Конец високосного года 21

И, словно смена кадра, совершенно спокойная Блавски застёгивает и оправляет на себе медицинский халат, отдувая от лица каштановую прядь, и то, что что-то было, выдают только пунцовые скулы, но они тоже уже гаснут. Ничего не было. Директор больницы и заведующая отделением обсудили рабочие вопросы в пустой палате психиатрии, а пуста она просто потому, что психиатрия – не наш профиль - так, вспомогательная служба. И скомканная в сырых пятнах салфетка в мусорной корзине – малосущественная деталь. Что это вообще между нами, Блавски?
- Мне предлагают…протезы, - вдруг говорит она – не мне, а в сторону. И я ещё не сразу понимаю:
- Какие протезы?
- Тазобедоренных суставов, - издевается она. – Ты что, идиот? Протезы груди, конечно. Говорят, будет примерно второй размер.
На всякий случай уточняю:
- Ты со мной, как с онкологом, советуешься?
- Как с онкологом. Как с бойфрендом. Какая разница? – в её голосе нарастающее раздражение.
- Разница есть, - говорю. – Как онколог, я бы не советовал. У тебя не самая лёгкая форма была. Постоянное раздражение тканей чужеродным материалом может спровоцировать рецидив даже через столько лет.
- А как бойфренд? – она умеет лихо изгибать тонкую бровь – с непередаваемой никак иначе иронией.
- Я уже больше олдфренд, чем бойфренд, - говорю. – Так что мне не мешает.
- А мне?
Это она меня спрашивает. И я не отвечаю. Вместо этого интересуюсь:
- Кто тебе вообще заронил эту мысль?
- А что? Плохая мысль? – это уже на грани раздражения и агрессии. Всё-таки комплекс у неё.
Стараюсь отвечать сдержанно:
- Ну, сама по себе, наверное, не плохая… Почему именно сейчас?
- Кризис среднего возраста, - говорит с вызовом. – Климакс.
- У тебя?
Понимаю, что нарываюсь. Даже интонационно нарываюсь, и последовать сейчас может, что угодно – вплоть до оплеухи. Но она просто молчит, продолжая застёгивать пуговицы халата. Странно, кстати, у нас эти халаты на пуговицах почти никто не носит уже. Но когда вжикаешь зиппером, не разглядеть, как нервно вздрагивают пальцы. А лицо у неё непроницаемо, как у скво команчи.
И тогда я осторожно соскребаю себя с кровати, на которой мы упражнялись, подхожу к ней сзади и, молча, начинаю целовать – сначала волосы, не касаясь ничего кроме бесчувственных невесомых прядей, но потом настойчивее, уже прижимаясь губами, спускаюсь ими на шею, пробираюсь к коже между волос, как заплутавший изгой сквозь джунгли. Нет, ну что… Можно с тем же успехом целовать статую Свободы. К тому же, на втором плане я всё ещё жду отпора – резкого и злого, как она может.
И вдруг, всхлипнув, она быстро, кошкой, изворачивается и отвечает, губы-в-губы, хватает моё лицо в ладони, вертит им, как хочет, подставляя, чтобы было удобнее, и не заморочиваясь возможностью свернуть мне при этом шею – подумаешь, мелочи какие!
И только когда мы волей-неволей прерываемся на вдох, я ей говорю – категорично и однозначно:
- Не надо. Не делай.
- Почему? – теряется она.
- Не хочу.
- Слушай… это всё-таки моя грудь…
- Тогда зачем ты меня спрашиваешь, если хочешь сама решать?
Это ставит её в тупик. Она смотрит на меня с вопросом. Словно это я ей должен сейчас объяснить, почему она спрашивает меня. И я не обманываю её ожидания – объясняю:
- Тебе это не было нужно, потому что не было главным. Потому что ты была моложе, и природа не тыкала тебе в нос зависшим долгом по кредиту.
- Ну-ка – ну-ка… - она отстраняется и смотрит на меня подозрительно. – Что это ты имеешь в виду, Джеймс Уилсон? Разверни свою безнадёжно свёрнутую мысль.
- Пожалуйста, - разворачиваю я. - Ты не можешь иметь детей, не можешь реализовать себя, как женщина-мать, а природой предусмотрено, что в определённом возрасте это становится чем-то вроде контрольного среза. У всех – не только у тебя. Последний всплеск инстинкта продолжения рода – бессмысленный и беспощадный. И поскольку люди от природы ушли, они такой естественный контроль воспринимают, преломляя через разум, стараясь примириться с ним и остаться друзьями с собственным рассудком. Кто-то заявляет о своей осознанной бездетности, кто-то извиняется бесплодием… Но вот только само по себе преломление через разум – это рефлексия – вот что это такое. И попытка создать иллюзию первозданной молочной фермы с твоей стороны – уступка вот этой вот рефлексии, уступка извинению бесплодием, ты как бы подчёркиваешь, что готова исправить то, что можно, что хочешь исправить, и к тебе не должно быть больше никаких вопросов. Вот только эта попытка иллюзорна и, во-первых, дело не в ней – ты не там ищешь; а во-вторых, она ровно ничего не даст, потому что силикон останется силиконом. Продолжению рода он не способствует, и ты не можешь этого не понимать. И когда ты уже будешь иметь боль от операции, зря потраченные деньги и повышенный риск рецидива рака, ну, и, может, пару незнакомых или поверхностно знакомых мужиков, которые и сейчас не против тебе вдуть, а там, глядишь, воспылают навязчивостью, ты поймёшь, что искала не там.
- Ещё интереснее, - говорит. – А где?
- Мужикам проще, - говорю со вздохом. – Даже самый целомудренный едва ли может поклясться, что ни один из его весёлых хвостатиков не оставил после себя новую человеческую особь, о которой он, может, знать не знает, но это не отменяет её фактическое существование.
- И что? – с интересом спрашивает она. – Это греет?
- Бывает, что и греет… Но у женщин всё однозначно, им такое утешение не подойдёт. А ты хотела взять ребёнка, что, конечно, не равнозначно исполнению требований инстинкта, но годный суррогат – и отказалась. Отсюда вина, потребность оправдания и силикон.
Блавски – не пойму, сердится или нет – только сокрушенно качает головой:
- Ох, и придурок же ты, Джим.
- А что? – хорохорюсь я, стараясь свести всё к шутке. – Объяснение не хуже других. Кстати, - и решаюсь заодно, раз уж всё шутка. - Ты в конце концов отказалась от мальчика, действительно, только потому, что это оказался не мой мальчик? Можешь не отвечать – я пойму.
Почти полная минута молчаливой игры в «гляделки».
- Какой у тебя победоносный вид, - после паузы с расстановкой говорит она и качает головой. И я почему-то сразу начинаю чувствовать себя идиотом, а за мгновение до этого вид у меня, наверное, и впрямь был победоносный. – Ты ведь не сам это придумал, да? Хаус?
- Ну, Хаус всегда рационализирует нерационализируемое, - ухожу от прямого ответа я.
- А тебе не приходило в голову, что мне ничего не стоило взять – и переделать тест ДНК?
На самом деле Хаус не рационализировал тогда, а устроил классическую подставу, намудрив с тестом мальчика-метиса одной из моих любовниц – куда менее многочисленных кстати, чем это принято считать. Вышло так, что моё отцовство не исключено, и под этим соусом он долго забавлялся и со мной, и с Блавски, как естествоиспытатель забавляется, наблюдая муравьёв или лабораторных мышек. Уж таков Хаус – на него за это даже обижаться не приходится. Люди для него - объект изучения. А Блавски, действительно, собирала документы на усыновление, а потом резко отказалась от этой идеи, и Хаус думает, что только потому, что отец всё-таки не я.
- Так ты переделала? – спрашиваю. Похоже, Хаус и тут был прав.
- Знаешь, какое у меня сильное сейчас искушение сказать «да, и он подтвердил твоё отцовство»? – спрашивает Блавски, наклоняя голову набок. – Я бы насладилась твоим выражением лица, как рождественским подарком – мне бы надолго хватило.
Наверное, лицо у меня и впрямь вытягивается, хотя я стараюсь изо всех сил его удержать.
- Я не потому отказалась от усыновления, - говорит Блавски, - что узнала о том, что его отец – не ты. Я отказалась потому, что узнала, кто его отец на самом деле.
И – порх – она выносится из палаты, махнув дверь-купе чуть ли ни по носу мне.
Стою в том состоянии, которое пацаны моего детства называли: «ну, я фигею». Что она имела в виду? Кто отец ребёнка моей трагически погибшей в Ванкувере любовницы, и главное, почему это обстоятельство вынудило Блавски отказаться от планов его усыновить? Может быть, отцу сообщили, и он, узнав, что имеет сына, сам захотел его забрать? Нет, об этом она бы иначе сказала. Об этом она бы прямо сказала, а тут… Загадка.
Медленно рассеянно покидаю палату и психиатрическое отделение, бреду по коридору, машинально переставляя ноги. И натыкаюсь на Чейза.
- Уилсон, ничего, что у тебя брюки не застёгнуты?
- А, - говорю, - спасибо. Так бы и ходил…
- От тебя пахнет сексом, - замечает он, подозрительно приглядываясь, пока я застёгиваюсь.
- Неправда. Если бы я не забыл вжикнуть зиппером, ты бы ничего не заметил. – говорю.
- Так не забывай, - он недобро щурится. – Избежишь проблем.
- Проблем? – удивлённо переспрашиваю. – Секс – проблема? Мне всегда казалось, что проблема – отсутствие секса.
- Секс на работе, после которого ты ходишь по коридору в расстёгнутых штанах – проблема.
- Забывчивость. Мне мозг оперировали, Чейз. Ты ассистировал. Помнишь, ещё свет погас? Вы там, в темноте, что-то наковыряли, а теперь ты за нарушения памяти претензии мне предъявляешь? Неспортивно, доктор!
- Огрызаешься и парируешь? А раньше смутился бы до цвета помидорки! Кстати, в лимбе мы тебе не ковырялись.
Мне становится смешно – я помню свою карту.
- Нет, Чейз, вы как раз, помимо прочего, в лимбе тоже ковырялись, а ты не помнишь. Так это не у меня плохая память. Ширинка – мелочь по сравнению с забытым ходом операции. Ты, похоже, стареешь, отсюда и беспочвенная ревность. Дело не во мне – тебе любой столб угрозой скоро покажется.
Он только качает головой и уже собирается пройти мимо. Но я окликаю:
- Чейз! – и выждав, веско говорю. - К Марте это не имеет отношения. Мы с ней просто друзья, потому что она меня понимает, как никто. С ней у меня всё выше пояса, но я от этого не откажусь. Ты меня не вынуждай оправдываться, ладно? И не дави.
Его взгляд становится как-то мягче, но он снова качает головой:
- Я знаю, что к Марте это не имеет отношения. Не в этом дело. Слушай, Уилсон, тебе никто не говорил, что изменение личности может быть симптомом?
- У меня изменение личности?
- У тебя изменение личности. Ты последнее время стал на себя не похож, не замечаешь? А все замечают. Ты раньше был другим.
- Нет, - говорю. – Я как раз стал на себя похож. А раньше я притворялся.
- Ну, ты удачно притворялся. Твоя маска выглядела естественнее, чем сейчас, без маски. Может, опять попробуешь?
- А зачем? Конец года, Чейз. С наступающим рождеством тебя.
И обхожу его, как неодушевлённое препятствие. Меня ждут остальные поступившие из «ПП». У одного из них, кстати, температура, и я мигом засовываю его в изолятор.
Колерник делает операцию – удаляет яичник, поэтому хирургия занята, и плановый обход переносится – отправляюсь в детские палаты, потом смотрю тяжёлых. Это – формальность, просто чтобы быть в курсе, они закреплены за своими врачами, и те - слава богу – «держат руку на пульсе».
Тауб пришёл в себя, лежит, глядя в потолок и, похоже, составляет про себя завещание – губы шевелятся. Около него – индивидуальный пост.
- Как дела? – спрашиваю.
- Что со мной было? – голос слабый. – Грудь болит.
- Сердечный приступ. Мы тебя немного помяли. Пожалуйста, не повторяй его на бис, ладно? Отдыхай. Теперь всё будет хорошо.
Ничего не будет. Судя по кардиограмме, миокард серьёзно пострадал. Ритм сбивается, вольтаж низкий.
- Отверни от него монитор, - тихо говорю сестре. – Он же врач. Какого чёрта!
Перехожу в палату к нашему хулигану Байкли. Он отяжелел. Уже не смотрит телевизор, дышит медленно, сквозь зубы.
- Тебя тошнит?
Мычит утвердительно, избегая кивать головой.
- Добавьте метоклопрамид. Венди составила ходатайство в тюрьму. Держись, не раскисай.
Но времени у него – вижу – всё меньше. Да что сегодня такое, словно грудятся вокруг потенциальные мертвецы, и во главе их когорты мистер Сатана с рожками. А всё началось с Белла.
Хоть Ней радует:
- У Кэмерон контроль отрицательный. У Ли контроль отрицательный. Может, выпустить?
- Кэмерон – да. Ли оставь. У неё температура была. Как сейчас, кстати?
- Сейчас температура нормальная, жалоб нет.
- Ну, вот пусть до завтра там побудет – и выпустим.
А где Хаус, интересно?