения, однако, там накатывали все какие-то историко-боевые. То мчались всадники мимо курганов по дикой степи в причудливых шлемах и кольчугах или же в меховых шапках и цветных кафтанах, а она вопила им вслед и не могла сдвинуться, точно каменная баба. То уходили под лед, не одолев топоры и крючья, тяжеловесные рыцари и их кони, и она замерзала в этой проруби, и насмерть сжимали ее ледяные клещи, потому что была она здесь той самой кем-то подложенной свиньей. То еще какие-то всадники, но уже с большими приделанными сзади крыльями вязли в болотах, или же синие мундиры проваливались в снега. И, запутавшись между ними, сама она опять же то и дело куда-то проваливалась, чтобы потом выбраться и снова глядеть бредовые свои сны… А вот человек продирается сквозь заснеженную чащу. В руке у него березовый шест с рогулиной на конце. Вот подходит он к прикрытой валежником насыпи, тычет в нее рожном, и тогда из этой берлоги встает огромный медведь, и наступает на незадачливого охотника, и тот пятится и падает навзничь, и тут конец ему… Мамоль испытывает эффект присутствия, но это больше чем в хорошем кино. Она мечется со страху, она заблудилась, она не помнит дорогу домой, она, споткнувшись, падает на снег, на осыпавшиеся сосновые иголки. А когда поднимает голову, перед ней перевернутое детское ведерко с рассыпанной ягодой ежевикой, и по ней бегают муравьи… Да нет, не ягоды, не муравьи, это люди рассыпаны, затравленные, с серыми забитыми лицами – потому что опять идет большая война, самая большая, а они пограничье своих и чужих, где все перепутано, они на украйне между воюющими, и их согнали сюда, как скот на убой, и оставшиеся жить на голой земле будут строить для себя концлагерные бараки. Кто это, что и где, Мамоль не помнила, но хватаясь за тонкую ниточку ассоциаций, она все время приходила к одному и тому же месту: там стегали привязанного к дереву паренька. И снова ей вспоминались жившие когда-то во Львове поляки и австрийский писатель Мазох. И еще женщина в венке из кровавых маков, с косой в руке. Женщина, очень любившая посещать кладбища... Мамоль уже видела ее однажды. Но где? когда? – она снова не помнила. Разрозненные осколки когда-то единой мозаики никак не соединялись в цельную картину.
Как-то зимним вечером Лилька с характерным теперь для нее убитым видом заговорила о том, что это как же накаляются вокруг события, и что добром все это не закончится, и как им теперь быть с Димчиком. А, мам Оль? Ночует он, беспризорный, где придется, то в чьей-то брошенной плохо закрытой квартире, то на рынке под прилавок забьется... Она дала ему кроме двух одеял и подушки в сумке-тележке свои шмотки, и свою новую шубу не пожалела, и вот уже третий месяц как тот путается в бабьем тряпье, чтобы не попадаться на глаза военкомам. Лилька долго прикидывала, что можно бы такое придумать, чтобы кардинально отстоять малыша, не прибегая к спасительному членовредительству. А может, его просто оформить по уходу за бабушкой, а? Не хотите, мам Оль, так не воображайте о себе много, мы другую на ваше место устоим! Ну, как? Так сегодня многие поступают.
Мамоль не отвечала, она вглядывалась во что-то на стене, ей одной видимое и не имеющее отношения к разговору с невесткой.
– Молчите всё? Что-то вы долго реабилитируетесь… Вот закончится война, опять надо будет вам психологу показаться, – примирительно вздохнула Лилька.
Мамоль смолчала и подошла к окну – это уже второй раз за сегодня крики такие, то с той стороны, теперь с этой, что пластиковые американские окна бессильны. Опять там, на тротуаре, стихийно сбежались и толпятся прохожие, волей-неволей принимая участие в общей свалке. Мамоль увидела, как шесть дюжих мужиков в камуфляжах проволокли по асфальту кого-то с запрокинутой головой без шапки, в ярко-оранжевой куртке, отчаянно упирающегося, и затолкали в заднюю часть машины «скорой помощи». Она с силой рванула фрамугу и в комнату вместе с морозным воздухом ворвались истошные женские крики. Их заглушил запричитавший сзади Лилькин голос, и Мамоль, захлопнув окно, плотно задернула штору. Явь это, наконец, или продолжение ее страшного провала? Это она сошла с ума или мир вокруг?
А еще через неделю Лилька влетела в квартиру с лицом совершенно почерневшим – на майдане выгрузили несколько десятков грубо сколоченных гробов, и она искала там Вадика, нет его, это хорошо, но и нигде его нет, нигде… Звери, звери! – кричала Лилька, и ведь жили мы с ними когда-то. «Ну и хорошо», – только и сказала Мамоль вслух. А про себя подумала: «Вот как, значит, они поступают, не так как эти с ними, мои хорошие…» Тут Лилька и поняла, что с Мамоль более чем серьезные нелады и надеяться уже не на что. Безнадежна, говорила она себе, видя, как та на все ее вскрики и причитания молчит и только безмятежно покачивает когда-то сообразительной своей головой.
«А может, он Пашку там встретит, на поле боя, друга своего донецкого, а? – размышляла Мамоль под вечер, рано укладываясь спать, – может, они еще как-нибудь договорятся, два богатыря? и та, что с косой, в венке из маков, между ними не встанет?» И чему-то сладко улыбалась.
А весь следующий день они с Лилькой, Аленкой и несколькими ближайшими соседками опять просидели в подвале. Покуда Лилька копалась в «тревожной сумке» и нервозно делилась нерадостными новостями, Мамоль прилегла калачиком на захваченный с собой надувной матрасик, прикрылась пледом и загляделась в дальний угол помещения. Аленка что-то нашептывала там на ухо рыжей кошке Мурке, а та вырывалась и все норовила скользнуть в нужном ее кошачьему нюху направлении. Мамоль перевернулась на спину и вскоре задремала, точнее, провалилась туда, где могла созерцать свои осколочные картины. Она увидела поле – маки и васильки купались в колосьях золотой пшеницы, и все это осеняла не тронутая ни единым облачком голубизна. Маки, васильки и колосья увенчивали и темя женщины-жницы, а сорочка на ней вышита была червонно-черным орнаментом. И взмахивала она серпом, и копны густо ложились под его лезвием, и полыхали ей вслед, колыхаясь как кровавые волны. Но вот случился один неверный осатанелый взмах, и серп ушел по самую рукоять в землю, и земля разверзла чрево свое. И возник из него богатырь, и был на нем ратный шлем с высоким острым навершием, и конь под ним яростно бил копытом. Женщина с угрозой замахнулась, а он схватил ее, бросил поперек седла и умчал, как добычу свою, в бесконечное пространство…
Мамоль проснулась и увидела полутемный бугристый потолок, откуда хитренько, как подвыпившая бомжиха, подмигивала ей тусклая лампочка. Лилька, откинувшись на кирпичную кладку, продолжала под общий гомон на что-то жаловаться соседке. Три другие господарки, усевшись за складной столик, резали огурчики, сало, колбасу, пластиковые стаканчики и тарелки окружали выставленную уже бутыль горилки. А внучка Аленка продолжала играться с вырывающейся Муркой. Она держала ее за передние лапы и сосредоточенно объясняла, что в том, самом-самом темном, углу, у почти холодной батареи, притаился злобный москаль и если она его сейчас, как мышку, не заловит, всем им будет каюк.
«Каюк – турецкое слово, – вспоминала Мамоль, – и означает оно, кроме гибели, еще и лодку. На которой куда-то плывут». Куда только и зачем?
И Мамоль дала себе слово, что обязательно все это вспомнит.

Февраль-март 2023