Анализ книги Степной волк Германа Гессе

Из  серии  Медитативное  чтение  книг Германа  Гессе  .
Хочу  рассказать  наконец  -  то о  том  ,  что сподвигло  меня  на  такой  долгий  процесс  чтения  именно  что  Германа  Гессе .
В  начале  я  зацепилась   за  « Степной  волк  «  .
Он  меня  заинтриговал  собственно  как  психолога  ,  к  счастью  , мало практикующего  .
Моя  практика  волонтёра  - шелтера  помогла  мне  составить психологический  портрет  команды  ,  который , то есть  составленный  мною  шутливый  портрет  в  картинках   обидел  кого- то  .
Я  думаю  не  одного  .Я  не  ожидала  , что  к  шутке  отнесутся  так  серьёзно .
Я   отметила  то  , что  все  члены  команды  сами  нуждались  в  защите                о т  жизни ,  которая  жестоко  протекала  за  стенами  .
Среди  жертв  насилия  , которых  должны  были  выявлять  , я  не  нашла                ни  одной  . Потому  приглашённая  жалостливая  девочка –психолог   зачисляла            в  жертвы  всех  .
Среди  которых  была  даже  одна  , бывшая  кандидатом  в  мастера  спорта  по  дзю до  .  Впрочем  , жертвы  были  : дети  , рождённые  и  нерождённые  .
Одна  из представительниц  древней  профессии  взяла  своего  сына  подростка   в  охранники  .  А  дзюдоистка  хотела  сделать аборт  .
Аборт  она  не  сделала  и  я позже  навещала  её в Бишкеке вместе  с сыном  .
Даже  ради  этого  одного   жизнь   моя  как  психолога   получила   смысл  .
И    я  уехала  из Алматы   довольной .
Да  ,  книгу  « Степной  волк  «  стоит  прочесть  психологам  . И  не  только  .
А  и  имеющим  дар  различения  духов  .
Поскольку  описывается  распад личности  под  влиянием  духов  преисподней  .
 Зигмунд  Фрейд  и  Карл   Юнг  являются  триггерами  для  чтения  таких книг  ,  собственно  говоря  ,  я  пыталась понять  технику  психоанализа  , всё  более  и  более  вторгаясь    в  дебри  его .
На  это ушло  каких  -то  13  лет  .
Это необходимо  для  глубокого  прочтения  книг  Германа  Гессе  .
И  в  частности – «Степного   волка  «  , который  был  написан  ,  по мнению  самого  Юнга  ,  под  его прямым  влиянием  .
Влияние  это  включало    и  похождения  самого  Гессе  и  его  психоаналитика  , ученика  Юнга  ,  Йозефа  Ланга  ,  по  всем  злачным  местам  , которые  они  смогли  найти .
Был и  самостоятельный  опыт  самого  Гессе  как  неоязычника  , реализовать  свои  стремления  , которые  собираюсь  проанализировать именно  что  в  чтении  «Степного  волка  « .
Я  то  в  своей  дремучести  пыталась  одномоментно  осилить и  «Степного                волка  «,  и  даже  «Игру  в бисер  « кавалерийским  наскоком  моего  долгого  читательского  опыта  , когда  я  в  12  лет  одолела  «  Войну  и  мир  «  Льва  Толстого  и более  к  ней  не  возвращалась  ,  а  заинтересовалась  фигурой  самого автора  .  Так  же  я  пыталась  поступить и  в  этот  раз  .
Но мои  попытки  потерпели  неудачу  .
И я    стала  читать  Германа   Гессе  , начиная  с  его   первых книг .
Конечно  , уроки  литературы  помогли  мне  прочесть  «Войну  и  мир  «.
Потому  что  была  долгая  подготовка к  этому  чтению  в  школе   .
А  дома  было вот  что  :  мама  училась  в  заочном  пединституте  , а  я  делала  её  курсовые  .Кроме  того  , что проверяла  тетради  .
Мне  это нравилось  . Никакого   насилия  .
Это  были  мои  первые  литературоведческие  произведения  . Мой  опыт .
С  тех пор  я  читаю  не  только произведение  .
Но  изучаю  контекст времени  , идей  , биографии  автора  .
И  более  того  ,  когда  была  возможность  ,  я  побывала  в  музеях  , посвящённых  Льву  Толстому  -  в  Хамовниках  и  в  Ясной  поляне  .
Сейчас  я  могу  виртуально  побывать в  местах  «  силы  «  самого  Гессе  .
Надо учесть  и  то  , какую  музыку  слушал  Герман  Гессе  и  его герои  .
В  «  Степном  волке  «  вступает  джаз  , но  идёт  музыкальная  тема  Фридемана  Баха  , непутёвого  старшего  сына  Иоганна  Себастьяна  .
Есть у  Вильгельма  Фридемана  Баха    маленькая    симфония  ,,,
Её    слушает   герой  книги  Гарри  Геллер  всем   своим  существом  .
По   существу  книга  «  Степной  волк  «  и  является   своего   рода  симфонией  - сонатой   …
У  Фридемана  Баха  большую роль  играют  флейты  -  инструмент  дионисийских  мистерий  - под  стать  и самому  Фридеману  ,и  Герману  Гессе  , надевшему  маску  Гарри  Геллера  .
Такой  вот  вневременной  карнавал  , иначе  называемый  сатурналии  - ещё  при  своём  возникновении  в   древнем  мире  .
То есть  мой  опыт  слушателя  музыки  , когда я  в  течении  около  двадцати  лет  покупала  абонементы  в  консерваторию  ,  в  зал имени  Чайковского  , чтобы  ежегодно  слушать  первый  концерт  для  фортепиано  с  оркестром  , тот концерт , который  я  услышала  по радио в исполнении  Вана  Клиберна  и  не смогла  забыть  это состояние  перемещения в иные  миры , участвовал  в  чтении   .
За  сущие  копейки  и  я  , и  сын слушали  Давида  Ойстраха  ,  Дмитрия  Хворостовского  в  тот момент  , когда  я  единственный  раз купила  абонемент  на  вокальных  исполнителей  из – за    казахстанского  певца  Эрика  Курмангалиева  ,  но услышала  Хворостовского .
 За  сущие  копейки  я  вечером  уезжала  в  Ленинград  и  ходила  в Эрмитаж  .
За  сущие  копейки  я  побывала  на  открытие  Петергофа  после  его  реставрации . Побывала  в  Великом  Новгороде .
За  сущие  копейки  в  составе  делегации  я  побывала  в  Риме  , Флоренции  ,  Неаполе  и  Помпеях  ,  и  даже  на  Капри  и  видела  окрестности  виллы  Тиберия  ..  В  Риме  , на  стадионе  Муссолини  я  находилась  в    тот момент  , когда  похитили    Альдо  Моро  . На  улицы  вышли  миллионы  людей  .
Потому  культурная  программа  сильно увеличилась  .
А  встречи  с  коммунистами  были   отменены  .
Учтите  , что  я   не  цинична  и  не  радовалась  этому  событию  .
Кроме  всего  , я    была  секретарём  комсомольской  организации  управления  и  имела  доступ  к  билетам  на  значимые  выступления , спектакли  .
Так  что  я  смогла  настроиться  на  волну  Германа  Гессе  в  какой  - то степени .
Если  ещё  учесть  моё  тридцатилетнее  изучение  Библии  , на  библейских  курсах  , в  библейской  школе  в  Москве  ,в  библейском  колледже   , незаконченном  библейском  институте  ,  законченными  четырёхгодичными  вечерней  семинарии  и  дневной  семинарии  с  небольшим  изучением  древних  языков   в  Алматы  .
Во всяком  случае  я  смогла  уловить  строй  этих  языков  , их философию .
У  нас  преподавали  доктора  и кандидаты  наук  из  Университета  имени  Аль  Фараби  ,  настоящий  ассириец с  его  древним  пониманием  библейских реалий  .
Когда  же  в  семинарию пришла  следующая  команда  из  Южной  Кореи  ,
я  заплатила  за  семестр  и  быстро поняла  низкий  гуманитарный  уровень  преподавателей  .
И потому  я  закончила  учёбу  , плюсом  в  которой  был  доступ к  богатой  огромными  фолиантами  комментариев  на  библейские  темы библиотеке  . .
Я  получила  систематическое  библейское  образование  , которое  мне  и  понадобилось в  момент написания  романа  « История  предательства  длиною в  3000  лет  «. И  помогает  читать  Гессе   .
В  то  же  время  моё  мышление  имеет  музыкальный  характер  ,                как  и  у  Германа  Гессе  .
Выстраивание произведения  как  фуги  , сонаты  ,симфонии  , оперы .
Я  получила  реформаторское  образование  , но  систематическое  получаю  до  сих пор  , слушая  уроки  Владимира  Владимировича  Сорокина  из  колледжа                «  Наследие  «  ,  православие  , наследующее  Александру  Меню .
О  Лютере  и  лютеранстве  я  знаю мало  .
Я  не  знаю немецкого  языка   ,  в  принципе  я  не  знаю никакого  языка  в  той  мере  , чтобы  читать  оригинал  .
Но  я  слушаю тех  , кто  знает  язык  .
И  это помогает  мне  понять  нюансы  .
И  мысли  о  том  , как  лютеранство  привело  к  тому  , что произошло  в  20  -м  веке  в  Германии  ,  как  кальвинизм  привёл   к надёжности  швейцарских  банков  ,  напряжению  в  религиозной  жизни  Северной  Америки  , когда  необходимо  было  в  глазах  общины  подтверждать статус  предопределённого к спасению  своими  человеческими  силами  посещали  меня  часто  .
Что  же  касается  Ницше ,  Юнга  и  самого  Гессе  -  то я  старалась  идти  по  следам  потерянных овец  единого стада  Христа  -  Церкви  .
Поэтому  чтение  медитативное , то есть молитвенное  .
У  меня  как  у них  есть  дар проповеди  .
Обращённой  к  тем  ,  о  ком  болит  сердце  проповедника  .
А  сердце  и  Ницше  , и  Юнга  ,и  Гессе  болело .
Сердце  , заражённое  присутствием   немецкого  духа  .
Моё  же  сердце  стало отвечать  на  молчаливый  вопрос  Господа  :
Что  делать  с  подобными  .
 И  я должна  была  отвечать  так  же  ,  как  должен  был отвечать  пророк  Аввакуум  на  свои  же  вопросы  , обращённые  к  Господу  :
«  На стражу  встал  я  и  стал  наблюдать , что скажет  Бог  во мне  и  что мне  отвечать  по  жалобе  моей  ?»
Книги  «Демиан  «  и  «Степной  волк  «  связывает  то  ,  что во время  написания  Герман  Гессе  проходит  сеансы  психоанализа  у  ученика  Юнга  доктора  Йозефа  Ланга .  Лечение  проходит  не  на  кушетке  ,  и  доктор  и  пациент  вместе  шествуют  по  злачным  местам  , вместе  пьянствуют  , вместе  развратничают  . Мечта  подростка  - иметь такого  отца  ,  который  бы  не  читал скучные  , по его мнению  , мнению подростка  , наставления  ,  а  вместе  с  ним  шатался  бы  по  тем  местам  ,  которые  привлекают  подростков  с  их  сексуальностью  ,  которая  не  поддаётся  никакому  контролю  .
Генриху  Гессе  ,  как  и  герою  книги  « Степной  волк  «  почти  пятьдесят  .
В  возрасте  пятидесяти  лет  Гессе  не  без  гордости ощущал себя  избранником  Князя  Тьмы  .
В  результате  же  сеансов  произошло  высвобождение  энергий  ,  по  словам  психоаналитика  .Энергий  , которые  хранились  в  бессознательном  , причём  под  бессознательным  Карл  Юнг  определённо  говорил  о  демоническом  мире  :
Архетип, есть «фигура – является ли она демоном, человеком или событием» - которая в процессе истории повторяется в психическом отдельной личности.
     Гессе обратился в 1916 году за помощью к психиатру Йозефу Бернхарду Лангу, ученику Юнга. Ланг, давший писателю свыше ста сеансов психоанализа, видимо, увлек своего пациента учением Юнга, чью знаменитую книгу «Метаморфозы и символы либидо» (1912) Гессе тщательно изучал в 1916—1917 годах. С этого времени Гессе постоянно читает и рецензирует всю психоаналитическую литературу, в первую очередь классиков психоанализа, среди которых уже с 1918 года на первое место в сознании Гессе выдвигается Фрейд, а любимыми книгами Юнга остаются для него лишь «Метаморфозы» и «Психологические типы». Психоаналитические сеансы принесли Гессе заметное облегчение  ,   как   он  сам  полагал  ,    и попутно дали толчок к выходу из творческого кризиса  ,  опять таки  , как  оценивал  он сам   .
Что  касается  самого  Карла  Юнга  ,  то  он  уверенно считал к  этому  времени  то ,  что     «  он был посвящен в древнейшие мистерии и стал богом. «
В  видении  1913  года  Юнг  стал в  позу  распятого  Христа  , а  затем  превратился  в  львиноголового  бога  . Ещё  до  этого  , в  1911  году  он  провёл  в  месте  силы  германской  нации  Веймаре  конгресс  .
Юнг  создал  теорию  , согласно  которой  жизнь  отдельного  человека  может  иметь смысл  лишь в  том  случае  , если  его религиозные  убеждения  и  сексуальные  практики  созвучны  убеждениям  и  практикам  его расовых предков  .
То     есть   приобретение  смысла  в  процессе  психоаналитических  сеансов  придаёт  самому  психоанализу  статус  религии .
Так  сказать  , камертоном  для  него ,и  для  Ницше  ,  и для  Гессе  были  их арийские  предки  . С  идеей  о  том  ,  что   германцы  во  всём  похожи  на древних  греков  .
И  существует мистический  союз  Народа  (   Volk  )  с  его кровью  и  ландшафтом  .
Сформировалось  решение  :  восстановить внутри себя  «  древнего  человека  «  с  возвратом  к  хтоническим  силам  арийского  прошлого  .
Веймар  Гёте  решил  образовать  как  древние  Афины  .
Но  создал  , по  мнению уроженца  Веймара  ,  Коцебу  ,  «  воронью  слободку  «.
Да  , если  вспомнить  о  том  ,  что у  бога  германцев  Вотана  на  плечах сидят  вороны  Нунин  и  Хучин  (  память  и  душа  )  , то вороны  имеют  не ироническое  , как у  Ильфа  и  Петрова  ,  а  сакральное  значение  .
Психотерапия  же  Юнга  обещала  исцеление  и  возможность принести  искупление  своим  предкам  .
То  есть  начиная  с  1916  года  в  психоаналитических  сеансов  в  Гессе   шёл процесс  создания  духовного  человека (  UBERMENSH  )   .
От  Ницше  Юнгу  передалась  не  только  идея  сверхчеловека  , но  ещё  в  1890  -е  годы  упоение  мистериями  крови  и  сексуальности   и  тайным  посвящениям  в  древние  культы  Диониса  .  Целью   же  мистерии  полагалась  духовная  и  психологическая  трансформация    с  помощью  непосредственного  контакта  с  трансцендентным  миром  богов  ,   порой  посредством  ритуального  спуска  в  подземный  мир  (  землю  мёртвых  ).
К  древним  божествам  , оживлённым  Гёте  , Шиллером  , Гейне  и  Ницше .
Юнг  верил в то  , что его  дед  был внебрачным  ребёнком  самого  Гёте  .
Считал  , что  гётевский  Фауст  является  Новым  Заветом  ,  плодом  откровения  .
Гёте  для  него пророк  .
Также  Юнг  считал себя  совершеннейшим  результатом  эволюции своих предков  , чьё  наследие  сфокусировалось в  нём  .
И  это всегда  германский  Гений  ,  гений  его  народа  (  VOLK ) .
Термины, которыми он пользовался ("личное бессознательное", "коллективное бессознательное" и "персона") были на  самом деле decknamen или псевдонимами, скрывающими от посторонних подлинную природу соответствующего феномена.
У  Юнга  духи  стали  « комплексами  «  , а  мир  духов  -  « бессознательным  «.
Земля мертвых, вечное царство богов, по сути все божественное царство эллинистического мира стало коллективным бессознательным  .
Смертная оболочка, под которой внутри нас скрывается бог, — персоной или маской ложной индивидуальности. Сами же боги, включая и таких ,  которые  являлись  лично  ему  :  как Илия, Саломея и Филемон, были названы "доминантами" коллективного и надличностного бессознательного. "доминанты... это господствующие силы, боги".
 Юнг сказал, что доминанты (в 1919 г. — "архетипы") — суть факт "психологической реальности", которая на самом-то деле и сама являлась deckname (т.е. псевдонимом), за которым скрывался опыт непосредственного переживания мира духов или богов. (во время аналитических сеансов) он мог в некоторых случаях быть совершенно откровенным по поводу mysteria, ожидающей пациента, если тот встанет на путь по-священия, который должен привести его к новому переживанию богов.
Иногда он обращался к малопонятным христианским еретикам, которых мы называем гностиками. И он даже учил мертвых этим гностическим ересям.
Год 1916-й был отмечен не только повторным появлением языческих богов в снах и личных взаимоотношениях, сексуальности и духовности паломников, стекавшихся в его приемный кабинет, также и появлением у порога юнговского дома мертвых христианских рыцарей. А они были сердиты.
"Мы возвратились из Иерусалима, где не нашли того, что искали" .
 Летом 1916 г., в середине воскресного дня начал "неистово" звонить его дверной звонок. Все, кто находился в доме, выглянули из окна, но никого не заметили.
Сам Юнг сидел поблизости от дверного колокольчика и "не только слышал его звон, но и видел, как он покачивается". Дом был населен призраками!
"Поверьте мне, все это казалось тогда очень странным и пугающим!" — сказал Юнг. "Я знал, что что-то должно произойти. Весь дом был полон призраков, они бродили толпами. Их было так много, что стало душно, я едва мог дышать. Я без конца спрашивал себя: "Ради бога, что же это такое?"
Они отвечали мне: "Мы возвратились из Иерусалима, где не нашли того, что искали". В течении последующих трех ночей, "почувствовав внутреннюю необходимость сформулировать и выразить то, что могло быть сказано Филемоном",его  проводником  в  мир  мёртвых  , в  потусторонний  мир  ,  Юнг написал свои знаменитые                "Семь наставлений мертвым".
"Семь наставлений" написаны в тоне оракула, под псевдонимом известного эллинистического гностика по имени Василид из Александрии — христианина второго века н.э., который в конце концов был признан еретиком.
 «На магических медальонах и камнях можно обнаружить изображения одного из его важнейших божеств -  Абраксаса. То был размахивающий кнутом могущественный бог с петушиной головой и змеями вместо ног. можно встретить Абраксаса с головой льва. Абраксас считался повелителем сотен других богов, являвшихся его рабами, и, следовательно, верховным божеством (демиургом) этой планеты, в котором соединены все противоборствующие силы и противостоящие божества. «  - говорит  Юнг  как  бы  устами  Василида  .
Мертвые пришли к Юнгу домой за помощью, ибо в Иерусалиме они "не нашли того, что искали", а именно — обетованную землю спасения.
Духами были христианские крестоносцы, которые только после смерти осознали, что в Святой Земле их не ждет никакое искупление.
Они почувствовали, что с бессмертием их грубо обманули.
Они были введены в заблуждение ложной религией.
 Юнг читал им проповеди в форме семи наставлений.
К концу седьмого наставления он обратил этих разочарованных христиан в свою собственную языческую философию и религию Абраксаса — бога, который является одновременно и добрым, и злым.
Это ужасный, тайный бог, которого люди не могут воспринимать непосредственно. Абраксас является создателем и разрушителем мира, добра и зла, света и тьмы. Абраксас — "гермафродит, находящийся у самых истоков".
Абраксас — это взаимодействие всех богов и дьяволов, также "мир, его становление и развитие". Нет более могущественного божества.
В седьмом наставлении Юнг говорит рыцарям, что они напрасно отправились в Иерусалим искать спасения вне самих себя.
А на самом деле подлинная тайна возрождения может быть найдена лишь во "внутренней бесконечности". Лишь заглянув вовнутрь, они увидят, что на отдаленном внутреннем горизонте "единственная звезда стоит в зените".
Эта внутренняя звезда является "предводительствующим богом" и "целью человека". Пробуждая знакомые языческие верования, Юнг рассказывает воющим христианам, что после смерти душа отправляется вовсе не в христианскую Землю Обетованную,           а к находящемуся внутри богу-солнцу (или звезде).
После этого откровения языческого пути искупления мертвые умолкают и исчезают в ночном небе, отправившись на поиски вечного успокоения  .»
Как  Мастер и Маргарита   у  Булгакова   .
Почему  , собственно  говоря  ,  эти  крестоносцы  явились  к нему  ?
Может  быть потому  ,  что  его  дед  был  розенкрейцером  .
Поиски  Грааля  всей  германской  нацией  инспирировалось  тем  ,  что  Грааль  -чаша  ,  наполненная  кровью Христа  ,  наполненная  чистой  арийской  кровью  .
Описание  эпохи  начала  двадцатого века  ,  который  уже  был  беременным  двумя  кровопролитными  войнами  , был  бы  неполным  без  упоминания  ещё  нескольких  знаковых  фигур  .  Главным  вдохновителем  « эротической  революции  был  Отто  Гросс  , психоаналитик  , то есть носитель  новой  религии  ,  как  его называли  :
« эротический  Дионис  «.  Да  , пошли  к  древним  грекам  и  тут  же  наткнулись  не  на  Аполлона  ,а  на  Диониса  . Впрочем  , эти  боги  стоили  друг  друга  -  с  холодными  глазами  разрывали  на  части  человеческую  плоть  и  пили  кровь  .  А  Отто  Гросс  , сын  известного  профессора  криминалогии  , у  которого  в  Праге  немного  учился  Франц  Кафка  ,  развивал  теорию  о  свободной  любви  , которую незамедлительно  претворял  в  жизнь  . Его  отношения  с  женщинами  вскоре  принесли  ему  скандальную  и  даже  зловещую известность  . Отто  Гросс  являл  собой  пример  проходящей  под  знаком  наркотического  опьянения  богемной  жизни  .  Гросс  возглавлял  молодёжное  движение  ницшеанцев  ,  последователи  которого  считали  безумие  привилегированным  состоянием .
Надо сказать  и  Гессе  адресует  свою книгу  «Степной  волк  «  сумасшедшим .
Гросс  оказался  замешанным  в  скандалах  в  Асконе  , поселении  на берегах озера  Комо  в  италоязычной   части  Швейцарии  , подобный  по  значению   нынешнему    острову   Ибица  .
Там и была  создана  коммуна в  1900  году  .  В  1906  году  Отто  Гросс  стал  жить с эмансипированной  женщиной  в  Асконе  .В  то  же  время  там  жил  Эрих  Мюзам .
Лотта была  на  грани  самоубийства  и  Гросс  снабдил  её  ядом . И  она приняла  яд  . Ничего себе  психоаналитика  -  Отто Гросс  , кем  бы  он  ни  был  , оказался  психопомпом  -  сопровождая клиентов  в преисподнюю   . Его  жена  Фрида  Гросс  влачила  жалкое  , нищенское  существование  ,  пока  её  муж  продолжал  заниматься  саморазрушением  .  Под очарование  Отто Гросса  попадали  и  женщины  , и  мужчины  .В  том  числе  супружеская  пара  Леонгард  и  Софи  Франк  .
В  1911  году  Отто уехал  с  Софи  в  Аскону  .
К  тому  времени  он  приучил её  к  кокаину  .  Во  избежание  ошибок  я  приведу  длинную  цитату  : 
« в  последний раз Леонгард Франк видел ее на железнодорожной станции вМюнхене: «Ее волосы и платье были грязными, будто бы она неделями  ночевала под открытым небом. Ее высохшее восковое лицонапоминало лицо мертвой девочки, по необъяснимым причинам  продолжающей дышать. Доктор [Отто Гросс нюхал кокаин, не  стесняясь других пассажиров, одну дозу за другой. Он потерялсамообладание. На его мятом воротнике были пятна крови. Кровь и гной сочились у него из ноздрей  ».
 И  в  этот  раз  он  оставил  жертве  дозу  яда  .
« Во время Первой мировой войны Отто Гросс жил в Праге, гдепознакомился с Францем Кафкой. (Кафка был  учеником Ганса Гросса и свой роман о похожем на кошмарный сон  заточении, «Процесс», написал в течение года после того, как Отто
лишился свободы.)После войны Отто вернулся в Берлин. он вел
крайне убогое существование; как писал Юнг: «В декабре на улицах
Берлина можно было увидеть истощенного человека в лохмотьях, которыйбежал сквозь снежную бурю. Он громко подвывал… а потом съеживался, чтобы согреть пальцы и грудь. Прохожие останавливались, глазея нанего» ( разве  он  не  напоминает  степного  волка  в  стенах  цивилизации ?)
Он умер в больнице в 1920 году.
Эрих Мюзам, в   
«Революция» (Revolution) в числе «форм
революции» называл, наряду с убийством тирана, создание произведения  искусства и половой акт. Мюзам играл  ключевую роль в провозглашении Баварской советской республики в
Мюнхене в 1919 году и был убит нацистами в концлагере в1934 году.
Но его вера в эротическую революцию была не менее страстной, чем в революцию рабочих. Мюзам избрал гомосексуализм темой своей
первой книги, изданной в 1903 году. Учитывая его ненависть к немецкому
патриархальному обществу в целом и к собственному отцу в частности,
едва ли стоит удивляться, что Мюзам выступал в защиту чувственной
любви между мужчинами, потому что она подрывала самые основания
авторитарного семейного уклада, попирая суровый прусский образ
мужественности.» __
Вот  портрет  эпохи  .
Портрет  обитателей  Аскона  , в  числе  которых  был  и  сам  Герман  Гессе .
Романтичный  и  националистический  настрой  Гессе  был  воплощён  в  так  называемых  священных  рощах Аскона  , где  он  и   длинноволосые  белокурые  обнажённые  молодые  арийцы  возносили  руки к  солнцу  . Это  были  лечившиеся  у  Юнга  Герман  Гессе  , Рудльф  фон  Лабан  ,  Элистер  Кроули  . Там  же  проходили  танцы  обнажённых  , напоминавших  дионисийских  вакханок 
Когда  же  я  прочла  книгу  Германа  Гессе  о  проблемах  в  его семье  , о  ненависти  к  герою  книги  его   собственного  сына  ,  я  не  нашла в ней  никаких причин  отчуждённости  между  двумя  супругами  , ведущими  вполне  цивилизованный  диалог  .
Но за  рамками  повествования  было  то  , что    да  ,  Герман  Гессе  был в  Асконе  ,  о   свободных  нравах   которого  я  писала  .   
Девиз  Гессе   «познай самого себя» (греческая надпись на фронтоне храма Аполлона в Дельфах), и привел писателя, ищущего решения своих конфликтов, к восприятию и усвоению глубинной психологии Фрейда — Юнга .
Юнг  говорит  :  «  Познай себя, и ты будешь владеть миром. «
По сути, это суть магии: поменяй внутреннюю реальность, и внешняя тоже изменится. Поэтому психолог может так легко быть захвачен архетипом Черного Мага. Он верит в свое всемогущество, а если встречается с критикой или угрозой своему всемогуществу, испытывает страшный гнев.
«Черный Маг — психический фактор, стремящийся установить контроль и служащий воплощением беспредельного величия. Он настаивает на полной определенности во всем, защищаясь от любого проявления спонтанности и случайности. Реальность приравнивает к своим мыслям и потребностям, что вызывает постоянную демонстрацию силы. Ему нужно «все знать» и все контролировать  «  - 
Вот  истинные  отношения  психоаналитика  юнговского типа  и  его пациента  .
 Да  ,   Гессе осмысляет  то  , что говорит ему  психоаналитик  ,  и  считает  , что  «самость» символизируется совокупностью духовных содержаний всех книг, «сколько их ни есть», — Книгой Жизни, Великой Матерью, Благом, Любовью, христианским Богом, древнекитайским Дао, древнегреческой Арете, целокупным образом мира, архетипом богочеловека, к воплощению и изображению которого можно пробиться, лишь «становясь самим собою», лишь усваивая лучшие книжные содержания, лишь возвышая материальное бессознательное до «меры нашей причастности к Богу, целому, внеличному и сверхличному», если цитировать Гессе..
 С июня 1916 по ноябрь 1917 года писатель еще шестьдесят раз был на приеме у психоаналитика.  И  результаты  этих встреч  с  психоаналитиком  он  и  описал  в   « Степном  волке  . « 
А  мне  пришла  на  память  фраза  « Человек  человеку  волк  .»
Во всяком случае  как  видно  из примера  психоаналитика  Отто Гросса  ,  это очевидно  .  Начало  же  романа составляют  записки  постороннего  , как  бы  комментарий  к  самим  записям  « степного  волка  «  -  Гарри  Геллера .
«  Степной волк был человек лет пятидесяти, который несколько лет назад зашел в дом моей тетки в поисках меблированной комнаты. Сняв мансарду и смежную с ней спаленку, он через несколько дней явился с двумя чемоданами и большим, набитым книгами ящиком и прожил у нас месяцев девять-десять. Жил он очень тихо и замкнуто, « 
Как  бы  ничего  не  предвещало  того  , что последовало  . Очевидно  , что  и  сам  Герман  Гессе  выглядел так .
«  Я не забыл странного и очень двойственного впечатления, которое он произвел на меня с первого взгляда. Вошел он через застекленную дверь, предварительно позвонив в нее, и в полутемной передней тетка спросила его, что ему нужно. А он, Степной волк, запрокинул, принюхиваясь, свою острую, коротковолосую голову, повел нервным носом, потягивая воздух вокруг себя, и, прежде чем ответить или назвать свое имя, сказал: — О, здесь хорошо пахнет….
О внешности Степного волка я уже кое-что сообщил. Он безусловно и с первого же взгляда производил впечатление человека значительного, редкого и незаурядно одаренного, лицо его было полно ума, а чрезвычайно тонкая и живая игра его черт отражала интересную, необыкновенно тонкую и чуткую работу духа. Когда он, что случалось не всегда, выходил в беседе из рамок условностей и, как бы вырвавшись из своей отчужденности, говорил что-нибудь от себя лично, нашему брату ничего не оставалось, как подчиниться ему, он думал больше, чем другие, и в вопросах духовных обладал той почти холодной объективностью, тем продуманным знанием, что свойственны лишь людям действительно духовной жизни, лишенным какого бы то ни было честолюбия, не стремящимся блистать, или убедить другого, или оказаться правыми.  «  Так  вот  написал  Гессе   , скромненько  , о самом  себе .
Я  поймала  себя  на  мысли  , что я  сама  не  смогла  бы  описать себя  .
Может  быть  , потому  что  не  прошла  психоанализ  ?
«  В этот период я все больше и больше осознавал, что болезнь этого страдальца коренится не в каких-то пороках его природы, а, наоборот, в великом богатстве его сил и задатков, не достигшем гармонии. Я понял, что Галлер — гений страдания, что он, в духе некоторых тезисов Ницше, выработал в себе гениальную, неограниченную, ужасающую способность к страданию. Одновременно я понял, что почва его пессимизма — не презрение к миру, а презрение к себе самому, ибо, при всей уничтожающей беспощадности его суждений о заведенных порядках или о людях, он никогда не считал себя исключением, свои стрелы он направлял в первую очередь в себя самого, он ненавидел и отрицал себя самого в первую очередь…»
В  самом  романе  увидим  , как  должен  выглядеть  «  гений  страдания  « .
И  , наверное  , так  Герман  Гессе  думал  о себе  .
Страданий  окружающих  он  просто  не  замечал  , хотя  и  отмечал  , не  вдаваясь в подробности .
В  автобиографической  книге  о  своих  семейных  проблемах  он написал  следующее  ( на память )  :
«  я  должен  был находиться  в  своём  доме  как  гость …»
Но  его  частые  отлучки  просто поставили  домашних перед  фактом  :  он  на  самом  деле  гость  или  привидение  .
«  Тут я должен вставить одно психологическое замечание. Хотя я мало что знаю о жизни Степного волка, у меня есть все причины полагать, что любящие, но строгие и очень благочестивые родители и учителя воспитывали его в том духе, который кладет в основу воспитания «подавление воли». Так вот, уничтожить личность, подавить волю в данном случае не удалось, ученик был для этого слишком силен и тверд, слишком горд и умен. Вместо того чтобы уничтожить его личность, удалось лишь научить его ненавидеть себя самого. И против себя самого, против этого невинного и благородного объекта, он пожизненно направлял всю гениальность своей фантазии, всю силу своего разума. Ибо в том-то он и был, несмотря ни на что, истинным христианином и истинным мучеником, что всякую резкость, всякую критику, всякое ехидство, всякую ненависть, на какую был способен, обрушивал прежде всего, первым делом на себя самого. Что касалось остальных, окружающих, то он упорно предпринимал самые героические и самые серьезные попытки любить их, относиться к ним справедливо, не причинять им боли, ибо «люби ближнего твоего» въелось в него так же глубоко, как ненависть к самому себе, и, таким образом, вся его жизнь была примером того, что без любви к себе самому невозможна и любовь к ближнему, а ненависть к себе — в точности то же самое и приводит к точно такой же изоляции и к такому же точно отчаянию, как и отъявленный эгоизм.»  -так  сам  Герман  Гессе  думал  о  том  , что происходило  в его семье  . 
Акцент  на  собственных  уме  и особенно  гордости .
Дьявольской   гордости  , если  говорить  и  о  Гессе  ,и  о Ницше  .,  и  о  Юнге  .
Потому  я    увидела  явные  страдания  его родителей  , особенно   его  матери  .
В  его  письмах  к  родителям  он  говорил  только  о себе  , только  о  своих  «  страданиях  «  , не  замечая  страданий  тех , кто вокруг  -   даже  спустя  год после  смерти отца  и  много  лет  после  её  смерти .
Мать    однажды  сумела  предотвратить  его самоубийство  , неожиданно  и  нежданно  явившись   в  другой  город  .
А  она  была  и  матерью , и женой  , и хозяйкой  дома  и  автором  книг  .
Да  , и  эта  мать  , а  не  выдуманная  им  в    «Демиане  «  Великая  мать  -  Ева , настоящая  его  мать   молит  о  нём  Богу  .
Её  страдания  не  выдуманные  и  именно такие  страдания  меняют  действительность  даже  после  того  ,  как  человек  уходит  с земли  .  Амвросий Медиоланский  сказал  матери  Августина  Монике  о  действенности  материнских слёз  .
У  Германа  Гессе  на  самом  деле  великая  мать  с  великими  слезами  о  своём  сыне  .
А  сам  Гессе  продолжает писать о себе  :
«  Он всегда залеживался в постели, часто вставал чуть ли не в полдень и проделывал в халате несколько шагов, отделявших маленькую спальню от его гостиной. Эта гостиная, большая и приятная мансарда с двумя окнами, уже через несколько дней приобрела другой вид, чем при прежних жильцах. Она наполнилась — и со временем наполнялась все больше. Вешались картины, прикалывались к стенам рисунки, иногда вырезанные из журналов иллюстрации, которые часто менялись. Южный пейзаж, фотографии немецкого провинциального городка, видимо родины Галлера, висели здесь вперемешку с яркими, светящимися акварелями, о которых мы лишь впоследствии узнали, что они написаны им самим. Затем фотография красивой молодой женщины или девушки. Одно время на стене висел сиамский Будда, смененный сперва репродукцией «Ночи» Микеланджелоа потом портретом Махатмы Ганди Книги заполняли не только большой книжный шкаф, но и лежали повсюду на столах, на красивом старом секретере, на диване, на стульях, на полу, книги с бумажными закладками, постоянно менявшимися. Книги непрестанно прибавлялись, ибо он не только приносил целые кипы из библиотек, но и получал весьма часто бандероли по почте. Человек, который жил в этой комнате, мог быть ученым. Такому впечатлению соответствовал и сигарный дым, все здесь окутывавший, и разбросанные повсюду окурки сигар, и пепельницы. Однако изрядная часть книг была не ученого содержания, подавляющее большинство составляли сочинения писателей всех времен и народов. Зачитанный вид был у полных собраний сочинений Гёте и Жана Поляа также Новалиса Лессинга, Якоби и Лихтенберга             В нескольких томах Достоевского  густо торчали исписанные листки. На большом столе, среди книг и рукописей, часто стоял букет цветов, там же пребывал и этюдник с акварельными красками, всегда, впрочем, покрытый пылью, рядом с ним — пепельницы и, не стану об этом умалчивать, всевозможные бутылки с напитками. В оплетенной соломой бутылке было обычно красное вино, которое он брал в лавочке поблизости, иногда появлялась бутылка бургундского или малаги, а толстая бутылка с вишневой наливкой была, как я видел, за короткий срок почти опорожнена, но потом исчезла в каком-то углу и пылилась без дальнейшего убывания остатка. «
«  Крепким здоровьем он, видимо, не обладал; кроме скованности в ногах, которыми он часто с явным трудом преодолевал лестницы, его мучили, видимо, и другие недуги, и как-то он вскользь заметил, что уже много лет не знает ни нормального пищеварения, ни нормального сна. Я приписал это прежде всего тому, что он пил. Позднее, когда я захаживал с ним в одну из его рестораций, мне доводилось наблюдать, как он быстро и своенравно пропускал рюмку-другую, но по-настоящему пьяным ни я, ни еще кто-либо его ни разу не видел. .»  И  ,  наконец  ,  он упомянул  и  о  матери  :
«  хоть я и старый, немного уже облезлый степной волк, я тоже как-никак сын своей матери, а моя мать тоже была мещанка, она разводила цветы, следила за комнатой и за лестницей, за мебелью и за гардинами и старалась придать своей квартире и своей жизни как можно больше опрятности, чистоты и добропорядочности. Об этом напоминает мне запах скипидара, напоминает араукария, и вот я порой сижу здесь, гляжу на этот тихий садик порядка и радуюсь, что такое еще существует на свете.» 
  И    вступление    самого  степного волка ,  вполне  музыкальное  , можно  было пропеть  не  только  эту  цитату  , но  и  предыдущие    : «  Сегодня утром я нашел одну фразу у Новалиса, можно показать вам ее? Вам это тоже доставит удовольствие.
Он завел меня в свою комнату, где сильно пахло табаком, вытащил из кучи какую-то книгу, полистал, поискал…
— И это тоже хорошо, очень хорошо, — сказал он, — послушайте-ка:
«Надо бы гордиться болью,  всякая боль есть память о нашем высоком назначении». Прекрасно! За восемьдесят лет до Нищие!                Но это не то изречение, которое я имел в виду, — погодите — нашел. Вот оно:
«Большинство людей не хочет плавать до того, как научится плавать».
Разве это не остроумие? Конечно, они не хотят плавать! Ведь они созданы для суши, а не для воды] И конечно, они не хотят думать; ведь они рождены для того, чтобы жить, а не для того, чтобы думать! Ну, а кто думает, кто видит в этом главное свое дело, тот может очень в нем преуспеть, но он все-таки путает сушу с водой, и когда-нибудь он утонет.» 
Так  ненавязчиво  рассказать  о  своём  высоком  назначении , это  надо уметь  .
Степной  волк  это умеет  .
«  Однажды мне довелось наблюдать его в течение целого вечера на симфоническом концерте, где он, к моему изумлению, сидел поблизости от меня, но меня не заметил. Сперва давали Генделя, благородную и красивую музыку, но Степной волк сидел безучастно, погруженный в свои мысли, и не обращал внимания ни на музыку, ни на окружающих. Отрешенный, одинокий, чужой, он сидел с холодным, но озабоченным видом, опустив глаза. Потом началась другая пьеса, маленькая симфония Фридемана Баха, и я поразился, увидев, как после первых же тактов мой отшельник стал улыбаться, заражаясь игрой, — он совершенно ушел в себя и минут, наверное, десять пребывал в таком счастливом забытьи, казался погруженным в такие сладостные мечты, что я следил не столько за музыкой, сколько за ним. Когда пьеса кончилась, он пробудился, сел прямее, собрался было встать и уйти, но все же остался в кресле, чтобы выслушать и последнюю пьесу — это были вариации Регера музыка, которую многие находили несколько затянутой и утомительной. И Степной волк тоже, слушавший поначалу внимательно и доброжелательно, снова отвлекся, он засунул руки в карманы и снова ушел в себя, но на сей раз не счастливо-мечтательно, а печально и наконец зло, его лицо снова отдалилось, посерело, потухло, он казался старым, больным, недовольным.»  Степной  волк  нашёл  в  истории музыки  Германии  близкие  ему  мелодии  -  Фридемана  Баха  .
Да  , Фридеман  Бах  ,  тоже  страдалец  на  лад степного волка  , если  почитать  его  биографию .
Или  Венички  Ерофеева  , проходившего свои  мытарства  - страдания  , положенные   вроде  бы  человеку  после  его смерти ,   уже  при  жизни  ,  как  раз  между  Петушками  и  Москвой  .
И  не  один  ещё  «  степной  волк  «  сочтёт  меня  просто  занудой  .
И  он прав  . Мне  не  понять его страданий .
Я  скорее  на  стороне  его матери  , его  жены  .  Так  что  чтение  моё  тоже  целиком  личное  .
Но   я не  имею  того  опыта  страданий   , которую имеют они  .
Степной  же  волк  может понять  такого  же  степного  волка  , как  и  он сам  .
Так  сказать  , волчья  солидарность    :  «  У каждой эпохи, у каждой культуры, у каждой совокупности обычаев и традиций есть свой уклад, своя, подобающая ей суровость и мягкость, своя красота и своя жестокость, какие-то страдания кажутся ей естественными, какое-то зло она терпеливо сносит. Настоящим страданием, адом человеческая жизнь становится только там, где пересекаются две эпохи, две культуры и две религии. Если бы человеку античности пришлось жить в средневековье, он бы, бедняга, в нем задохнулся, как задохнулся бы дикарь в нашей цивилизации. Но есть эпохи, когда целое поколение оказывается между двумя эпохами, между двумя укладами жизни в такой степени, что утрачивает всякую естественность, всякую преемственность в обычаях, всякую защищенность и непорочность! Конечно, не все это чувствуют с одинаковой силой. Такой человек, как Ницше, выстрадал нынешнюю беду заранее, больше, чем на одно поколение, раньше других, — то, что он вынес в одиночестве, никем не понятый, испытывают сегодня тысячи.»  Ницше  и  Геллер  -  Гессе  - два  степных  волка  .
А  волк  овце  не  товарищ  ,  или  лани . Об   любви  к лани  есть  замечательные  строки  .
И  ,  поскольку  я   -    лань  из  колена  Нафтали  , то  моё  мнение  о  волчьей  любви   тоже  имеет  значение .
Волк  достаточно  речист  , вспомнить хотя  бы  басню Федра  « Волк  и  ягнёнок  «  и  разбивает  все  степени  защиты  ягнёнка  , не  заботясь о логике  . 
Но  внимание  :  на  сцену  выхолит  сам  Степной  волк  . Он  обращается  целиком  и полностью  только к  сумасшедшим  .
Но  сумасшедшие  , строго говоря  , не  читают  , они  пишут  , потому  что  страдают  ,  и  не обыденно и  мелко  , а  за  всех  .
Как  Ницше  ,  как  ницшеанец  Отто Гросс  , как  ницшеанец  Максим  Горький  ,  и  как  сам  Герман  Гессе  . 
  Но  и  у  сумасшедших  бывают  ясные  дни  :  «Кто знает другие дни, скверные, с приступами подагры или с ужасной головной болью, гнездящейся за глазными яблоками и своим дьявольским колдовством превращающей из радости в муку всякую деятельность, для которой нужны зренье и слух, или те дни духовного умирания, те черные дни пустоты и отчаяния, когда среди разоренной и высосанной акционерными обществами земли человеческий мир и так называемая культура с их лживым, дешевым, мишурным блеском то и дело вызывают у нас тошноту, а самым несносным их средоточием становится наша собственная больная душа, — кто знает эти адские дни, тот очень доволен такими нормальными, половинчатыми днями, как сегодняшний; он благодарно сидит у теплой печки, благодарно отмечает, читая утреннюю газету, что и сегодня не вспыхнула война, не установилась новая диктатура, не вскрылось никакой особенной гадости в политике и экономике; он благодарно настраивает струны своей заржавленной лиры для сдержанного, умеренно радостного, почти веселого благодарственного псалма, которым нагоняет скуку на своего чуть приглушенного бромом половинчатого бога довольства, и в спертом воздухе этой довольной скуки, этой благодарности, болезненности они оба, половинчатый бог, клюющий носом, и половинчатый человек, с легким ужасом поющий негромкий псалом, похожи друг на друга, как близнецы.»
Но  и  ясные  дни  не  устраивают  степного волка  :
«  Прекрасная вещь — довольство, безболезненность, эти сносные, смирные дни, когда ни боль, ни радость не осмеливаются вскрикнуть, когда они говорят шепотом и ходят на цыпочках. Но со мной, к сожалению, дело обстоит так, что именно этого довольства я не выношу, оно быстро осточертевает мне, и я в отчаянии устремляюсь в другие температурные пояса, по возможности путем радостей, а на худой конец и с помощью болей. Стоит мне немного пожить без радости и без боли, подышать вялой и пресной сносностью так называемых хороших дней, как ребяческая душа моя наполняется безнадежной тоской, и я швыряю заржавленную лиру благодарения в довольное лицо сонного бога довольства, и жар самой лютой боли милей мне, чем эта здоровая комнатная температура. Тут во мне загорается дикое желание сильных чувств, сногсшибательных ощущений, бешеная злость на эту тусклую, мелкую, нормированную и стерилизованную жизнь, неистовая потребность разнести что-нибудь на куски, магазин, например, собор или себя самого, совершить какую-нибудь лихую глупость, сорвать парики с каких-нибудь почтенных идолов, снабдить каких-нибудь взбунтовавшихся школьников вожделенными билетами до Гамбурга, растлить девочку или свернуть шею нескольким представителям мещанского образа жизни. Ведь именно это я ненавидел и проклинал непримиримей, чем прочее, — это довольство, это здоровье, это прекраснодушие, этот благоухоженный оптимизм мещанина, это процветание всего посредственного, нормального, среднего.  «  -  ему  бы  девочку  растлить  .  Вот тут и начинается  достоевщина  .
Чувствуется  внимательный   читатель  Достоевского  , переживающий  так  , как  будто  он  сам  застрял   в  пространстве  героев  Достоевского  .
  Хотя  и  ему  приходилось  , хотя  и  ненадолго  , видеть  Бога  за  работой  , не  как  соработнику  , а  как  стороннему  наблюдателю  :
«  С грустью и все-таки с большим интересом попытался я вспомнить последнее впечатление такого рода. Это было на концерте, играли прекрасную старинную музыку, и между двумя тактами пиано деревянных духовых мне вдруг снова открылась дверь в потусторонний мир, я взлетел в небеса и увидел Бога за работой, я испытал блаженную боль и больше уже ни от чего на свете не защищался, больше уже ничего не боялся на свете, всему сказал «да», отдал свое сердце всему. Продолжалось это недолго, каких-нибудь четверть часа, но в ту ночь вернулось во сне и с тех пор нет-нет да поблескивало украдкой и в самые унылые дни; иногда я по нескольку минут отчетливо это видел — как золотой божественный след, проходящий через мою жизнь: он почти всегда засыпан грязью и пылью, но вдруг опять вспыхнет золотыми искрами, и тогда кажется, что его уже нельзя потерять, а он вскоре опять пропадает.»  Ничего  более не  любит  степной  волк  , как   писать о себе  .  Порой  даже  нудно  .
Да  , он   ещё  был снобом   :  «  Джаз был мне противен, но он был в десять раз милей мне, чем вся нынешняя академическая музыка, своей веселой  , грубой дикостью он глубоко задевал и мои инстинкты, он дышал честной, наивной чувственностью.
Минуту я постоял, принюхиваясь к кровавой, пронзительной музыке, злобно и жадно вбирая в себя атмосферу наполненных ею залов. Одна половина этой музыки, лирическая, была слащава, приторна, насквозь сентиментальна, другая половина была неистова, своенравна, энергична, однако обе половины наивно и мирно соединялись и давали в итоге нечто цельное. Это была музыка гибели,[] подобная музыка существовала, наверно, в Риме времен последних императоров. Конечно, в сравнении с Бахом, Моцартом и настоящей музыкой, она была свинством — но свинством были все наше искусство, все наше мышление, вся наша мнимая культура, «
Но всё  же  музыка  , как  он понял  , гибели  , привлекла  его  .  Разве  не  от этого  его предостерегали  его  родители  -  от музыки  , несущей  гибель  . но он  уже  остановился  у  бездны  на  краю  ,  и  никто  его  не  мог  увести  оттуда  .
Гибель  - вот  что привлекало его  .Самоубийственное  поведение  на  краю  бездны  .
Ницше  взял смелость  вглядеться  в глубины  бездны  и  даже  сама  его судьба  , судьба  Ницше  , не  смогла  бы  предостеречь   его  последователей   . 
Он  уже говорил  о  том  , что  что  - то  в нём  подталкивало  его  к  убийству  , убийству  хотя  бы себя  самого .
И  не  одного  ли  Гессе  ?  Иначе  почему  возникла  эпоха  двух войн  .
Почему  степных волков  так  привлекает  убийство ?  Что им  невозможно  уже  жить в  спокойном  комфортном  времени    ,  какое  время  было в начале  века  , а  только война  может быть выходом  из такого состояния  , состояния  степных волков  .
И  вот  , степной  волк  получил рекламный  проспект  Магического  театра  ,    подобного    комнате  психоаналитика  , обещающего  трансформирование  человеческой  личности .
»   Я зашагал быстрее и вскоре, пройдя через спящую окраину, вышел в свой район, где среди парка, разбитого на месте старого городского вала, в опрятных доходных домиках за газончиками и плющом, живут чиновники и мелкие рантье. Мимо плюща, мимо газона, мимо маленькой елочки я прошел к входной двери, нашел замочную скважину, нашел кнопку освещения, прокрался мимо стеклянных дверей, мимо полированных шкафов и горшков с растеньями и отпер свою комнату, свою маленькую мнимую родину, где меня ждали кресло и печка, чернильница и этюдник, Новалис и Достоевский, ждали так, как ждут других, правильных людей, когда те приходят домой, мать или жена, дети, служанки, собаки, кошки.»
Очень тонкое  наблюдение  , вместо  матери  , жены  , детей  у  степного волка  Новалис  и Достоевский  .
И  другие  авторы  , по моему  мнению  . Список  может занять  отдельную главу  .
Степной  волк  готов  к  походу  в  магический  театр  ,  в  кабинет психоаналитика  :
Он  написал  до  этого  и  нашёл исписанный  им  до  этого листок  :
«  Мир лежит в глубоком снегу. Ворон на ветке бьет крылами,
Я  , Степной волк, все бегу и бегу, Но не вижу нигде ни зайца, ни лани!
Нигде ни одной — куда ни глянь  . А я бы сил не жалел в погоне,
Я взял бы в зубы ее  , в ладони  . Это ведь любовь моя — лань.
Я бы в нежный кострец вонзил клыки, .Я бы кровь прелестницы вылакал жадно,
А потом бы опять всю ночь от тоски  . От одиночества выл надсадно.
Даже зайчишка — и то бы не худо. Ночью приятно парного поесть мясца.
Ужели теперь никакой ниоткуда Мне не дождаться поживы и так и тянуть до конца? Шерсть у меня поседела на старости лет, Глаза притупились, добычи не вижу в тумане. Милой супруги моей на свете давно уже нет, А я все бегу и мечтаю о лани.
А я все бегу и о зайце мечтаю, Снегом холодным горящую пасть охлаждаю, Слышу, как свищет ветер, бегу, ищу — К дьяволу бедную душу свою тащу .  « 
Каково  лани  читать  эти  откровения  ? Это откровения  даже  не  человека  , не  самого Германа  Гессе  , через него  воет  неприкаянный  дух  :
«  Этот Степной волк должен был умереть, должен был собственноручно покончить со своей ненавистной жизнью — или же должен был переплавиться в смертельном огне обновленной самооценки, сорвать с себя маску и двинуться в путь к новому «я». Ах, этот процесс не был мне нов и незнаком, я знал его, я уже неоднократно проходил через него, каждый раз во времена предельного отчаянья. Каждый раз в ходе этой тяжелой ломки вдребезги разбивалось мое прежнее «я», каждый раз глубинные силы растормашивали и разрушали его, каждый раз при этом какая-то заповедная и особенно любимая часть моей жизни изменяла мне и терялась. Один раз я потерял свою мещанскую репутацию вкупе со своим состоянием и должен был постепенно отказаться от уважения со стороны тех, кто дотоле снимал передо мной шляпу. Другой раз внезапно развалилась моя семейная жизнь; моя заболевшая душевной болезнью жена   прогнала меня из дому, лишила налаженного быта, любовь и доверие превратились вдруг в ненависть и смертельную вражду, соседи смотрели мне вслед с жалостью и презреньем. Тогда-то и началась моя изоляция. А через несколько лет, через несколько тяжких, горьких лет, когда я, в полном одиночестве и благодаря строгой самодисциплине, построил себе новую жизнь, основанную на аскетизме и духовности, когда я, предавшись абстрактному упражненью ума и строго упорядоченной медитации, снова достиг известной тишины, известной высоты, этот уклад жизни тоже внезапно рухнул, тоже вдруг потерял свой благородный, высокий смысл; я снова метался по миру в диких, напряженных поездках, накапливались новые страданья и новая вина. И каждый раз этому срыванию маски, этому крушенью идеала предшествовали такая же ужасная пустота и тишина, такая же смертельная скованность, изолированность и отчужденность, такая же адская пустыня равнодушия и отчаяния, как те, через которые я вновь проходил теперь …Право же, у меня не было причин желать продолжения этого пути, который вел меня во все более безвоздушные сферы, похожие на дым в осенней песне Ницше   .»  Но  и  рекламный  буклет  из Магического  театра  не  внушал  больших надежд  :
«  Что бы там ни утверждалось насчет «самоубийц» в брошюрке о Степном волке, никто не мог лишить меня удовольствия избавиться с помощью светильного газа, бритвы или пистолета от повторения процесса, мучительную болезненность которого я, право же, изведывал уже достаточно часто и глубоко. Нет, черт возьми, никакая сила на свете не заставит меня еще раз дрожать перед ней от ужаса, еще раз перерождаться и перевоплощаться, причем не для того, чтобы обрести наконец мир и покой, а для нового самоуничтоженья, для нового перерожденья! Пусть самоубийство — это глупость, трусость и подлость, пусть это бесславный, позорный выход — любой, даже самый постыдный выход из этой мельницы страданий куда как хорош, тут уж нечего играть в благородство и героизм, тут я стою перед простым выбором между маленькой, короткой болью и немыслимо жестоким, бесконечным страданьем. В своей такой трудной, такой сумасшедшей жизни я достаточно часто бывал благородным донкихотом и предпочитал честь — удобству, а героизм — разуму. Хватит, кончено! «
Но решение  то  уже  назрело  :  «Утро зевало уже сквозь окна, свинцовое, окаянное утро дождливого зимнего дня, когда я наконец улегся. В постель я взял с собой свое решенье. Но на периферии сознания, на последней его границе, когда я уже засыпал, передо мной сверкнуло то странное место брошюрки, где речь шла о «бессмертных», и я мельком вспомнил, что не раз и даже совсем недавно чувствовал себя достаточно близким к бессмертным, чтобы в одном такте старинной музыки уловить всю холодную, светлую, сурово-улыбчивую мудрость бессмертных. Это возникло, блеснуло, погасло, и тяжелый, как гора, сон лег на мой лоб.
Проснувшись около полудня, я сразу ощутил ясность ситуации, брошюрка и мои стихи лежали на тумбочке, и мое решение, дозревшее и окрепшее за ночь во сне, глядело на меня приветливо-холодным взглядом из хаоса последней полосы моей жизни. Спешить не нужно было, мое решение умереть не было минутным капризом, это был зрелый, крепкий плод, медленно поспевший и отяжелевший, готовый упасть при первом же порыве ветра судьбы, который сейчас его тихо покачивал.»
Итак  , Рубикон мысленно  уже  был пройдён  .Волк  -  римлянин  взял  верх  в  Гарри  Геллере 
Потому  что  «  . кончалось все, вся наша культура, вся наша вера, вся наша жизнерадостность, которая была очень больна и скоро там тоже будет зарыта. Кладбищем был мир нашей культуры, Иисус Христос и Сократ, Моцарт и Гайдн, Данте и Гёте были здесь лишь потускневшими именами на ржавеющих жестяных досках, а кругом стояли смущенные и изолгавшиеся поминальщики, которые много бы дали за то, чтобы снова поверить в эти когда-то священные для них жестяные скрижали или сказать хоть какое-то честное, серьезное слово отчаяния и скорби об этом ушедшем мире, а не просто стоять у могилы со смущенной ухмылкой.»
Что  делать  в таком  случае  , как  не  пойти  вразнос  ?
Он таки  встретил  свою волчицу  . Надо помнить о  том  , что именно  волчица  вскормила  первых римлян  .
«  я не хочу быть умной, Гарри, на сей раз — нет. Я хочу чего-то совсем другого. Будь внимателен, слушай! Ты услышишь это, снова забудешь, посмеешься над этим, поплачешь об этом. Будь внимателен, малыш! Я хочу поиграть с тобой, братец, не на жизнь, а на смерть, и, прежде чем мы начнем играть, хочу раскрыть тебе свои карты.»
О  , она  - волчица  !  она сразу  же   заняла  позицию сверху  :
«  Какое прекрасное, какое неземное было у нее лицо, когда она это говорила! В ее глазах, холодных и светлых, витала умудренная грусть, эти глаза, казалось, выстрадали все мыслимые страданья и сказали им «да». Губы ее говорили с трудом, словно им что-то мешало, — так говорят на большом морозе, когда коченеет лицо, но между губами, в уголках рта, в игре редко показывавшегося кончика языка струилась, противореча ее взгляду и голосу, какая-то милая, игривая чувственность, какая-то искренняя сладострастность. На ее тихий, ровный лоб свисал короткий локон, и оттуда, от той стороны лба, где он свисал, изливалась время от времени, как живое дыханье, эта волна мальчишества, двуполой магии. Я слушал ее испуганно и все же как под наркозом, словно бы наполовину отсутствуя.— Ты расположен ко мне, — продолжала она, — по причине, которую я уже открыла тебе: я прорвала твое одиночество, я перехватила тебя у самых ворот ада и оживила вновь. Но я хочу от тебя большего, куда большего. Я хочу заставить тебя влюбиться в меня. Нет, не возражай мне, дай сказать! Ты очень расположен ко мне, я это чувствую, и благодарен мне, но ты не влюблен в меня. Я хочу сделать так, чтобы ты влюбился в меня, это входит в мою профессию; ведь я живу на то, что заставляю мужчин влюбляться в себя. Но имей в виду, я хочу сделать это не потому, что нахожу тебя таким уж очаровательным. Я не влюблена в тебя, Гарри, как и ты не влюблен в меня. Но ты нужен мне так же, как тебе нужна я. Я нужна тебе сейчас, сию минуту, потому что ты в отчаянье и нуждаешься в толчке, который метнет тебя в воду и сделает снова живым. Я нужна тебе, чтобы ты научился танцевать, научился смеяться, научился жить. А ты понадобишься мне — не сегодня, позднее — тоже для одного очень важного и прекрасного дела. Когда ты будешь влюблен в меня, я отдам тебе свой последний приказ, и ты повинуешься, и это будет на пользу тебе и мне.»
Ему  нужна  только та  , которую можно  будет  убить .  И  умереть самому  .
Какая  жена  нужна  ему  ?  Та  , которая  не  мешает ему  погибнуть  .
Потому  что  он  - не  овца  и  даже не  лань  , он  -волк  !
Что  бы  это  не  значило  . Наполнение  этого символа  - за  каждым  читателем  .
Волк  не  опускается  до объяснений  .  Он  позволяет рассмотреть  себя  со всех сторон  .
Это можно  сделать  только тогда  , когда  не  видны  его клыки  .
Волк  и  волчица  не  показывают  друг  другу  клыки  . Они знают  о  том  , что клыки есть  .
И  волчица  просто говорит  даже  как  будто  бы  с  состраданием  .
Не  забывайте  о  том  , что он  назван  гением  страдания  , страдания  волчьего  , не овечьего  .Нам  , ланям  , не  понять  .
«— Тебе будет нелегко, но ты это сделаешь. Ты выполнишь мой приказ и убьешь меня. Вот в чем дело. Больше не спрашивай! «
И  стала  уплетать утиную ножку  . как  мило  !
…»  Эта Гермина, которую сегодня я видел второй раз, знала обо мне все, мне казалось невозможным что-либо от нее утаить. Может быть, она не вполне понимала мою духовную жизнь; в мои отношения с музыкой, с Гёте, с Новалисом или Бодлером она, может быть, и не могла вникнуть — но и это было под большим вопросом, вероятно, и это удалось бы ей без труда. А если бы и не удалось — что уж там осталось от моей «духовной жизни»? Разве все это не рухнуло и не потеряло свой смысл? Но другие мои, самые личные мои проблемы и заботы, — их она все поняла бы, в этом я не сомневался. Скоро я поговорю с ней о Степном волке, о трактате, обо всем, что пока существует для меня одного, о чем я никому еще не проронил ни слова. Я не удержался от искушенья начать сейчас же.»
Да  , родственная  душа  , степная  волчица  .  Как  будто  бы  знали  друг  друга  давно  .
«  я чувствовал, как во мне восстает все мое предубеждение старого, избалованного знатока музыки против граммофона, джаза и современных танцевальных мелодий. И чтобы теперь в моей комнате, рядом с Новалисом и Жаном Полем, в келье, где я предавался своим мыслям, в моем убежище звучали американские шлягеры, а я танцевал под них, — этого люди никак не вправе были от меня требовать. Но требовали этого не какие-то отвлеченные «люди», требовала Гермина, а ей полагалось приказывать. Я подчинился. Конечно, я подчинился.»  Сам  Гессе  на  самом  деле  брал подобные  уроки  танца  .
И  в самом  деле  написал  то  ,  о  чём  говорится  в  отрывке  , и на самом  деле  был  уверен  ,  что  в  войне  виноваты  генералы  и  промышленники  ,  а  не  общее  лионисийство  ,  которое охватило  и  его самого .
В  Асконе  все  были  обнажены  , и  он  в  том числе  .
Он  сам  как  будто  не  помнил  о своих  « грязных танцах  «  на  берегах озера  .
И  то  , что  он  явно  отдал свою  душу  дьяволу  ,   в  этом  он признался    сам  .
И  Отто  Гросс  на этих  берегах  озера  чувствовал  себя  таким  же  невиновным  ,  как  младенец  .
И  окружающие  его  защищали  его  от  попадания  в  психиатрическую  больницу  .
Его  женщины  сами принимали  яд  ,  который  он  давал  им .  Единственно  , что  он  смог  бы  сказать он  в свою  защиту  .
« — Это ты? — спросила Гермина, указывая на мое имя. — Ну, и нажил же ты себе врагов, Гарри. Тебя это злит?
Я прочел несколько строк, все было как обычно, каждое из этих стереотипных ругательств было мне уже много лет знакомо до отвращения.— Нет, — сказал я, — меня это не злит, я давно к этому привык. Я не раз высказывал мнение, что, вместо того чтобы убаюкивать себя политиканским вопросом «кто виноват», каждый народ и даже каждый отдельный человек должен покопаться в себе самом, понять, насколько он сам, из-за своих собственных ошибок, упущений, дурных привычек, виновен в войне и прочих бедах мира, что это единственный путь избежать, может быть, следующей войны. Этого они мне не прощают, еще бы, ведь сами они нисколько не виноваты, — кайзер, генералы, крупные промышленники, политики, газеты, — никому не в чем себя упрекнуть, ни на ком нет ни малейшей вины! Можно подумать, что в мире все обстоит великолепно, только вот десяток миллионов убитых лежит в земле. И понимаешь, Гермина, хотя такие пасквили уже не могут меня разозлить, мне иногда становится от них грустно. Две трети моих соотечественников читают газеты этого рода, читают каждое утро и каждый вечер эти слова, людей каждый день обрабатывают, поучают, подстрекают, делают недовольными и злыми, а цель и конец всего этого — снова война, следующая, надвигающаяся война, которая, наверно, будет еще ужасней, чем эта. Все это ясно и просто, любой человек мог бы это понять, мог бы, подумав часок, прийти к тому же выводу. Но никто этого не хочет, никто не хочет избежать следующей войны, никто не хочет избавить себя и своих детей от следующей массовой резни, если это не стоит дешевле. «
 Как  будто  бы  психоанализ  избавлял  от  ответственности  за  свои  дела  , и  перекладывал  их  на родителей  , например .
Как  говорили  о  Гарри  Геллере  в  начале книги  .
«  Подумать часок, на какое-то время погрузиться в себя и задаться вопросом, в какой мере ты сам участвуешь и виновен в беспорядке и зле, царящих в мире, — этого, понимаешь, никто не хочет! И значит, так будет продолжаться, и тысячи людей будут изо дня в день усердно готовить новую войну. С тех пор как я это знаю, это убивает меня и приводит в отчаянье, для меня уже не существует ни «отечества», ни идеалов, это ведь все только декорация для господ, готовящих следующую бойню. Нет никакого смысла по-человечески думать, говорить, писать, нет никакого смысла носиться с хорошими мыслями: на двух-трех человек, которые это делают, приходятся каждодневно тысячи газет, журналов, речей, открытых и тайных заседаний, которые стремятся к обратному и его достигают.  «  Никто  не  хочет  задаться  вопросом  о  своей  собственной  вине  . В  том  числе  и  автор  воззваний  .
Да  , я  разговариваю  с самим  Гессе  ,  не  обращая  внимания  на  те  препятствия  ,  что разделяют нас  .
Спускаться  в  ад  вслед  за  Иисусом  , Который  проповедовал  находящимся  там  духам  .
Я  разговариваю с духом  Гессе  . Это может показаться  странным  , но  я  не  вызываю  духов  мёртвых  ,  я  - не  медиум  , как  Юнг .
Я  только проповедую  .  Об ответственности  за  то  ,  как  человек  живёт свою  жизнь  .
За  то  , что  он  отдаёт свою  душу  дьяволу  за  преференции  для  гордого  духа  человека  .
Такого  как  дух  Гессе  , Ницше  и  Юнга  .
Потому  что  они  возненавидели  истину  простой  проповеди  о  любви  Иисуса  ,  и  научили  этому  других  .
Гессе  отверг  свою мать  и  выбрал  инфернальную  , которая  говорила  , чтобы  Гарри  слушался  её  .
И  Гарри слушался  , не  говоря  ни слова против  .
В  то  же  время  отказался  не  только слушаться  , но даже  слушать слов  своей  матери  .
Которая  выносила  его  под сердцем  ,  заботилась  о  нём  всё  время  его  взросления  .
Сколько  боли  он  принёс  своим  родителям  .
Если   отказываешься  от своих родителей  , преисподняя  тебе  подсунет  тех  , которые  не  заботятся  о  твоей  пользе  .
Если  отказываешься  от  Бога  любви  , тут  же  набегут  множество  богов  , и погубят  тебя  .
И  эта  волчица  Гермина  решала  за  Гарри  много  интимных вопросов  .
Он  отдал свою волю ей  полностью .
Она  поступила  ровно  так  же  , как  и  римская  волчица  -  Ливия  ,  жена  Августа  Октавиана  - сделала  разнообразной  сексуальную жизнь  мужчины  , сама  выбирая  ему  партнёров  .
И  Гарри стал послушен  , как  никогда  не  был послушен  в  доме  своих родителей  . Просто   паинька   .
Я  сознательно  не  говорю  об  Аниме  .  Это  всего  лишь  псевдонаучный  термин  гностика  и  алхимика  Юнга  .
Я  предпочитаю  понимать так  , как  я  понимаю  .
Хотя  , да  ,  некая  личность  появилась  в  степном  волке  - волк  и волчица  .
Раздвоение личности  -  это классическая  шизофрения  , которую  « лечил  «  Юнг  .
Да  , он имел  дело с  больными  людьми  и  оттого взгляд  на  человечество  у  него  был  особый  .
Но  я  опять  вспоминаю  мать  самого  Гессе  , она  отправляла  его  в  санатории  ,  и  там  были  умелые  врачи  .
Но они  не  устраивали  подростка  , который  в  конце  концов  вырос  и  выбрал  сам  себе  врачей  ,  сам  себе  выбрал  богов  .
Те  , которые  не  препятствовали   его  наклонностям  .
И  потому  был назван  «Гением  страдания  « ?
А  как  же  страдания  его родителей  , которые  любили  его  ?
Поэтому  я  отметаю всякие  психоаналитические  штучки  , которыми  Юнг  и  Ланг  вскружили  голову  Герману  Гессе  .
И  в  конце  концов  он  поддался  собственной  «Тени  «  - «  Волку  «  , чтобы  делать  те  вещи , которые  разрушают  душу  человека .
Это поощрялось  .  Наконец  то  можно  стало избавиться  от чувства  вины  , сделав  всё  , что  было запретно  .
Дали  «  ребёнку    конфет  «  , столько  , сколько  «  ребёнок  «  захотел  .
И  заодно  поработали  с  чувством  вины  , переложив  всю ответственность  на  животное начало  в  человеке  .
И  в  его  статье  , которую  он написал  , он переложил  вину за  развязывание войны  на  генералов  и  промышленников .
  И  вот  , портрет психоаналитика    :
«  Вообще же он жил на свете явно лишь для того, чтобы быть красивым, нравиться женщинам, носить воротнички и галстуки самой последней моды, а также во множестве кольца на пальцах. Его вклад в беседу состоял в том, что он сидел с нами, улыбался нам, поглядывая на свои ручные часы, и скручивал себе папироски, в чем был очень искусен. Его темные, красивые креольские глаза, его черные кудри не таили никакой романтики, никаких проблем, никаких мыслей — с близкого расстояния этот экзотический красавец-полубог был веселым, несколько избалованным мальчишкой, только и всего. Я стал говорить с ним об его инструменте и о тембре в джазовой музыке, он должен был понять, что имеет дело со старым меломаном и знатоком по музыкальной части. Но он не подхватил этой темы, а когда я, из вежливости к нему или, скорее, к Гермине, попытался найти какое-то музыкально-теоретическое оправдание джазу, он отстранился от меня и моих усилий мирной улыбкой, и, видимо, ему было совершенно неведомо, что до и кроме джаза существовала еще какая-то другая музыка. Милый он был человек, милый и славный, и красиво улыбались его большие пустые глаза; но между ним и мной не было, казалось, ничего общего: все, что было для него важно и свято, не могло меня волновать, мы пришли из разных миров, в наших языках не было ни одного общего слова. (Но позднее Гермина сообщила мне любопытную вещь. Она сообщила, что после того разговора Пабло сказал ей насчет меня, чтобы она побережней обходилась с этим человеком, он ведь, мол, так несчастен. И когда она спросила, из чего он это заключил, тот сказал: «Бедняга, бедняга. Посмотри на его глаза! Неспособен смеяться».)  «  И  он  пожалел  Гарри  . 
Вот   кто хотел  быть жертвой  -   Гарри  ,  и  сам  Гессе  , конечно  .
Жертва  из волка  так  себе  ,    но  это  на  посторонний  взгляд  . Сам  он  себя  считает  жертвой  обстоятельств  .
Как  говорят  в  наше  время  современные  волки  :  «  не  я такой  , жизнь такая  .»
Никто так не  ищет  жалости  к себе  ,  как  демоны  - настоящие  волки .
И  которых  воспитанный  Юнг  старался  называть просто  «  комплексами  «  , демонстрируя  сочувствие  их   необходимости  носить  маски  , прятаться  за  псевдонимами  .  Волк  в  Гарри   носил маску  «гения  страдания  .».
А   волчица  ?  волчица  как  волчица  , ничего особенного  :
« — Потому что я такая же, как ты. Потому что я так же одинока, как ты, и точно так же, как ты, неспособна любить и принимать всерьез жизнь, людей и себя самое. Ведь всегда находятся такие люди, которые требуют от жизни самого высшего и не могут примириться с ее глупостью и грубостью.»  Не она  такая  , а  жизнь  глупа и груба  .
И  что ей остаётся  делать  ?  И  что остаётся  делать Гарри  ?
«— Я не отчаиваюсь, Гарри. Но страдать от жизни — о да, в этом у меня есть опыт. Ты удивляешься, что я несчастлива, ведь я же умею танцевать и так хорошо ориентируюсь на поверхности жизни. А я, друг мой, удивляюсь, что ты так разочарован в жизни, ведь ты-то разбираешься в самых прекрасных и глубоких вещах, ведь ты же как дома в царстве Духа, искусства, мысли! Поэтому мы привлекли друг друга, поэтому мы брат и сестра. Я научу тебя танцевать, играть, улыбаться и все же не быть довольным. А от тебя научусь думать и знать и все же не быть довольной. Знаешь ли ты, что мы оба дети дьявола? »  Он  знает  :
«— Да, мы его дети. Дьявол — это дух, и мы его несчастные дети. Мы выпали из природы и висим в пустоте. Но вот что я вспомнил: в том трактате о Степном волке, о котором я тебе говорил, сказано что-то насчет того, что это лишь иллюзия Гарри, если он думает, что у него одна или две души, что он состоит из одной или двух личностей. Каждый человек состоит из десятка, из сотни, из тысячи душ. »
«Между тем это освобождение от самообмана, этот распад моей личности отнюдь не были всего лишь приятным и занятным приключеньем, а были, напротив, порой остро  болезненны, порой почти нестерпимы. «
И  он страдает  .  Наверное  ,  нужно успеть быть  шизофреником  , чтобы  понять .
Наркоманом  ,чтобы  понять другого наркомана  .
Но  не  за один  же  момент  они  стали такими , чтобы  ещё  взывать к обществу  о  жалости  .
Милость  не оказывается  тем  , кто сам  не был милосерден  , по  Писанию  .
А  подобные  люди просто кричат о том  , что им  плохо  .
И  требуют сочувствия  .
Гарри некоторое  время  сопротивлялся  танцевальной  джазовой  музыке  , пытаясь  отсрочить  , как  он  думал  ,  «  своё падение  :                «  Долго думал я, бродя в ту ночь, и о моем особенном отношении к музыке    и снова усмотрел в этом столь же трогательном, сколь и злосчастном отношении к ней судьбу немецкой интеллигентности. В немецкой душе царит материнское право, связь с природой в форме гегемонии музыки, неведомая ни одному другому народу. Вместо того чтобы по-мужски восстать против этого, прислушаться к интеллекту, к логосу, к слову, мы, люди интеллигентные, все сплошь мечтаем о языке без слов, способном выразить невыразимое, высказать то, чего нельзя высказать. Вместо того чтобы как можно верней и честней играть на своем инструменте, интеллигентный немец всегда фрондировал против слова и разума, всегда кокетничал с музыкой. И, изойдя в музыке, в дивных и блаженных звуковых образах, в дивных и сладостных чувствах и настроениях, которые никогда не претворялись в действительность, немецкий ум прозевал большинство своих подлинных задач. Мы, люди интеллигентные, все сплошь не знали действительности, были чужды ей и враждебны, а потому и в нашей немецкой действительности, в нашей истории, в нашей политике, в нашем общественном мнении роль интеллекта была такой жалкой. Да, конечно, я часто продумывал эту мысль, томясь иной раз острым желаньем создать себе наконец действительность, стать наконец серьезным и деятельным человеком, вместо того чтобы вечно заниматься эстетикой и прикладным художеством в области духа. Но это всегда кончалось признанием своего бессилия, капитуляцией перед судьбой. Правы были господа генералы и промышленники: от нас, «интеллигентов», не было толку, мы были ненужной, оторванной от действительности, безответственной компанией остроумных болтунов. Тьфу, пропасть! Бритву!
Полный таких мыслей, неся в себе отголоски музыки, с сердцем, тяжелым от грусти, от отчаянной тоски по жизни, по действительности, по смыслу, по невозвратно потерянному, я наконец вернулся домой, одолел свои лестницы, зажег в гостиной свет, «
Типичный  невротик  , которому  необходима  властная   женщина  .
Да  , типичные  мучения  «  интеллигента  «  , попытка  получить разрешение своих сомнений  извне  .
Типичное  рефлексирование  по  поводу  собственной  непонятности  у  толпы  .
Впрочем  и  психоаналитик  далеко не  ушёл  от  пациента  . Фрейд  диагностировал у  Юнга невроз  .
 Вот  и обычное  лекарство  для  невротика  и  для  Юнга  в том  числе  :
«  — Можешь не быть веселым, — сказала она. — Гермина мне уже сказала, что у тебя горе. Это ведь всякий поймет. А я тебе еще нравлюсь, а? В тот раз, когда мы танцевали, ты был очень влюблен. Я стал целовать ее глаза, рот, шею и груди. Только что я думал о Гермине, горько и с упреками. А сейчас я держал в руках ее подарок и был благодарен. Ласки Марии не причиняли боли чудесной музыке, которую я слышал сегодня, они были достойны ее и были ее воплощением. Я медленно стягивал одеяло с красавицы, пока не добрался, целуя, до кончиков ее ног. Когда я лег к ней, ее похожее на цветок лицо улыбнулось мне всеведуще и благосклонно.» 
Добрая  и жалостливая  проститутка  .  Всегда  поймёт  и поддержит  .
Не  то  что  жена  с  упрёками  . Для  «  небожителя  «  такие  упрёки подобны  святотатству  .
«  В эту ночь, рядом с Марией, я спал недолго, но крепко и хорошо, как дитя. А в промежутках между сном я пил ее прекрасную, веселую юность и узнавал в тихой болтовне множество интересных вещей о жизни ее и Гермины. О житье-бытье этого рода я знал очень мало, лишь в театральном мире попадались мне иногда раньше подобные существа, и женщины, и мужчины, полухудожники  -  полубеспутники.
Только теперь я немного заглянул в эти любопытные, эти диковинно невинные, эти диковинно развращенные души. Все эти девушки, обычно из бедноты, слишком умные и слишком красивые, чтобы отдавать всю свою жизнь только какой-нибудь плохо оплачиваемой и безрадостной службе ради куска хлеба, жили то на случайные заработки, то на капитал своей привлекательности и приятности. Порой они сидели месяцами за пишущей машинкой, порой бывали любовницами состоятельных жуиров, получали карманные деньги и подарки, временами ходили в мехах, разъезжали на автомобилях и жили в гранд-  отелях, а временами ютились на чердаках, и хотя иногда, при очень уж выгодном предложении, соглашались вступить в брак, в общем-то к нему отнюдь не стремились. Иные из них не были в любви чувственны и уступали домогательствам лишь с отвращением, выторговав самую высокую цену. Другие, и к ним принадлежала Мария, отличались необыкновенной способностью к любви и потребностью в ней, большинство знало толк в любви к обоим полам; они жили единственно ради любви и всегда, помимо официальных и платящих друзей, имели всякие другие любовные связи. Истово и деловито, тревожно и легкомысленно, умно и все-таки наобум жили эти мотыльки своей столь же ребяческой, сколь и утонченной жизнью, жили независимо, продаваясь не каждому, ожидая своей доли счастья и хорошей погоды, влюбленные в жизнь и все же привязанные к ней гораздо меньше, чем мещане, жили в постоянной готовности пойти за сказочным принцем в его замок, с постоянной, хотя и полуосознанной уверенностью в тяжелом и печальном конце.»  Да  , у  него  было время  для  подобных наблюдений  .
Много времени  для  наблюдения  этого сочетания  « невинности  «  и
«развращённости  « .
  Мир  , в  котором  пребывали  Мария  и  Гермина  околдовал  Гарри Геллера  .
Да  и самого  Германа  Гессе  , если  вспомнить      похождение  его и доктора  Ланга  .
Надо  очень  долго  и  заинтересованно  наблюдать  за  этим  миром  ,  чтобы  так  описать его  :
«  Мария научила меня — в ту поразительную первую ночь и в последующие дни — многому, не только прелестным новым играм и усладам чувств, но и новому пониманию, новому восприятию иных вещей, новой любви. Мир танцевальных и увеселительных заведений, кинематографов, баров и чайных залов при отелях, который для меня, затворника и эстета, все еще оставался каким-то неполноценным, каким-то запретным и унизительным, был для Марии, для Гермины и их подруг миром вообще, он не был ни добрым, ни злым, ни ненавистным, в этом мире цвела их короткая, полная страстного ожидания жизнь, в нем они чувствовали себя как рыба в воде. Они любили бокал шампанского или какое-нибудь фирменное жаркое, как мы любим какого-нибудь композитора или поэта, и какой-нибудь модной танцевальной мелодии или сентиментально-слащавой песенке они отдавали такую же дань восторга, волненья и растроганности, какую мы — Ницше или Гамсуну. Рассказывая мне о моем знакомом красавце саксофонисте Пабло, Мария заговорила об одном американском сонге, который тот им иногда пел, и говорила она об этом с таким увлеченьем, с таким восхищеньем, с такой любовью, что они тронули и взволновали меня куда сильней, чем экстазы какого-нибудь эрудита по поводу какого-нибудь изысканно благородного искусства. Я готов был восторгаться вместе с ней, каков бы этот сонг ни был; дышавшие любовью слова Марии, ее страстно загоравшийся взгляд пробили в моей эстетике широкие бреши. Оставалось, конечно, прекрасное, то немногое непревзойденно прекрасное, что не подлежало, по-моему, итожим сомненьям и спорам, прежде всего Моцарт, но где тут была граница? Разве все мы, знатоки и критики, не обожали в юности произведения искусства и художников, которые сегодня кажутся нам сомнительными и неприятными? Разве не так обстояло у нас дело с Листом, с Вагнером, а у многих даже с Бетховеном? Разве ребячески пылкая растроганность Марии американским сонгом не была таким же чистым, прекрасным, не подлежащим никаким сомнениям сопереживанием искусства, как взволнованность какого-нибудь доцента «Тристаном» или восторг дирижера при исполнении Девятой симфонии? И разве не было в этом примечательного соответствия со взглядами господина Пабло и подтвержденья его правоты? «
И  пишет  не  только  со  знанием    , но  и  с  всепоглощающим  вниманием  .
И  так  естественно  звучат  слова  о  любви  :  «Этого красавца Пабло Мария тоже, кажется, очень любила.
— Он красивый человек, — сказал я, — мне тоже он очень нравится. Но скажи мне, Мария, как можешь ты любить наряду с ним и меня, скучного старикана, который не блещет красотой, начал уже седеть и не умеет ни играть на саксофоне, ни петь по-английски любовные песенки?— Не говори так гадко! — возмутилась она. — Это же очень естественно. Ты тоже мне нравишься, в тебе тоже есть что-то красивое, милое и особенное, тебе нельзя быть иным, чем ты есть. Не надо говорить об этих вещах и требовать отчета. Понимаешь, когда ты целуешь мне шею или ухо, я чувствую, что ты меня любишь, что я тебе нравлюсь. Ты умеешь как-то так целовать, чуть робко, что ли, и это говорит мне: он тебя любит, он благодарен тебе за то, что ты красива. Это мне очень, очень нравится. А в каком-нибудь другом мужчине мне нравится как раз противоположное — что он меня как бы ни во что не ставит и целует меня так, словно оказывает мне милость.»  Как  естественно  описывается  этот  мир  , который  извратил  все  понятия  о  любви .  Так  и  слышится   :  «  А  что такова  ?  « 
  И  Гарри просто взывает к  сочувствию  - его  доверие  обманула  жена  ,  и  потому  он  здесь  .
Жертва предательства  как  будто  бы  .  Портрет  грешника  , искренне   уверенного  в  своей  безгрешности .—новой  ,  вновь  открытой  развращённости   .
«  И картины моей жизни во множестве вставали передо мной в эту прекрасную, нежную ночь, а ведь я так долго жил пусто и бедно и без картин. Теперь, по мановению Эроса, картины забили ключом, и сердце замирало у меня от восторга и от печали по поводу того, как богата была картинная галерея моей жизни, как полна была вечных звезд и созвездий душа бедного Степного волка. Нежно и просветленно, как далекие, сливающиеся с бесконечной синевой горы, глядели на меня детство и мать, металлически звучал хор моих дружб, начинавшийся со сказочного Германа, связанного с Герминой душевным братством; благоухающие и неземные, как влажные озерные цветки из водных глубин, всплывали образы многочисленных женщин, которых я любил, которых я желал, которых воспевал, — мало кем из них я владел и лишь немногих пытался получить в полную собственность. Появилась и моя жена, с которой я прожил много лет, которая научила меня товариществу, несогласию, покорности, жена, к которой, несмотря на все передряги, у меня сохранялось глубокое доверие до того дня, когда она, обезумев и заболев, вдруг взбунтовалась и не то что ушла от меня, а сбежала — и я понял, как сильно любил я ее и как глубоко доверял ей, если, обманув мое доверие, она нанесла мне такой тяжелый удар, и притом на всю жизнь. «  Он  так  мило  жалуется  .  Хотя  строить  картину  разрушенной  семьи  на  показаниях  одной  стороны  , глупо .
Опять жена  виновата  . Довела  его  до  того  , что ему  приходится  спать  с  проституткой  .
Не  слышала  , чтобы  жена  Гессе  поступала  так  же  .
И  не  жаловалась  .  А  собственный   сын  ненавидел  Гессе  . А  он  вообще  тут  не   при  чём  .
Поскольку  жизнь  была  трудной  , но  гордой  ,  но  благородной   :  «  Жизнь моя была трудной, сбивчивой и несчастливой, она привела к отреченью и отрицанью, она была горькой от соли, примешанной ко всем человеческим судьбам, но она была богатой, богатой и гордой, она была и в беде царской жизнью. Как ни убого растрачивается остаток пути до окончательной гибели, ядро этой жизни было благородно, в ней были недюжинность и накал, в ней дело шло не о жалких грошах, а о звездах.»
 Вот  и  звёздные  минуты  ,  а  вы  о каких  звёздах подумали  ?
« помню лишь какие-то отдельные наши слова, отдельные, полные глубокой любовной нежности прикосновенья, помню светлые, как звезды» минуты, когда мы пробуждались от тяжелого сна любовной усталости. «
В  общем  падшие  две  звезды  .  Встретились  и  стали  падать вместе  .
 И  вот она  -поэма  экстаза  , звучат  фанфары  ,  как  у  Скрябина  в  его  « Поэме  экстаза  « :
«  Мария казалась мне первой в моей жизни настоящей возлюбленной. От женщин, которых я прежде любил, я всегда требовал ума и образованности, не вполне отдавая себе отчет в том, что даже очень умная и относительно очень образованная женщина никогда не отвечала запросам моего разума, а всегда противостояла им; я приходил к женщинам со своими проблемами и мыслями, и мне казалось совершенно невозможным любить дольше какого-нибудь часа девушку, которая не прочитала почти ни одной книжки, почти не знает, что такое чтение, и не смогла бы отличить Чайковского от Бетховена. У Марии не было никакого образования, она не нуждалась в этих окольных дорогах и мирах-заменителях, все ее проблемы вырастали непосредственно из чувств. Добиться как можно большего чувственного и любовного счастья отпущенными ей чувствами, своей особенной фигурой, своими красками, своими волосами, своим голосом, своей кожей, своим темпераментом, найти, выколдовать у любящего отзыв, понимание, несущую счастье ответную игру для каждой своей прелести, для каждого изгиба своих линий, для каждой извилинки своего тела — вот в чем состояли ее искусство, ее задача. Уже во время того первого робкого танца с ней я ощутил это, уже тогда почуял я этот аромат гениальной, восхитительно изощренной чувственности и был околдован им. И не случайно, конечно, всеведущая Гермина подвела ко мне эту Марию. В ее аромате, во всем ее облике было что-то от лета, что-то от роз.»
Вот  , наконец  , пришло время  воскликнуть  :
«Остановись  , мгновение  , ты  - прекрасно  !»
Но  - всегда  есть   это  но  :- было  бы  , если  бы  не  …  «  Я не имел счастья быть единственным возлюбленным Марии или пользоваться ее предпочтеньем, я был одним из многих. Часто у нее не оказывалось времени для меня, иногда она уделяла мне какой-нибудь час во второй половине дня, изредка — ночь.»
  И  , наконец  , апофеоз  продажной  любви  :  «  — я многое узнал от Марии. Прежде всего я узнал, что все эти безделушки, все эти модные предметы роскоши — вовсе не чепуха, вовсе не выдумка корыстных фабрикантов и торговцев, а полноправный, прекрасный, разнообразный маленький или, вернее, большой мир вещей, имеющих одну-единственную цель — служить любви, обострять чувства, оживлять мертвую окружающую среду, волшебно наделяя ее новыми органами любви — от пудры и духов до бальной туфельки, от перстня до портсигара, от пряжки для пояса до сумки. Эта сумка не была сумкой, этот кошелек не был кошельком, цветы не были цветами, веер не был веером, все было пластическим материалом любви, магии, очарованья, было гонцом, контрабандистом, оружием, боевым кличем. «  Короче  ,   вещи  становились  фетишами  .  Обыкновенное  язычество  ,  может стать и  манией  .
Надо  много бывать в этом  мире  , чтобы описывать его  так  подробно  .
«  Я часто думал — кого, собственно, любила Мария? Больше всего, по-моему, любила она юного саксофониста Пабло, обладателя отрешенных черных глаз и длинных, бледных, благородных и грустных кистей рук. Я считал этого Пабло несколько сонным, избалованным и пассивным в любви, но Мария заверила меня, что он хоть и медленнее разгорается, но зато потом бывает напряженнее, тверже, мужественней и требовательней, чем какой-нибудь боксер или наездник. И вот так я узнал тайные вещи о разных людях, о джазисте, об актере, о многих женщинах, о девушках и мужчинах нашего круга, узнал всякого рода тайны, заглянул за поверхность связей и неприязней, стал постепенно (это я-то, совершенно чужой в этом мире, никак не соприкасавшийся с ним) посвященным и причастным лицом. Многое узнал я и о Гермине. Особенно же часто встречался я теперь с господином Пабло, которого Мария очень любила. Иногда она прибегала и к его тайным средствам, да и мне порой доставляла эти радости, и Пабло всегда особенно рвался удружить мне. Однажды он сказал мне об этом без околичностей:
— Вы так несчастны, это нехорошо, так не надо. Мне жаль. Выкурите трубочку опиума.»
Вот  наконец  и настоящая  жалость  , к  которой   Гарри  так  взывал  .
Жалость  наркодилеров  , как  и  жалость проституток  - может  быть как  раз  то  , зачем  к ним приходят .
Ещё  жалостливы  цыганки  , по моим  наблюдениям  .
В  общем  , не  считай  себя  жертвой  и  потребность в жалости  отпадёт сама  собой  .
«  Однажды он устроил «праздник» в своей комнате, мансарде какой-то пригородной гостиницы. Там был только один стул, Марии и мне пришлось сидеть на кровати. Он дал нам выпить — слитого из трех бутылочек, таинственного, чудесного ликеру. А потом, когда я пришел в очень хорошее настроение, он, с горящими глазами, предложил нам учинить втроем любовную оргию. Я ответил резким отказом, такое было для меня немыслимо, но покосился все-таки на Марию, чтобы узнать, как она к этому относится, и хотя она сразу же присоединилась к моему ответу, я увидел, как загорелись ее глаза, и почувствовал ее сожаленье о том, что это не состоится. Пабло был разочарован моим отказом, но не обижен.»  Нет никаких обид  , а  как  хорошо  было задумано  !
«  — Жалко, — сказал он. — Гарри слишком опасается за мораль. Ничего не поделаешь. А было бы славно, очень славно! Но у меня есть замена. Мы сделали по нескольку затяжек и неподвижно, сидя с открытыми глазами, пережили втроем предложенную им сцену, причем Мария дрожала от исступленья. Когда я ощутил после этого легкое недомоганье, Пабло уложил меня в кровать, дал мне несколько капель какого-то лекарства, и, закрыв на минуту-другую глаза, я почувствовал воздушно-беглое прикосновенье чьих-то губ сперва к одному, потом к другому моему веку. Я принял это так, словно полагал, что меня поцеловала Мария. Но я-то знал, что поцеловал меня он.»   Мир  поцелуев  и  капель лекарств  .
Уходишь  от  ответственности  , никто  в  этом  мире  не  призывает  тебя  к  ней  .
 Гарри выбрал  мир  по  себе  , для  своей  души  .
Поцелуй  Пабло  - такого вот  психотерапевта  помогает  пережить  жизнь вокруг  ,  и  капелька  лекарства  вдобавок  .
И  поцелуй  Марии  :
«  — А это она тебе уже показала? — спросила однажды Гермина и описала мне некую особую игру языка при поцелуе. Я попросил ее, чтобы она сама показала мне это, но она с самым серьезным видом осадила меня. — Еще не время, — сказала она, — я еще не твоя возлюбленная. Я спросил ее, откуда известны ей это искусство Марии и многие тайные подробности ее жизни, о которых пристало знать лишь любящему мужчине.— О, — воскликнула она, — мы ведь друзья. Неужели ты думаешь, что у нас могут быть секреты друг от друга? Я довольно часто спала и играла с ней. Да, ты поймал славную девушку, она умеет больше, чем другие.»
В  общем  , дольче  вита  ,  поиск  всё  новых и новых удовольствий  .
Но  нет  , Гарри  не  так  банален  :
«— Да, — признался я, — мне уже много лет не жилось так хорошо. Это все благодаря тебе, Гермина.
— О, а не благодаря ли твоей прекрасной Марии?
— Нет. Ведь и ее подарила мне ты. Она чудесная.
— Она — та возлюбленная, которая была нужна тебе, Степной волк. Красивая, молодая, всегда в хорошем настроении, очень умная в любви и доступная не каждый день. Если бы тебе не приходилось делить ее с другими, если бы она не была у тебя всегда лишь мимолетной гостьей, так хорошо не получилось бы.
Да, я должен был признать и это.
— Значит, теперь у тебя есть, собственно, все, что тебе нужно?
— Нет, Гермина, это не так. У меня есть что-то прекрасное и прелестное, большая радость, великое утешенье. Я прямо-таки счастлив…
— Ну, вот! Чего же ты еще хочешь?
— Я хочу большего. Я не доволен тем, что я счастлив, я для этого не создан, это не мое призванье. Мое призванье в противоположном.
— Значит, в том, чтобы быть несчастным? Ну, этого-то у тебя хватало и прежде — помнишь, когда ты из-за бритвы не мог вернуться домой.— Нет, Гермина, не в том дело. Верно, тогда я был очень несчастен. Но это было глупое несчастье, неплодотворное.
— Почему же?
— Потому что иначе у меня не было бы этого страха перед смертью, которой я ведь желал! Несчастье, которое мне нужно и о котором я тоскую. Другого рода. Оно таково, что позволяет мне страдать с жадностью и умереть с наслажденьем. Вот какого несчастья или счастья я жду  .  «     Гарри  же  Гений  страдания  , и  дольче  вита  - не  для  него  :
«  — А умереть, значит, нужно, Степной волк?
— По-моему, да! Я очень доволен своим счастьем, я способен еще долго его выносить. Но когда мое счастье оставляет мне час-другой, чтобы очнуться и затосковать, вся моя тоска направлена не на то, чтобы навсегда удержать это счастье, а на то, чтобы снова страдать, только прекраснее и менее жалко, чем прежде. Я тоскую о страданьях, которые дали бы мне готовность умереть.»
  Это и  есть влечение  к  смерти  , ибо  рядом с  Эросом  всегда  идёт  Танатос  . 
И  Гарри  мудр  в том  , что  он  знает об этом   , и  даже  может быть специально  втянулся  в  эти  « грязные  «  эротические  танцы  .
Он  искал смерти  ,  и  уже  знал  , где  её  искать  . Не  на  полях  сражений  , как  думают простаки  ,  а  именно  вот  так  ,  в  сексуальном  забытьи  ,  в  поисках  всё  новых  и новых открытий  в  эротизме  . И  Гермина  чётко  объяснила  к тому  же  ,  что  жизнь неправа  , а  они  с  Гарри правы  в  своих мечтах  :
«   Гарри: мои мечты были правы, тысячу раз правы, так же как и твои. А жизнь, а действительность была неправа. Если такой женщине, как я, оставалось либо убого и бессмысленно стареть за пишущей машинкой на службе у какого-нибудь добытчика денег, или ради его денег выйти за него замуж, либо стать чем-то вроде проститутки, то это было так же неправильно, как и то, что такой человек, как ты, должен в одиночестве, в робости, в отчаянье хвататься за бритву. Моя беда была, может быть, более материальной и моральной, твоя — более духовной, но путь был один и тот же.»
Психология  посетителей  ночных клубов  .
И  Гермина  нашла    правильные  слова  , чтобы  поддержать  Гарри  в  его  гордости  :
«  Ты прав. Степной волк, тысячу раз прав, и все же тебе не миновать гибели. Ты слишком требователен и голоден для этого простого, ленивого, непритязательного сегодняшнего мира, он отбросит тебя, у тебя на одно измерение больше, чем ему нужно. Кто хочет сегодня жить и радоваться жизни, тому нельзя быть таким человеком, как ты и я. Кто требует вместо пиликанья — музыки, вместо удовольствия — радости, вместо баловства — настоящей страсти, для того этот славный наш мир — не родина…»
Да  , ты  - особенный  , не  как  все  -  избранный  наоборот   потому  что  ….
Слова  , ложащиеся  прямо в сердце  , минуя  защитные  блоки  .
  Вот  слова  человека  , не  ищущего славы  , потому  что слава  сама  настигнет  его  .  Слава  этого мира  , хотя  он упорно  хочет  и  тоскует по вечности  :
«  Слава существует лишь так, для образования, это забота школьных учителей. Не славу, о нет! А то, что я называю вечностью. Верующие называют это Царством Божьим. Мне думается, мы, люди, мы все, более требовательные, знающие тоску, наделенные одним лишним измерением, мы и вовсе не могли бы жить, если бы, кроме воздуха этого мира, не было для дыханья еще и другого воздуха, если бы, кроме времени, не существовало еще и вечности, а она-то и есть царство истинного. В нее входят музыка Моцарта и стихи твоих великих поэтов, в нее входят святые, творившие чудеса, претерпевшие мученическую смерть и давшие людям великий пример. Но точно так же входит в вечность образ каждого, настоящего подвига, сила каждого настоящего чувства, даже если никто не знает о них, не видит их, не запишет и не сохранит для потомства. В вечности нет потомства, а есть только современники. «
Разрыв  между  тем  , что получит Гессе  и  чего  как  будто  бы  желает  . А  ведь  это  Гессе  говорит  . Он  опять прячется  за  псевдонимом  .
Или  кто –то в нём  не  хочет назвать  себя  , или  уже  назвал  -  «Демиан  «  -  Демьян  .
И  вот среди  разврата  Гермина  начинает  говорить почти как  Сонечка  Мармеладова  :
«  — Верующие, — продолжала она задумчиво, — знали об этом все-таки больше других. Поэтому они установили святых и то, что они называют «ликом святых». Святые — это по-настоящему люди, младшие братья Спасителя. На пути к ним мы находимся всю свою жизнь, нас ведет к ним каждое доброе дело, каждая смелая мысль, каждая любовь. Лик святых — в прежние времена художники изображали его на золотом небосводе, лучезарном, прекрасном, исполненном мира, — он и есть то, что я раньше назвала «вечностью». Это царство по ту сторону времени и видимости. Там наше место, там наша родина, туда, Степной волк, устремляется наше сердце, и потому мы тоскуем по смерти. Там ты снова найдешь своего Гёте, и своего Новалиса, и Моцарта, а я своих святых, Христофора, Филиппе Нери — всех. Есть много святых, которые сначала были закоренелыми грешниками, грех тоже может быть путем к святости, грех и порок. Ты будешь смеяться, но я часто думаю, что, может быть, и мой друг Пабло — скрытый святой. Ах, Гарри, нам надо продраться через столько грязи и вздора, чтобы прийти домой! И у нас нет никого, кто бы повел нас, единственный наш вожатый — это тоска по дому.»  Тоска  по  дому  ,  а  не  по  Иисусу    Христу  .
Потому  что  это слова  мёртвого  дома  .
Это  демонические  слова  .
Но  они  такие  родные  для  Гарри  :  «  Все эти мысли, объявившиеся между Герминой и мной, казались мне такими знакомыми, такими родными, они словно бы выплыли из сокровеннейших глубин моей мифологии, моего мира образов! Бессмертные, отрешенно живущие во вневременном пространстве, ставшие образами, хрустальная вечность, обтекающая их как эфир, и холодная, звездная, лучезарная ясность этого внеземного мира — откуда же все это так мне знакомо? Я задумался, и на ум мне пришли отдельные пьесы из «Кассаций» Моцарта, из «Хорошо темперированного клавира» Баха, и везде в этой музыке светилась, казалось мне, эта холодная, звездная прозрачность, парила эта эфирная ясность. Да, именно так, эта музыка была чем-то вроде застывшего, превратившегося в пространство времени, и над ней бесконечно парили сверхчеловеческая ясность, вечный, божественный смех. О, да ведь и старик Гёте из моего сновиденья был здесь вполне уместен! И вдруг я услышал вокруг себя этот непостижимый смех, услышал, как смеются бессмертные. Я завороженно сидел, завороженно вытащил карандаш из кармана жилетки, поискал глазами бумаги, увидел перед собой прейскурант вин и стал писать на его обороте, писать стихи, которые лишь на следующий день нашел у себя в кармане. Вот они:
К нам на небо из земной юдоли Жаркий дух вздымается всегда
— Спесь и сытость, голод и нужда, Реки крови, океаны боли,
Судороги страсти, похоть, битвы, Лихоимцы, палачи, молитвы.
 Жадностью гонимый и тоской, Душной гнилью сброд разит людской,
Дышит вожделеньем, злобой, страхом, Жрет себя и сам блюет потом,
Пестует, искусства и с размахом Украшает свой горящий дом.
Мир безумный мечется, томится,
Жаждет войн, распутничает, врет,
Заново для каждого родится,
Заново для каждого умрет.
Ну, а мы в эфире обитаем, Мы во льду астральной вышины Юности и старости не знаем, Возраста и пола лишены. Мы на ваши страхи, дрязги, толки, На земное ваше копошенье Как на звезд глядим коловращенье, Дни у нас неизмеримо долги. Только тихо головой качая Да светил дороги озирая, Стужею космической зимы В поднебесье дышим бесконечно. Холодом сплошным объяты мы, Холоден и звонок смех наш вечный.» 
Они  и  мы  - две  запараллеленные  вселенные  .
Им  не  встретится  никак  . Избранные  потому  что .
С  холодным  смехом  и  вечным  к  тому  же  .
Верю  в  то  , что так  думает  и  Гессе  .  Гордый  дух  потому  что .
Но  и  ощущение  расплаты  есть  :
«  В то время, как мы молча предавались хлопотливым играм нашей любви и принадлежали друг другу полней, чем когда-либо, душа моя прощалась с Марией, прощалась со всем, что она для меня означала. Благодаря ее науке я перед концом еще раз по-детски доверился игре поверхностного, искал мимолетных радостей, стал ребенком и животным в невинности пола, — а в прежней моей жизни это состояние было знакомо мне лишь как редкое исключенье, ибо к чувственной жизни и к полу почти всегда примешивался для меня горький привкус вины, сладкий, но жутковатый вкус запретного плода, которого человек духовный должен остерегаться. Теперь Гермина и Мария показали мне этот Эдем в его невинности, я благодарно погостил в нем — но мне приспевала пора идти дальше, слишком красиво и тепло было в этом Эдеме. Опять домогаться венца жизни, опять искупать бесконечную вину жизни — такой был мой жребий. Легкая жизнь, легкая любовь, легкая смерть — это не для меня..»
Гордое  , не просит милости  .
«  Степной волк не встрепенулся, чтобы оскалить зубы и разорвать в клочья мои сантименты. Я мирно сидел, озаренный прошлым, озаренный слабым светом успевшей уже погибнуть звезды.» 
И  , наконец  ,  карнавал  , маскарад  :  «  Все были здесь — художники, журналисты, ученые, дельцы и, конечно, вся жуирующая публика города. В одном из оркестров сидел мистер Пабло и вдохновенно дудел в свою изогнутую трубу; узнав меня, он громко пропел мне свое приветствие. Теснимый толпой, я оказывался то в одном, то в другом зале, поднимался по лестницам, спускался по лестницам; один из коридоров подвального этажа изображал ад, и там неистовствовал музыкальный ансамбль чертей. Постепенно я начал поглядывать, где же Гермина, где же Мария, я пустился на поиски, сделал несколько попыток проникнуть в главный зал, но каждый раз сбивался с пути или отступал перед встречным потоком толпы. К полуночи я еще никого не нашел; хоть я еще не танцевал, мне было жарко, и голова у меня кружилась, я плюхнулся на ближайший стул, среди сплошь незнакомых людей, спросил вина и пришел к выводу, что на такие шумные праздники старикам вроде меня соваться нечего. Я уныло пил вино, глядел на голые руки и спины женщин, смотрел, как мимо проносятся ряженые в причудливых костюмах, сносил легкие толчки в бок и молча отогнал от себя нескольких девушек, желавших посидеть у меня на коленях или потанцевать со мной. «Старый брюзга!» — воскликнула одна из них и была права. Я решил выпить для храбрости и поднятия духа, но в вине тоже не нашел вкуса, я с трудом одолел второй стакан. И постепенно я почувствовал, как стоит за моей спиной, высунув язык, Степной волк. Ничего не получалось, я был здесь не на месте. Ведь пришел-то я сюда с самыми лучшими намереньями, но развеселиться я здесь не мог, и эта громкая бурная радость, этот смех, все это буйство казались мне глупыми и вымученными.»
Раствориться  в  толпе  , освободиться  от самого себя  :
«  Одно ощущенье, неведомое мне дотоле за все мои пятьдесят лет, хотя оно знакомо любой девчонке, любому студенту, выпало на мою долю в эту бальную ночь — ощущенье праздника, упоенности общим весельем, проникновения в тайну гибели личности в массе, unio mystica радости. Я часто слышал рассказы об этом — это знала любая служанка, — часто видел, как загорались глаза у тех, кто рассказывал, а сам только полунадменно-полузавистливо посмеивался. Это сиянье в пьяных глазах отрешенного, освобожденного от самого себя существа, эту улыбку, эту полубезумную, самозабвенную растворенность в общем опьяненье я наблюдал сотни раз на высоких и низких примерах — у пьяных рекрутов и матросов, равно как и у больших артистов, охваченных энтузиазмом праздничных представлений, а также у молодых солдат, уходивших на войну, да ведь и совсем недавно я, восхищаясь, любя, насмехаясь и завидуя, видел это сиянье, эту счастливую улыбку отрешенности на лице моего друга Пабло, когда он, опьяненный игрой в оркестре, блаженно припадал к своему саксофону или, изнемогая от восторга, глядел на дирижера, на барабанщика, на музыканта банджо. Такая улыбка, такое детское сиянье, думал я иногда, даны лишь очень молодым людям или народам, не позволяющим себе четко индивидуализировать и различать отдельных своих представителей. Но сегодня, в эту благословенную ночь, я, Степной волк Гарри, сам сиял этой улыбкой, сам купался в этом глубоком, ребяческом, сказочном счастье, сам дышал этим сладким дурманом сообщничества, музыки, ритма, вина и похоти, тем самым дурманом, похвалы которому из уст какого-нибудь побывавшего на балу студента я когда-то так часто слушал с насмешкой и с бедной надменностью. Я не был больше самим собой, моя личность растворилась в праздничном хмелю, как соль в воде. Я танцевал с той или иной женщиной, но не только она была той, кого я обнимал, чьи волосы касались меня, чей аромат я вбирал в себя, нет, все другие женщины тоже, что плыли в этом же танце, в этом же зале, под эту же музыку, все, чьи сияющие лица мелькали передо мной как большие фантастические цветки, — все принадлежали мне, всем принадлежал я, все мы были причастны друг к другу. И мужчины тоже входили сюда, я был и в них, они тоже не были мне чужими, их улыбки были моими улыбками, их домогательства исходили от меня, а мои — от них.»  Стать  человеком  толпы  , раствориться  в ней  …Полное  самозабвение  .
И  , наконец  , апофеоз  , коронация  героя    или  дурака  , выбранного  царём  на  время  карнавала  ,и  которому  дозволяется  всё  , но  с необходимостью  добровольно  принять на  себя  смерть  .Увернуться  нельзя  .
В  4 –ом  веке  казнили  одного  христианина  , не  пожелавшего  стать  царём  с  дурацким  колпаком  .
Его  всё  равно  принесли  в  жертву  языческим  богам  . Таков  жестокий  обычай  .
«   Пабло   тихо сказал мне:
— Брат Гарри, я приглашаю вас на небольшой аттракцион. Допускаются только сумасшедшие, плата за вход — разум. Вы готовы?
Я снова кивнул головой.
Славный малый! Нежно и заботливо взял он нас под руки, Гермину справа, меня слева, повел по лестнице и привел в какую-то небольшую, круглую комнату, синевато освещенную сверху и почти совсем пустую, в ней ничего не было, кроме небольшого круглого стола и трех кресел, в которые мы и сели.
Где мы находились? Спал ли я? Был ли я дома? Сидел ли в автомобиле и ехал? Нет, я находился в освещенной синеватым светом круглой комнате, в разреженном воздухе, в пласте какой-то разжижившейся реальности. Почему была так бледна Гермина? Почему так много говорил Пабло? Может быть, это я заставлял его говорить, это я говорил его устами? Не глядела ли на меня и его черными глазами лишь моя собственная душа, эта заблудшая, объятая страхом птица, точно так же, как серыми глазами Гермины?
Друг Пабло глядел на нас со своей доброй, чуть церемонной приветливостью и говорил, говорил много и долго. Тот, от кого я ни разу не слышал связной речи, тот, кого не интересовали никакие диспуты, никакие формулировки, тот, за кем я никак не предполагал способности думать, говорил своим добрым, теплым голосом плавно и без ошибок.  … 
Он достал из стенной ниши три рюмки и какую-то забавную бутылочку, достал какую-то экзотическую шкатулочку из цветных дощечек, налил дополна все три рюмки, достал из шкатулки три тонкие, длинные, желтые сигареты, вынул из шелковой куртки зажигалку и дал нам закурить. Развалясь в креслах, мы медленно курили эти сигареты, дым от которых был густ, как от ладана, и маленькими, медленными глотками пили терпко-сладкую жидкость удивительно незнакомого, ни на что не похожего вкуса, оказывавшую и правда необычайно живительное и отрадное действие — тебя словно бы наполняли газом и ты терял свою тяжесть. Так мы сидели, курили короткими затяжками, пили маленькими глотками, чувствовали в себе все большую веселость и легкость. А Пабло приглушенно говорил теплым своим голосом:
— Я рад, дорогой Гарри, что могу немного угостить вас сегодня. Вам часто очень надоедала ваша жизнь. Вы стремились уйти отсюда, не так ли? Вы мечтаете о том, чтобы покинуть это время, этот мир, эту действительность и войти в другую, более соответствующую вам действительность, в мир без времени. Сделайте это, дорогой друг, я приглашаю вас это сделать. Вы ведь знаете, где таится этот другой мир и что мир, который вы ищете, есть мир вашей собственной души. Лишь в собственном вашем сердце живет та, другая действительность, по которой вы тоскуете. Я могу вам дать только то, что вы уже носите в себе сами, я не могу открыть вам другого картинного зала, кроме картинного зала вашей души. Я не могу вам дать ничего, разве лишь удобный случай, толчок, ключ. Я помогу вам сделать зримым ваш собственный мир, только и всего.
Он снова полез в карман своей пестрой куртки и вынул оттуда круглое карманное зеркальце.
— Глядите: вот каким видели вы себя до сих пор!
Он поднес зеркальце к моим глазам (мне вспомнился детский стишок: «Ах ты, зеркальце в руке!», и я, несколько расплывчато и смутно, увидел жуткую, внутренне подвижную, внутренне кипящую и мятущуюся картину — себя самого, Гарри Галлера, а внутри этого Гарри — степного волка, дикого, прекрасного, но растерянно и испуганно глядящего волка, в глазах которого вспыхивали то злость, то печаль, и этот контур волка не переставал литься сквозь Гарри — так мутит и морщит реку приток с другой окраской воды, когда обе струи, мучительно борясь, пожирают одна другую в неизбывной тоске по окончательной форме. Печально, печально глядел на меня текущий, наполовину сформировавшийся волк своими прекрасными дикими глазами….
— В моем театрике столько лож, сколько вы пожелаете, десять, сто, тысяча, и за каждой дверью вас ждет то, чего вы как раз ищете. Это славная картинная галерея, дорогой друг, но вам не было бы никакой пользы осматривать ее таким, как вы есть. Вы были бы скованы и ослеплены тем, что вы привыкли называть своей личностью. Вы, несомненно, давно догадались, что преодоление времени, освобождение от действительности и как бы там еще ни именовали вы вашу тоску, означают не что иное, как желание избавиться от своей так называемой личности. Она — тюрьма, в которой вы сидите. И войди вы в театр таким, как вы есть, вы увидели бы все глазами Гарри, сквозь старые очки Степного волка. Поэтому вас приглашают избавиться от этих очков и соблаговолить сдать эту глубокоуважаемую личность в здешний гардероб, где она будет к вашим услугам в любое время. Прелестный бал, в котором вы участвовали, трактат о Степном волке, наконец, маленькое возбуждающее средство, которое мы только что приняли, пожалуй, достаточно вас подготовили. Сдав свою уважаемую личность, Гарри, вы получите в свое распоряжение левую сторону театра, а Гермина — правую, встретиться вы можете внутри в любое время. Гермина, будь добра, зайди пока за портьеру, я хотел бы сначала провести Гарри. «
Карнавальному  дураку  разрешается  выполнить все  его  желания  :
«  Мы находимся сейчас в магическом театре, здесь есть только картины, а не действительность. Выбери себе какие-нибудь славные и веселые картины и докажи, что ты в самом деле уже не влюблен в свою сомнительную личность! Но если ты все-таки хочешь вернуть ее, тебе достаточно снова взглянуть в зеркало, которое я теперь тебе покажу. Ты ведь знаешь старую мудрую пословицу: лучше одно зеркальце в руке, чем два на стенке. Ха-ха! (Опять он рассмеялся так прекрасно и страшно.) Ну вот, а теперь осталось проделать одну совсем маленькую, веселую церемонию. Теперь ты отбросил очки твоей личности, так взгляни же разок в настоящее зеркало! Это доставит тебе удовольствие.
Со смехом и забавными поглаживаньями он повернул меня так, что я оказался напротив огромного стенного зеркала. В нем я увидел себя.
Какое-то короткое мгновенье я видел знакомого мне Гарри, только с необыкновенно веселым, светлым, смеющимся лицом. Но не успел я его узнать, как он распался, от него отделилась вторая фигура, третья, десятая, двадцатая, и все огромное зеркало заполнилось сплошными Гарри или кусками Гарри, бесчисленными Гарри, каждого из которых я видел и узнавал лишь в течение какой-то молниеносной доли секунды. Иные из этого множества Гарри были моего возраста, иные старше, иные были древними, иные совсем молодыми, юношами, мальчиками, школьниками, мальчишками, детьми. Пятидесятилетние и двадцатилетние Гарри бегали и прыгали вперемешку, тридцатилетние и пятилетние, серьезные и веселые, степенные и смешные, хорошо одетые, и оборванные, и совсем голые, безволосые и длиннокудрые, и все были мной, и каждого я видел один миг и вмиг узнавал, и каждый затем исчезал, они разбегались во все стороны, налево, направо, убегали в глубину зеркала, выбегали из зеркала. Один из них, молодой элегантный парень, бросился, смеясь, Пабло на грудь, обнял его и с ним убежал. А другой, который особенно мне понравился, красивый, очаровательный мальчик шестнадцати или семнадцати лет, как молния, выбежал в коридор, стал жадно читать надписи на всех этих дверях, я побежал за ним, перед одной дверью он остановился, я прочел надпись на ней:
Все девушки твои! Опусти в щель одну марку
Этот милый мальчик подпрыгнул, взвился головой вперед, ринулся в щель и исчез за дверью.
Пабло тоже исчез, да и зеркало как будто исчезло, а с ним и все эти бесчисленные образы Гарри. Я почувствовал, что предоставлен теперь себе самому и театру и стал с любопытством ходить от двери к двери, читая на каждой надпись, соблазн, обещанье.
Надпись:
Приглашаем на веселую охоту! Крупная дичь — автомобили
— приманила меня, я отворил узкую дверь и вошел.
Меня сразу рвануло в какой-то шумный и взволнованный мир. По улицам носились автомобили, частью бронированные, и охотились на пешеходов, давили колесами вдрызг, расплющивали о стены домов. Я сразу понял: это была борьба между людьми и машинами, давно готовившаяся, давно ожидавшаяся, давно внушавшая страх и теперь наконец разразившаяся. Повсюду валялись трупы и куски разодранных тел, повсюду же разбитые, искореженные, полусгоревшие автомобили, над этим безумным хаосом кружили самолеты, и по ним тоже палили с крыш и из окон из ружей и пулеметов. Я видел, как звонко и как откровенно смеется в глазах у всех сладострастье убийства и разоренья, и во мне самом пышно зацвели эти красные дикие цветы и засмеялись не тише. Я радостно вмешался в борьбу.
Но прекрасней всего было то, что рядом со мной вдруг оказался мой школьный товарищ Густав, о котором я уже десятки лет ничего не слышал, самый когда-то необузданный, сильный и жизнелюбивый из друзей моего раннего детства. У меня возликовала душа, когда я увидел, как мне вновь подмигнули его голубые глаза. Он сделал мне знак, и я тут же последовал за ним с радостью.
— Дурень, неужели нужно сразу лезть с вопросами и болтовней? Профессором богословия — вот кем я стал, ну вот, ты это узнал, но сейчас, старик, уже не до богословия, к счастью, сейчас война. Пошли!
С маленькой машины, которая, фыркая, двигалась нам навстречу, он выстрелом сбил водителя, ловко, как обезьяна, вскочил в машину, остановил ее и посадил меня, потом, с сумасшедшей скоростью, сквозь пули и опрокинутые машины, мы помчались прочь, удаляясь от центра города. Я богослов, и мой предок Лютер помогал в свое время князьям и богачам в борьбе с крестьянами, а мы теперь это немножко исправим. «
«  — Целься в шофера! — быстро приказал Густав, тяжелая машина мчалась как раз мимо нас.
И вот уже я прицелился и выстрелил — в синий картуз водителя. Шофер повалился, машина пронеслась дальше, ударилась о скалу, отскочила назад, тяжело и злобно, как большой, толстый шмель, ударилась о низкую стенку, опрокинулась и, с тихим, коротким треском перемахнув через нее, рухнула в пропасть.
— Готово! — засмеялся Густав. — Следующего я беру на себя.  «
Игра  в стрелялки  , настоящая  :  «   в самом деле неважно, как зовут людей, которых мы сейчас убиваем. Они такие же бедняги, как мы, имена не имеют значенья. Этот мир должен погибнуть, и мы с ним вместе.» 
«  Мы бросили трупы вслед машине. Уже подъезжал, сигналя, новый автомобиль. Его мы расстреляли прямо с дороги. Он, пьяно кружась, пролетел еще немного вперед, затем упал и так и улегся, хрипя, один пассажир тихо сидел на своем месте, но целой и невредимой, хотя она была бледна и вся дрожала, вышла из машины красивая девушка. Мы дружески приветствовали ее и предложили ей свои услуги. Она была очень испугана, не могла говорить и несколько мгновений глядела на нас как безумная.».
«— Разрешите представиться, почтеннейший, меня зовут Густав. Мы позволили себе застрелить вашего шофера. Смеем ли спросить, с кем имеем честь? Серые глаза старика глядели холодно и грустно.
— Я старший прокурор Леринг, — сказал он медленно. — Вы убили не только моего бедного шофера, но и меня, я чувствую, что дело идет к концу. Почему вы стреляли в нас?
— Вы слишком быстро ехали.
— Мы ехали с нормальной скоростью.
— Что было нормально вчера, сегодня уже ненормально, господин старший прокурор. Сегодня мы считаем, что любая скорость, с которой может ехать автомобиль, слишком велика. Теперь мы сломаем автомобили, все до одного, и другие машины тоже.
— И ваши ружья?
— Дойдет очередь и до них, если у нас останется время на это. Вероятно, завтра или послезавтра мы все погибнем. Вы же знаете, наша часть света была отвратительно перенаселена. Ну, а теперь дышать будет легче.
— Вы стреляете во всех, без разбора?
— Конечно. Некоторых, несомненно, жаль. Например, этой красивой молодой дамы мне было бы жаль — она, видимо, ваша дочь?
— Нет, моя стенографистка.
— Тем лучше. А теперь, пожалуйста, вылезайте или позвольте нам вытащить вас из машины: машина подлежит уничтоженью.»
Бессмысленность  любой  войны  , бессмысленность  стрельбы  на  поражение  всех и вся  с  осознанием  своего  такого же  конца  .
Бессмысленность  земного  закона  :  «Разрешите еще один вопрос. Вы прокурор. Мне всегда было непонятно, как человек может быть прокурором. Вы живете тем, что обвиняете и приговариваете к наказаньям других людей, в большинстве несчастных бедняков. Не так ли?
— Да, это так. Я выполнял свой долг. Это была моя обязанность. Точно так же, как обязанность палача — убивать осужденных мною. Вы же сами взяли на себя такую же обязанность. Вы же тоже убиваете.
— Верно. Только мы убиваем не по долгу, а для удовольствия, точнее — от неудовольствия, оттого, что мы отчаялись в мире. Поэтому убийство доставляет нам известное удовольствие. Вам никогда не доставляло удовольствия убийство?
— Вы мне надоели. Сделайте милость, доведите свою работу до конца. Если у вас нет понятия о долге…
Он умолк и перекосил губы, словно хотел сплюнуть. Но вышло лишь немного крови, которая прилипла к его подбородку.
— Погодите, — вежливо сказал Густав. — Понятия о долге у меня правда нет, уже нет. Прежде мне по обязанности приходилось много заниматься этим понятием, я был профессором богословия. Кроме того, я был солдатом и участвовал в войне. В том, что мне казалось долгом и что мне приказывало начальство, ничего хорошего не было, я всегда предпочитал бы делать прямо противоположное. Но если у меня и нет понятия о долге, то зато у меня есть понятие о вине — а это, может быть, одно и то же. Поскольку я рожден матерью, я виновен, я осужден жить, обязан быть подданным какого-то государства, быть солдатом, убивать, платить налоги для гонки вооружений. И сейчас вот, сию минуту, вина жизни снова, как когда-то во время войны, привела меня к необходимости убивать. Но на этот раз я убиваю без отвращенья, я смирился со своей виной, я ничего не имею против того, чтобы этот глупый, закупоренный мир рухнул, я рад помочь этому и с радостью погибну сам.
Прокурор сделал большое усилие, чтобы слегка улыбнуться слипшимися от крови губами. Удалось это ему не блестяще, но его доброе намеренье было заметно.  «
«  — Но что будет с нами? — спросила она потом.
— Не знаю, — сказал Густав. — Мой друг Гарри любит красивых женщин; он будет вашим близким другом.
— Но они явятся с полицией и солдатами и убьют нас.
— Полиции и тому подобного больше не существует. У нас есть выбор, Дора. Либо спокойно ждать здесь наверху и расстреливать все проезжающие машины. Либо сесть самим в какую-нибудь машину, уехать отсюда и предоставить другим стрелять в нас. Безразлично, на чью сторону мы станем. Я за то, чтобы остаться здесь.»
РАЗГОВОР  ДВУХ  ВОЛКОВ  :  — Да, — сказал я, — то, что мы делаем, наверно, безумно, и все же, наверно, это хорошо и необходимо. Нехорошо, когда человечество перенапрягает разум и пытается с помощью разума привести в порядок вещи, которые разуму еще совсем недоступны. Тогда возникают разные идеалы… они чрезвычайно разумны, и все же они страшно насилуют и обирают жизнь, потому что очень уж наивно упрощают ее. Образ человека, некогда высокий идеал, грозит превратиться в стереотип. Мы, сумасшедшие, может быть, снова облагородим его. Густав, засмеявшись, ответил:— Старик, ты говоришь замечательно умно, слушать этот кладезь премудрости отрадно и полезно. И, может быть, ты даже немножко прав. Но, будь добр, заряди теперь свое ружье, ты, по-моему, замечтался. В любой миг может прибежать еще косулька-другая, а их философией не уложишь, нужны как-никак пули в стволе.»
«  Я снова находился в круглом коридоре, еще не остыв от этого приключенья с охотой. И отовсюду, со всех бесчисленных дверей, манили надписи:
Mutabor Превращение в любых животных и любые растения
Камасутра Обучение индийскому искусству любви Курс для начинающих:
42 разных способа любви
Наслаждение от самоубийства! Ты доконаешь себя смехом

Хотите превратиться в дух?
Мудрость Востока О, если б у меня была тысяча языков!
Только для мужчин Закат Европы  .Цены снижены. Все еще вне конкуренции
Воплощение искусства
Время превращается в пространство с помощью музыки
Смеющаяся слеза
Кабинет юмора
Игры отшельника
 Полноценная замена любого общения .
Ряд надписей тянулся бесконечно. Одна гласила:
Урок построения личности Успех гарантируется
Это показалось мне достойным вниманья, и я вошел в соответствующую дверь.
Я оказался в сумрачной тихой комнате, где без стула, на восточный манер, сидел на полу человек, а перед ним лежало что-то вроде большой шахматной доски. В первый момент мне показалось, что это мой друг Пабло, — во всяком случае, он носил такую же пеструю шелковую куртку и у него были такие же темные сияющие глаза.
— Вы Пабло? — спросил я.
— Я никто, — объяснил он приветливо. — У нас здесь нет имен, мы здесь не личности. Я шахматист. Желаете взять урок построения личности?
— Да, пожалуйста.
— Тогда, будьте добры, дайте мне десяток-другой ваших фигур.
— Моих фигур?..
— Фигур, на которые, как вы видели, распадалась ваша так называемая личность. Ведь без фигур я не могу играть.
Он поднес к моим глазам зеркало, я снова увидел, как единство моей личности распадается в нем на множество «я», число которых, кажется, еще выросло. Но фигуры были теперь очень маленькие, размером с обычные шахматные. Тихими, уверенными движеньями пальцев игрок отобрал несколько десятков и поставил их на пол рядом с доской. При этом он монотонно, как повторяют хорошо заученную речь или лекцию, твердил:— Вам известно ошибочное и злосчастное представленье, будто человек есть некое постоянное единство. Вам известно также, что человек состоит из множества душ, из великого множества «я». Расщепление кажущегося единства личности на это множество фигур считается сумасшествием, наука придумала для этого названье — шизофрения.»
Да  , весёлая  наука  .
     Мир  игры  :
«  Тихими, умными пальцами он взял мои фигуры, всех этих стариков, юношей, детей, женщин, все эти веселые и грустные, сильные и нежные, ловкие и неуклюжие фигуры, и быстро расставил из них на своей доске партию, где они тотчас построились в группы и семьи для игр и борьбы, для дружбы и вражды, образуя мир в миниатюре. Перед моими восхищенными глазами он заставил этот живой, но упорядоченный маленький мир двигаться, играть и бороться, заключать союзы и вести сраженья, осаждать любовью, вступать в браки и размножаться; это была и правда многоперсонажная, бурная и увлекательная драма. Затем он весело провел рукой по доске, осторожно опрокинул фигуры, сгреб их в кучу и задумчиво, как разборчивый художник, построил из тех же фигур совершенно новую партию, с совершенно другими группами, связями и сплетеньями. Вторая партия была родственна первой: это был тот же мир, и построена она была из того же материала, но переменилась тональность, изменился темп, переместились акценты мотивов, ситуации приобрели иной вид. И вот так этот умный строитель строил из фигур, каждая из которых была частью меня самого, одну партию за другой, все они отдаленно походили друг на друга, все явно принадлежали к одному и тому же миру, имели одно и то же происхожденье, но каждая была целиком новой.— Это и есть искусство жить, — говорил он поучающе. — Вы сами вольны впредь на все лады развивать и оживлять, усложнять и обогащать игру своей жизни, это в ваших руках. Так же как сумасшествие, в высшем смысле, есть начало всяческой мудрости, так и шизофрения есть начало всякого искусства, всякой фантазии. Даже ученые это уже наполовину признали, о чем можно прочесть, например, в «Волшебном роге принца», очаровательной книжке, где кропотливый и прилежный труд ученого облагораживается гениальным сотрудничеством нескольких сумасшедших художников, засаженных в психиатрические лечебницы. Возьмите с собой ваши фигурки, эта игра еще не раз доставит вам радость. Фигуру, которая сегодня выросла в несносное пугало и портит вам партию, вы завтра понизите в чине, и она станет безобидной второстепенной фигурой. А из милой, бедной фигурки, обреченной, казалось уже, на сплошные неудачи и невезенье, вы сделаете в следующей партии принцессу. Желаю вам хорошо повеселиться, сударь. « 
Да  , наша  жизнь  -  игра  .  Мысль не  новая  .
Но  …Эйнштейн  сказал  :  «  Бог  не  играет  в  кости .»  и  отверг  квантовую  физику  .
В  квантовой  физике  какая  -  то игра  происходит  :  То  кот  Шредингера  жив  ,  то  он  мёртв  .
Можно  узнать  и  тогда  все  фигуры  - кванты  замирают в  суперпозиции .
Но  кто  играет и  какие  правила  этой  игры  , если  игра  всё  таки происходит во вселенских масштабах  - 
может  быть всё  таки  мы  сами  ,  а  кто-то следит  за   соблюдением  правил игры  , тот  , кто и составил  эти  правила  .
Но  я  всё  таки  думаю  , что  идёт не  игра  ,  а  битва  :  и  не  на  жизнь  ,а  на  смерть .
И  Исход  этой  битвы  предрешён  .
Предопределённость  - достаточно  сложная  вещь  , чтобы  позволять  себе  решать  , где  пшеница  ,а  где   плевелы  .
Потому  что  жнецы  - Ангелы  ,  а  жатва  -  строго  в конце  всех  веков  .
Предопределение  -  не  подвластно  человеку  , по моему  мнению .
«  Я низко и благодарно поклонился этому талантливому актеру, сунул фигурки в карман и вышел через узкую дверь.
Вообще-то я думал, что сразу же сяду в коридоре на пол и буду часами, целую вечность, играть со своими фигурами, но едва я вернулся в этот светлый и круглый коридор, как меня понесли новые теченья, которые были сильнее меня. Перед моими глазами ярко вспыхнул плакат:
Чудо дрессировки степных волков
Множество чувств пробудила во мне эта надпись; всякого рода страхи и тяготы, пришедшие из былой моей жизни, из покинутой действительности, мучительно сжали мне сердце. Дрожащей рукой отворив дверь, я вошел в какой-то ярмарочный балаган, где увидел железную решетку, которая и отделяла меня от убогих подмостков. А на подмостках стоял укротитель, чванный, смахивавший на шарлатана господин, который, несмотря на большие усы, могучие бицепсы и крикливый циркаческий костюм, каким-то коварным, довольно-таки противным образом походил на меня самого. Этот сильный человек держал на поводке, как собаку, — жалкое зрелище! — большого, красивого, но страшно отощавшего волка, во взгляде которого видна была рабская робость. И столь же противно, сколь интересно, столь же омерзительно, сколь и втайне сладостно, было наблюдать, как этот жестокий укротитель демонстрировал такого благородного и все же такого позорно послушного хищного зверя в серии трюков и сногсшибательных сцен.
Своего волка этот мой проклятый карикатурный близнец выдрессировал, ничего не скажешь, чудесно.»
Но  сама  дрессировка  -  возможна  ли  она  ? Не  думаю  .
Но  ад  , возможно  , думает иначе  :  «  Теперь приказывал волк, а человек подчинялся. По приказанью человек опускался на колени, играл волка, высовывал язык, рвал на себе пломбированными зубами одежду. Ходил, в зависимости от воли укротителя людей, на своих двоих или на четвереньках, служил, притворялся мертвым, катал волка верхом на себе, носил за ним бич. Изобретательно и с собачьей готовностью подвергал он себя извращеннейщим униженьям. На сцену вышла красивая девушка, подошла к дрессированному мужчине, погладила ему подбородок, потерлась щекой об его щеку, но он по-прежнему стоял на четвереньках, оставался зверем, мотал головой и начал показывать красавице зубы, под конец настолько грозно, настолько по-волчьи, что та убежала. Ему предлагали шоколад, но он презрительно обнюхивал его и отталкивал. А в заключенье опять принесли белого ягненка и жирного пестрого кролика, и переимчивый человек исполнил последний свой номер, сыграл волка так, что любо было глядеть. Схватив визжащих животных пальцами и зубами, он вырывал у них клочья шерсти и мяса, жевал, ухмыляясь, живое их мясо и самозабвенно, пьяно, сладострастно зажмурившись, пил их теплую кровь.
Я в ужасе выбежал за дверь. Этот магический театр не был, как я увидел, чистым раем, за его красивой поверхностью таились все муки ада. О Господи, неужели и здесь не было избавленья?»
Со вздохом облегченья вспомнил я надпись, вызвавшую, как я видел, в начале спектакля такой энтузиазм у того красивого юноши, надпись:
Все девушки твои
— и мне показалось, что в общем-то ничего другого не стоит и желать. Радуясь, что снова убегу от проклятого волчьего мира, я вошел внутрь.
О, чудо, — это было так поразительно и одновременно так знакомо, — на меня здесь пахнуло моей юностью, атмосферой моего детства и отрочества, и в моем сердце потекла кровь тех времен. Все, что я еще только что делал и думал, все, чем я еще только что был, свалилось с меня, и я снова стал молодым. Еще час, еще минуту тому назад я считал, что довольно хорошо знаю, что такое любовь, желанье, влеченье, но это были любовь и влеченье старого человека. Сейчас я снова был молод, и то, что я в себе чувствовал, этот жаркий, текучий огонь, эта неодолимо влекущая тяга, эта расковывающая, как влажный мартовский ветер, страстность, было молодым, новым и настоящим. О, как загорелись забытые огни, как мощно и глухо зазвучала музыка былого, как заиграло в крови, как закричало и запело в душе! Я был мальчиком пятнадцати или шестнадцати лет, моя голова была набита латынью, греческим и стихами прекрасных поэтов, мои мысли полны честолюбивых устремлений, мои фантазии наполнены мечтой о художничестве, но намного глубже, сильней и страшней, чем все эти полыхающие огни, горели и вспыхивали во мне огонь любви, голод пола, изнурительное предчувствие наслажденья.
Я стоял на скалистом холме над моим родным городком, пахло влажным ветром и первыми фиалками, внизу, в городке, сверкала река, сверкали окна моего отчего дома, и во всем этом зрелище, во всех этих звуках и запахах была та бурная полнота, новизна и первозданность, та сияющая красочность, все это дышало на весеннем ветру той неземной просветленностью, что виделись мне в мире когда-то, в самые богатые, поэтические часы моей первой молодости.
Тогда я с боязливым ожиданьем глядел на эту красивую девушку, которая, еще не замечая меня, одиноко и мечтательно поднималась в мою сторону, видел ее волосы, заплетенные в толстые косы и все же растрепанные у щек, где играли и плыли на ветру вольные пряди. Я увидел в первый раз в жизни, как прекрасна эта девушка, как прекрасна и восхитительна эта игра ветра в нежных ее волосах, как томительно прекрасно облегает ее тонкое синее платье юное тело, и точно так же, как от горько-пряного вкуса разжеванной почки меня проняла вся сладостно-жуткая, вся зловещая радость весны, так при виде этой девушки меня охватило, во всей его полноте, смертельное предчувствие любви, представленье о женщине, потрясающее предощущенье огромных возможностей и обещаний, несказанных блаженств, немыслимых смятений, страхов, страданий, величайшего освобожденья и глубочайшей вины. О, как горел этот горький весенний вкус на моем языке! О, как струился, играя, ветер сквозь волосы, распустившиеся у ее румяных щек! Потом она приблизилась ко мне, подняла глаза и узнала меня, на мгновенье чуть покраснела и отвела взгляд; потом я поздоровался с ней, сняв свою конфирмандскую шляпу, и Роза сразу овладела собой, улыбнувшись и немножко по-дамски задрав голову, ответила на мое приветствие и медленно, твердо и надменно пошла дальше, овеянная тысячами любовных желаний, требований, восторгов, которые я посылал ей вослед.
Так было когда-то, в одно воскресенье тридцать пять лет тому назад, и все тогдашнее вернулось в эту минуту — и холм, и город, и мартовский ветер, и запах почки, и Роза, и ее каштановые волосы, и эта нарастающая тяга, и этот сладостный, щемящий страх. Все было как тогда, и мне казалось, что я уже никогда в жизни так не любил, как любил тогда Розу.
Мы оба были еще в детстве и не знали, что делать друг с другом, мы не дошли в то воскресенье даже до первого поцелуя, но были невероятно счастливы.
Так, начиная с Розы и фиалок, я прожил еще раз всю свою любовную жизнь, но под более счастливыми звездами. Роза потерялась, и появилась Ирмгард, и солнце стало жарче, звезды — пьянее, но ни Роза, ни Ирмгард не стали моими, мне довелось подниматься со ступеньки на ступеньку, многое испытать, многому научиться, довелось потерять и Ирмгард, и Анну тоже. Каждую девушку, которую я в юности когда-то любил, я любил снова, но способен был каждой внушить любовь, каждой что-то дать, быть одаренным каждой. Желанья, мечты и возможности, жившие некогда только в моем воображенье, были теперь действительностью и подлинной жизнью. О, все вы, прекрасные цветки, Ида и Лора, все, кого я когда-то любил хоть одно лето, хоть один месяц, хоть один день! Я понял, что я был теперь тем славным, пылким юнцом, который так рьяно устремился тогда к вратам любви, понял, что теперь я проявлял и взращивал эту часть себя, эту лишь на десятую, на тысячную долю сбывшуюся часть своего естества, что теперь меня не отягощали все прочие ипостаси моего «я», не перебивал мыслитель, не мучил Степной волк, не урезал поэт, фантаст, моралист. Нет, теперь я не был никем, кроме как любящим, не дышал никаким счастьем и никаким страданьем, кроме счастья и страданья любвиИ я удивлялся тому, как богата была моя жизнь, моя на вид такая бедная и безлюбовная волчья жизнь, влюбленностями, благоприятными случаями, соблазнами. Я их почти все упускал, почти ото всех бежал, об иные споткнувшись, я забывал их как можно скорее, — а тут они все сохранились, без единого пробела, сотнями. И теперь я видел их, отдавался им, был ими открыт, погружался в розовые сумерки их преисподней. Вернулся и тот соблазн, что некогда предложил мне Пабло, и другие, более ранние, которые я в то время даже не вполне понимал, фантастические игры втроем и вчетвером — все они с улыбкой принимали меня в свой хоровод. Такие тут творились дела, такие игрались игры, что и слов нет.
Из бесконечного потока соблазнов, пороков, коллизий я вынырнул другим человеком — тихим, молчаливым, подготовленным, насыщенным знаньем, мудрым, искушенным, созревшим для Гермины.
Последним персонажем в моей тысячеликой мифологии, последним именем в бесконечном ряду возникла она, Гермина, и тут же ко мне вернулось сознанье и положило конец сказке любви, ибо с Герминой мне не хотелось встречаться здесь, в сумраке волшебного зеркала, ей принадлежала не только одна та фигура моих шахмат, ей принадлежал Гарри весь.
 О, теперь следовало перестроить свои фигуры так, чтобы все завертелось вокруг нее и свершилось.
Поток выплеснул меня на берег, я снова стоял в безмолвном коридоре театра. Что теперь? Я потянулся было к лежавшим у меня в кармане фигуркам, но этот порыв сразу прошел. Неисчерпаем был окружавший меня мир дверей, надписей, магических зеркал. Я безвольно прочел ближайшую надпись и содрогнулся:
Как убивают любовью
— гласила она.
Тут позади меня раздался смех, звонкий и холодный как лед, смех, рожденный неведомым человеку потусторонним миром выстраданного, потусторонним миром божественного юмора. Я обернулся, оледененный и осчастливленный этим смехом, и тут показался Моцарт, прошел, смеясь, мимо меня, спокойно направился к одной из дверей, что вели в ложи, отворил ее и вошел внутрь, и я устремился за ним, богом моей юности, пожизненным пределом моей любви и моего поклоненья. Музыка зазвучала опять. Моцарт стоял у барьера ложи, театра не было видно, безграничное пространство наполнял мрак.
— Видите, — сказал Моцарт, — можно обойтись и без саксофона. Хотя я, конечно, не хочу обижать этот замечательный инструмент.
— Где мы? — спросил я.
— Мы в последнем акте «Дон-Жуана», Лепорелло уже на коленях. Превосходная сцена, да и музыка ничего, право. Хоть в ней еще и много очень человеческого, но все-таки уже чувствуется потустороннее, чувствуется этот смех — разве нет?
— Это последняя великая музыка, которая была написана, — сказал я торжественно, как какой-нибудь школьный учитель. — Конечно, потом был еще Шуберт, был еще Гуго Вольф, и бедного прекрасного Шопена тоже забывать я не должен. Вы морщите лоб, маэстро, — о да, ведь есть еще и Бетховен, он тоже чудесен. Но во всем этом, как оно ни прекрасно, есть уже какая-то отрывочность, какое-то разложенье, произведений такой совершенной цельности человек со времен «Дон-Жуана» уже не создавал.
— Не напрягайтесь, — засмеялся Моцарт, засмеялся со страшным сарказмом. — Вы ведь, наверно, сами музыкант? Ну так вот, я бросил это занятие, я ушел на покой. Лишь забавы ради я иногда еще поглядываю на эту возню.
Моцарт сказал:
— Видите, это Брамс. Он стремится к освобожденью, но время еще терпит.
Я узнал, что черные тысячи — это все исполнители тех голосов и нот, которые, с божественной точки зренья, были лишними в его партитурах.
— Слишком густая оркестровка, растрачено слишком много материала, — покачал головой Моцарт.
И сразу затем мы увидели Рихарда Вагнера, который шагал во главе столь же несметных полчищ, и почувствовали, какая изматывающая обуза для него — эти тяжелые тысячи. Он тоже, мы видели, брел усталой походкой страдальца.
— Во времена моей юности, — заметил я грустно, — оба эти музыканта считались предельно противоположными друг другу.
Моцарт засмеялся.
— Да, это всегда так. Если взглянуть с некоторого расстояния, то такие противоположности обычно все ближе сходятся. Густая оркестровка не была, кстати, личной ошибкой Вагнера и Брамса, она была заблужденьем их времени.
— Что? И за это они должны так тяжко поплатиться? — воскликнул я обвиняюще.
— Разумеется. Дело идет по инстанциям. Лишь после того как они погасят долг своего времени, выяснится, осталось ли еще столько личных долгов, чтобы стоило взыскивать их.
— Но они же оба в этом не виноваты!
— Конечно, нет. Не виноваты они и в том, что Адам съел яблоко, а платить за это должны.
Моцарт стал громко смеяться, увидев мое вытянувшееся лицо. От смеха он кувыркался в воздухе и дробно стучал ногами. При этом он покрикивал на меня:
— Что, мальчонка, свербит печенка, зудит селезенка? Вспомнил своих читателей, пройдох и стяжателей, несчастных пенкоснимателей, и своих наборщиков, подстрекателей-наговорщиков, еретиков-заговорщиков, паршивых притворщиков? Ну, насмешил, змей-крокодил, так ублажил, так уморил, что я чуть в штаны не наложил! Тебе, легковерному человечку, печатному твоему словечку, печальному твоему сердечку, поставлю для смеха поминальную свечку! Наврал, набрехал, языком натрепал, хвостом повилял, наплел, навонял. В ад пойдешь на муки вящие, на страданья надлежащие за писанья негодящие. Все, что ты кропал, ненастоящее, все-то ведь чужое, завалящее.
Это уже показалось мне наглостью, от злости у меня не осталось времени предаваться грусти. Я схватил Моцарта за косу, он взлетел, коса все растягивалась и растягивалась, как хвост кометы, а я, повиснув как бы на его конце, несся через вселенную. Черт возьми, до чего же холодно было в этом мире! Эти бессмертные любили ужасно разреженный ледяной воздух. Но он веселил, этот ледяной воздух, это я еще почувствовал в тот короткий миг, после которого потерял сознанье. Меня проняло острейшей, сверкающей, как сталь, ледяной радостью, желаньем залиться таким же звонким, неистовым, неземным смехом, каким заливался Моцарт. Но тут я задохнулся и лишился чувств.
Я очнулся растерянным и разбитым, белый свет коридора отражался на блестящем полу. Я не был у бессмертных, еще нет. Я был все еще в посюстороннем мире загадок, страданий, степных волков, мучительных сложностей. Скверное место, пребывать в нем невыносимо. С этим надо было покончить.
Я отворил дверь. За ней мне открылась простая и прекрасная картина. На коврах, покрывавших пол, лежали два голых человека, прекрасная Гермина и прекрасный Пабло, рядышком, в глубоком сне, глубоко изнуренные любовной игрой, которая кажется ненасытной и, однако, так быстро насыщает. Прекрасные, прекрасные человеческие экземпляры, прелестные картины, великолепные тела. Под левой грудью Гермины было свежее круглое пятно с темным кровоподтеком, любовный укус, след прекрасных, сверкающих зубов Пабло. Туда, в этот след, всадил я свой нож во всю длину лезвия. Кровь потекла по белой нежной коже Гермины. Я стер бы эту кровь поцелуями, если бы все было немного иначе, сложилось немного иначе. А теперь я этого не сделал; я только смотрел, как текла кровь, и увидел, что ее глаза на секунду открылись, полные боли и глубокого удивления. «Почему она удивлена?» — подумал я. Затем я подумал о том, что мне надо бы закрыть ей глаза. Но они сами закрылись опять. Дело было сделано. Она только повернулась чуть набок, я увидел, как от подмышки к груди порхнула легкая, нежная тень, которая мне что-то напоминала. Забыл! Потом Гермина не шевелилась.
Я долго смотрел не нее. Наконец как бы очнулся от сна и собрался уйти. Тут я увидел, как потянулся Пабло, увидел, как он раскрыл глаза и расправил члены, увидел, как он склонился над мертвой красавицей и улыбнулся. Никогда этот малый не станет серьезней, подумал я, все вызывает у него улыбку. Пабло осторожно отогнул угол ковра и прикрыл Гермину по грудь, так что раны не стало видно, а затем неслышно вышел из ложи. Куда он пошел? Неужели все покинут меня? Я остался наедине с полузакрытой покойницей, которую любил и которой завидовал. На бледный ее лоб свисал мальчишеский завиток, рот ее алел на побледневшем лице и был приоткрыт, сквозь ее нежно-душистые волосы просвечивало маленькое, затейливо вылепленное ухо.
Вот и исполнилось ее желанье. Еще до того как она стала совсем моей, я убил свою возлюбленную. Я совершил немыслимое, и вот я стоял на коленях, не зная, что означает этот поступок, не зная даже, хорош ли он, правилен ли или нехорош и неправилен. Что сказал бы о нем тот умный шахматист, что сказал бы о нем Пабло? Я ничего не знал, я не мог думать. Все жарче на гаснущем лице алел накрашенный рот. Такой была вся моя жизнь, такой была моя малая толика любви и счастья, как этот застывший рот: немного алой краски на мертвом лице.
И от этого мертвого лица, от мертвых белых плеч, от мертвых белых рук медленно подкрадывался ужас, от них веяло зимней пустотой и заброшенностью, медленно нарастающим холодом, на котором у меня стали коченеть пальцы и губы. Неужели я погасил солнце? Неужели убил сердце всяческой жизни? Неужели это врывался мертвящий холод космоса?
Содрогаясь, глядел я на окаменевший лоб, на застывший завиток волос, на бледно-холодное мерцанье ушной раковины. Холод, истекавший от них, был смертелен и все же прекрасен: он звенел, он чудесно вибрировал, он был музыкой!
Не чувствовал ли я уже однажды и в прошлом этого ужаса, который в то же время был чем-то вроде счастья? Не слыхал ли уже когда-то этой музыки? Да, у Моцарта, у бессмертных.
Мне вспомнились стихи, которые я однажды в прошлом где-то нашел:
Ну, а мы в эфире обитаем, Мы во льду астральной вышины Юности и старости не знаем, Возраста и пола лишены… Холодом сплошным объяты мы, Холоден и звонок смех наш вечный…
Тут дверь ложи открылась, и вошел — я узнал его лишь со второго взгляда — Моцарт, без косицы, не в штанах до колен, не в башмаках с пряжками, а современно одетый. Он сел совсем рядом со мной, я чуть не дотронулся до него и не задержал его, чтобы он не замарался кровью, вытекшей на пол из груди Гермины. Он сел и сосредоточенно занялся какими-то стоявшими вокруг небольшими аппаратами и приборами, он очень озабоченно орудовал какими-то винтами и рычагами, и я с восхищеньем смотрел на его ловкие, быстрые пальцы, которые рад был бы увидеть разок над фортепьянными клавишами. Задумчиво глядел я на него, вернее, не задумчиво, а мечтательно, целиком уйдя в созерцанье его прекрасных, умных рук, отогретый и немного испуганный чувством его близости. Что, собственно, он тут делал, что подкручивал и налаживал, — на это я совсем не обращал внимания.
— Неужели вы ничего не понимаете? Увильнуть от последствий! Да ведь если я чего и хочу, то только искупить, искупить свою вину, положить голову на плаху, принять наказанье, быть уничтоженным!
Моцарт поглядел на меня с нестерпимой издевкой.
— До чего же вы патетичны! Но вы еще научитесь юмору, Гарри. Юмор всегда юмор висельника, и в случае надобности вы научитесь юмору именно на виселице. Вы готовы к этому? Да? Отлично, тогда ступайте к прокурору и терпеливо сносите всю лишенную юмора судейскую канитель вплоть до того момента, когда вам холодно отрубят голову ранним утром в тюрьме. Вы, значит, готовы к этому?
Передо мной вдруг сверкнула надпись:
Казнь Гарри    «   -вполне  кафкианский  процесс  .
Жертва  - не  человек  ,а  насекомое  ,  шахматная  фигура  в  этом  маскарадном  действии  ,  в  котором  Гарри  -  шутовской  король  в  сатурналиях  .
И  он  должен  быть казнён  .
Где  то рядом  летают валькирии  ,  выпивая  кровь  из  сердец  героев  .
« — и я кивнул головой в знак согласия. Голый двор среди четырех стен с маленькими зарешеченными окошками, опрятно прибранная гильотина, десяток господ в мантиях и сюртуках, а среди них стоял я, продрогший на сером воздухе раннего утра, с давящим и жалобным страхом в сердце, но готовый и согласный. По приказу я сделал несколько шагов вперед, по приказу стал на колени. Прокурор снял свою шапочку и откашлялся, и все остальные господа тоже откашлялись. Он развернул какую-то грамоту и, держа ее перед собой, стал читать:
— Господа, перед вами стоит Гарри Галлер, обвиненный и признанный виновным в преднамеренном злоупотреблении нашим магическим театром. Галлер не только оскорбил высокое искусство, спутав нашу прекрасную картинную галерею с так называемой действительностью и заколов зеркальное изображение девушки зеркальным изображением ножа, он, кроме того, не юмористическим образом обнаружил намерение воспользоваться нашим театром как механизмом для самоубийства. Вследствие этого мы приговариваем Галлера к наказанию вечной жизнью и к лишению на двенадцать часов права входить в наш театр. Обвиняемый не может быть освобожден также и от наказания однократным высмеиванием. Господа, приступайте — раз — два — три!
И по счету «три» присутствующие самым добросовестным образом залились смехом, смехом небесного хора, ужасным, нестерпимым для человеческого слуха смехом потустороннего мира.
Когда я пришел в себя, Моцарт, сидевший рядом со мной, как прежде, похлопал меня по плечу и сказал:
— Вы слышали вынесенный вам приговор. Придется, стало быть, вам привыкнуть слушать и впредь радиомузыку жизни. Это пойдет вам на пользу. Способности у вас, милый дуралей, из ряда вон маленькие, но теперь вы, наверно, постепенно все-таки поняли, чего от вас требуют! Вы готовы закалывать девушек, готовы торжественно идти на казнь, и вы были бы, вероятно, готовы также сто лет бичевать себя и умерщвлять свою плоть? Или нет?
— О да, готов всей душой! — воскликнул я горестно.
— Конечно! Вас можно подбить на любую лишенную юмора глупость, великодушный вы господин, на любое патетическое занудство! Ну, а меня на это подбить нельзя, за все ваше романтическое покаянье я не дам и ломаного гроша. Вы хотите, чтобы вас казнили. Вы хотите, чтобы вам отрубили голову, неистовый вы человек! Ради этого дурацкого идеала вы согласны совершить еще десять убийств. Вы хотите умереть, трус вы эдакий, а не жить. А должны-то вы, черт вас возьми, именно жить! Поделом бы приговорить вас к самому тяжкому наказанью.
— О, что же это за наказанье?
— Мы могли бы, например, оживить эту девушку и женить вас на ней.
— Нет, к этому я не готов. Вышла бы беда.
— А то вы уже не натворили бед! Но с патетикой и убийствами надо теперь покончить. Образумьтесь наконец! Вы должны жить и должны научиться смеяться. Вы должны научиться слушать проклятую радиомузыку жизни, должны чтить скрытый за нею дух, должны научиться смеяться над ее суматошностью. Вот и все, большего от вас не требуют. Я тихо, сквозь сжатые зубы, спросил;
— А если я откажусь? А если я, господин Моцарт, не признаю за вами права распоряжаться Степным волком и вмешиваться в его судьбу?
— Тогда, — миролюбиво сказал Моцарт, — я предложил бы тебе выкурить еще одну мою папироску.
И пока он говорил это и протягивал мне папиросу, каким-то волшебством извлеченную им из кармана жилетки, он вдруг перестал быть Моцартом: он тепло смотрел на меня темными, чужеземными глазами и был моим другом Пабло и одновременно походил, как близнец, на того человека, который научил меня игре фигурками.
— Пабло! — воскликнул я, вздрогнув. — Пабло, где мы?
Пабло дал мне папиросу и поднес к ней огонь.
— Мы, — улыбнулся он, — в моем магическом театре, и если тебе угодно выучить танго, или стать генералом, или побеседовать с Александром Великим, то все это в следующий раз к твоим услугам. Но должен сказать тебе, Гарри, что ты меня немного разочаровал. Ты совсем потерял голову, ты прорвал юмор моего маленького театра и учинил безобразие, ты пускал в ход ножи и осквернял наш славный мир образов пятнами действительности. Это некрасиво с твоей стороны. Надеюсь, ты сделал это, по крайней мере, из ревности, когда увидел, как мы лежим с Герминой. С этой фигурой ты, к сожалению, оплошал — я думал, что ты усвоил игру лучше. Ничего, дело поправимое.»
Место  , где  можно  побеседовать  и в  Александром  Великим  ,и  с  Гёте  ,и  с  Моцартом  названо магическим  театром  ,
Притом  только  для  сумасшедших  .  Всемирная  «Палата  номер  шесть  «  , в  которой  и врачи  и  пациенты  меняются  местами  друг с другом .  Как   говорят  о  таком  явлении  :  « Кто первым  одел  халат  , тот и   врач  . «
В  этом  мире  шестой  палаты  можно  оперировать  всем  человечеством  , в том  числе  , канувшим  в  лету  , как  шахматными  фигурами  .
Или  как  куклами   :
«Если  кукла  выглядит  плохо  , назову  её  «  дурёха  «,
Если  клоун  выглядит плохо    , назову  его  « дурак  «.
В  том пространстве  , в  котором  происходят  « вселенские  сатурналии  «  ,  и  куда  вход  без маски  запрещён  .
«  Он взял Гермину, которая в его пальцах сразу же уменьшилась до размеров шахматной фигурки, и сунул ее в тот же карман, откуда раньше извлек папиросу.
Приятен был аромат сладкого тяжелого дыма, я чувствовал себя опустошенным и готовым проспать хоть целый год.
О, я понял все, понял Пабло, понял Моцарта, я слышал где-то сзади его ужасный смех, я знал, что все сотни тысяч фигур игры жизни лежат у меня в кармане, я изумленно угадывал смысл игры, я был согласен начать ее еще раз, еще раз испытать ее муки, еще раз содрогнуться перед ее нелепостью, еще раз и еще множество раз пройти через ад своего нутра.
Когда-нибудь я сыграю в эту игру получше. Когда-нибудь я научусь смеяться. Пабло ждал меня. Моцарт ждал меня..»  - 
На  пространствах   домов  для  сумасшедших  .
Когда  то  я   занималась  с   подростками  из психиатрической  больницы  номер  15  города  Москвы  .
Год  занятий  в    этой  больнице  с  подростками  и  5  лет  обслуживания  этой  больницы  в  качестве агента  Госстраха 
(  да  , название  моё  -  агент  Госстраха  тоже  из  книги  для  сумасшедших  )  ,  когда  я  научилась    по  внешнему  виду  персонала  определять , в   каком  отделении  работает  тот  или  иной  из  персонала  , тоже  помогло  мне  в  прочтении  книги  .
И  в  заключение  моего  обзора  этой  книги  добавлю  :
  Мотив «волка» впервые появился у Гессе в маленьком реалистическом рассказе «Волк» (1907) — истории молодого зверя, затравленного и убитого в холодную зимнюю ночь крестьянами швейцарской деревни. Позже, в начале 20-х гг., Гессе часто сравнивает сам себя с попавшим в западню «степным зверем», пытающимся вырваться на свободу, «заблудшим в дебрях цивилизации», тоскующим по приволью «родных степей». Однако в том виде, в каком символ «волка» представлен в романе, он появляется лишь в 1925 г. в лирическом дневнике «Кризис».
Кроме метафорического, символ «степного волка» имеет по меньшей мере троякий смысл—: мифологический, философский и психологический. «Волк» — один из зооморфных символов, наиболее часто встречающийся в мифологиях разных народов. В большинстве случаев он есть олицетворение демона зла, результат неподчинения Евы.
В христианской символике средневековья «волк» нередко отождествляется с чертом, выступая в этом своем значении и в литературе XX в.
В философском значении символ «степного волка» восходит к ницшеанскому противопоставлению стадного человека и «дифференцированного одиночки», которого Ницше в отдельных случаях называет «зверем», а также и «гением». «Волк» выходит на свет вследствие борьбы и столкновений самоанализа. Он есть вместе с тем и попытка высвобождения чувственного дионисического мира из многовекового ига христианской цивилизации, выражение стремления личности к душевной свободе.
 В психологическом плане «степной волк» как бы символизирует те сферы человеческой психики, которые считаются вытесненными в подсознание, Поскольку в романе речь идет о снятии противоречий внутренней жизни и продвижении к психической целостности, символ «волка» указывает на ту темную сторону психики героя, которую надлежит вывести из глубин и примирить с сознательной жизнью. Поэтому важно понять, что развитие «волчьей» стороны индивида у Гессе выражает в романе не падение человека, а способствует процессу создания гармонически развитой, цельной личности.
Спасение Гарри описано в «Трактате о Степном волке».
Гарри должен примириться со Степным волком, со своей Тенью, то есть, как пишет Гессе:
«Степному волку следовало бы однажды устроить очную ставку с самим собой, глубоко заглянуть в хаос собственной души и полностью осознать самого себя. Тогда его сомнительное существование открылось бы ему во всей своей неизменности, и впредь он уже не смог бы то и дело убегать из ада своих инстинктов к сентиментально-философским утешениям, а от них снова в слепую и пьяную одурь своего волчьего естества. Человек и волк вынуждены были бы познать друг друга без фальсифицирующих масок эмоций, вынуждены были бы прямо посмотреть друг другу в глаза. Тут они либо взорвались бы и навсегда разошлись, либо у них появился бы юмор и они вступили бы в брак по расчету».    
 Гарри неосознанно стремится к примирению со Степным волком, стремится преодолеть раздвоенность своей личности, и если ему это удается, то он ощущает счастье и полноту жизни. Редкие мгновения принятия Гарри волка в себе (то есть своей Тени) описаны в романе:
« у Гарри тоже бывали счастливые исключения, что в нем иногда волк, а иногда человек дышал, думал и чувствовал в полную свою силу, что порой даже, в очень редкие часы, они заключали мир и жили в добром согласье, причем не просто один спал, когда другой бодрствовал, а оба поддерживали друг друга и каждый делал другого вдвое сильней. Иногда и в жизни Гарри, как везде в мире, все привычное, будничное, знакомое и регулярное имело, казалось, единственной целью передохнуть на секунду, прерваться и уступить место чему-то необычайному, чуду, благодати»    
 Соединение с Тенью вызывает ощущение счастья, присущее соединению с Самостью, которое так описано в романе: «И эти люди, чья жизнь весьма беспокойна, ощущают порой, в свои редкие мгновения счастья, такую силу, такую невыразимую красоту, пена мгновенного счастья вздымается порой настолько высоко и ослепительно над морем страданья, что лучи от этой короткой вспышки счастья доходят и до других и их околдовывают. Так, драгоценной летучей пеной над морем страданья, возникают все те произведения искусства, где один страдающий человек на час поднялся над собственной судьбой до того высоко, что его счастье сияет, как звезда, и всем, кто видит это сиянье, кажется чем-то вечным, кажется их собственной мечтой о счастье»     « когда его угнетают размеры этого мира, когда тесная мещанская комната делается ему слишком тесна, он сваливает все на «волка» и не видит, что волк - лучшая порой его часть». К. Юнгом всегда подчеркивался тот факт, что «Тень не следует рассматривать как «плохое»» и что «большая психологическая целостность» будет достигнута лишь в ходе интеграции Тени и «Я»]. И только в примирении этих двух начал и возможно, по К. Юнгу, становление гармоничной личности, путь к выздоровлению. Это смутно чувствует Гарри:
«Гарри, как всякий, хотел, чтобы его любили всего целиком, и потому не мог скрыть, спрятать за ложью волка именно от тех, чьей любовью он дорожил.      
[
      Гарри смог избавиться от своей раздвоенности и осознать себя как целостную личность, избавиться от Степного волка:
«Я еще раз взглянул в зеркало. Я тогда, видно, спятил. Никакого волка, вертевшего языком, за высоким стеклом не было. В зеркале стоял я, стоял Гарри, стоял с серым лицом, покинутый всеми играми, уставший от всех пороков, чудовищно бледный, но все-таки человек, все-таки кто-то, с кем можно было говорить» И в этом состоянии Гарри слышит
«прекрасную и страшную музыку, ту музыку из «Дон-Жуана», что сопровождает появление Каменного гостя»], она напоминает ему о Моцарте, образ которого вызывает в его душе «самые любимые и самые высокие образы <…> внутренней жизни»
Здесь в образе музыки Моцарта Гарри встречается с Самостью, обретает гармонию после того, как смог примириться со своей раздвоенностью, со своей Тенью.      пятнами действительности. Это некрасиво с твоей стороны.                Я думал, что ты усвоил игру лучше».
 Однако тут же он добавляет: «Ничего, дело поправимое».   
 образ Степного волка – это не что иное, как теневая сторона души (личное бессознательное) Гарри Галлера, с которой герой должен примириться, чтобы иметь возможность гармонично развиваться. «