ибо меня уже нет

      Во вторник 24 сентября 1996 года студент первого курса физико-математического факультета Мурманского пединститута Максим Шляпников, семнадцати лет, среди бела дня бросился с крыши дома по улице Воровского и разбился насмерть.
      Что этому предшествовало?
      До 23 сентября, пожалуй, ничто не предвещало трагедии. Учебный год едва начался. Первокурсники еще не успели толком познакомиться с институтом, с преподавателями, друг с другом. Староста первой группы, в которую зачислили Максима, Алла Мизиченко, поговорила с ним всего один раз, и то, что называется, по службе: брала паспортные данные для оформления страхового полиса. Мальчик был однако заметным: аскетическая худоба, волосы до плеч, значок или табличка с начертанным горестным признанием «Ай эм лост» («Я потерян»). Но в наше время на такие вещи пристального внимания уже не обращают: ну, похихикали маленько в группе над «потерянным», тем и обошлось, успокоилось. Длинные волосы и худоба математике не помеха. Максим Шляпников был «приподнятым», выражаясь на нынешнем молодежном сленге, то есть умным, талантливым парнем. Это выяснилось не только на похоронах, это давно знали преподаватели школы №21, которые говорят, что в физике, химии и математике Максиму в классе не было равных; об этом несомненно знали и его одноклассники. В частности, Коля Поротов, с которым они вместе поступили на физмат при конкурсе более четырех человек на одно место. Талант Максима был замечен уже и здесь, в институте. Старший преподаватель кафедры мат. анализа Мартынов Олег Михайлович говорит, что на подготовительных курсах было только двое, знавших математику действительно на «отлично». Один из двух – Максим Шляпников. После поступления в институт на первом же занятии по информатике Шляпников сумел выполнить задания на целый месяц вперед, про запас, и Титова Оксана Львовна, «информаторша», разрешила студенту эти выигранные часы «прогуливать». В общем, Максим был не столько «потерянным» для института, сколько найденным. Но, как оказалось, на очень короткий срок.
      Что произошло со Шляпниковым в воскресенье 22 сентября, мы не знаем. Но что-то случилось. Мама Максима, Любовь Николаевна с чужих довольно невнятных слов поняла, что вроде бы в районе Пяти Углов, где тусуется компания близкая Максиму, к нему пристали какие-то парни, дергали за волосы, оскорбляли. Сам Максим, придя вечером домой, матери ничего не сказал. Закрытый был мальчик. Утром 23-го ушел в институт как обычно.

      Из заявления ректору МГПИ от доцента кафедры алгебры и геометрии Малевич:
«23 сентября в 12 часов я стала принимать коллоквиум у семи студентов 3 курса и задолженность по алгебре у студента 4 курса. Через несколько минут в аудиторию ввалились два молодых человека, один из которых был в невменяемом состоянии, еле стоял на ногах, падал на столы и сидящих за столами студентов, иногда вставал на четвереньки и полз. Они рылись в вещах студентов 3 курса. На мой вопрос: «Что это значит?», молодой человек пояснил, что он не студент, помогает перемещаться другу-студенту 1 курса, и они ищут его рюкзак. Рюкзака в аудитории 22 не было, и мне удалось эту странную процессию выдворить.
      Через несколько минут студент 1 курса снова появился в дверях. Я подошла, пытаясь их закрыть, и тут он предложил мне сделку: найти рюкзак в обмен на половину содержащейся в нем травки для курения. После этого я отвела его в деканат физмата для установления личности и надеясь сдать декану».
      Здесь, выяснив личность шатающегося нарушителя спокойствия, Малевич, выдержав жаркую схватку с деканом Орловой Н. В., собиравшейся отпустить Шляпникова на волю, узнала у икающего Максима номер домашнего телефона и позвонила матери, чтобы та поскорее забрала своего падшего сына.
      И живи мама не на Крупской, а где-нибудь поближе, возможно всё бы и обошлось, растеклось, рассыпалось; возможно, оборвались бы ниточки, влекущие Максима к гибели.
      Но слушаем дальше заявление Малевич:
      «В 12-30 у меня начались практические занятия у студентов 3 курса. Я оставила студента в деканате и ушла в аудиторию №22. Через полчаса студент Шляпников снова появился в аудитории. Он по-прежнему еле держался на ногах, странно размахивал руками, угрожал, что все поплатятся за пропажу его рюкзака, что он никого не выпустит из аудитории. Мне пришлось его снова доставить в деканат; и так как администрация и родители не приняли никаких мер, я вызвала милицию, которая приехала в 14 часов 15 минут. В заявлении в милицию я просила разобраться со студентом Шляпниковым и сделать анализы на алкоголь и наркотики».
      Далее главным свидетелем продолжающейся истории становится мать Максима.
      Услышав звонок из института («женщина дала мне полчаса, чтобы забрать Максима»), ошеломленная Любовь Николаевна всё бросила и, не мешкая, поехала в деканат. Но застала Максима уже сидящим в милицейской машине («Сынок, ты что сделал?» «Мама, я просто напился»). Его повезли на экспертизу. Она отправилась за ними самостоятельно, это рядом.
      «Вот только двадцать минут меня не было рядом с Максимом, а когда мы снова встретились с ним в милиции, он сказал: «Мама, меня там сильно напугали». При мне ему ничего плохого не говорили, но вся эта обстановка: снятие отпечатков пальцев, видеокамера – ведь парень впервые попал в милицию. Он конечно обалдел. А тут еще привели мальчишку лет шестнадцати, пятнадцати даже, бритоголовый, «Момент» нюхал. Ну, и посадили их рядом: Максим и Саша, по-моему. С ним тоже хорошо обращались, ничего не скажу. Пошутили только: «Ну чего, Саша, какие проблемы мучают? Сигал бы с крыши!» Ведь его с крыши забрали, того мальчика. И тут  м о й, я вижу – хмыр! – глазами. Наверное, в подсознание, что ли, я теперь думаю, вошло ему это пожелание, расслабленному. Он ведь признался мне, что вместе с половиной бутылки вина еще десять таблеток феназепама проглотил. То-то он был и вправду никакой: разве с вина бы его так развезло? Я спрашиваю: «Максимушка, зачем ты эти таблетки-то глотал?» «Ну, мне надо было», - отвечает. Господи, я даже и не знала, что таблетки с вином можно пить».
      От прямой сбивчивой материнской речи, которую я почти не правлю (по смыслу оставляю в точности) перейдем к последовательному изложению дальнейшего. Не много осталось.
      В милиции Шляпниковым предложили явиться на следующий день к 16-ти, собирались оформить Максиму мелкое хулиганство. Он ведь ничего особенно страшного не сделал, и его еще могли оставить в институте. Из милиции мама с сыном зашли в институт и взяли злополучный рюкзак в гардеробе – его Коля Поротов сдал после занятий. Максим сверил завтрашнее расписание, и уже в 17 часов Шляпниковы были дома. Максим сразу лег спать, и встал только в 7 утра, как обычно. Помылся, переоделся. «Что-то меня покачивает». «Да ты же вчера ничего не ел». Позавтракал. Договорились, что мама его встретит после занятий, вместе зайдут в милицию. И ушел.
      В 15-50 мама ждала у института.
      «Все выходят, Максима нет. И Коли нет. Я решила, что какого-то занятия не было, отменили, и ребята ушли раньше. Сходила на Пять Углов, поискала на тусовке, приехала домой. Максима нет. Подождала еще. Мало ли что: переживает где-нибудь с ребятами, пережевывает ситуацию. Только уже к полуночи начала я звонить в милицию, даже в вытрезвитель: ну всё может быть! В морги – побоялась. Мне дали телефон дежурного инспектора по делам несовершеннолетних, там девушка предложила помочь, узнать в моргах. Потом звонит мне, говорит нигде нет. А он уже лежал, в областном. Ей не сказали. Только в три часа ночи пришла машина, молодой человек представился: из уголовного розыска. Я сразу всё поняла…».

      Я стою перед главным корпусом МГПИ. Здание ветшает. Наверху, под самой крышей штукатурка уже отвалилась, торчат кирпичи, тоже готовые упасть. Надо ремонтировать, но у пединститута денег нет. Опасный участок обтянут веревкой с красными флажками, но по нашему российскому обыкновению его мало кто обходит. Мы не волки, идем под веревки. Я смотрю наверх, и обнаженные, выпяченные, крошащиеся кирпичи каким-то образом мучительно связываются во мне с судьбою Максима. Будь наше общество поблагополучнее, может быть он бы и не упал, не оказался бы на краю.
      Эта история разбередила меня всерьез. И я зову читателя поразмышлять вместе со мной. Почему Максим ушел от нас? Почему он покончил с нами? Так не принято говорить, но ведь он действительно покончил не столько с собой, сколько со всеми нами. Нас для него не стало, а он для нас продолжает существовать. Хотя бы в виде задачи, которую мы призваны решить. Мы, оставшиеся в живых люди.
Задача трудна, потому что душа человеческая – неизвестное со многими переменными. Особенно душа Максима. «Загадочный мальчик», - завершила Максимову характеристику М. В. Герасимова, классный руководитель Шляпникова. «Закрытый», «таинственный». Такого рода определения слышал я и от других людей, общавшихся с Максимом.
      Насколько я понял, Максим был ярко выраженным интровертом по терминологии Юнга, то есть всё переваривающим в себе «самоедом». Внешне такие люди обычно спокойны, как бы отстранены, но это не значит, что их трудно «достать». Скорее, наоборот. Благодаря постоянной внутренней работе, они психически более развиты, а потому и более ранимы. Если экстраверт – антипод интроверта – может выговориться, поругаться, а то и подраться, и тем самым выбросить из себя огонь причиненной ему обиды, то «самоед» уже в силу своего психического устройства вынужден держать этот огонь в себе, и пламя жжет его изнутри, что, согласитесь, гораздо больнее и опаснее. Причем, Максим, по-видимому, болел не только за себя: само несовершенство жизни превращалось для него в личную боль. Коля Поротов, неплохо знавший Максима, говорит, что Шляпников просто не мог смириться с тем, что сейчас творится. Жене Сорокину, своему самому близкому другу, Максим признался, что если его заберут в армию – он там не выживет.
      Наркоманом, вне сомнения, он не был. Это утверждают все, с кем удалось говорить. Он пробовал, конечно, но ведь мало кто из нынешних пацанов не пробовал. Жизнь Максима Шляпникова и без наркотиков трепетала на краю бездны. Чаша терпения была полна.
      А переполнилась она, надо думать, в воскресенье 22 сентября. Что именно тогда произошло – мы, наверное, никогда не узнаем, но удар был так силен, что утром 23-го интроверт впервые на людях вышел из себя. Действий своих в институте он не контролировал.
      Алла Мизиченко, староста максимовой группы, считает, что Шляпников утром 23-го уже решился на самоубийство. Я тоже склоняюсь к этому предположению.
Но предположение – еще не факт, и решение – еще не осуществление. Жизнь продолжалась, и 23-го, выпив вино с таблетками («мне надо было»), сомнамбулически двигаясь по институтским коридорам, Максим хоть и слабо, но всё еще был связан с жизнью; и она – единственная и прекрасная несмотря ни на что – еще могла объять и перевесить, разубедить и спасти.
      Но всё сложилось так, как сложили. Шапошников Максим явился в 22 аудиторию за своим рюкзаком, которого там не было (и в котором, заметим, никакой курительной травки тоже не было, не обнаружилось), доцент Малевич отвела нарушителя порядка в деканат и позвонила его маме, но Максим вскоре опять помешал занятиям, разыскивая всё тот же предмет (правда, как уверяют студенты, никому ничем не угрожал), и та же самая Малевич мамы не дождалась, вызвала милицию. А работникам правоохранительных органов, сами знаете, не до психологических тонкостей. У них, в основном, всё строго документально. Что и правильно. Так и должно быть в милиции.
      Но не совсем так, я думаю, должно быть в педагогическом институте. Максим был тих, и, даже громко икая, опасности для общества не представлял. Педагогические силы вполне могли разобраться со студентом и без милицейского протокола. Авось, парень оклемался бы и дал обратный ход. И уж совсем напрасно доцент Малевич, приведя Шляпникова в деканат, совершенно не зная студента, заявила, что он поступил в институт по блату, обвинила человека только на том основании, что из Первомайского района, где такие слабые школы, просто так не поступают, а если декан выгораживает Шляпникова – значит он ее блатник, это точно. Вот такой логический ход. Как он повлиял на Максима в тот судьбообразующий момент – Бог его знает.
      «Сложный человек эта Малевич», - говорит мне Наталья Владимировна Орлова, декан физмата. Возможно. Не знаю. Но для того чтобы, не разбираясь, сдать студента в милицию, сложности характера не требуется. Сложный человек предполагает аналогичную сложность и в других людях. Сложный человек осторожен, он боится навредить, он переложил бы тяжесть бесповоротного решения на плечи декана. А предубежденность, с которой обвиняла и действовала Малевич, это принцип не сложности, а принципиальной простоты, противопоказанной преподавателю педагогического института. Малевич же держится за свою предубежденность неослабно.
      25 сентября, в среду, она начала урок алгебры в Максимовой группе тем, что с какой-то веселой издевкой («родина должна знать своих героев!») пересказала случившееся, опять – без всякого на то основания – называя Шляпникова блатником и наркоманом; говорила, что «маман» за ним так и не приехала, не нужен он ей, дескать, и предлагала студентам написать заявление в деканат с просьбой отчислить Шляпникова из института.
     Даже первокурсники – дети по существу – расценили поведение доцента на лекции как антипедагогическое.
      А Максим к тому времени был уже мертв.
      Мы сидим с мамой Максима на их кухоньке. Мама рассказывает о последних днях сына. Сбивается, конечно, волнуется, чуть не плачет. Всё еще так свежо, кровоточит. После тяжкого вздоха говорит: «Упустили мы парня, а ведь был такой мальчишка хороший».
      Мне хочется утешить Любовь Николаевну, но что я могу ей сказать? Что в этом возрасте самоубиваются лучшие? Ничего себе утешение. И все-таки знайте, Любовь Николаевна, – вы не упускали Максима. Не вы его упустили. Он взрослел, становился самостоятельнее, закрывался, да, но не становился хуже. Становилось хуже ему, потому что любящее лоно семьи он перерос, а в общество врасти не удавалось. Возможно, потому что он был слишком хорош для нашего времени.
      Мы с мамой склонились над помятым листком, вырванном из ученической тетради в клеточку. Я переписываю посмертное письмо Максима. Переписываю для всех нас:

«Не сердитесь на меня,
ибо меня уже нет!
Но «мир прекрасен», не зря же
я родился».