Сиреневая роща

     В тот год, по окончании средней школы поступив и проучившись на филфаке БГУ три с половиной месяца, я вдруг решил бросить учёбу и вернуться домой, – так мне тогда моя минская жизнь опостылела.
     Была ли тому причиной саднившая душу тоска по родному дому, проистекавшая, скорее всего, от глухого одиночества провинциального паренька, вынужденного самостоятельно проживать в большом городе. Или же истинной причиной было исподволь зародившееся сомнение в том, что избранная по окончании «десятилетки» профессия "филолога", скорее всего, не приведёт ни к заветному писательству, ни, на худой конец, к литературной критике, а наверняка и вероятнее всего – лишь к обычному педагогическому поприщу: ежедневной проверке тетрадей; трёпке нервов с «оболтусами», словом, – к рутинной работе учителя, к которой, как я считал тогда, не было у меня ни призвания, ни терпения.
     Конечно же, сыграло свою роль и «первое», и «второе», и «третье», – как это всегда бывает при более-менее осознанном выборе жизненного пути. И вот этим «третьим» и, возможно, – решающим, – было внезапно возникшее острое желание жить и работать в лесу.
     Явилось оно благодаря нескольким осенне-зимним охотам, выпавшим на мою долю в тот памятный год. Не столько даже охотам, – мы так ничего и не подстрелили тогда, – сколько несказанно увлёкшей меня неожиданной прелести целодневных блужданий по белому снегу в лесах да  полях, перелогами да перелесками, с неограниченной возможностью наблюдать, вбирая - "впитывая в себя" -  притихшую, на время затаившуюся жизнь ещё такой необычайно новой, томящей "скромной красой", и до того "неведомой" прежде природы.
     Мне вдруг остро захотелось «всё бросить»: – аудитории, лекции, конспекты; грустные блуждания по вечернему большому и такому чужому городу; заботы о пропитании и проживании на съёмной квартире с въедливой скрягой-хозяйкой, - да взамен: поселиться в лесу, на хуторе. Дни напролёт быть «в природе», с ружьём по возможности: внимательно наблюдая, изучая скрытную, таинственную жизнь разнообразных её обитателей... что я уже не мог - не хотел долее - противиться этому соблазну.
     Наиболее подходящей для осуществления возникшего замысла, – с учётом местных условий и скудости жизненного опыта, – была избрана мной профессия лесника.
     Высказанное в письме матушке желание "непременно стать лесником", требующее, однако, «вопиющей жертвы»: по собственному желанию покинуть стены "alma mater", вынудило добрую мою маменьку, - вот уже больше года после ссоры и разрыва с отцом проживавшую в далёком курортном городе, - действительно «всё бросить» и
срочно лететь самолётом на родину, чтобы "успеть" отговорить «неразумного сына» от столь "пагубной", столь «ужасной» затеи.
     – Как?! Ты бросаешь университет, в который многие не могут поступить, как ни бьются, а ты поступил так легко - с первого раза, чтобы идти в лесники?!. – не
успев даже толком раздеться, с порога «возопила дражайшая maman».
     – А если мне нравится ходить по лесу с ружьём за плечами!– храбро парировал я её первый выпад.
     – Весь в батьку! Тот со своей охотой ни днём, ни ночью покоя не давал! И ты туда же?! Но пойми: охота – это хобби, развлечение, отдых. А что такое "быть лесником"  ты-то, курья башка, хоть знаешь?!. – матушка, от волнения, воодушевилась: и выглядела, и говорила горячо и страстно. Я, признаюсь, втайне любовался ею.
     – У нас в деревне, – продолжала она, – мой бывший одноклассник Базыль Волк-Карачевский: едва четыре класса закончил; «два букваря скурил», пока читать-писать научился, – его даже в «восьмилетку» не брали!.. Так тот вынужден был вслед за своим батькой в лесники податься. И сейчас, поди, в лесу живёт: «топору молится». А ты?.. Такой грамотный, начитанный... так легко в университет поступил... У матушки увлажнились глаза и она поискала в сумочке свой крохотный носовой платочек.
     – И так же легко бросил! – бодро, с сарказмом, ввернул «неразумный сын».
     – Вместо того, чтобы учиться: получить высшее образование, достойную его профессию… Нет! Какая-то "муха цеце" укусила: – взбрыкнул, заржал и попёр. Куда?! – В лес! – не обратив никакого внимания на сыновье ёрничество, вдохновенно и
напористо-страстно продолжала матушка «гнуть свою линию».
     – Нет уж, дорогой мой, давай с тобой договоримся: сейчас осмотрись, поработай… Ну, хоть у батьки на заводе: – ничего, пристроит! А на будущий год, если не заберут в армию, или возвращайся в университет, или поступай на другую специальность. Если так сильно тянет в лес, хорошо, – выучись на лесничего
или ещё на кого там – я не знаю. Но только не простым лесником "с четырьмя классами образования"! - Отрекусь! – неожиданно «грозно» даже для себя самой завершила матушка свою страстную отповедь.
     Надо признаться, её яркий рассказ о начальном образовании  одноклассника («Какая, однако же, редкая и явно шляхетская, в прошлом, фамилия у этого недоросля!..» - помню, подумал я тогда), «скуренных» им в детстве букварях и топоре-«иконе» своими образностью и горячей уверенностью в правоте сказанных слов возымел-таки на самонадеянного отпрыска некоторое "отрезвляющее" действие. Я пообещал маме не пороть горячку: взвесить все «за» и «против», ещё раз всё хорошенько обдумать, но до будущего учебного года в лесники не соваться.
     Заметно успокоившись и желая поскорее упрочить вновь воцарившийся "мир", мама предложила назавтра съездить в деревню к бабушке – её маме. Тем более это было необходимо сделать, поскольку со дня переезда «на ПМЖ» в далёкий южный город, мама в течение полутора лет не имела возможности повидаться с самым дорогим, самым родным на земле человеком.
     Выехали рано утром, затемно. Настывший за ночь «ПАЗик» холодно-отчуждённо принял наши тела на жёсткий дермантин сиденья. Сипло проскрежетал закрывшейся дверцей. Хрипло-натужно взвыл заработавшим двигателем и, брезгливо фыркнув в морозную стынь отвратным дымом выхлопных газов,"нехотя" тронулся в путь.
     Минут через двадцать автобус прогрелся, поскольку спереди, от двигателя, в салон заметно веяло теплом. Сладостно было, опустив на глаза "козырёк" кроличьей шапки, руки в перчатках засунув в глубокие карманы куртки, а подбородок уткнув в тёплый шерстяной шарф, тихо дремать под укачивающее потряхивание ехавшего в ночи
автобуса.
     Наконец, мама мягко коснулась моей руки: - пора. Мы вышли из прогретого салона в тёмно-синюю стынь предрассветной декабрьской ночи. Отстранённо-деловито проскрежетав дверцей, отчужденно «харкнув» в стылое пространство порцией ядовитого выхлопа, автобус «покатил», вернее – «поковылял» - дальше, переваливаясь с боку на бок на грубо торчащих из земли нешлифованных камнях брусчатки, по-местному называемой «брукаванкай».
     Мы с мамой, радостно-глубоко вдохнув сладостно-острого, пахнувшего арбузом морозного воздуха, сошли с "брусчатки" на грунтовую дорогу и углубились в лес.
     Идти нам предстояло километра два. О чем мы тогда говорили – бог весть. Сейчас уже и не вспомню. Большей частью молчали. Каждый думал о своём. Вспоминал своё.
     Я, например, вначале представил, как мои однокурсники сегодня, – и уже очень скоро, – пойдут в «универ». Будут полдня изнывать на лекциях, конспектируя в общих тетрадях разные там суффиксы-префиксы, морфемы, «мёртвую» латынь или «русское народное творчество». А я… – Вот он я! – Свободен, аки "молодой бог"! На пороге новой жизни, нового пути в ней!..
     Затем, наверняка, подумалось и о том, что вот идём мы с мамой по дороге, по которой в раннем детстве столько хожено-перехожено с ней вдвоём и втроём с отцом, когда, на выходные или же летом, будучи в отпуске, родители, взяв меня, а позже – и младшего брата, – всей семьёй приезжали погостить к бабушке.
     Одна и та же дорога всякий раз, почему-то, представлялась мне «новой». Видимо, это происходило оттого, что из-за буйной работы фантазии и разбросанности внимания мной, ребёнком, ещё не обращалось никакого внимания ни на последовательность, ни на особенности смены придорожных "картин". Я ещё, по большей части, «жил в себе»: – своей внутренней, насыщенной детскими мечтами и фантазиями жизнью. Память же цеплялась и удерживала в себе только «избранные места» - те, что каким-то образом тронули, "зацепились" в ней... В ней и остались...
     Вот поросшее большими осоковыми кочками, с кустами-куртиной посередине, давно пересохшее лесное болотце, бывшее когда-то лесным озерцом или просто лужей; ныне именуемое «кудярой», на которой, в один из ранних моих детских "проходов" с отцом, он, вдруг став и пригнувшись, перейдя на шёпот, показал мне двух пасшихся в урочище косуль: - самку с детёнышем, которых я тогда увидел впервые.
     Идиллический образ, достойный быть вытканным на ковре-гобелене мастерицей-ткачихой в качестве "образка-иконки" дивного лика родной земли, тогда-то и врезался мне в память, и остался в ней навсегда.
     ...Накануне вечером, читая и попросту «живя» в те дни Буниным, я вспомнил ещё об одном памятном с детства месте, - о так называемой «Сиреневой роще»: останце сохранившейся части парка некогда стоявшей там панской усадьбы. Подумалось, что коль завтра мы поедем к бабушке, надо будет непременно сходить туда и посмотреть, так же ли живописно будет смотреться та "роща" серым зимним днём, как некогда благоухала и пела соловьиными трелями на исходе весны или в начале лета.
     Впервые я попал туда в возрасте десяти-одиннадцати лет. Отец, большой любитель организовывать семейные "выезды на природу", привёз туда две семьи – нашу и Якубовских – в один чудесный солнечный день конца мая – начала июня.
     Сирень, помнится, то ли уже отцветала, то ли, вконец одичав, цвела на самых верхушках высоких кустов редкими, по большей части лиловыми, но изредка – и
белыми – соцветьями-кистями. Мелкие, плотно утыканные цветки её крепко благоухали мёдом и весенней свежестью. Явственно-чудный запах сирени разносился летним ветерком далеко: метров за триста-четыреста. А при порывах – и на все
полкилометра, пожалуй.
     Как интересно было нам, детям, вырезав из богато растущего "подручного материала" луки, стрелы, ножи и томагавки, играть "в индейцев", разбившись на два враждующих "племени". Мы носились, прятались в зарослях сирени с орешником, лопухах и пахучей, цветущей желтовато-беленькими медово-сладенькими цветками "глухой крапИвы", или яснотки белой. Помню, очень нравились мне в том удивительном месте узкие извилистые тропинки, густо заросшие с боков сочной зелёной травой и цветами, разными небольшими кустиками. То были так называемые «козьи тропы», а точнее - тропы коровьи, протоптанные часто пасшимися в те времена в самой "роще" и вблизи неё - на сочных приречных лугах - "обобществлёнными" на день пастьбы немалыми деревенскими стадами. Эти тропки
беспорядочно и во всех направлениях пересекали ещё заметные аллеи некогда аккуратно посаженного лещинно-сиреневого парка.
     С каким трепетом ожидания на особенно тенистых, «потаённых» тропках устраивались нами засады! С каким восторгом страха и ликования удавалось вдруг
избежать неминуемой опасности быть пленённым, «раненным» или «убитым», оставшимся «без скальпа»!.. Как резво уносили меня мои быстрые ноги от погони Алика-верзилы, бывшего года на четыре старше меня!..
     Играя, мы неожиданно открыли там, – в зарослях дикой малины, жгучей крапивы и лопухов с бурьяном, – большие замшелые валуны от фундаментов некогда стоявших в том месте строений. И светлый ключик нарождающегося ручейка с чистейшей прозрачной водой, бойко бивший прямо из земли невдалеке от могучих камней, - упорно пробивающий себе путь сквозь густую траву к текущей внизу - "под горой" - реке.
     В месте выхода из земли родника был углублён и расчищен  небольшой "омуток" с крупно-зернистым песчаным дном, на чистой глади которого плавал и не тонул (настолько был лёгок) искусно сделанный деревянный ковшик, по верхнему наружному краю окантованный медной или латунной полоской шириной в сантиметр. Думаю, сделано это было для того, чтобы человеку, пьющему в жаркий день родниковую воду, было особенно приятно касаться его края губами.
     Как славно, как сладко было нам тогда, вволю набегавшись, вспотев, в жаркий полдень испить холодной ключевой водицы!.. И тот ковшик!.. Помнится, я ещё
тогда обратил внимание на то, как искусно он был сделан; и на то, что оставлен неизвестным мастером для общего пользования... И никто же его не забрал?! Впрочем, там и мысли такой не возникало...
     Соловьи весь день напролёт свистали, щёлкали, верещали, ловко прячась от людских глаз в густой листве разросшихся повсюду кустов. Мы же, дети, с головой
ушедшие в наши игры, не обращали на них ровно никакого внимания. Помню только, как в одно из мгновений, пробегая мимо одиноко растущего на взлобке, а потому и особенно широко раскинувшего стволы-ветви куста лещины, я был, как громом, остановлен вдруг раздавшейся надо мной громкой трелью соловья, сидевшего где-то в вершине куста. Попытка найти и подробно рассмотреть «певца» закончилась полным провалом. Я внимательно шарил взглядом по стволам, ветвям, листьям, но те были так густы, высоки, так тщательно переплетены плющом, что я, как ни всматривался, не смог его обнаружить.
     И вот сейчас, на пути к бабушкиному дому, меня очень заинтересовала и, прямо скажу, вдохновила идея сходить туда сегодня и посмотреть, как выглядит то удивительное по красоте место "голубиного" моего детства в такой малоснежно-серый декабрьский день.
     Поскольку день нашего приезда был будничным, – кажется, это была пятница, – и нас в доме никто не ждал, то с утра там никого из взрослых трудоспособных домочадцев  не было. Детей-школьников не было тоже.
     Обстучав и отерев «на ганку» (на крыльце) подошвы сапог и ботинок, “бразнуўшы клямкай” (лязгнув защёлкой), мы с мамой, один за другой, невольно притаив дыхание, переступили порог её отчего дома.
     Сразу при входе в кухню, слева от двери, у первого - ближнего - окна, одна-одинёшенька, сидела любимая наша бабуленька и, задумчиво-отрешённо глядя перед собой, сбивала в маслобойке сливочное домашнее масло.
     Увидав маму, самую «дальнюю» и самую любимую свою дочь, столь неожиданно появившуюся вместе с дорогим и не менее любимым внуком на пороге радзімай хаты, бабушка лишь немо ахнула, шире раскрыв глаза, и осталась сидеть,  не в силах подняться на внезапно ослабевших ногах. Мама первая, а я – за ней, поздоровались, обняв и расцеловав милую нашу старушку. Вдруг вижу: у бабушки в уголках прищуренных возрастом, родных серо-голубых глаз набухают, набухают и скатываются по блёклым морщинисто-вялым щекам крупные слёзы. Тут уж и мама вынула из рукава пальто скомканный свой платочек и давай поочередно прикладывать его то к одному, то к другому глазу... И всё это тихо-благородно: без лишних «аханий», «оханий», соплЕй и сморканий, -  именно то, что и "требуется" при глубокой, но и скромной радости переживания долгожданной встречи.
     На душе вдруг стало умильно-светло и нежно-печально, и я обернулся к другому окну, что было напротив входной двери. Услужливая память тут же подсказала мне, что именно в этой хате, с этой большой русской печки в один из ослепительно белых от солнца и снега за окнами дней самого раннего, первоначального моего младенчества, я впервые почувствовал, осознал своё личное – независимое от окружающего, что было вне меня, – присутствие в «этом  мире». То был "миг пробуждения сознания" - осознания собственной личности и обретения
памяти.
     Сколько же лет мне тогда было? Помню только, что ещё не умел ходить, но уже научился сам вставать на ножки и, держась за что-нибудь, стоять наверху печи
и смотреть, что и как делается внизу.
     Бабушка, как только оправилась от радостного потрясения, живо подхватилась и принялась хлопотать у печи: на скорую руку готовить дорогим, радостно нежданным гостям традиционное деревенское угощение. В каких-нибудь сорок минут на большой
чугунной сковороде: в обрамлении розовато лоснящихся жирком «скварак», оранжево и белО «заскворчала» пышная глазунья из десятка домашних яиц. Тут же, на чистом
льняном «абрусе» (скатерти), сухо-жарко «задымились» большие толстые пшеничные блины, наскоро выпеченные бабулей в жарком устье «кормилицы»-печки. Традиционно- незатейливое угощение любой беларускай хаты!.. Но, положа руку на сердце (да и то: - обращаясь лишь к тем, кто едал “гэтыя прысмакі” (эти лакомства)), – скажите: найдётся ли ещё что-либо вкуснее, натуральнее и сытнее, чем этот
"праздничный" сняданак (завтрак), почитай, всякой, без преувеличения, беларускай  хаціны?..
     Плотно позавтракав, посидев, для приличия, с бабушкой и мамой ещё какое-то время, вполуха слушая их обычные «бабьи» толки-пересуды о разных житейских
новостях, я, наконец, встал с лавы и, сказав, что пойду, мол, пройдусь, и с внутренним облегчением и бодрой надеждой в душе вышел из дому. Неспеша отправился в путь.
     День зачинался серый, ветреный, с небольшим, но при ветре довольно чувствительным, морозцем. Небо сплошь было заткано блекло-серой куделью туч-облаков. Землю сплошь подморозило, сковало. Мелкие лужицы промёрзли до дна и громко растрескивались тонким "стеклом" под твёрдыми подошвами моих зимних ботинок.
     В «кудре» (небольшом самовыкопанном ставке) рядом с домом гладь воды тоже покрылась льдом: настолько тонким и прозрачным, что подброшенный вверх круглый камешек величиной с воробьиное яйцо, отчётливо «чмокнув», плавной «пулей» уходил на дно, оставляя на "тёмном стекле" аккуратную круглую дырочку, из которой тут же вытекала вытесненная вода.
     Верхушки сосен, лоз и ракит, полукругом растущих по дальнему, если подходить от дома, берегу сАжалкі (ставка, кудры), раскачивал и трепал ветер. Зато в лесу, что начинался метрах в двухстах, было намного затИшнее. Понизу вообще было тихо и покойно. Только вершины больших деревьев угрюмо качались в вышине: о чём-то «своём» - непонятном человеческому уху - глухо-невнятно шумели.
     Лес тот был достаточно молодой, просторный, явно подчищенный – прямо «ухоженный» трудягой-лесником. Кто знает, возможно даже, самим «паном» Базылём,
некогда превратившим в дым и пепел «два букваря». Как большинство смешанных белорусских лесов, он состоял, в основном, из сосны, берёзы, ели, осины, перемежавшихся дубом и можжевельником, лещиной да рябиной. Встречались в нём и липы, клёны, разнообразные кустарники. По низким местам, у поверхностно расположенных почвенных вод, росли ольха да верба.
     Дорога шла у правого края леса, порой углубляясь в него, и была на удивление наезженной. Лишь значительно позже я узнал, что дорога эта, бегущая от давно обжитОй и немаленькой деревни Дайновка к Скиндаровым хуторам, и дальше, была действительно «живой» просёлочной дорогой, весело бегущей по-над берегом Жижмы - через поля, лес и снова - в том же порядке, сливаясь с другими лесными тропами, дорожками, "притекавшими", подобно ручьям в реку, к «брукаванаму тракту», или «ЛипОвке»: – мощёному булыжником "гасцінцу" (большаку), обсаженному по бокам столетними липами. Это была та самая дорога, по которой утром мы с мамой приехали рейсовым автобусом.
     Минут через двадцать лес кончился. Я вышел в поле и сразу увидал вдали сереющие и низенькие, едва возвышающиеся над горизонтом сплошные кусты стоящей
на юру «рощи». На открытом пространстве сразу дал о себе знать напористый северо-восточный ветер. Вскоре пришлось развязать тесёмки шапки и опустить меховые наушники,чтобы согреть задубевшие на ветру щёки и «жгущие крапивой» уши. Кончик носа, если прищурить один глаз и скосить другой, стал малиново-сизым. Приходилось, время от времени, отворачиваться от ветра и тщательно растирать мёрзнувшее лицо: сперва кончиком шерстяного шарфа, а затем и ладонями в тёплых - двойной вязки - шерстяных перчатках. Поскольку шерсть и вязка на них были грубее, чем у мягкого шарфа, массаж ими лица получался основательнее и глубже: - его на дольше хватало. Зато дышалось в поле так легко и свежо, так "по-зимнему": - всё время чудилась сладостно-острая смесь трёх ароматов: спелого арбуза, свежесрезанной осиновой коры и только что надкушенного огурца с грядки.
     Поле, осенью отдавшее урожай жита (ржи), было глубоко запахано на зиму и «крепко спалО», закованное в твердь морозными ветрами. Было оно лишь слегка припорошено залёгшим в бороздах и дня с три как выпавшим снегом. Там-сям торчали небольшие камни, щетинилась пучками не полностью закрытая отвалами стерня. Изредка попадались на глаза малахитово-бледные, аквамариново-сизые камешки кремня - живые "свидетели" давнего вторжения на наши земли громадных льдов Великого Оледенения...
     Но вот, наконец, и цель моего похода. Только что это?!. Сухие серые сети кустарников, - и вовсе не такие высокие, какими помнились с детства! Но вместе с тем и заметно разросшиеся: какие-то сплошь непролазные, - даже без летней листвы... Бедные-бедные!.. Такие оставленно- одинокие; задичавшие; всем миром навек позабытые!.. Но, вопреки всему, – всё ещё стоящие “па-шляхецку ганарова нават у сваім зацятым адзіноцтве” (по-шляхетски гордо даже в своём упорном одиночестве).
     Если подходить с поля, заметно было, что в виде живой изгороди сирень была  высажена также пОверху невысокого вала, отделявшего территорию усадьбы от
подступавших к ней с юго-западной стороны полей. Буйно разросшись за долгие годы, кустарник по всему, почти, периметру превратился в сплошной серый плетень, через который даже зимой приходилось с большим трудом и осторожностью продираться, чтобы, не испачкав и не порвав о сучья одежду, попасть внутрь этого одичавшего "парка".
     Только с востока, от реки, вход в урочище был по-прежнему открыт, поскольку именно здесь, на взлобке, стоял некогда панский дом с хозяйственными постройками. Огромные обомшелые камни фундаментов всё ещё виднелись кое-где в густых зарослях малинника да бурьяна.
     Ключа, пробивавшегося некогда вблизи камней и светло-струйным ручейком потаённо сбегавшего к речке, я, как ни искал, так и не нашёл. То ли задавило его
каким-нибудь объехавшим, подмытым валуном. То ли иссяк он сам по себе, так как ушла вглубь питавшая его подземная жила. То ли зарос он сплошь густой травой и так тщательно был укрыт наметёнными средь кустов сугробами, что найти и заметить его не было никакой возможности. Разве что, - ждать весны.
     Да и всюду там – под широкими густыми "шатрами" кустов – снег лежал значительно толще и плотнее, нежели в бороздах и по краям только что пройденного поля. И только  благодаря снегу, его цветовому контрасту с серым кустарником, ещё отчётливо вырисовывались уже не такие ровные и не такие широкие, как создавались при закладке и какие были ещё в моём детстве, аллеи парка.
     Нестихавший порывистый ветер к полудню раздвигал, раздёргал клочьями "овчину" туч и облаков, и в сине-голубые прорехи чистого неба, радостно веселя
глаз, стало выглядывать робкое ещё, виновато-озябшее солнце. Заглядевшись, как удивительно заиграл красками слюдяной панцирь слежавшегося, девственно
белого, - без единого птичьего следка, - снега в конце «главной аллеи», я вспомнил стихотворение Фета, вычитанное накануне у Бунина в одном из меланхолически-чудных его рассказов о последнем свидании и прощании двух
любящих сердец. «Он» уходил на войну «14-го года», чтобы погибнуть там, а «она» оставалась в родительском доме - «дворянском гнезде» и в старинном усадебном парке, чтобы на всю жизнь запомнить и это мучительное прощание, и то острое, негаснущее с годами чувство щемящей тоски при разлуке с любимым, которого ни забыть, ни предать во всю свою долгую жизнь "без него" не смогла:

     Какая холодная осень!
     Надень свою шаль и капот;
     Смотри: из-за дремлющих сосен
     Как будто пожар восстаёт...
             
Здесь не было сосен, но "пожар", действительно, "догорал"  на девственно-белом снегу в глубине старинной аллеи…
 
     Зная, что «ничего мне за это не будет» (давно уже нет и не было здесь "хозяев"), и "святотатственно" нарушая никем доселе не тревожимый снежный покров, я побродил там - по «главной» и смежной боковой аллее - какое-то недолгое время, пытаясь хотя бы отчасти вспомнить, воскресить в памяти давние воспоминания того действительно счастливого дня, когда десяти-одиннадцатилетним мальцом бегал здесь среди тёплых густых зарослей так чудно благоухавшего и дивно певшего на все лады сиренево-соловьиного "царства"...
     Вспоминалось туго, и я спустился к реке.
     Жижма, как всегда, быстро несла свои студёные помутневшие воды, бурля на перекате: - свивая желтоватые пенистые космы позади выступающих из стремнины камней. От холода и сырости у воды сделалось зябко, и я поспешил вернуться под "кров и защиту" дорогой памяти сердца "сиреневой рощи".
     Поднявшись на угор, обернулся. Перед взором открылись заречные дали, простёршиеся на все видимые глазу значительные пространства. Уменьшенные далью
поля, луга, дороги, отмеченные рядами деревьев и кустарников по бокам их; серые крыши далёких деревень, названий которых я ещё не знал тогда; ветлы; синевато-тёмная на горизонте полоса дальнего леса...
     Вдруг подумалось, представилось, что ещё не так давно: – каких-нибудь полвека назад, – именно с этого бугра «ясновельможный пан» солнечным июньским или
июльским утром взирал на практически ту же картину. Вот только тона и краски у неё были другие. Позже, после завтрака, садился он в рессорную бричку, запряжённую буланым "Орликом", и объезжал окрестные поля, привычно наблюдая за работой крестьян: частью - батрачивших на него, частью - выкупивших либо арендовавших у него землю. А той порой молодая «пани-крулевна» в белом кисейном платье, с раскрытой книгой в одной и кружевным зонтиком – в другой руке, читая на ходу, медленно прогуливалась по аллеям ухоженного парка: - то читая, то мечтая о чём-то милом и дорогом сердцу.
     И всё это было, было!.. И ничего, ровным счётом ничего от той романтической грёзы, той "прекрасной" воображаемой действительности на земле не осталось! Лишь высокие, задичавшие, перепутанные вверху сетью сучьев кусты. Лишь "намёк" на аллеи да замшелые, совсем почти  скрытые временем и пожухлой травой, припорошенной снегом, валуны от фундаментов некогда стоявших здесь строений...
     Домой я шёл напрямик: - полем. Теперь ветер был попутный: сильными порывами упруго толкал меня в спину, изрядно помогая идти. Небо, почти расчищенное ветром, было подобно штормовому морю, освещённому вновь вынырнувшим из-за туч солнцем. В виде волн неслись «по осиянной лазури» клочья - обрывки облаков да туч - всех мыслимых и немыслимых цветов и оттенков: фиолетово-серые, розовато-голубые, охряно-палевые, иссиня-дымчатые и при этом, – все какие-то "перламутровые"... От столь редкой  неземной красоты невозможно было отвести глаз.
     Я, засмотревшись, то и дело спотыкался, оступался в небольшие ямки, бороздки. Вдруг нежданно - крупными «мухами» - косо и редко полетел снег. На душе сделалось весело и азартно. Шагалось легко, быстро и так счАстливо-бодро, что казалось: прежде никогда так бодро и здорово по земле не шагалось! Дышалось удивительно глубоко и "сладко", как дышится, наверное, всего лишь несколько раз в жизни... - в её особенно счастливые дни. В воздухе витали всё те же неизменные запахи "арбузной", "осиновой" и "огуречной" свежести. В душе «пел» Бунин: «Последнее свидание», «Антоновские яблоки», «Тёмные аллеи»...
     Вечером, в городской квартире, в своей тихой уютной комнате - при мягком свете настольной лампы, - будучи "до краев" наполненный впитанной за день той чудесной свежестью; взбодрённый и "прокалённый" тем "полевым" разгульным ветром; навсегда очарованный неземными акварелями «саврасово-айвазовского», прежде невиданного никогда неба, я в один присест, ничего не поправляя, записал всё прожитое-перечувствованное в тот памятно-благословенный день. Уместилось на восьми листках обыкновенной ученической тетрадки "в косую линейку". Закончив  писать, перечитал. Показалось - по свежему следу, - что как будто бы и недурно. Главное, - захватывавшее душу ликование от буйной игры невиданных никогда красок неба и гонимых по нему, подобно волнам, разорванных в клочья облаков, - было верно «схвачено» и так же "верно" передано на бумаге.
     Но прошла неделя. За ней – другая. В очередной раз "мучаясь" над белым листом в поисках "темы", пытаясь хоть что-нибудь «вылудить» из «намертво заглохшей» либо «напрочь уснувшей» души своей, я достал из шуфлядки стола и перечитал те записи... Ох, лучше бы я этого не делал!..
     На сей раз показалось "натянуто, вяло, невыразительно", да и попросту, – слабо. "Некий телячий восторг незрелой души", как сам я определил плод своего недавнего вдохновения.
     И я порвал, без сожаления, те восемь листков, вырвав их из тетрадки. После, какое-то - вполне даже продолжительное время, - считал, что правильно сделал.
     Но прошло ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ ЛЕТ.
     Во все эти долгие, в сущности, годы, я ни единого раза не пытался записать в подробностях свежие впечатления какого-либо дня своей жизни. Видимо, таких дней у меня больше не было. Или же больше не хотелось этого делать?..
     Однако, как на духу, должен признаться, что во все эти двадцать шесть лет не было года, чтобы я горько не пожалел о том, что так бездумно-напрасно уничтожил тогда свой самый первый, самый удачный и основательный по содержанию написанного литературный опыт.
     Всё то, что описано в этом рассказе, есть лишь "жалкое подобие" того, что по силе и свежести чувства было "схвачено" и передано на тех «драгоценных» листках. Тогда – по свежей памяти и яркому впечатлению, – во мне, без сомнения, «звучало и пело»  истинно поэтическое вдохновение. Ведь я же прекрасно помню, что писал тогда обыкновенной шариковой ручкой, а казалось, будто на
широком холсте я живо и смело кладу удивительные мазки тех волшебных красок неописуемо-незабываемого неба...

          В глубоких колодцах вода холодна,
          И чем холоднее, тем чище она.
          Пастух нерадивый напьётся из лужи
          И в луже напоит отару свою,
          Но добрый опустит в колодец бадью,
          Верёвку к верёвке привяжет потуже.

          Бесценный алмаз, оброненный в ночи,
          Раб ищет при свете грошовой свечи,
          Но зорко он смотрит по пыльным дорогам,
          Он ковшиком держит сухую ладонь,
          От ветра и тьмы ограждая огонь —
          И знай: он с алмазом вернётся к чертогам.
               
                Иван Алексеевич Бунин - "Поэту".

     День тот запомнился мне навсегда. Было это 26 декабря 1981 года.