РоманО дИло

Прозаик и критик Эмиль Сокольский не раз упрекал: дескать, судьба свела меня с людьми приметными, известными, и можно было бы рассказать о них немало любопытного, а я «молчу в тряпочку»! «Хотя бы о народных артистах  Жемчужном, Якулове! Ведь столько лет вместе!» 
Ну что ж: делюсь!
И подобно тому, как когда-то обратился ко мне в письме Юрий Петрович Любимов («Любезному вниманию господина Ваграма!»), обращаюсь я к Вашему любезному вниманию, господа! Итак:
мне надо было передать нашу рекламу (ансамбль «Ромэн» худ.рук. народный артист Николай Жемчужный) в Йошкар-Олу. Реклама цветная, тяжеленная! С кем переправить? С проводником? На такую рекламу могут и позариться! Так уж бывало! Повесил на кухне красочный плакат – и ты супер!
- Фирменным поездом «Марий Эл» едет к нам скрипач Якулов! Знаете его? – уточняет по телефону директор марийской филармонии.
- Немного! Однажды стадион вместе работали!
- Вот с Якуловым и передайте! А мы его встретим!
У вагона я подошел к Якулову, - его огромная фигура высилась над перронной толпой.
- Здравствуйте! Вы меня помните?
- Помню, конечно! Ваггам! – он слегка картавил.
Я рассказал ему в чём дело, втащил рулоны в его купе.
- Все пегедам! – заверил он. – До встгечи в Йошке!

Через месяц в Йошке встретились днём в ресторане (жили в одной гостинице): - Ваггам, хочешь, покажу тебе паспогт?
- Зачем?
- Смотги, кто я: Якулов Александг Яковлевич, агмянин!
Я удивился, а он добавил: - Отец агмянин, мама евгейка, а сегдцем я цыган!
Он и в самом деле сроднился с цыганами: всю жизнь вместе, даже был женат на цыганках (первым браком на венгерской, вторым на румынской). Цыган – и всё тут!
Певец Николай Сличенко, скрипач Александр Якулов, гитарист Александр Колпаков – к этому цыганскому трио настолько привыкли, что оно казалось вечным! Увы!
А Якулов! Когда на сцене он играл соло, проблемой было: кто выйдет после него?

В Греции, в Пирее, где зал на три тысячи пятьсот мест и где на сцене в ряд становилось на поклон сто балерин Большого театра, нам приходилось выбегать на эстраду, а после выступления убегать с неё, ибо никаких аплодисментов не хватит и будешь завершать номер под стук собственных каблуков.
Якулов уходил под несмолкаемые аплодисменты! Но выбегать на выступление приходилось и ему.
Перед тем, как выбежать, он просил: - Дегжи, дегжи меня!
Я хватал его за брючный ремень на пояснице, а он рвался на сцену! Я держал изо всех сил и отпускал, только когда он командовал: - Пускай!
И он вылетал на сцену как стрела из лука, как ярый тур, как лось могучий, и увидев его – махину с приветственно поднятыми руками – в левой скрипка, в правой смычок, - и услышав его громогласное приветственное: - А-а-а! – зал взрывался аплодисментами!
Он играл «Цыганскую фантазию», «Чардаш» Монти, а на бис «Аве Марию» - соло, без аккомпанемента, и в Греции, православной стране, слушали шубертовскую католическую молитву, затаив дыхание.
А на другой день в пирейских улицах многие раскланивались с ним: - Яссу, маэстро! Брависсимо!
- ЭфхаристО! ЭфхаристО полИ! – отвечал он, следуя моей «науке»: - Спасибо! Большое спасибо! (дословно: благодарю много)
Бывали у нас скрипачи, игравшие, как и он, ярко, виртуозно (Александр Цымбалов, Бейла Горват), но такой фактуры и такого артистизма, такого магического воздействия на публику не было у них и в помине!
Я как-то спросил его: - Неужели киношники не предлагали тебе сыграть Паганини?
- Пгедлагали! – отвечал он. – Но какой из меня агтист? Я скгипач!
И целовал свою скрипочку, верную подругу свою, роднулечку!
В Солониках он обошел все храмы! Богатство там великое: золото, платина, серебро, бриллианты, обилие драгоценных камней – у икон не оклады, а клады! Красавцы-попы с внушительными чёрными бородами, чёрными глазами, осанистые! Алик много молился: был набожен! И знал: Провидение помогает ему!
Знал ещё с той поры, когда его, выпускника московской консерватории, упекли в сталинскую каталажку «за низкопоклонство перед Западом» (любил Дюка Эллингтона), а зэки в лагере, услышав игру Якулова, пригрозили начальству забастовкой, если Алик останется в шахте! Алика перевели в контору и подняли наверх. Люди и скрипка спасли его!

Однажды мы с Якуловым едва не рассорились. В Солониках оба удивились: как мало в городе нашей рекламы! Оказывается, за каждую расклеенную афишу надо платить налог! Как результат: о предстоящих наших концертах мало кто знает! Что делать? Поляки из Варшавы, «грузившие» нас, решили снять рекламу на TV и «катать» её на телеэкранах города.
Заплатили денежки, тамошние «телеспецы» сняли рекламу – я пришел в ужас: «даже на заре туманной юности» нигде в СССР не работали так плохо! Я настоял на пересъёмке! Якулов на меня обиделся: - Зачем ты мучишь меня, ведь мне пгидется иггать ещё газ!
- Что делать, Алик! Надо!
- Ты ничего не понимаешь! Кто будет смотгеть это дегьмо?! Гекламу никто не смотгит!
Но я, дитя советского телевидения (три года диктором и 18 лет режиссёром) был убеждён во всесилии «ящика»! И только включив у себя в номере висевший где-то под потолком телек (чтоб можно было смотреть лёжа), увидел: в Солониках на тридцати с лишним каналах две  минуты в час – «Новости», а пятьдесят восемь минут реклама! Это, действительно, никто не смотрит, важно содрать с рекламодателей денежки!
Тогда, в конце  восьмидесятых, для меня это было открытием! А для Якулова давно уж известным: он часто бывал в Европе, играл в ресторанах, бывал и в США, - там у него сын, когда-то советский эстрадный композитор Яков Якулов, а в Америке владелец сети прачечных, избегающий говорить по-русски, но с отцом вынужденный это делать: Александр Яковлевич по-английски «ни в зуб толкнуть»!
 
В отеле Солоников, как и везде, завтрак входил в стоимость проживания. Но какой завтрак! Шведский стол! Там тебе и сок, и каша с мёдом, и хлопья с молоком, и колбаса, и яйца варёные, и пирожки с мясом, и уйма печёностей, и чай-кофе! Бери не хочу! Огромный Якулов блаженствовал, по два-три раза набирая себе полный поднос еды! Завтракал, покуривая за кофе, почти два часа!
И когда замечал на себе недовольные взгляды молодых греков – служащих отеля, ворчавших по поводу его неумеренного аппетита - усмехался и громогласно возглашал, словно римский патриций: - Молчи, халдей!
И «халдеи», искоса глянув на его длинные пальцы, унизанные дорогими перстнями, на часы «Ролекс», опасливо умолкали: мало ли какую важную «птицу» занесло в «их» отель!
Знали б они, что в единственном в мире цыганском театре «Ромэн» единственный в мире «золотой цыганский голос» Николай Алексеевич Сличенко поставил специально для своего друга-артиста Александра Яковлевича Якулова единственный в мире спектакль, где этот артист играл самого себя: «О чём пела скрипка»!

А в очаровательной Кавале, так похожей на крымскую Ялту, завтрак скромен: масло,  джемик, булочка и чай. Длинному Якулову, что слону дробина. Просит меня сказать официанту, чтоб принёс одно варёное яйцо – за его, Якулова, счёт. Я говорю об этом официанту, тот недоумённо смотрит на огромного Якулова: - One egg?
- Yes, - подтверждаю я, - one egg!
Официант приносит и, глядя на Якулова, улыбается: - It’s for yoи! Present!
Якулов лезет за деньгами, но потом всё же понимает, что present, и улыбается:
- ЭфхаристО!
Проглотив яйцо, устремляется в кафе напротив, где жадно съедает самое дешёвое, что там имеется: тушёного осьминога!
Но всё-таки сэкономил за гастроли на чудесную лисью шубу жене (не цыганке). Его специально возили на фабрику, и хозяин её, в знак особого уважения к мастеру жанра, продал ему шубу по себестоимости, без торговой накрутки.

Как-то во время гастролей в Муроме нас, ансамбль Жемчужного, вдруг сорвали на вечерний концерт в Суздале.
От Мурома до Владимира сто сорок километров, да ещё до Суздаля двадцать пять. Сто шестьдесят пять километров в один конец. Ради чего?
Оказывается, в суздальском туркомплексе концерт сразу трёх цыганских коллективов из разных регионов страны – за валюту, для американцев. При этом официально здесь не три коллектива, а один!
И тут стало понятно, почему нас влили сюда.
В департаменте культуры хорошо понимали, что между руководителями цыган неминуемо возникнет конкуренция, спор: кто главнее, кто «банкует», кто будет верховодить? Ведь программы разные, и нужно все эти цыганские числители привести к одному цыганскому знаменателю. Это мог сделать только Николай Михайлович Жемчужный: он умел без лишних слов подчинить себе всех, просто втягивал в работу, увлекал людей и его слово как-то само собой становилось решающим.
Так случилось и в этот раз. На концерте было полное ощущение, что программа сложена и отрепетирована не сейчас только, а заблаговременно, загодя, и что перед зрителями не три различных коллектива, а один, крепко спаянный, работающий много лет, и американцы были щедры на восторги и аплодисменты.
Обратной дорогой в Муром я потихоньку спросил Жемчужного: - И всё же: как тебе это удалось?
Он усмехнулся: - Морэ, брат, есть цыгане, а есть цыганята!

Однажды вечером, уже после концерта, во Владимирскую гостиницу «Заря», где тогда обитали Николай Жемчужный и Александр Якулов, пришла чёрная «Волга», чтобы обоих артистов доставить на дачу обкома партии: это было совершенно неожиданное предложение, от которого трудно отказаться.
Взяв гитару и скрипку, облачившись в сценические костюмы, оба гастролёра сели в машину и вскоре, свернув с шоссе в густой лес и проехав там по «запретке» километра четыре, прибыли к добротному зданию с обилием ковров, классной мебели и небольшой сценой. Обкомовское начальство встретило артистов радушными аплодисментами: хозяева были уже «сыты-пьяны и нос в табаке» и ласково попросили немедленно приступить к делу.
Жемчужный и пел, и на гитаре играл, и плясал, и аккомпанировал Якулову, Якулов ему, и так, попеременно принимая зрительское внимание на себя, оба разгорячились и, что называется, выдавали продукцию «на гора»! Им добродушно хлопали, подхваливали! Но вот концерт окончился, им сказали «спасибо» и извинились, что не могут их отправить обратно на «Волге», т.к. машина давно ушла, и придётся возвращаться пешочком, тут недалеко, до гостиницы километров восемь, может, попутку удастся поймать! (Попутку на шоссе среди ночи? Да ведь до шоссе ещё лесом топать!)
- Не проще ли вызвать такси? – прозвучал наивный вопрос Жемчужного. (Заметим, мобильников тогда ещё не было)
- Такси сюда не пойдёт: запретная зона! – был жёсткий ответ.
И не покормив даже, не уделив щедрот с барского стола, их просто выставили вон, комедиантов несчастных! А они-то думали, что они артисты – люди, которые, даны человечеству в радость, в награду! Оказывается, они не цыгане, а цыганята, ничтожные цыганята!
И поплелись они, усталые, униженные, два уже  очень немолодых человека со всесоюзной известностью, и только под утро пешком достигли гостиницы.
Впервые партийное свинство так больно ударило их. Слава Богу, не убило, не поразило насмерть. Могло бы инфарктом или инсультом закончиться.
«Тяжела и неказиста жизнь советского артиста!»

А тогда, в Пирее, после Якулова на сцену должна была выйти со своим номером («Невечерняя») Катя Жемчужная, народная артистка, известная по многим фильмам («Карнавал» и др.) Но Екатерина Андреевна вдруг запаниковала: - После Якулова не пойду! Не пойду! Провалюсь!
Напрасно муж её, постановщик этого красочного концерта Георгий Николаевич Жемчужный уговаривал её не бояться провала: - Ты же артистка милостью божьей, всё будет прекрасно!
Никто не смог уговорить её выйти на сцену! А надо немедленно кому-то идти, выбегать, иначе «дырка», пауза, провал!
В последний момент спасла всех Рада Волшанинова: - Я пойду!
И пошла! Величавая, уверенная в себе, обворожительная!
Я едва успел схватить скрипку и вслед за гитаристами устремиться на сцену, чтоб подыграть ей!
Рада чудесно пела, даже бисировала, словом, сумела удержать высокую планку концерта!
Потом блистательно выступила Катя Жемчужная!
И Якулов, разгорячённый  общим успехом, жарко спрашивал у меня в антракте: - Ну, как я иггал?!
Я поднял вверх большой палец: - Блеск! Особенно «Аве Мария!» Поразительно точный выбор!
Он был счастлив: - Евгопа, стагик, Евгопа!

Все мы были в восторге от  Греции. Идеальная чистота (утром и вечером моют шампунем витрины и тротуары рядом), «переаншлаг товаров»! Н.М.Жемчужный, переходя из магазина в магазин, дивился изобилию и качал головой: - Так вот где, оказывается, коммунизм!
И добавлял, лукаво посверкивая чёрными глазами: - Большое дело, товарищи!
С Николаем Михайловичем Жемчужным меня познакомил мой давний приятель Толя Шамардин. Дело было во Владимире возле здания филармонии. Вид у Жемчужного был какой-то незначительный и уж совсем не сценический. И только когда поработал с ним, увидел, что это за артист!
А потом вспомнил: как-то вместе с коллегами-режиссёрами смотрели «Голубой огонек», и один цыган поразил нас – и поёт, и пляшет, и на гитаре играет, и всё блистательно! Да кто такой?! А диктор объявляет: - Артист из Владимира Николай Жемчужный! « Ах, из Владимира, то-то не знаем!»
А при личном знакомстве с ним выяснилось: работает он во Владимире, а живёт в Москве!
Немало мы с Николаем Михайловичем поездили: больше трёхсот городов Союза, не считая зарубежных гастролей. Он худрук и артист, я конферансье и директор. Тринадцать лет вместе! До самой его кончины! А всего с цыганами я проработал шестнадцать лет! Счастливые годы!
Жемчужный и Якулов давно сдружились! Когда-то Якулов начинал у него и относился к нему глубоко уважительно: «Ггомадный агтист!»
И правда: в театре «Ромэн» идут спектакли с музыкой Николая Жемчужного. Им написано больше двухсот песен, слова и музыка, их поют в коллективах и коллективчиках, нередко считая народными. Кинорежиссер Гарри Бардин снял прелестный мультик на его музыку и стихи «Прежде мы были птицами» - о цыганах, там Жемчужный и поёт сам.
У Жемчужного не раз спрашивали: «Почему в титрах «Табор уходит в небо» сказано, что музыка Евгения Доги? Там ведь кроме Вашей песни «Дэвэс и рат» («День и ночь») и фольклора («Маляркица», «Мато» и др.) ничего нет! Ваша музыка – да,она звучит едва ли не лейтмотивом, но где же Дога?»
- Мэк, морэ! – Пусть, брат! – отвечал он. – Я им, Лотяну и Доге, сразу сказал: - Красиво звучит,ну и слава Богу!
      

Однажды у Толи Шамардина, который работал с нами, пел русские песни и романсы, украли с его личной машины колёса. Вызвали милицию. Капитан вскипел: - У коллектива Жемчужного колёса красть?! Посажу мерзавцев!
Провёл следствие, нашёл воришек. Колёса вернули, и капитан вечером, после концерта, пришёл к Жемчужному с коньяком. Сообразили мы с Николаем Михайловичем кое-какую снедь, выпили по рюмке, закусили, Жемчужный взял свою знаменитую «краснощёковку» и запел: «Кай, кай, э бахт?!» «Где, где, счастье?!»
Это очень сильная песня – «Дрома!» - «Дороги!»
Есть песни, та же «Хозяйка», которые никто не мог спеть, как он! Песни драматические, трагические даже – эта мощь была под силу только ему.
Капитан слушал страстную песню о дорогах счастья, всё проникаясь и проникаясь ею, чуть хрипловатый голос Жемчужного набрал серебро и звучал всё сильней, всё трагичнее, - и капитан вдруг вскричал: «Да что ж ты мне душу рвёшь, Коленька?!» - вскочил, губы трясутся, в глазах слёзы… У меня у самого комок в горле… Жемчужный оборвал песню, утишил гитару, уйдя на переборы, и капитан, от волнения перейдя на «ты», воскликнул потрясённо: «Ты чудо! Таких, как ты, нету более!»
Он был прав, этот капитан: таких, как Жемчужный, в двадцатом веке более не было! Талантливейшее, магнетическое племя цыгане, немало знаменитых имён подарило оно миру, чаруя своим искусством, но и в этом славном ряду имя Николая Жемчужного светит ярче многих и многих. Он был самородок, был чудо!
Н.К.Крупская углядела его, мальчугана, в таборе под Воронежем и тут же определила в интернат для талантов. Судьба!

А надо сказать, что цыганских племён множество: и ловАри (денежные), и котлЯре (лудильщики), и влАхи, и кэлдэрАри, и чухнА (финские цыгане), и русско  ромА, и украинско ромА, и сибирско ромА, и сЭрвы (украинские городские цыгане). Н.А.Сличенко, - кстати, родственник Жемчужного, - харьковский сЭрво, а сам Николай Михайлович – воронежский сЭрво!
В Греции, в Солониках, на гастролях, увидели на улице – ну, явно цыгане! Вперились мы друг в друга, как магнитом потянуло навстречу, сошлись на середине улицы. «РомА? – «РомА!» - «А савЭ ромА? (Какие цыгане?)» - «СЭрво!» - «СЭрво?!» Ну, пошла беседа, слово в слово понимали друг друга! А в греческой Александрии встретили других цыган. «РомА?» - «РомА!» - «А савЭ ромА?» - Не понимают! «СавЭ ромА?» - спрашиваем ещё раз.  Пожимают плечами. Потом сообразили: - «Спанья!» - «Испанские!» Но дальше ни мы по их, ни они по нашему! Так и расстались. Помахали друг другу ручками, и укатили они на машине шикарной!
А по-испански у нас танцевала Рая Вингилевская – потрясающее фламенко! Собственно, фламенко – это не испанский танец, а танец испанских цыган! Махмуд Эсамбаев как-то на нашем концерте был, так Рае после танца бросился руки целовать, потрясён был! И в самом деле, чудо – только ноги да кастаньеты выстукивают, но как выстукивают – заслушаешься! Десять минут такой дроби – и шквал аплодисментов, овация!

Звонит мне однажды Жемчужный:  «Морэ, что делаешь?» «Да ничего!» «Тогда собирайся, я жду тебя через час у входа в «Сокольники», пойдём на концерт, там будут Петя Деметр, Таня Филимонова. Посмотрим, морэ, послушаем, побеседуем!»
Встретились. Поговорили с артистами. Посмотрели концерт. Выбираемся из зала – и вдруг Жемчужный встретил двух женщин – пожилых, но моложавых. Оказывается, давние знакомые, сёстры Петра Степановича Деметра, главы знаменитого цыганского рода Деметров. Приехали с ними домой к Жемчужному – там никого, все на курорте. Достал Жемчужный из холодильника коньячку, лимончик, икорку, взял в руки гитару – и они запели втроём, Жемчужный и сёстры Деметр! Так вот как, оказывается, пели в начале двадцатого века, а то и в девятнадцатом! Столько души в этом пении, столько чувства – негромкого, целомудренного – дух захватывает! Пели они дивно, сладчайше, а потом женщины заплясали, да как! Я ничего подобного не видывал прежде – ни па таких, ни такой лёгкости ног, - всё было очарование! И Жемчужный был совсем иной, не знакомый мне, - тоже из девятнадцатого века! Огромная культура была в этом искусстве! Сегодня этого уж не встретить!

Жемчужный никогда не говорил коллективу «Надо, чавалы! Надо выдать!» Всегда сам работал с полной отдачей, и это подтягивало всех без слов! Только однажды, в Североморске, нарушил это правило. Там перед нами «провалился» известный народный артист, и администратор Мурманской филармонии умоляла меня отработать так, чтоб «спасти площадку!» Я глянул в глазок на занавесе: зал битком, первые ряды сплошь адмиралы! Подошёл к Жемчужному, сказал о ситуации. А все наши уже полукругом на сцене, мне - после третьего звонка – пора выходить на занавес, начинать концерт.
- Ромалэ! – обратился Жемчужный к артистам. – Пошунэньте! – Послушайте! – Я вам никогда ничего не говорю. Только сегодня скажу: надо мозги отбить! Понятно?
- Понятно!
- ТрадАс! – Поехали!
И я вышел к зрителям.
Успех был ошеломительный! В антракте адмиралы с коньяком и своими женами – в панбархате и бриллиантах – устремились к нам за кулисы и очень удивились, когда мы попросили их: «Только не сейчас, друзья, - после концерта!»
А в Минске Жемчужный на сцене раздухарился, кричит брату своему, Александру, танцору: - Давай, давай, романЭс, по-воронежски!
Ну, тот шутник не приведи Бог: - По-воронежски? Это как?
Упал на пол лицом вниз, на руки опирается, а ногами такое выделывает! «Так, что ли?!» Тут мы и покатились все, и зал весь хохочет, и Жемчужный тоже смеется, но всё подзадоривает: - По-воронежски! По-воронежски!
А в Нижнем Новгороде в свой сольный выход Жемчужный запел вдруг: «ПалсО, палсО? – Зачем, зачем?» - песня называлась «Мой мальчик» - это песня о сыне. Я наблюдал за сценой в приоткрытую дверь из фойе, и стал свидетелем, как пожилые супруги, чтоб не разрыдаться в зале, выскакивали в фойе и тут уж давали волю слезам – видно, и у них болело сердце за своих детушек! Или из-за них! Почуяв неладное, я вернулся на сцену, дождался, когда Жемчужный ушёл за кулисы, и пока в зале бушевали аплодисменты, обнял его за плечи – у него в глазах слёзы, спросил: «Что с тобой?» Он только махнул рукой: «Гога!» - и опять вышел на сцену. Гога, сын! – это была вечная боль и забота, он любил его страстно и отчаянно переживал его неудачи, а уж как радовался победам его! Надо знать, что для цыгана сын! Это больше, чем жизнь! Это всё на свете! А при страсти, при глубине чувств Жемчужного!  Он был скала, глыба, но и глыба иногда плакала!

В 2008 году вышла моя книга «Романы бахт» (издательство «Книжный сад»). Кое что из этой книги я сейчас вспомнил.
«РоманЫ  бахт» – по- сэрвицки означает «цыганское счастье». Ну а это мое эссе, пожалуй, можно назвать «РоманО дИло» - «Цыганское  дело». Цыгане – выходцы из Индии. И само слово «ромА» означает «каста певцов и музыкантов». Так что, действительно, петь, танцевать, музицировать – романО дИло.

- Ах, дорогой ты мой!- Жемчужный с первых же дней нашей совместной работы отнёсся ко мне как к своему, откровенничал : - Был до тебя у меня директором Боря Куранов! И вот попали мы с ним однажды! Лето, июль, а деваться некуда! Куда ни звонит – всюду занято, гастролёров полно! Что делать? А в отпуск нельзя коллектив отправить, ты же знаешь, разбегутся, не соберёшь потом: ромА – вольники! Вспомнил я о своём родном Воронеже.
- А туда звонил? - спрашиваю.
- Нет, не звонил!
- Звони срочно!
Позвонили, а там никого! Лето, миллионный город – и ни одного гастролёра! А у нас реклама была, Госконцерт делал, на красном фоне золотыми буквами «ФольклорОс романО». И ни слова более!
Я директору воронежскому предлагаю: - Бери нас на гарантию, не пожалеешь!
А он мужик битый, всю жизнь там директором: - Нет, - говорит, -только на кассу!
На кассу риск громадный, ведь все траты наши, а что возьмём? И возьмём ли?
Стиснул я зубы: - Ладно! – говорю. – Только потом не плачь!
А сам думаю: «Лето, мильённый город, людям деваться некуда! Не может быть, чтобы мы прогорели!»
Расклеили рекламу: «Только двадцать концертов «ФольклорОс романО»! Растяжки по всему городу! Полное ощущение – импортный коллектив, загранка! Конечно, рискуем здорово,надо, чтоб концерты шли на «ура», чтоб восторг был! Иначе после первого же концерта билеты сдавать начнут!
Ну, пошла продажа! За один день – три концерта продали, три аншлага!
Тут директор воронежский врубился, что промашку дал!
- Давайте, - говорит, договор перепишем, -  я согласен на гарантию!
- Нет! – говорю. – Слово сказано! Документы подписаны!
А тут первый концерт! Значит,  открываем карты: цыгане на сцене! А вдруг не понравится?! Ну, мы такое выдали, так выложились – стон стоял! «Бис! Бис! Бис!» - орали как сумасшедшие!
Директор этот на колени упал, представляешь, до чего дошёл человек – плачет: - Давайте на гарантию!
- Нет, дорогой! – говорю. – Мы тебе предлагали, мы тогда счастливы были бы на гарантию, а ты нам даже паритет не предложил, чтоб пополам доходы и траты! А ты знаешь закон эстрады! В убыток сработаешь, сразу закроют коллектив! Это симфонистам да музлекторию хорошо, им в убыток можно работать, а эстраде смерть! А ты нас, эстрадников, да ещё цыган, в черную дыру хотел бросить, думал, сгорим мы! Поздно слёзы лить! Двадцать аншлагов наши!
Денег, морэ, лопатой греби! Банк еле успевал считать да отправлять в родную нашу филармонию, во Владимир!
А тут Боря Куранов в раж вошёл! Сделал два месяца гастролей по Казахстану! И билеты уже там продаются, и сплошь аншлаги!
Знаешь, как сказал он про Казахстан, мне будто нож в сердце воткнули!
- Не надо, - говорю, - Боря, не надо ездить туда!
- Как не надо?! Там сумасшедшая продажа! Ажиотаж!
И ты знаешь, морэ, месяц там ездим, летаем, другой месяц пошёл, и всё хорошо вроде, а сердце болит и болит!
Прилетели в Кокчетав. Народу на концерте –  битком, и всё ссыльные! Из тех, кто на Кавказ не успел вернуться!
А у нас же девчонки на сцене – красавицы! Ну, я вызвал милицию, приехало человек тридцать, а в зале-то тысяча!
После концерта скорее в автобус, в гостиницу, всех по комнатам – вроде, тихо в гостинице, нет посторонних! Только успокоились, спустились в ресторан пропустить по рюмашке, а они вот они! И все с ножами! А у нас кроме кулаков нет ничего! Правда, львовские ромА были, богатыри, одним ударом лошадь валили! Ну и сцепились! Они парню нашему нож в поясницу, а наши кулаки в ход! Двоих насмерть!
Тут генерал милиции примчался с командой: - Товарищ Жемчужный, срочно всех своих в автобус и на аэродром, самолёт ждет вас, срочно в Москву, иначе мы ничем не сможем помочь: их же тысячи!
Я своим: - СыгыдЫр, чавалэ! СыгыдЫр!
Еле успели сбежать, автобус нас домчал к самолёту, уже по трапу бежим, а тут они! Еле взлетели! И ты знаешь, у меня вся боль с сердца – раз и нету! Как не было! Всё, значит! Всё! Миновало!
- А дальше?
- Дальше суды пошли.
- Так это мы к твоим племянникам в колонию ездили?
- Ну! Они ж убили! По шесть лет дали, год им ещё сидеть!
- А почему мы впятером начали, где ансамбль?
- Закрыли, морэ! Тогда и закрыли! Так что мы с тобой его сейчас потихоньку заново делаем! Видишь, было нас пятеро, а уж двенадцать! На гастроли ездим – вот главное!

А тогда в Пирее, в Афинах накупили все синей посуды греческой: в Москве за ней гоняются, а тут хоть мешками бери! И брали! Я, правда, жене шубку купил, Ивановы тоже шубку, но в основном все посуду чайную полными ящиками брали, чуть не в рост человека ящик. И Якулов, и Радочка Волшанинова, и Жемчужные, и Бобровы – все набрали!
Напрасно я убеждал: - Ребята, греки это не румыны, всё вскроют! Пока таможенник не посмотрит, не заматывайте ящики скотчем!
- Что они, дураки, что ли, вскрывать потом?! Кому это надо?
Охали ромалы, охали чавалы, а сами всё и вскрыли! Таможенники оглядели – перебрали посуду, и велели всё запаковывать. Времени ушло – немерено! Рейс отменили! Вылетели на пять часов позже. Спасибо, родной «Аэрофлот» накормил нас ещё до отлета: каждому огромный бутерброд с котлетой, помидорами, огурцами, зеленью, маслинами, да ещё литровая «бадья» с кока-колой!
Ну, а в московских комиссионках синяя греческая посуда одним днём улетела! Одним днём! Ай да ромА!

Осенью 92-го занесла нас нелёгкая в Ереван, - после Ростова, Кисловодска, Сочи. Жемчужный себя плохо чувствовал уже в начале поездки, жаловался на печень, похудел, ничего не ел, кроме борща – цыганского, замечательного! «Поешь, морэ, со мною, цыганский борщико!»
В Ростове и Кисловодске я заставил его пойти к врачам: обследоваться. И там, и там результатом было: совершенно здоров! А он всё худел, желтел и жаловался на печень! Мы уже решили, что желтуха, но медики отвергли это! А в Ереване, за два дня до отлёта оттуда, тамошние врачи мне шепнули: «Рак поджелудочной железы!»
Но в Москве оказалось: метастазы съели всю печень! Ему не сказали об этом, но он и сам всё понял. В раковом корпусе на Каширке, где я его навещал, он, исхудавший до невозможности, всё плакал и вопрошал небо: «За что? За что?»
А на последних концертах в Ереване, когда мы его чуть не силком пытались оставить  в гостинице, он, превозмогая жуткую боль, всё-таки выходил на сцену – и преображался! Никто б не сказал, что этот пламенный артист болен!
Перед гастролями в Югославии мы провели весь день у него дома: его выписали из больницы. Он был рад: с ним, с ним его артисты, его друзья, его актёрская сценическая семья!
А тёмным январским утром следующего дня автобус, который вёз нас в Шереметьево, остановился у его дома, и мы разглядели в окне его, машущего нам – его последний привет.
Слёзы душили нас: все понимали, что он прощается навсегда! Но всё же не верилось, что более не увидим его живым.
О его кончине сообщили нам в Сербии.
Панихида была в театре «Ромэн». Занавес на окнах фойе задёрнут, мрачновато. Н.А.Сличенко и говорит: «Отдёрните шторы, светлей будет!» И только шторы раздёрнули – все ахнули: над гробом крест воссиял! Успели сфотографировать.
Когда мы вернулись из Сербии, эти фотографии показал нам сын Николая Михайловича Георгий Николаевич: над гробом белый световой крест – утолщённый по краям, тонкий в перекрестье!

В последние годы перед кончиной Николая Михайловича мы частенько ездили на гастроли без него – болезнь уже взялась за своё страшное дело.
Но когда его не стало, я не раз ловил себя на том, что мы, его артисты, его друзья, почти перестали смеяться.
А когда ехали на концерт и за окном проплывали далёкие мерцающие огни, во мне всё чаще начинала звучать и нарастала мощью своею песня, которую он когда-то пел в Юрьев-Польском: «Кай, кай, мири э бахт?!» - «Где, где моё счастье?!»