Сенокос

                На селе никого, на лугу косари.
                Дотемна сенокос, широко от зари.
                Молоток  отстучит тонко лезвия край,
                И коси от реки и росу собирай.
                «Сенокос».
                Юрий Лямкин
                ************************************

СЕНОКОС

     Ярким пятном в цепи воспоминаний выделяется сенокос (или пок0с, как говорили у нас на Брянщине). Сенокосная пора - это как «картошка» для школьника или строительный отряд для студента: и рутина, и примечательные на её фоне события. Все меньше становится людей, знающих, что это такое, когда и зачем делалось… В Белоруссии, например, так там до сих пор конкурсы проводят, кто лучше и быстрее полоску прокосит…

     Ну что ж, вкусим плод познания, недоступный опроснику ЕГЭ, на примере прелестей и тягостей сенокоса в отдельно взятом Поселке средней полосы?
 
     Итак, в первую очередь, сенокос - это труд. Довольно тяжелый, особенно для растущего юного организма. Потом - приключение, потому как покосы  каждый год были в разных местах, довольно далеко от дома и до них нужно было как-то добираться. Новые места - это встречи с новыми людьми.  И, отмечу – это было познание мира и природы. Для сенокоса, как нигде, была актуальна поговорка: «Кончил дело - гуляй смело».

     Сенокос - это событие. Каждый из нас, пацанов, делал все, чтобы привнести в рутинный труд элемент привлекательности и интереса, чтобы мозаика обыденных дел, наложенная на эмоции, создавала ощущение гармонии.
 
     «Холодная» война двадцатого столетия вызывала озноб у правительства нашей страны, люди создавали прибавочную стоимость за совсем небольшие зарплаты: экономика работала на оборону. Чтобы решать вопрос выживания, большинство семей в Поселке имело живность: птицу, поросят, лошадей, коз, коров. Для последних, травоядных, чтобы пережить холодное время года, требовалось запасти сена, как минимум на полгода.

     Летом, приходя к дому друга, часто приходилось слышать от его брата или его бабушки: он на покосе. А покосы у друга, как и у меня, были разные: у себя, у родственников, у друзей; любая пара человеческих рук в летний сезон оказывалась к месту. Покос - нелёгкий труд для пацана, когда ему наравне со взрослыми приходится косить, а потом ворошить, грести, таскать и копнить сено. Но с другой стороны, покос замечателен иным: это - каникулы(!), это - тепло и солнце, и, наконец - заголив торс, возможность нахватать в запас витамин «Д», не задумываясь о заморских пляжах. О них, пляжах, мое поколение могло мечтать, когда наступала нудная пора холодных осенних дождей и тоскливой учебы: на экраны местного кинотеатра завозили импортное синее море и голубое небо, а для разнообразия на вечнозеленые пальмы с орехами сажали веселых угнетенных чернокожих детишек, которые радостно кричали: «Чунга-чанга!»…

     Стадии сенокоса не бесконечны: завершив любую из них, чувствовал глубокое удовлетворение: я сделал дело! И улавливал от взрослого ободрительный кивок или доброе слово… Может, этот настрой шел от окружающих, может, от убранной и чисто окошенной делянки, а может, от тех ароматов, что исходили от скошенной травы или хорошо высушенного сена? Бабушка всегда говорила:
– Идешь на покос - оденься в чистое.
– Зачем? - сопротивлялся я. – Испачкаешься травой.
– Покос - это праздник, - безапелляционно говорила она.
Мнения наши расходились. Она вспоминала молодость, свои покосы, на которые ходили с песней, а ездил на заготовку и уборку сена я, пацан, для которого это все же был нелегкий труд. Тем не менее, «я встретил девушку», в красном платьице, шедшую на покос, которая позднее призналась, что видеть работающих косарей со стороны - это как быть в театре: настолько действия их завораживающе красивы. Кстати, позднее я убедился, что покосы - излюбленная тема живописцев прошлых столетий , и на их полотнах присутствуют образы женщин, чисто и нарядно одетых, насколько можно было в то время одеться, идя ворошить сено.

     Начиналась сенокосная пора в конце июня. Днем чинили вилы, грабли; вечером, к заходу солнца, стучали по дворам молотки - почти на каждом дворе косари отбивали косы. Частенько мужики выходили на улицу со своими пеньками и скамейками: устраивали вечерние посиделки под музыку молотков. У каждого хозяина коса звучала по-своему. Мало кто из соплеменников-современников знает, что такое «отбивать косу». Так и говорили: отбивать косу, хотя сама коса, как инструмент, состояла из косовища (или косья) - деревянной ручки, на которую крепили при помощи клина и металлического кольца стальное полотно (косу). Отбивали режущую кромку косы, положив её кромкой на отбойник - миниатюрную наковаленку. Ударами молотка  по кромке «на холодную» вытягивали металл полотна, перемещая косу по наковаленке по всей её длине, чтобы кромка  стала тонкой и острой. Потом доводили её до бритвенной остроты наждачным бруском. Долго бытовало мнение, что лучшие полотна-косы были из послевоенного металла, мол, шла на косы гомогенная броня фрицевских танков, и из стали, сваренной из этой брони, хорошие были косы - металл легко тянулся под молотком, не рвался, когда её «отбивали». Послевоенные косы стачивали до основания. В хрущевско-брежневские времена рационализаторы испортили инструмент: полотна стали тяжелы, толсты и не отбивались, слишком тверды для этого.

     Семье, имеющей корову или лошадь, выделяли делянку для покоса после того, как вызревала трава (июль месяц). Покосы давали в разных местах, билеты на делянки разыгрывались(делянка – от слова "делить", а делить – значит должна быть справедливость), и бывало так, что косить и убирать сено приходилось за двадцать-тридцать километров от дома. Делянки были разные: на красивых ровных полянах, у ручьев и речек, на комариных болотах, на буграх и оврагах. И травы на них были разные: от тяжелой осоки до ароматных невесомых охапок – хоть набивай подушку! «Вкусная трава», – говорил отец, - «с неё корова вкусное молоко зимой даст». Первый свой сенокос я, пожалуй, и не припомню – так давно это было. Да и маленький был. Лет с пяти детишек на покосы брали неспроста: присмотреть за ними легче и приучать к делу проще. А подросши… У нас в Поселке родители не спрашивали, хочешь ты или нет на покос - мы сами родителей упрашивали. Во-первых - интересны новые места, а во-вторых, если ты не ездишь на покос – ты слабак и в классе твой авторитет после каникул поползет к плинтусу.
 
     Было два понятия: одно - косить траву (это когда её тут же собирали и увозили свежескошенной) и другое - косить сено (это когда траву оставляли сушиться и только после этого перевозили к хозяйству). Косили сено взрослые мужики и молодые парни; опытный косарь выходил, как правило, поутру на поляну и делал первый проход туда и обратно. Причем в направлении прохода учитывалось многое: и ход солнца, и господствующий ветер, и плотность травы, и многое другое, непонятное мне. А бывало, что без всяких канонов косили, когда делянку давали на болоте и мужики махали косами по колено в воде. Скошенную траву тут же собирали и выносили на жердях на сухие места, для просушки. Всяко бывало.

     Один из таких дальних покосов был у нас за станцией Новенькое. Отец в то время работал на Ветке и работал сменами, поэтому смог накосить сена посуху. Однако через пару дней прошел дождь, и нужно было срочно ворошить сено, иначе оно погорит*.

     Через день ушли облака, выглянуло солнце, и мы с матерью собрались в дальний поход: ранним утром следующего дня нужно было поездом ехать до Новенького, оттуда идти пешком пару километров в сторону Белой Берёзки, где у железной дороги и была делянка. Ранним утром, вооружившись парой легких деревянных грабель, что смастерил сам отец (ныне - артефакт музейный, сейчас железные да пластмассовые в обиходе), взяв нехитрый узелок со снедью, мать вручила мне бидончик с крышкой, куда на дно плеснула из банки смородинового варенья. Часов около шести утра мы сели в пассажирский вагон состава (в просторечье - «кукушки»), собиравшегося отбыть на Трубчевск, и двинулись в путь. Паровоз и вагон отчасти был мне знакомы - мы пару лет назад ездили с отцом на деревообрабатывающий комбинат в Белой Березке. О, какое это было приключение! Во-первых, вез нас туда наш сосед Николай, он трудился на паровозе кочегаром. Во-вторых, меня изумили красивые крашеные дощатые домики возле комбината: там оседло жили цыгане («Неправильные дома», - говорили суземцы, - «из опилок сделаны, зимой углы промерзают»). В-третьих, плавающий в затоне катерок, толкавший размокшие бревна на разделку. В-четвертых, огромные цеха, где разделывали стволы березы на шпон и где клеили фанеру. Впечатлений хватило на много месяцев… Так вот, вагон, в котором мы ехали, был, похоже, довоенного выпуска: в нем так же пахло паровозным дымом и железом, в нем рядами стояли привинченные к полу деревянные, из реек, диваны со спинками, покрытые темным лаком (такие еще можно встретить в зеленых электричках, в местах, далеких от крупных городов). Наверное, от таких скамеек пошло выражение «билет в жесткий вагон». В вагоне была женщина в черной форме, проводник, которая встречала пассажиров у входа и отрывала от роликов билеты, как в автобусе. Прелесть поездки заключалась в том, что дорога у нас занимала больше часа. Можно было долго смотреть в окно, открывая для себя новые миры: мимо нас проплывали деревья, дома, люди. Сначала поезд не спеша огибал Поселок с юга, затем, разогнавшись, проскакивал Железный мост и, с трудом преодолевая Горожанский подъем,въезжал в Брянский лес. Больше двадцати километров он не спеша катился среди леса, останавливаясь на полустанках-разъездах. Ветки деревьев, склоняясь над рельсами, иногда задевали трубу паровоза и хлестали по бокам вагона.

     Добравшись до Новенького, мы сошли с поезда. У колодца неподалёку наполнили бидон с вареньем свежей водой и двинулись вперед, к стрелке, где путь раздваивался. Пройдя километр в сторону Белой Березки, мы сошли с насыпи влево, где вдоль железной дороги лежала в валках скошенная трава. Часов с десяти, как высохла роса, начали ворошить сено, а за полдень, в самую жару, сделали небольшой перерыв.

     Ветка во время войны не раз была под бомбами: осенью 1941 года южнее неё размещалась линия обороны «Трубчевского выступа». По Ветке возили военные грузы для 13-й и 3-й армий. В первые послевоенные годы вдоль путей валялось изрядное количество разбитых боеприпасов, из которых высыпался порох, который мы впоследствии выкапывали из земли и использовали для самодельных ракет. Вот и я, пользуясь перерывом,  сбегал на другую сторону железной дороги. Там были густые заросли молодого березняка. Мне повезло: с полчаса поковыряв землю подобранным костылем, которым прибивают рельс к шпале, я набил карман обломками полупрозрачных соломинок и желто-зеленых кругляшей.

      Ближе к четырем часам стали складывать небольшие копёшки, чуть повыше меня ростом: граблями стожок не сметаешь! Вода из бидона кончилась, а пить на солнцепёке хотелось очень. Неподалеку в лесу нашлась свежая лужа(!) с прозрачной водой, мать, процедив воду через свернутый в несколько слоев платок, наполовину наполнила бидон. Остатки варенья, бывшие на дне, придали воде кисловатый вкус, и мы до самого вечера по очереди прикладывались к нему.
 
     Недели через две, в не по-летнему промозглое утро, мы поехали забирать заготовленное сено. Отец организовал мотовоз с платформой, в кабину к машинисту забрались он, моя мать, крестный, друг отца – дядька Иван и я; мы тронулись по знакомому пути. В мотовозе было тепло, я сидел на приступке у нагретого кожуха мотора и наблюдал за машинистом, который сидел на крутящемся сиденье, поглядывал на дорогу и дергал разные ручки, управляя маленьким составом. Добирались мы на этом составе часа два: по пути пытались на одном полустанке переставить пустой вагон на другой путь, но мотовозу так и не хватило сил сдвинуть его с места; на другом полустанке заправлялись горючим – остро пахнущий бензин мужчины носили ведрами из какого-то подвала и заливали в бак. Прибыв на место, все спешно бросились носить сено и грузить его на платформу. К полудню потеплело, и возвращались обратно все на платформе, в душистом сене, оставив машиниста скучать одного. Выгружали сено недалеко от дома моего одноклассника, там же и ставили стог. Выгрузка сена - рутина, здесь нет ничего волшебного. Примечательным было другое, прямо-таки лубочное событие, когда мы через полгода, морозным солнечным днем, украшенным инеем, на лошадке, запряженной в розвальни, перевозили это сено в свой двор. А на месте стога,  несколько лет спустя,  ребята с Пушкинской  устроят волейбольную площадку, где мы с одноклассниками несколько сезонов будем общаться не только посредством мяча.

     Другой раз, собрался в солнечный летний день сосед мой, прилуженский, тоже дядька Иван, с женой своей, теткой Еленой, на свой покос. А был он у них тот раз «на водокачке». Так называлось место у болот, где стояла машина, подающая воду на станцию, для паровозов. Ну, я и напросился к ним - недалеко у них покос, километров пять всего. Посмотреть на новое место, заодно на водокачку: что это за «зверь» такой. Лошадку дядька запряг, смазал колеса пахучим дегтем, мы с тёткой погрузили в телегу инвентарь, потом себя, и неспешным лошадиным шагом потянулись на покос. Пока мы час с лишним петляли по сухим извилистым дорожкам, солнышко затянула пелена, а затем закапал дождик. Мы въехали на большую прозрачную поляну, с редкими молодыми дубами, одним краем упиравшуюся в болотину. На поляне рядами лежали скошенные воздушные валки сена. Облака становились плотнее, дождик осмелел и начал моросить. Грести или ворошить сено не было никакого смысла ; мелкая и противная морось накрыла поляну и прилегающий лес. «Эх, твою…»! - в сердцах выразился дядька, когда мы, не солоно хлебавши, поворачивали обратно. «Дядь Вань, ты обещал показать водокачку», - напомнил ему я, когда мы, накрытые попоной, подъезжали к развилке. «Ну да, ну да», - скрипуче произнес он, раскуривая самокрутку из самосада. Однако же лошадь повернул на дорогу, усыпанную шлаком. Через несколько минут деревья расступились и мы выехали на поляну, примыкавшую к болоту, усеянному кочками. На поляне, среди берёз, стоял невысокий домик из красного кирпича; сбоку его дымилась черная металлическая труба, рядом лежала куча черного угля и другая - серого шлака. Из стенки домика, слева от дверей, торчала блестящая трубка и из неё лилась прозрачная вода, давая начало небольшому ручейку, исчезавшему в низине болота. Мы с дядькой Иваном зашли в домик. За столиком сидел интеллигентного вида мужчина, судя по промасленной спецовке - машинист. Мы поздоровались с ним, я огляделся и потом больше ни на кого не обращал внимания: я попал в увлекательное царство машинерии. Дядька Иван завел с машинистом какую-то свою беседу, а я во все глаза смотрел на живую машину: она стояла у стены, огромная, как два буфета. Её основой были несколько цилиндров, размером с хорошее бревно, в переплетении блестящих трубочек. В её центре, вверх-вниз мерно двигалась блестящая железяка. Круглые циферблаты со стрелками жили своей жизнью. Машина пшикала паром и вздыхала. Сверху и снизу мерно шевелились какие-то рычажки, и где-то в глубине её журчала вода. Сбоку я заметил топку и краснеющий в глазке жар. «А можно попить», - неожиданно для себя спросил я. Машинист встал, взял желтую блестящую кружку и подошел к машине. Приставил её к какому-то начищенному крану и повернул ручку: в кружку полилась прозрачная вода. Я напился (вкусна была холодная, свежая вода!), поблагодарил (школьник я все же!), и мы с дядькой вышли наружу, в моросящий дождь…

     Сенокос - это приключение. Достался нам однажды покос за Горожанкой, за сосновым лесом, у ручья. Отец после дождей скосил траву, и мы через пару дней, погрузившись в кузов грузовичка, поехали большой компанией: ворошить, досушивать, грести, чтоб к вечеру вывозить. «Газончик» резво бежал по полевой дороге, а за ним, вывалив язык и глотая пыль, изо всех собачьих сил летел наш рыжий пёс Дружок. На крики «домой», «назад» он не обращал внимания. Мы проехали километра четыре, когда поняли, что пёс будет бежать, пока не свалится: остановились, спрыгнули с братом из кузова, подхватили за лапы шатавшегося пса и забросили в кузов (тяжел был, однако). Путь продолжался под радостные махи хвостом и лизание рук всем, без разбору.

     Прибыв на место, я увидел, что делянка имела вытянутую форму и изобиловала буграми и низинами. Через одну из них нужно было сделать гать, чтобы грузовик смог перебраться в средину большой поляны. Я с братом этим и занимался. Но случился тут фокус с грузовичком: заехал тот на стерню, проехал гать, смочив в ручье колеса. Затем постоял немного в траве, а земля после дождей мягкая, он и просел чуток. Стал трогаться шофер, буксанули колеса, сняли слой травы, и дальше колеса крутились на месте, как смазанные маслом. Мужики упирались, толкали, как могли, даже сделали ваги**. На беду, еще и сцепление повело, слетела головка болта на корзине. Мобильников еще не придумали, до ближайшего телефона километров шесть, до поселка все двадцать. Начали танцы с бубном вокруг и под машиной. С божией помощью и руками брата, через смотровой лючок (были такие раньше, для визуального контроля) удалось выкрутить сломанный болт и вкрутить новый, но машина никак не хотела ехать - буксовала. Но неожиданно на сенокос завернул киношный «козлик», ГАЗ-69. Зацепил он тросом грузовичок, поупирался и, проявив чудеса вездеходности, вытащил того на ровное и сухое место. Пришлось затем сено на жердях таскать к грузовичку…

     Другой раз покос достался нам за станцией Нерусса, километрах в двадцати пяти. На болоте. Вытаскивали сено на сухое место мы вдвоем с сыном киномеханика, покос был общий, на двоих. Срубили две нетолстые ольхи, сделали из них жерди, метра по три длиной. На эти импровизированные носилки пластами укладывали сено и, лавируя между кочек, выносили его на бугорок у дороги, где женщины подсушивали сено и затем метали стога. Пару стогов мы с ним за день и вытащили из болота. Несколько недель ждали потом, когда просохнет дорога. После полудня на «газоне» поехали за сеном. Те самые двадцать пять километров Брянского леса мы ехали в один конец два часа: колея-колеюшка с нырками в лощины и лужи, да подъемы на бугры. Двадцать пять лет прошло после войны, но не было тогда дорог в районе, одни направления. Стране понадобилось еще пятнадцать, чтобы в этой глуши появилась асфальтовая дорога… Нам сено привезли последним рейсом, когда на небе вовсю светили звезды.

     Привезенное сено обычно складывали на огороде, в стожок, рассовывая остатки по чердакам для сараев, где обитали животные. Часто из сена (особенно привезенного с болот) выпадали болотные гады: разного вида змейки и ужики. Женщины начинали взвизгивать, а мужики рассудительно приканчивали мелких гадюк, отпуская прочих земноводных на свободу. Иногда с сеном привозили и мелких ёжиков, эти какое-то время жили у дома, находя себе место в подполах и питаясь вместе с кошками.
С сенокосами связано множество примечательных случаев. Как-то сосед наш, Мишка, местная футбольная звезда, вернулся с покоса с ведром мелких щучат: на поляне была неглубокая бочажина, полная хищных недорослей, похоже утки весной занесли икру в лесную лужу. Вот он руками и наловил их. Брали на покосы удочки, если рядом была речка или озеро. Там же варили уху. Частенько с покосов приносили то ёжиков, то зайчат, тогда мальцам хватало развлечений на все лето. Довольно часто приносили утиных цыплят, подсаживали к домашним, те так и оставались в стаде, выделяясь своей окраской и полетами над домами. А про чернику или грибы и говорить нечего, люди старались выгадать час-другой, чтобы пройти по лесу и собрать лесной урожай. Если повезет…
    
     Косить мне по малолетству пришлось мало - отец не доверял. Как никому не доверял и первый куст картошки, который он выкапывал для закладки на зиму. «Оставленный в стерне сантиметр», - говорил он, - «это зимой для коровы неделя без сена». Поэтому косил он, как бритвой работал.
Косить сено - занятие непростое. Курс молодого косаря я проходил под руководством отца лет с двенадцати, чтоб рост для косы был уже подходящий. У большинства косарей инструмент настроен под себя: под нужным углом ручки выставлены и пятки зализаны, поэтому меня сначала «натаскивали» на материнской косе, там косье было покороче и полотно поменьше. В программу обучения входило: как стоять, как держать, как двигаться, как косить. И в довесок техническое обслуживание: насадить косу, заточить, отбить. И все - на личном примере. Коса - инструмент острый и травмоопасный.
Стоять с косой требовалось устойчиво, широко расставив ноги, выдвинув вперед правое плечо. Правая нога чуть впереди. Левшей среди косарей не припомню, хотя в каком-то литературном произведении один из героев косил, выставляя вперед левое плечо, что вызвало у отца бурю эмоций: как так, автор не знает как косят? Косу нужно было держать на весу, носок чуть кверху. Мах косой следовало делать поворотом туловища, руками только помогая (какой массаж для внутренних органов!).
Движение вперед шло короткими шажками, правая нога вперед, подтаскивая левую. Пяткой косы нужно было ласкать землю, чуть касаясь, тогда окос получался чистый и стерня короткая.
Захват травы должен быть в меру, для каждой травы свой и зависел от силушки косаря; ход косы шел по дуге. Вершину косовища (косья) держали левой рукой, ручка в правой, ею регулировали доворот режущей кромки косы параллельно поверхности земли. Ход косы должен быть плавным, тогда валок получался ровным и стерня ровной. Нюансы возникали при окашивании бугорков, кочек и прочих неровностей - тут уж вступала в дело интуиция и опыт.
Отбивать полотно следовало тогда, когда заточка косы не давала эффекта; если косари шли на большой покос, то могли брать с собой не только запасное полотно (молоток брали всегда - без него не соберешь косу), но и отбойник.

     Косить сено - это одно дело, но косарю (читай мужику) нужно было еще уметь сметать стожок или копну. Для этого тоже требуется понимание: сложишь плохо - завалится стожок, ветром разметает или дождями прольёт сено, сгниет оно потом. Сухое сено иногда подсаливали, рассыпая между слоями пачку-другую соли. Первый стожок я сметал лет в двенадцать, перед этим, правда, посмотрел не один раз, как кладут другие. Клал пластами, аккуратно прихватывая нижние верхними, стебли травы на краях пласта должны были лежать сверху вниз, чтобы не задерживалась вода… Получился он высокий, примерно три моих роста, спускаться пришлось на пузе, перебирая руками длинную жердь, прислоненную к стожку.
Когда я получил свой паспорт, косить стало не для кого: люди  отказывались от скотины - тяжело содержать, годы сухие пошли, трав не стало. Не хватало сена для ферм, земли распахивали под зерновые культуры.  Чтобы перезимовать животным, для ферм заготавливали ивовые и березовые веники. И мои родители отказались от коровы. А я баловался с косой по кустам на летних каникулах и потом, в отпусках: кроликам мешок-другой травы привезти. Так навык, впитанный с детства, и остался. Есть кому передать, да ныне по жизни не требуется: сенокосы на ровных полях проводит техника, а на участке подкосить - так жужжалки с моторчиками всякие есть. Особый выпендреж в этом нелегком деле я впервые увидел лет десять назад, как крепкие мужики, держа в руках коробочки, управляли по радио травокосами-газонокосилками на гусеничном ходу, которые ползали по крутым откосам обочин трассы М4 «Дон».
Мелькали в моей детской и взрослой жизни сенокосы Крыма, Брянщины, Смоленщины, и каждый оставлял в памяти след.
Иной раз задумываюсь: косить приходилось почти каждому мужчине, но профессии косаря не припомню, это была сезонная работа. А ведь, наверное, среди них были по-своему талантливые люди.

Примечание.
 *Сырая трава, слёживаясь, начинает ферментироваться с выделением тепла. Саморазогрев может быть настолько большим, что растения «варятся в собственном соку»,  превращаются в кашу, затем загнивают и становятся непригодными в качестве корма.
**Вага - рычаг из жерди.