Глава 8 Как мы глупо потеряли в 42м славный город

Смерть, в обличии угловатой глыбы фашистского металла, неуклонно приближалась по наши души. Кто-то из ребят жалобно заскулил, проклиная тот день, когда примкнул к нашему восстанию, кто-то матерился на самом изысканном из матерных, русских, диалектов, кто-то, наверное, молился про себя, только шевелением губ выдавая эту свою минутную слабость.



За монстром, трусливо прижимаясь к его броне, нерешительно семенили немецкие солдаты, в надежде что это минутное недоразумение как-то рассосётся само собой, и они спокойно продолжат своё бегство на запад. Танк приостановился, видимо оценивая степень опасности противника, и неторопливо покрутив башней, засадил фугасный снаряд в деревянную будку нашего КПП. Похоже калибр был запредельный, потому что будка та, как бы испарилась с оглушительным грохотом, мгновенно превратившись в грязное, вонючее, тротиловое облако обломков.

Мы уже готовы были пасть смертью героев, когда неожиданно рассеявшийся дым явил нам очень даже перспективную картину нашего спасения. Откуда то сбоку по этому королевскому тигру кто-то начал яростно стрелять из пушек, и похоже что не один, потому что снаряды хотя пока что и с яростным визгом рикошетили от его непробиваемой брони, но снарядов было столько, что гибель сего хищника была лишь вопросом времени.

Это видать поняла и фашистская пехота, кинувшаяся от приговорённого железного монстра в рассыпную. И действительно, очередной снаряд повредил гусеницу, танк закрутился на месте, когда попытался развернуться. Потом танкисты попытались развернуть башню в сторону, так поздно обнаруженного противника, но следующий снаряд попал в щель между корпусом и башней, башню перекосило, ствол пушки безжизненно опустился до земли, и наконец всё было с фашистом кончено. Железная громада замерла, задымилась, и больше не подавала признаков жизни.

Первыми, что всё кончено, поняли немецкие танкисты, как чёрные тараканы кинувшиеся тикать по броне. Тут уж наши ребята отвели душу. Нашпиговали этих гадов свинцом, что и места живого, на них, наверное, не осталось, и так мы стреляли пока и патроны закончились.

Да так увлеклись этим занятием, что просмотрели как из клубов дыма, уже вовсю горящего фашистского танка, вынырнули наши тридцатьчетвёрки и на полном ходу устремились в нашу строну, при этом нещадно паля и по нам из своих пулемётов. Вот теперь похоже и мы попали под раздачу. Из огня да в полымя, из под вражеского - под дружеский огонь.

Покосили ребят немало, пока до нас дошло вжаться в землю и выкинуть какую-то белую тряпку типа того, что мы сдаёмся на милость победителя. Немного полоснув для острастки свинцом по этой тряпке, танки нерешительно остановились перед воронкой на месте нашего КПП, и сердито урча моторами стали ожидать наших дальнейших действий.

«Матюхин, пошли. Снова наше время настало, на танки идти», — решительно произнёс я, и попытался резко встать на ноги. Пулемётная очередь, просвистевшая у меня над ухом, была мне на это ответом.

- Ну ты Митя и додумался. В таком мундире, да так резко вскакивать, вроде в контр-атаку собрался немцев поднять. Лежи уже здесь и не высовывайся, а ещё лучше скидывай с себя весь этот маскарад. Всё, для нас с тобой война похоже закончилась – произнёс Алексей и нерешительно привстав, яростно размахивая белой тряпкой над головой, пригнувшись, пошёл на танки, в любой момент готовый принять порцию свинца на грудь.

- Да уж. Похоже ты прав дружище, пробурчал я, и стащив с себя всё немецкое тряпьё, в одном исподнем, с надеждой стал наблюдать за переговорами. Хоть бы танкисты нам поверили, так грустно почти что спастись, и под конец пасть от братской пули, когда победа вот она уже, прямо на пороге.

Наш посланник перекинулся несколькими фразами с тем, кто прятался за приоткрытым передним люком танка, после чего и верхний люк резко открылся, оттуда высунулась белобрысая, изрядно закопченная голова танкиста, громко крикнувшая остальным экипажам танков: «Хлопци, то есть наши росийски браси, дженси военни». Поскольку я с Мартой немного поднатренировался в польском языке, то понял, что он назвал нас русскими братьями – военнопленными.

Ну вот как оно складно вышло, как моя подруга и предполагала, нас практически спасли жолнежи великой польской армии. В этот момент я даже простил им то, что они с нами вытворяли в гражданскую, надеясь, что теперь мы по одну сторону баррикад и наконец то настоящие братья-славяне.

Наши, те, что остались живы, после вражеского, а потом и дружеского огня, сначала осторожно и нерешительно повыползали изо всех щелей, а потом радостно накинулись на польских танкистов и из последних своих сил начали подкидывать тех в воздух, ещё не веря в своё чудесное спасение.

Поляки, увидев до какой степени ребята были истощены, давай вытаскивать из заначек что у кого было из жратвы и раздавать всем желающим, а таковых было большинство, хотя некоторым пленным и не до еды было совсем, они просто сидели на земле и плакали от счастья, видимо не веря ещё что всё закончилось и они остались живы в этой долгоиграющей мясорубке.

Мне танкисты выдали какой-то дырявый комбинезон, на пару размеров меньше нужного, и я сразу вспомнил как однажды уже одевал такой же комбинезон, а вспомнив взгрустнул от того сколько пришлось пережить мне за этот короткий промежуток времени.

В таком клоунском наряде, советский танкистский комбинезон и немецкий автомат на шее, я решил выполнить обещание, данное Марте, навестить её когда всё закончится нашей победой. Вот такой я дурачок, если дал обещание, то хоть разбейся, но надо его выполнить, несмотря ни на что. Тем более, что война для меня уже закончилась, как мне тогда это показалось, и надо было подумать, как, и с кем, жить дальше в жизни мирной.

 Я подозвал разгорячённого Алексея и сказал ему, что собираюсь проведать наших в пригороде. Время тревожное, может и моя помощь там пригодится, а то что-то сильно неспокойно на душе у меня, прямо-таки кошки скребут где-то внутри.

Он согласился со мной, уверенный что я тут больше не понадоблюсь, а потом немного подумав, даже вызвался пойти туда вместе со мной. Дорога была не близкая, и одному мне было бы опасно пускаться в такую авантюру, вполне могли где-то, недобитые ещё, немцы притаиться.

Я, конечно же обрадовался такому предложению, и мы побрели вместе, вспоминая былые времена, когда обороняли славный город Севастополь. Я рассказал про Яшку, про наши злоключения, и плен с чудесным спасением, про своё партизанство и штурм Сапун-горы, бессмысленный и беспощадный. Про расстрел, полковником с пропитой рожей, лейтенанта Кулинича, фамилию которого я себе и присвоил в лагере.

Он меня слушал внимательно, укоризненно качая головой и время от времени грустно повторяя: «Как же бездарно наше командование нашими телами дыры затыкало, вроде и не люди мы вовсе, а какие-то спасательные затычки. Всех более-менее толковых командиров выбили в тридцать седьмом, а как немец пришёл, так оказалось, что оставшиеся лизоблюды только доносы писать и умели».

Потом он начал свой грустный рассказ, который поверг меня в шок, от того, как глупо мы потеряли тогда родной город:

 «В ночь, 29 июня, я попытался вздремнуть после нескольких суток беспрерывной стрельбы по наступающим фашистам, их ответного огня, и бомбардировок с воздуха, в бункере под своей батареей, она тогда уже не 111, а 701 называлась. Хотя батарея, конечно, немного пафосно звучит, было у нас всего два корабельных орудия, снятых с затонувшего эсминца. И вот как только я начал вырубаться, меня караульный тормошит и отчаянно кричит: «Немцы! Немцы у нас в тылу, они переправили десант через Южную бухту».

Я вскочил как ошпаренный, громогласно скомандовал: «Полундра! Всему личному составу занять круговую оборону». И сразу давай звонить командованию. Долго не мог дозвониться, потом там поднял трубку какой-то сонный дежурный, представился неразборчиво. Когда я сообщил ему, что немцы переправились через бухту в районе Троицкого тоннеля, и с тыла уже подходят к Малахову кургану, он меня послал подальше и заявил, что рано утром пришлёт на батарею солдат, что бы меня к стенке поставили за распространение паникёрских слухов, после чего бросил трубку».

 Ко мне привели какого-то испуганного, плюгавенького солдатика, и он рассказал следующее: «Стояли мы в карауле возле Троицкого туннеля. Основной состав батальона охраны береговой линии, наш командир, отправил в тот туннель, отдохнуть, после дневных бомбёжек и артобстрелов, а на берегу бухты осталось нас где то около взвода, встречать тех кто смог спастись от фашистов, захвативших уже всю Северную сторону города с другой стороны Южной бухты. Через эту бухту на подручных плавсредствах постоянно переправлялись остатки наших разбитых частей с Северной стороны.

Одну такую группу спасающихся принимали без меня, бо я чего-то днём обожрался, видимо консервы подпорченной, которую в развалинах нашёл, и сидел в кустах со спущенными штанами. Группа солдат, по внешнему виду на нерусских была похожа, я особо не разбираюсь, но вроде грузины, один из них произнёс «геноцвали». И какие-то они были необычные, какие то слишком гладкие для бойцов, месяц проведших в окопах, отражая фашистские атаки.

Неожиданно эти чернявые выхватили ножи и враз порешили всех наших, те от неожиданности даже пикнуть не успели. Я замер в своих кустах боясь даже пошевелиться, но я их не интересовал, они вернулись к берегу и начали семафорить фонариком на ту сторону. По морю пошла мощная дымовая завеса и неожиданно из неё стали выскакивать моторные лодки с немцами. Я ноги в руки и тикать пока меня не прикончили, вот на вашу батарею и вышел».

Ребята мои заняли оборону с тыла и только успели развернуть орудия, как между деревьями стали мелькать какие-то мутные фигурки, бесшумно скользящие в нашу сторону.

Когда до них осталось совсем немного я, немного поколебавшись, а вдруг это отступающие наши, но разглядев наконец у них в руках немецкие автоматы, крикнул: «Огонь», и воздух содрогнулся от стрельбы и взрывов. Враги, даже не пытаясь оказать сопротивление, рванули обратно и залегли. Но тут же похоже навели с того берега артиллерию, и она обрушила на нас море огня, который эти же видимо и корректировали.

Первое орудие тут же было разбито и моих ребят изрядно покромсало, так что мы вынуждены были отступить выше, ко второму орудию и там снова занять круговую оборону. Но скорее всего не мы интересовали немцев, а наше командование, тупое, которое мирно храпело в своём бункере в Стрелецкой бухте, и фрицы мимо нас демонстративно двинулись туда, вне зоны досягаемости наших винтовок, но из пушки своей последней мы немного подпортили им настроение.

Я снова попытался позвонить в штаб СОР, (севастопольского оборонительного района), но там опять тот же сонный голос меня послал и торжественно повторил, что жить мне осталось лишь до утра, когда он пришлёт комендантский взвод по мою душу.

Тут уже начало светать, и фрицы, обрушив на нас тонны бомб с самолётов, не давая нам высунутся из укрытий, разбили последнее наше орудие. Меня зацепило осколками и контузило. Пришёл в себя уже на 35 батарее, краснофлотцы мои меня вытащили, не бросили.

Так я и лежал там в коридоре пока появились фрицы, и начали вытаскивать раненых наружу. Офицеров сложили отдельно и потом отправили в госпиталь. Наших солдат, раненых, расстреляли прямо на месте.

Когда оклемался, повели на допрос, и там, какой-то, видимо из бывших наших, чересчур слащавый и культурный, начал агитировать перейти на их сторону, обещал золотые горы и манну небесную. Я наотрез оказался. Тот долго уговаривал, потом психанул и проговорился, что им нужен был не я, а персонаж из нашего фильма «Сражающийся Севастополь» и особенно новая, вторая серия фильма, где я бы стал прислуживать фашистам.

Я конечно же ни в какую. Скоро терпение у него кончилось, зачитал он мне приговор, и повели меня расстреливать во двор тюрьмы. Шороху наделали много, стреляли от души, но то ли холостыми, то ли специально мимо, но меня даже не зацепило. Привели меня обратно. Слащавый фриц опять спрашивает: «Не надумал ли передумать, русский героический морской офицер? А то ведь мы всё равно тебя запишем в предатели и найдём похожего на тебя человека, который будет сфотографирован и опубликован в газете. Тебя будет проклинать твоя страна, за которую ты тут грудью стоишь, а ты незаслуженно будешь гнить в это время в подвале. А главное твои большевики обязательно не оценят твой подвиг. И как обычно тебя объявят врагом народа, и репрессируют твою семью. Пожалел бы ты Альёша жену и киндер своих. У тебя есть время немного подумать».

На что я ему ответил: «Вряд ли вы меня в грязи сможете вывалять. Я стоял на той батарее до конца, это смогут подтвердить все оставшиеся в живых.

- А вот это вы Алексей врёте.

-Откуда такие сведения?

-У вас были подчинённые Чернь и Савенков?

-Ну допустим, были.

- Так вот этих двоих мы смогли добить лишь через три месяца после того, как ты удрал с той батареи. Они прятались в катакомбах на Малаховом Кургане и по ночам приносили нам различные проблемы и неприятности, и пока мы их газом не отравили, взять их не получалось. Вот полюбуйся на их прощальное письмо тебе, точнее ни тебе, а твоей совести. И он показал мне фотографию, где слабеющей рукой умирающего человека было нашкарябано на стене подземного каземата такое послание: «Здесь погибли смертью храбрых матросы Чернь и Савенков». И дата – октябрь 42 года.



-Если это послание дойдёт до твоего командования, то это будет выглядеть так, что ты сдался в плен, а твои матросы ещё долго оказывали нам сопротивление. Не думаю, что тебя за это по головке погладят. Так что ты хорошо подумай над моим предложением.

- Я был ранен и контужен. Мои ребята меня каким то чудом дотащили до 35 батареи, в надежде на эвакуацию.

-Это всего лишь есть ваша версия, при чём, ни чем не подкреплённая. А у нас есть фотодокумент. И я не думаю что ваше командование поверит вам а не документу. У ваших коммунистов есть даже такой поговорка: "Без бумажки ты есть букашка, а с бумажка человек". И не думаю, что они с вас не спросят, почему вы лечились в лучшем немецком госпитале, пока ваши матросы героически сражались на руинах вашей батареи ещё три месяца. Так что вам есть над чем подумать.

 Ну я до утра подумал, подумал, да и послал их куда подальше. Снова повели на расстрел. Да я как-то уже, наверное, привык и не расстроился особо. Снова твари пощёлкали затворами и вернули в камеру. А потом в лагерь для офицеров и политработников сюда привезли, в Баутцен. Вот так грустно и закончилась моя героическая оборона Севастополя.

-Дааа, уж – только и смог я вымолвить в ответ, и задумался, а потом спросил:

«То есть если бы тот десант вовремя скинули в бухту, то и город отстояли бы»?

- Похоже на то. Фрицы к этому времени уже сами выдохлись окончательно.

-А я вот с товарищем беседовал со своим, его судно подорвалось на своей же мине. Так он рассказывал, что у нашего адмирала параноидальный страх был перед десантом немецким, он половину наших войск держал на прикрытии береговой линии. И что же, по вине того дежурного так всё плачевно кончилось?

-Увы – грустно подвёл итог Алексей - похоже переиграл сухопутный генерал немецкий, нашего морского адмирала от сохи, с треском причём переиграл. Мне потом, уже в лагере, рассказывали ребята, что Манштейн и до этого, в Феодосии точно таким же морским десантом наш Крымфронт опрокинул.

- А где же наш флот был в это время? Ведь он был побольше чем у немцев, да, наверное, в десятки раз побольше. Немцы по суше смогли притащить на Чёрное море лишь несколько торпедных катерков, пару маленьких подлодок, да десантные баржи.

- Не знаю где был наш флот. Но оскудела похоже земля русская военно-начальниками. Ни Ушаковых на флоте, ни Суворовых на суше больше не осталось. Проскакивают и у нынешних иногда умные мысли, а так в основном трупами нашими фашиста закидывают, в надежде что у него патроны кончатся раньше, чем у нас люди.

Дальше шли молча. Грустно неся на плечах горечь от такого нелепого окончания обороны города.

Подходя к нашему хутору, мы увидели множество военной техники с какими-то странными опознавательными знаками. Вроде бы и звезда, а рядом ещё какой-то орёл подмалёван, типа как при царе у нас был. Но я догадался, что это и есть так долгожданная Мартой её польская армия. Похоже это даже штаб был этой самой армии, судя по обилию тут легковых машин.

На дороге мы издалека заприметили часового, безмятежно дремлющего на солнышке и на всякий случай, обошли его по лесу, дабы не задавал ненужных вопросов. Вынырнули из лесу уже прямо перед моей конюшней, где мне так сладко спалось в своё время. Но теперь оттуда доносились душераздирающие женские крики о помощи, при чём на польском языке. Я со всех сил рванул туда, впереди Алексея, и подоспел как раз вовремя. Там, какой-то мордатый увалень в польской форменной кепке заламывал руки малышке Марте и яростно пытался стащить с неё одежду.

Подскочив к этому уроду, я чуть было не угостил его кулаком, но в последний момент вспомнив про сломанные пальцы, врезал этой твари с двух сторон рёбрами ладоней по печени. Дико взвизгнув, это недоразумение свалилось мне под ноги, видимо от неожиданности выпав из своих штанов и смачно испортив воздух при этом.

Я навёл на него ствол автомата, и уже чуть было не нажал на спусковой крючок, но Марта кинулась на меня с истошным криком: «Не стреляй любый, це есть наш польский жолнеж».

Я опустил автомат и яростно прошипел: «Пошёл вон, мерзкий жолнеж, и моли Бога весь остаток своей поганой жизни, что эта чистая душа помешала мне проделать в твоей поганой шкуре с десяток лишних дырок».

- Нихт шиссен!!!(не стреляй). Почему-то по-немецки заверещал этот горе-жолнеж.

- Я, на твоё счастье, не фашист, и поэтому ты ещё гад до сих пор жив. Я русский солдат, а ты мразь похотливая, пошёл вон отсюда.

- Дзенкуе пана, дзенкуе – проверещало это недоразумение уползая на карачках из конюшни, время от времени теряя спадающие портки.

- Ты как, детка? – обратился я к его спасительнице, - Подоспей я на минуту позже и тебе несладко пришлось бы - только успел я задать свой вопрос, когда дверь конюшни распахнулась и прямо мне под ноги упала круглая граната с взведённым рычагом запала. Я, в диком прыжке, носком сапога уже почти что отбросил её обратно в открытые двери, но второпях немного не рассчитал, она ударилась о косяк и упала рядом с нами.

Последнее что запечатлелось в моей памяти перед вспышкой, это то, что я, одним прыжком кинулся на девушку, что бы прикрыть её своим телом и мы оба рухнули как подкошенные...

Пришёл я в себя от того, что кто-то меня яростно бьёт по щекам и кричит: «Митя очнись! Очнись, же ты Мииитя! Нам надо уходить. Я того гада пришил, когда он тебе гранату сюда закинул, жаль, что опоздал, на какую-то долю секунды опоздал»!!!

Тут же стену конюшни, прямо у меня над головой, прошила автоматная очередь.

Марта лежала с безжизненным видом, с широко открытыми глазами, а из её виска тонкой струйкой текла ярко-алая струйка крови. С губ её сорвался, как мне показалось, то ли последний вздох, то ли она на самом деле шёпотом произнесла фразу: «Любый мой Димитр, прощай!»

Я был, видимо, без сознания или в шоке, потому что следующий раз пришёл в себя, когда меня кто-то тащил на себе, и ветки деревьев больно стегали меня по лицу, а вокруг яростно свистели пролетающие пули.