Мечта

Следующие годы моего начального образования прошли в тесном общении с дедами. Оставленные на попечение государства строителями коммунизма, мы поневоле жались к редким старикам, последовавшим за своими чадами в город вместе с патриархадьным укладом деревенской жизни. Дворы расцвели огородами, в ручейке на дне ближайшего оврага образовалась запруда и по ней поплыли домашние гуси. Мир наполнился природными звуками до сих пор не знакомыми нам, но такими родными.

Каждое утро на моих глазах с городом происходила метаморфоза: ровно в шесть утра взрывались все будильники мира, и шлепанье босых ног по дощатым полам коммуналки объявляло о начале трудового дня. Струя воды, ударяющая в дно чайника, вырывала меня из сна, но сознание добавляло ещё часик до следующей побудки, а натянутая на голову подушка позволяла досмотреть очередной приключенческий сюжет. Краем уха мне слышалось, как соседи, тихо перешептываясь, прошелестев башмаками по коридору, по очереди выпадали в кромешную тьму, там, подхваченные неведомой силой, они присоединялись к людскому потоку и исчезали за заводской проходной до вечернего гудка. С этой минуты и до самого заката город принадлежал нам.

Дорога к дедам после занятий всегда была короткой. Стоило только пролезть в дыру школьного забора, перемахнуть через трамвайные пути, и вот уже веселая компания двухэтажных бараков, по-дружески обнявшись, встречала меня веселым хороводом. Сбитые зимними вьюгами, склеенные осенними дождями и испечённые на палящем июльском солнце давно превратились они в бастион, защищающий своих обитателей от посторонних взглядов. Название ему было — «Соцгородок», и допуск туда представлялся мне счастливым шансом попасть в волшебный мир, где Вавилонское столпотворение замешало в одном котле многообразие языков, традиций и ароматов национальных кухонь народов, заброшенных в Сибирь ветром перемен. Согласно конституции молодая страна переживала период рождения человека новой формации. На коммунальной кухне, в непосредственной близи от данного процесса, под бесконечные прения о правах человека, я провела лучшие годы своего детства.

Субботние посиделки этим вечером затягивались. Известный правдоискатель дядя Саша под сто граммов «беленькой», в порыве популяризации собственной теории устройства общества, искал сочувствующих: «Вот скажите мне, люди добрые, завод — всенародное достояние? Да! Тут супротив уже не попрёшь. Значит, он наш? Наш! Значит, всё, что мы на нём делаем, наше?» Раскрытые в махе руки изобразили необъятное богатство потенциальной собственности. В образовавшейся тишине муха прожужжала в коротком полёте и присела на лист квашеной капусты, перебежала на хлебные крошки и призадумалась над услышанным. Я перевела взгляд на лица присутствующих. У «Высокого Собрания» однозначного ответа не существовало. Попытки отыскать контраргументы, определяющие дяди Сашину теорию, как несостоятельную, не увенчались успехом. Муха перестала потирать лапками и вместе со мной сосредоточилась на фактах.
На данном этапе жизненного пути мне уже было известно, что вынести с завода колесо для тачки может редкий «Спец». Но вот обмотать живот куском стеклохолста: «Это ж раз плюнуть!», а потом, почесываясь и матерясь, слепить из него на эпоксидке корыто для жениных постирушек и про жену друга не забыть, следующее махнуть на что-то ценное или просто подарить одинокой соседской старухе. Спаянные воедино гуманизм и социалистическое ведение хозяйства были для нас с с мухой очевидны.
Для остальных граждан, тех, кому всенародное достояние было недоступно, существовал натуральный обмен. Тотальный дефицит промышленных товаров и продуктов питания подталкивал народ к инициативам «снизу». Изобретали все и всё. Наша семья разделилась по предпочтениям. Дед остался в своей мастерской, поделенной пополам с загоном для свиней, а бабушка, вечно суетящаяся вокруг кухонной плиты, предпочла производство «Натурпродукта», карающееся законом, но поощряемое ближним окружением. Название продукта, в рамках конспирации, не озвучивалось на прямую, но имело свою маркировку в кругах «посвящённых».
— Никитична, ну это… Есть ЧЕГО? — очередной гость стоял на нашем пороге. Хозяйка понимающе подмигивала, доставала пухлые в перевязочках руки из-под фартука, ногой сдвигала домотканую дорожку с крышки подпола. Я, оторвавшись от учебника, бросалась за «переноской» — витым шнуром, похожим на длиннющего удава, покоящегося на гвозде за дверью в ожидании жертвы. Лампа с рожками для вольфрамовой нити внутри стеклянной колбы напоминала мне раскрытую пасть змеи, чёрная вилка — хвост гремучника. Голову змеи опускали в тайник. Её электрический луч пробивал влажную тишину подполья, нащупывал искомый объект, тот вспыхивал драгоценным топазом. Его медовые отблески рассыпались по глинобитным стенам, цепляясь за влажную паутину и мягкий грибок на балках перекрытия. Спектакль продолжался. Бабушкина верхняя часть опрокидывалась вслед за лучом света, заслонив цветастым округлым штапелем весь проём. Ещё мгновение, и её раскрасневшееся самодовольное лицо в ореоле поднятых рук, увенчанных вожделенной «поллитрой» самогона, настоянного на кедровой скорлупе, представало перед восторженными зрителями.
— Натурпродукт! — мы рукоплескали.
— Никитична! Ну ты даёшь! — визитер в молитве протягивал узловатые в наколках руки. Я успевала рассмотреть на тыльной стороне ладони восходящее над морем солнце и очень важное слово «любовь». Его широкая улыбка подтверждала намерение облагодетельствовать весь мир. — Никитична, ты знаешь, за мной не заржавеет! Счастливчик исчезал, оставив за собой ветерок надежды на постоянную связь.
— Электрик! — загадочная улыбка вырисовывалась на бабулином лице. Дед отчаянно взмахивал рукой, открещиваясь от такой бабулиной предприимчивости, и мчался через двор в «бункер», мечтая спрятаться от гнетущих прозаических будней. Надворные постройки приветственно хлопали ему навстречу брезентом, похрустывали сеном, журчали ручейками животных ароматов. Возвращаясь к урокам, я вздыхала, размышляя над жизненными ценностями этой странной пары, такой несхожей, но всё же неделимой и понятной мне одной.


Из нашего окна дедова сарайка выглядела сказочно. Её кровлю Фёдор Дмитрич выложил дощечками черепицы из разобранной заводской тары, покрасил синей краской, выменянной на кусок сала. Крыша имела форму съехавшей на бок шапки, была чуть выше других, что придавало нелепому строению некий шик и намекало на связь деда с миром искусства, так малопонятным остальным собственникам незаконного самостроя. Этот факт вызывал у соседей противоречивые эмоции. Сплетни здесь украшались подробностями, будто салфеточки вышивались цветастой гладью и разлетались по посёлку вестниками перемен. Нестандартность мышления могла бы нанести непоправимый урон судьбе деда, но золотые руки столяра на корню срубали, зашлифовывали и полировали зарождающиеся подозрения о его неблагонадежности. В уютной мастерской – маленьком приделе к поросячьему загону, образовался клуб «Дело пытающих и от дела лытающих» друзей. Каждый находил здесь свой недостающий гвоздь или задушевный разговор о «Непознанном» за партией шашек на верстаке. В прошлом баптистский пресвитер, дед сохранил трезвый образ жизни и философский взгляд на природу вещей. Спонтанно образовавшийся мужской клуб на удивление оказался долгожителем. Здесь шелест и запах опилок заглушали эмоции большого города. Почерневшая от времени, покачивающаяся на ветру калитка определяла границу двух миров. Я была вхожа в дедову обитель. Достаточно было двумя руками потянуть ручку, и дверца отклячивалась в сторону разворота, вытягивала ржавый гвоздь вместе с петлёй из древнего гнезда. Возникшая перед глазами гармошка тугой пружины нервно вскрикивала «Й-и-ы-к!». Испуганная дверь замирала, боясь рассыпаться в одночасье.
– Надо поторапливаться! – подсказывало сознание, – Не стоит испытывать судьбу. Мгновение, и, подпрыгнув на возвратном этапе, дверь наспех запихивала гвоздь обратно в гнездо, пристукнув его отполированную шляпку так, что петля вставала на место, а сама она приобретала строго вертикальное положение. Я успевала проскочить в дедов скит, получив по спине шлепок разгулявшейся привратницей, что считалось приятным ритуалом наудачу. Мое волнение предвосхищало новую встречу с древним ремеслом, общение с животными и рассказы о полуправде жизни. С порога ноги погружались в мягкое объятие сосновой стружки, намеренно копившейся здесь на мою и поросячью радость. Золотистые барашки перекатывались на гребне волны, вздымаемой резиновыми сапогами, липли к штанам, покалывали за шиворотом. Я садилась в угол мастерской у загона для живности на маленькую скамеечку, в наметённую кучу столярного мусора. Ко мне, по ту сторону загородки, притыкался всеобщий любимец – поросенок Борюся. Рубанок дедушки повизгивал на верстаке в ловких руках мастера. Дерево мягко золотилось, обнаруживая новый узор на каждом следующем срезе. «Вжик-вжик». В помятой кастрюльке на плите мерно булькал столярный клей.
У нас с дедом была мечта – мы делали кресло-качалку из детского стульчика, некогда собранного и подаренного им к моему рождению. Намедни полученное от завода родителями отдельное жилье расширило горизонт конструкторской мысли автора. Решено было приторочить к стулу гнутые полозья. Посоветовавшись, мы оговорили габариты, форму и цвет изделия. Мечта состоялась на бумаге в полный размер. Проткнув шилом рисунок, дед перенес изображение на заготовленные доски. Осталось только вырезать детали, соединить их со стульчиком и – конец мечте. Мы с дедом не торопились...
Осеннее солнце сочилось в мастерскую через прорехи соснового заплота, нагревало ее до летних температур. От пропитанной влагой земли поднимались терпкие испарения преющей в свином загоне подстилки. Мерное похрюкивание и почесывание за решёткой напоминало о неразрывной связи горожан с крестьянским прошлым. Розовый пятачок Борьки тыкался в прислоненную к щели ладонь, шумно втягивал воздух сквозь мои пальцы, резкий сопливый выдох говорил о его нетерпеливом любопытстве. Прочувствовав связь с человеком, поросёнок отталкивался от замусоленной изгороди, делал круг, нервно ударяя крученым хвостиком по розовому заду и начинал выстукивать острыми копытцами морзянку послания на навозной жиже. Уткнувшись мордой в противоположную стену клети, Борюся на мгновение замирал, переставал дышать в ожидании ответа. Напряжение росло.  И, вот уже, волна отчаяния с визгом швыряла его на заборчик, он ударялся мордой в границу между мирами. Теперь передо мной появлялся розовый немигающий глаз с белыми ресницами и взглядом, полным мольбы о сочувствии.
– Дед! А на Луне есть жизнь?
– Нет.
– А на Марсе?
– Не знаю!
– А свиньи думают?
Рубанок завис в воздухе. Огрызок карандаша в губах деда пополз вправо, достиг угла и повис, ожидая ответа. Прошуршав к моей куче, дед присел рядом. Помолчали. Через открытое оконце всмотрелись в холодную голубизну осеннего дня, надеясь обнаружить предпосылки существования других цивилизаций. Прозрачные облачка проплывали в границах импровизированного экрана. Казалось, в кинозале погас свет, и голос деда повёл рассказ. На моих глазах разворачивался сюжет, Капитан Нэмо опускался на дно океана. Огромные иллюминаторы открывали перед зрителем бездну подводного мира, чем-то схожего с космосом, только ближе и понятней, но всё так же недоступного. Борька успокоился, мирно захрюкал, подтверждая свою заинтересованность.
Нэмо уже проплыл половину из своих 80 000 лье, когда голос у меня за спиной вопросил:
– А че он там ел-то? –
Рассказ оборвался. Моё сердце провалилось в Марианскую впадину. Поросячьи розовые глаза, прикрытые белым пухом, вздрогнули и строго потребовали ответа.
- Ой! Они еще и разговаривают!
– Дядь! А дядь! А уборная у него там была?
Борюся не шевелился. Мы с дедом поискали взглядом источник звука. Два белых резца в обрамлении влажных губ маячили в дыре дощатой перегородки между сарайками.
Тю, Васек, от скаженный, напужал-то як! А ну подь сюды!
От волнения дед заговорил на родном языке. Его черные на выкате глаза сделали оборот и вернулись в орбиты под густыми рыжими бровями. Моё сердце успокоилось, заняло привычное положение и снова пошло. Веселье горохом раскатилось по мастерской. Соседский Васек перемахнул в нашу кают-компанию, и подлодка пошла своим курсом.
– Хведя! Маруся! Есть идитя! – любимый голос из открытой форточки пронёсся через засвеченный двор, отразился в зеркале тонкого льда на студеной лужице и достиг моего урчащего живота. Мы поднялись, стряхнули опилки путешествий со штанов и всей командой отправились есть бабушкин борщ со шкварками и сухарями, оставив свою мечту на верстаке.
Должна же быть у человека мечта!