Русский остров

                ОСТРОВ РУССКИЙ

                Дымится остров в океане
                Служить на нём нам суждено…

Эти строки, написанные неизвестным моряком, неизвестно, когда, но известны были, пожалуй, всем кто когда-либо служил на острове Русском.
Вот уже прошло почти сорок лет, а эти слова – Русский остров до сих пор режут слух и чем-то колким отзывается в сердце, а память вновь и вновь возвращает меня туда – в холодную осень 1984 года.
Много о Русском острове было написано и плохого, и хорошего. Сейчас он преобразился и совсем не похож на тот, наш далекий (во-времени) Остров – остров военных частей, учебных школ ВМФ, баз, складов и знаменитых фортов.

                Новобранцы.

                Ой куда же ты Ванёк? Ой куда же-е?
                Не ходил бы ты Ванёк во-солдаты.
                Красной Армии штыки чай найдутся-а
                Без тебя Большевики обойдутся...
                Слова из народной песни.

Конец октября 1984 года. В город Владивосток со всего огромного Советского союза, с каждых: братских республик, областей и краев шли «команды». Командами назывались группы призывников, которых доставляли в пересыльный пункт для дальнейшего распределения по воинским частям. Наша «команда» прибыла из Амурской области. Мы были теми, кому выпала судьба служить Родине три года. Три бесконечно долгих года, как нам тогда казалось. Служба на флоте пугала нас и манила: море, дальние походы, тельняшка, бескозырка... Я не знаю кому как, но мне с детства хотелось служить на флоте. Может после того как я прочел свою первую в жизни книгу, а мне тогда было двенадцать лет, большую, толстую с загадочным названием «Цусима». И после её прочтения еще долго грезил мужеством наших моряков. После, в четырнадцать, я запоем прочитал «Порт Артур».

Когда пришло время «служить», призывная комиссия в военкомате зачислила меня в Ракетно-артиллерийские войска. Два года, это не плохо, обрадовался я, к тому же отец мой служил в артиллерии во время войны. Думал пойду по его стопам – не получилось. В самый последний момент, военком со словами: «а кто будет служить на флоте», вручил мне комсомольскую путевку на «Амурский Комсомолец», один из каких-то кораблей Тихоокеанского флота. И я понял, что от судьбы видно не уйдешь, поэтому сильно не расстроился.

В пересыльном пункте, воинской части, расположенной на вершине одной из сопок Владивостока, мы стали проходить квалификационную комиссию. Там, в просторных кабинетах с большими светлыми окнами, дяденьки с большими и маленькими звездочками на погонах решали судьбы тысяч молодых, восемнадцатилетних парней у которых как говориться: «еще молоко на губах не обсохло», кем им быть и где служить. Большая лотерея на удачу, ведь кому-то выпадало служить два года в морпехах или на военном аэродроме, еще можно было попасть в морской стройбат, но это уже я считали перебором. Все-таки я в тайне мечтал о дальних походах на современных больших кораблях.

А пока мы привыкали отвыкать. Отвыкать от вольной жизни, привыкать – что за тебя кто-то что-то решает, а тебе только остается делать то что скажут (прикажут), отвыкать от домашней пищи и привыкать к армейским кашам. Странное это было для меня чувство, словно ты всеми заброшен и забыт, будто бродишь в одиночку по незнакомым джунглям. Хоть вокруг тебя уйма народу, таких же и я молодых пацанов.
Но все вместе мы старались не унывать. Среди нас нашелся паренек, который знал город и что самое важное, он как-то пронюхал, что где-то в заборе есть дырка и легко можно улизнуть в город. А что в городе делать? Конечно сгонять за бухлом. Мы все дружно скинулись своей маленькой компанией, с которой ехали полтора суток в одном купе и вскоре он притащил за пазухой несколько бутылок Вермута.

Бормотуха это была еще та, старшее поколение это помнит. Харчи домашние, которые родители дали в дорогу, тоже еще кое у кого оставались. Пили молча, просто каждый говорил: «ну, будем» и в этих словах было сказано больше, чем в самом длинном тосте и как заправские алкаши занюхивали вино рукавом и лишь после закусывали. На следующий день мы вновь скинулись и потом еще разок, пока тот парень не попрощался с нами, отправившись в в/часть служить Родине. А мы остались ждать и надеяться, что вдруг повезет и тебя отправят служить на два года, пусть даже к чёрту на кулички.

А тут как раз нам кто-то сказал, из «всё знающих», что сначала отбирают самых здоровых в подводники. Так что косите, если не хотите лысыми вернутся на гражданку, заключил всезнайка. Если пошлют в барокамеру – ковыряйте себе нос чтоб кровь пошла. Тогда точно от вас отстанут. Я стал внимательно рассматривать свою призывную карту и действительно, увидел на обложке заглавные буквы ПЛ. На здоровье я никогда не жаловался и «косить» даже в мыслях никогда не было, но служить на корабле это одно, а находиться в тесной подлодке, по полгода под водой – что-то меня такая романтика не привлекала. И на одном из собеседований я заявил, что при сильном волнении заикаюсь, что в общем-то было правдой. И вот на мой карте, рядом с зачеркнутой аббревиатурой ПЛ, красовались буквы НК, что в переводе значилось – надводные корабли. Но радоваться, как оказалось, было рано…
«Вешайтесь ребята – это Бухенвальд», сказал голос всезнайки, когда перед строем новобранцев из Амурской области, стали зачитывать фамилии кого отправляли служить в учебку на Русский остров.

 Нас оказалось четверо: я, Андрей Кабаков родом из Шимановска, Саша Зайцев из Благовещенска, и его земляк, тоже Александр, а вот фамилию его я запамятовал. Хотя из нас всех он был не признанным лидером, всегда спокойным и рассудительным, и мы все неосознанно потянулись к нему. С двумя Александрами я ехал в одном купе, а с Андреем мы познакомились позже, к тому же я был с ним с одного района.

Мы были молоды и полны жизненных сил и что с того, что «Бухенвальд» - нам это ни о чём тогда не говорило. Мы знали, что нас записали в какие-то электрики противолодочного оружия, а что это и с чем его едят, для нас оставалась загадкой. Ещё у нас оставалась бутылка Вермута и нам тогда было «море по колено». Бухенвальд – вот и бух-нём, сказал Саша Зайцев, и мы эту бутылку выпили с горла, перед тем как подняться на борт катера.

                «Бухенвальд»

                Не так страшен чёрт – как его малюют.
                Народная поговорка.

Поздняя осень и зима 84-85 года была суровой и морозной, для приморского климата. Нас, амурчан, и еще человек десять из разных мест и национальностей, вёз катерок, от речного вокзала по заливу Золотой рог, который уже в конце октября был во льду и высадил нас на обледенелом причале маленького поселка Поспелова, что был расположен на берегу пролива Босфор-Восточный, отделяющий Владивосток от Русского острова.
- Вот любуйтесь – перед вами знаменитая школа «Оружия» - заявил молоденький лейтенант, сопровождавший нас.

Но любоваться было нечем. Темные сумерки скрывали от нас все «достопримечательности Бухенвальда». Но как сейчас помню: с моря дул холодный, принизывающий ветер, заставляющий кутаться в стёганные, черные шинели, моряков, несших свой наряд по пирсу.

Сначала нас погнали в баню. Перед ней нам объяснили, что войдя туда надо будет всю гражданскую одежду порвать, если не будем её отправлять домой посылкой. Из одежды с собой разрешалось брать только мыльницу и зубную щетку с пастой. Наручные часы и ценные вещи (деньги) предлагали сдать старшине. И тут началось – армяне, грузины начали в темноте ночи, прятать деньги под камни и валяющиеся кирпичи, пихать их в щели в кирпичной стене бани. Старшины и матросы, служившие там, знали об этой уловке, а также знали о том, что войдя в баню нас потом выведут в другие двери и «прощай заначки». Я свою единственную трешку положил в мыльницу, а помня наказ, уже отслуживших земляков, что у молодых все отбирают, часы я не брал. А зачем? В армии все за тебя решают: когда вставать, когда обедать, когда маршировать и так далее. Время становиться понятием не определенным, зачем считать часы и минуты, когда до дембеля еще все три года.

Зайдя в подсобное помещение, мы раздеваясь рвали, а кто и просто бросал «гражданку» в кучу тряпья, в которых тут же, не стесняясь лазили матросы из роты обеспечения. Они выбирали себе более или менее подходящие шмотки, для увольнительных, а может и на дембель. Далее следовала помывочная – сырое и холодное помещение в котором мыться совсем не хотелось. К тому же вода была холодной, под стать погоде. И мы для вида слегка побрызгались водой и на выход. Но как я уже говорил, выход был с другой стороны. Там нас уже ждал старшина с нашей роты и где через маленькое окошко стали нам выдавать обмундирование.

Первое что нам выдали, это кальсоны. Белые, хлопчатобумажные, образца тысяча восемьсот какого-то года, с завязками (тормозами) и с двумя ширинками спереди и с сзади. Что немного повергло нас всех в замешательство, так как раньше их никто их не носил, то было не понятно, где у них зад где перед. Но это выяснять было некогда, мы становились военнослужащими ВМФ и мешкать было некогда, да и старшина подгонял, поэтому разбираться оставили на потом, потому и одевали их кто как.

Следом выдали тельняшки – но с этим все было просто, хотя было не привычно что у неё нет определённого выреза и её можно одевать хоть задом на перёд. Затем выдали робу: голландку и брюки. Брюки оказались без привычной нам ширинки, а с «клапаном», то есть застегивались по бокам. Еще выдали гюйс, с тремя белыми полосками по краю. Гюйс, это кто не знает – отстегивающийся воротничок. Далее следовало: шинель, шапка, причем старшина сам определял твой размер на «глаз», выкрикивая его в окошко и оттуда вылетала названного размера амуниция. Единственное что нас спросили так это размер ноги и выдали нам кирзовые ботинки, они же прогары.  Что ни говори, а флот богат своей лексикой, и еще более богат своими традициями, в чем нам не раз еще вскоре предстояло убедится. А пока мы стояли в черных шинелях, в черных шапках-ушанках не зная, как правильно застегивать ремень с якорем на бляшке. И я перестал узнавать своих земляков, Андрюха Кабаков, неунывающий крепыш, весельчак Санёк Зайцев и неумолкающий Александр, да и все вокруг, вдруг превратились в одноликую, понурую массу.

В свою, седьмую роту нас привели уже после отбоя. Шконок свободных в казарме было еще много, и мы вчетвером заняли места рядом. Как и подобает настоящим служащим, одежду мы сложили рядом на стуле и легли спать под холодные, тонкие армейские шерстяные одеяльца в тельняшках. Что делать было категорически нельзя и утром мы чуть не огреблись по полной от старшин-годков. Нам в очень доходчивой форме объяснили, что спать надо с голым торсом. Что кстати очень правильно и подтверждали слова моего отца, когда он говорил об этом. Что в любой холод спать под одеялом надо голым. Тогда быстрее согреешься, это с одной стороны, а с другой, утром ты тепленький одеваешь холодную одежду и тоже быстрее согреваешься. Так как одежда будет сохранять твое тепло, а не остывать вместе с телом. Эту привычку, спать с голым торсом, я сохранил до сих пор.

Каждое утро наша рота увеличивалась и каждый раз старшинам в простой и доходчивой форме приходилось объяснять вновь прибывшим как надлежит «нести службу». Когда же рота полностью пополнилась новобранцами, на вечерней проверки командир роты, капитан-лейтенант (фамилию его я тоже не запомнил, так как практически видели его только на вечерней поверке) перед строем дал нам всем понять, что жаловаться на старшин не имеет смысла, так как они день и ночь находятся с нами в роте, в отличии от офицеров, командиров взводов и его самого.
Так что старшины вам здесь; и отец и мать в одном лице.

Но меня лично это не пугало, я готов был ко всему, с пятого класса я учился в школе-интернате, так в нашем поселке школу из восьмилетки сделали начальную. После, студенческое общежитие, когда поступил в техникум, в общем жить в коллективе я привык и за себя мог всегда постоять. К тому же мы с земляками договорились держаться друг за друга и никого в обиду не давать. Может потому, что мы держались всегда вместе, нас особо никто и не напрягал.

                Школа № 1 или школа Оружия

                Тяжело в учении- легко в бою.
                А.В. Суворов.

Раньше на месте школы оружия по проекту укрепрайона располагался госпиталь. Сейчас же на этом месте была учебка. Здесь, на склоне подножия сопки, стояли серые здания старой постройки, которые имели толстые, сантиметром семьдесят-восемьдесят в толщину стены и узкие высокие проемы окон. В них располагались теперь учебные классы, а в кирпичных постройках более позднего времени находились казармы. Штаб части и плац были в самом низу, а казармы располагались выше по склону и к ним вела широкая железобетонная лестница с высокими ступенями, а вот столовая была совсем в стороне и до неё все поротно, маршировали с песнями.

 В школе Оружия готовили таких специалистов как: торпедистов, канониров, минеров, штурманов, сигнальщиков и ко;ков. Вокруг учебных корпусов всюду были натыканы старые, снятые с кораблей: орудия, зенитные установки, торпедные аппараты, бомбометные установки и еще много чего, которое служило новобранцам учебным пособием. Классы тоже были напичканы различными приборами с кучей непонятных тумблеров, кнопок и все это нам предстояло изучить за шесть месяцев. Какими же наивными мы были, но это после. А сейчас мы с тоской взирали на хорошо виднеющийся, за проливом, Владивосток, где тихо и мирно текла гражданская жизнь.

                Ду;хи

                Терпи казак – атаманом будешь.
                Народная поговорка.

Духами звали тех, кто служит первые полгода, далее следует «карась», второй год службы на флоте моряки начинают со звания – оборзевший карась. В оборзевших карасях ты ходишь год и потом становишься «годком», что означает год до дембеля. Оставшиеся полгода – ты дембель. Вот такая не хитрая иерархия на флоте. В сухопутных войсках она соответственно немного другая, но суть та же – дедовщина.
Но в этой главе речь пойдет скорее не о дедовщине, а именно о духах, о тех, с которыми мне пришлось столкнуться в нашей роте. Я уже говорил, что призывали нас со всех уголков Родины и вот из одного такого «уголка», точнее кишлака к нам в роту попал туркмен.

То, что мы увидели утром, а именно утром мы видели вновь прибывших ночью, чуть не поколебало мою веру в Отечество, вернее в её сынов с большими звездами на погонах, которые на пересыльном пункте отбирали будущих специалистов, в частности специалистов минного дела.

Он стоял сгорбившись, низенький, в черной матроской шинели которая смотрелась на нём просто нелепо. Морщинистое лицо с большим горбатым носом из которого текли сопли до самого подбородка и бегающими, заискивающими глазами. На вид ему было лет тридцать, не меньше. На все вопросы старшин он отвечал только одним словом – ТРИ.  Как зовут – три. Ты откуда – три и так далее. Видимо ему сказали, что служить он будет три года, вот он и заладил три да три и больше по-русски он ни понимал и не говорил ни слова. Да и по нему было видно, что он не понимает куда и зачем его привезли, видимо поймали, когда он спустился за солью с гор, где всю свою жизнь пас овец и отправили служить. В роте он у нас пробыл не долго и через несколько дней исчез.

Был еще один, с детскими чертами лица, на вид лет четырнадцать, такой весь изнеженный маменькин сыночек, русский. Тот сразу с ходу проглотил иголку. Разрезали, достали, приехал военный прокурор, беседовал с ним о членовредительстве. Не помогло, на второй день снова проглотил иголку, после того как выписали из госпиталя больше его никто не видел.

А вот Воробьев из Комсомольска на Амуре, я запомнил почему-то очень хорошо, маленького ростика, шустрый, рыжий, ни дать, ни взять – воробей. Он умудрился через неделю сбежать с острова. Как? Кругом наряды, пирсы охраняются, кругом пропускная система. На самом острове одни военные городки, военные части и патрули. Поймали через неделю во Владивостоке, привезли в роту. Старшину взвода заставили привязать его руку к тренчику и водить день и ночь за собой. Он сам рассказывал нам, что всё своё детство убегал из дома, залазил в грузовые вагоны и так катался по всей «матушке». Поймают, говорит, снимут с вагона и домой отправят, а он снова за своё. Так пол Союза повидал. В роте он тоже долго не задержался. Говорили, что списали на берег, то ли аэродромы подметать, то ли в стройбат определили. Но два года — это не три.

Были в роте несколько духов из прибалтийских стран. Те были надменными, медлительными. Русских всех называли «оккупантами», но мы на это внимание не обращали, к тому же они держались всегда в сторонке, своей маленькой компанией.
Был паренёк из-под Львова. Простой обычный паренёк, его прозвали «бандеровцем», но он не обижался. А нам рассказывал, что в войну у населения выбора не было. Придет отряд красных в деревню, отберет мужиков и говорят пойдёте с нами воевать или шлёпнем, как врагов. Приходят бандеровцы – то же самое. Не пойдешь – пристрелят. Приходили и зеленные, это так бандитов не идейных называли, которые жили грабежом, воюя и с красными и с немцами, и те тоже забирали мужчин, не спрашивая их согласия.

А в тех местах они с мальства лопатами копали в лесу патроны, как мы червей и стреляли, из там же выкопанных, винтовок. После винтовки выбрасывали куда подальше, чтоб дома не попало от родителей.
Армянин один рассказывал, как они жили на гражданке. У них в Армении уже тогда процветали во всю взятки. Как они тогда выражались: ты даешь – тебе еще больше дают взятку. Без неё и на работу не устроишься. Если у тебя меньше тридцати тысяч, для нас по тем временам это колоссальная сумма, с тобой никто разговаривать не станет, все считают тебя бедняком. Отец хотел его от службы откупить, но военком слишком много запросил.

Таджики, киргизы, узбеки – у тех все мерилось баранами. И тоже взятки чиновникам и за невест платили калымы. При чём чем меньше она училась, тем больше калым. С высшим образованием невесты считались слишком умные, а значит не покорные будут мужу. Зачем за таких платить много? А мы то тогда еще верили, что социализм победил пережитки прошлого.

Был еще один паренёк, татарин. Среднего роста, коренастый, в роте старшины назвали его «Казан». Это потому что он на вопрос от куда родом, ответил Казан, вместо Казани. Вот старшины и ухватились за это. А раз татарин то, как говорил старшина второго взвода: «вы, татары, на нас триста лет ездили, теперь я на тебе три года ездить буду». И что вы думаете, он действительно возил на себе на себе старшину по казарме. Не часто, но катал, под настроение старшины.

Другой, тоже татарин, никогда неунывающий, любитель потравить байки. Как оказалось, он не только байек был любитель, но и женского пола тоже. До призыва он жил в селе и уже имел жену с дочкой, но это ему не мешало бегать за девчонками как в своем селе, так и в ближайших деревнях тоже. И на этой почве был неоднократно бит парнями, а в некоторых селах он был даже персоной нон-грата, так как отцы дочек всерьез хотели его прибить. Но суть не в этом, а в том, что перед тем как нам «списаться» на корабли, ему пришло письмо с дому, что его жена родила второго ребенка. А по тем законам, имея двоих детей в армию не призывали, а если и служил кто, то его демобилизовали.

Он пишет письмо маме чтоб прислала справку с сельсовета о рождении второго ребенка, а сам радостный, и не от того, что родился ребенок, а что уже отслужил «своё». И что вернется домой всего через полгода в бескозырке и брюках клёш, и как будет всем рассказывать: «как он бороздил просторы мирового океана», хотя на самом деле был простым духом и в нарядах по камбузу всю ночь чистил ложкой гнилую картошку.  В ответ ему мама пишет, что мол, служи сынок, может армия из тебя человека сделает, а мы тут сами как-нибудь вырастим детей. Забегая вперед скажу, что переписка эта затянулась еще на полгода. Он им грозил и дом разгромить и всех покалечить и клялся в любви и верности своей жене, а мать все за своё, служи мол, сыночек, делайся человеком, а мы тут уж сами как-нибудь управимся. В роте все знали о том, что у него родился второй ребенок и все ждали, что вот-вот справку пришлют. Ни в наряды, ни на корабли его не списывали, так и болтался в части. Весь обношенный, так как амуниция ему вроде и не положена была, одним словом бичевал всеми позабытый, пока случайно не столкнулся с командиром части. Тот выяснив в чем дело заставил командира роты затребовать справку напрямую с сельсовета.
 Не знаю, сделал ли из него военно-морской флот «человека», за тот год, что он провел на Русском. Но будем надеяться на лучшее.
Много было в роте национальностей и народностей, но перед Уставом мы все были равны, нам всем предстояло прожить эти полгода. Полгода холода, голода и дедовщины.

                Служба.

                Нас е...ут, а мы крепчаем.
                Армейская поговорка.

Вообще старшины в роте всех делили на «шарющих», то есть тех, кто быстро соображает, что к чему и на не «шарющих», по-русски выражаясь – тупых. Шарющим быть было не очень полезно для нас, так как в первую очередь их начинали «припахивать». Это и наряды по роте и найди-принеси-подай. Поэтому мы быстро научились «косить» под «твоя моя не понимай», но основное правило у нас было – крутись как можешь. Смог – хорошо, не смог – не завидуй.

И так, начнём всё по порядку.  Подъем в шесть часов утра, построение в казарме, форма одежды: штаны, голландка, шапка и бегом на «пересык». Легкой трусцой рота бежала в сторону пирса и там отливали прямо на обочину дороги. Затем также бегом возвращались в казарму, заправляли постель и уже в шинелях выбегали из роты в курилку. Там на ветру и утреннем морозе мы ждали старшин, которые вели нас строем, чеканя шаг в столовую на завтрак. После завтрака снова в курилку и до обеда, так мы еще не приняли присягу то обучать военной специальностям было нельзя, а занять больше было нечем. После обеда и до ужина снова в курилку и все это временя мы все толпились на улице, не взирая на погоду. А вот после ужина нас вели на плац, где мы занимались строевой подготовкой до самой вечерней поверки. Лишь тогда мы забегали в казарму, вешали шинели в раздевалке и строились в проходе для переклички. После поверки у нас было немного свободного времени на то чтобы приготовиться к отбою.

В самом начале службы в учебке, у нас с куревом был напряг, если кто и доставал сигарету, то делал не более двух-трех затяжек, и она шла по кругу, каждый делал по одной затяжке и передавал дальше. Последние зажимали окурок двумя спичками, под самый корешок, так как пальцами держать уже было не за что и тем самым от неё не оставалось даже «бычка». Последние деньги мы оставили в магазинчике в поселке, куда бегали за сигаретами «Прима» и то только с разрешения заместителя командира роты при условии, что ему мы покупаем пачку Герцеговины флор. Самых дорогих тогда сигарет.

Чуть позже стали приходить посылки от родителей с блоками сигарет и со сладостями, которых так нам не хватало. Хотя честно говоря я раньше никогда сладкоежкой не был, но именно тут почувствовал непреодолимую тягу к сладкому. Правда львиная доля посылок оседала в каптёрке у старшин, но это было не столь важно.

В начале все разговоры в курилке были про еду. Кто-что кушал когда-либо из деликатесов и других изысков. Всё это было от того, что кормежка в столовой была мало похожа на нормальную еду. Каши по утрам – сплошное месиво из крупы, чай подслащенный да кусочек масла с хлебом. Обед: на первое суп из подсоленной воды и плавающей в ней несколько кусочков картошки вместе с кожурой, если плавало несколько кусочков капусты, значит это был борщ. Иногда в «бульоне» можно было обнаружить кусочек жилы или сала с волосатой шкурой, на второе каша с редкими маленькими кусочками мяса и компот. Ужин тоже каша с чем-нибудь. В начале от такой пищи нас воротило, ещё бы, ведь мы еще какое-то время отрыгались «домашними пирожками». Но это вскоре прошло и с каждым днем в курилке мы все больше чувствовали, как наши животы стали приближаться понемногу к позвоночнику. Разговоры про еду только усиливали слюновыделение и журчание в желудках. Поэтому единогласно было решено, про то кто-что кушал раньше и вообще про еду как таковую ни слова.   Действительно, голод не тётка и вот уже каши казались нам вполне съедобными, но…

Забегая в столовую и рассаживаясь по десять человек за баки (так на флоте называют столы), на которых стояла кастрюля с едой и чумичка для накладывания. Стояла тарелка с черным и белым хлебом и алюминиевый большой чайник с компотом. И пока все это один накладывал по чашкам, а другой разливал по кружкам, старшины не спеша рассаживались за отдельный бак, нехотя выковыривали из каши мясо, брезгливое его прожёвывали, запивая компотиком. Мы же должны были успеть за это время, пока старшины выпивали кружку компота, проглотить первое, второе и третье, так как уже звучала команда: «Окончить прием пищи. Выходи строиться». И мы вскакивали из-за столов на ходу доедая остатки пищи. Кто-то прятал хлеб в карманы шинели, но если такого старшина поймает, то перед строем запихивал весь кусок ему в рот. А с полным ртом жевать его практически невозможно и не выплюнешь, вот и мучились «духи» аж слезы из глаз текли.

И если я, будучи учащимся техникума частенько не доедал, на стипендию в 27 рублей не очень-то разгуляешься, то здесь мне было еще терпимо. А вот другие «ломались». Я сам видел, как духи с Азиатских республик набрасывались на баки с помоями, которые отправляли в свинарник и руками хватали их содержимое этих самых баков и пока не видит старшина, пихали себе в рот.

Был у нас в роте еще один, из Херсона, на гражданке любитель «вкусно похавать», как он сам выражался и когда здесь лишился этой самой вкусной хавки, ежедневно мечтал после дембеля поступить на кондитера. Но подхватил воспаление легких и отправлен был в госпиталь. Оттуда он вернулся совершенно зашуганным, опущенным человеком и готов был на все лишь бы его не трогали. Чем не преминули тут же воспользоваться Армяне, взяв его в «оборот». Мы было попробовали за него заступаться, но быстро поняли, что это бесполезно – сломанная психика уже не позволяла ему снова стать Человеком.

Голод, это второе с чем нам пришлось столкнутся, первом был холод. Он медленно, но верно проникал нам под стёганую шинель, забирался под тельняшку. Ноги в кирзовых прогарах с тонким х/б носком замерзали и приходилось, не переставая топать в курилке ногами об деревянный настил, хоть как-то согреваясь. И как не парадоксально это звучит, все мы с нетерпением ждали строевую, когда можно будет согреться, чеканя шаг на плацу. А еще старшины придумали нам в наказание за плохую муштру – бегать по трапу. Я уже писал, что плац находился в низу, а к казармам вела крутая лестница. И вот старшина командовал: «Рота, вверх по лестнице, бегом марш» и вот мы всей ротой прыгаем по этим высоченным ступеням вверх. И когда первые ряды уже почти добегали до верха, а последний, мой взвод, еще был только на половине пути, звучала команда: «Отставить, назад бегом марш» и так раза два три. Наивные были старшины – через несколько дней мы сами просили их разрешить нам побегать по трапу – согреться. На что они отвечали, что мы еще не заслужили, надо лучше маршировать.

Иногда нас все-таки загоняли в роту, учить текст воинской присяги, читать Устав, а по четвергам проводили политзанятия. А для нас это был чуть ли не праздник, побыть немного в тепле. Хотя и в казарме температура была не выше 12-17 градусов. Даже в бане, куда нас водили один раз в неделю, стоял дубак, пар шел прямо из-за рта, теплой воды едва хватало на один тазик, это если поспешить, ополаскиваться уже приходилось холодной водой. И тут мы с Андреем Кабаковым придумали простую схему, в его тазике с теплой водой мылимся, а моим ополаскивались.

В этот же день, в роте, была смена нижнего белья. Грязные кальсоны и тельняшки мы бросали в кучу, а старшина нам швырял чистое. После мы уже сами между собой обменивались кальсонами и тельняшками по размеру. И каждый раз старшина жаловался, что кальсонов сдают больше чем людей в роте. Но откуда было ему знать, что муж моей сестры работал в военизированной пожарной части и им там выдавали армейское бельё, которое он не носил, вот она и передала мне. А что, в двух кальсонах-то теплее зимой. Передавали мне так же и х/б носки, так как они при муштре, изнашивались очень быстро. А у других от носков целыми были только резинки и это при минусовой температуре, да в кирзовых ботинках-прогарах. Поэтому большинство были простужены.

 Перед присягой нас вывели за территорию части для обязательных стрельб. Стреляли из карабина СКС, три патрона по мишеням в положении лежа. Вообще с оружием я был хорошо знаком, отец охотился и меня приучил с детства, поэтому 27 из 30 я выбил уверенно, в отличии от большинства моих сослуживцев, которые никогда в руках оружие не держали.

Еще перед присягой, всю школу построили на плацу, и командир учебки, контр-адмирал по званию (к сожалению фамилию его память моя не сохранила) объявил, кто не знает или не понимает русского языка, два шага вперед. На моё удивление чуть ли не половина призыва, в основном кавказцы, вышли из стоя. А контр-адмирал продолжил: «сейчас вы отправитесь на полгода изучать русский язык, а потом ввернётесь и снова продолжите служить еще три года». И о чудо! Все сразу заговорили по-русски и сделали обратно два шага назад, встав в строй. А командир учебки продолжил: «раз вы все язык понимаете, то никаких отговорок типа «я не понимаю» не должно быть».

Но вот присяга была принята и позади остался смотр рот. Где каждая рота старалась промаршировать стройнее других и строевую песню перепеть и лучше всех чеканя шаг, монолитной колонной пройти по команде «смирно», мимо командира части принимающего смотр. Говорили, что какая рота какое место занимает при смотре, то такой порядковый номер ей и присваивают. Не знаю правда это или нет, но наша рота как была седьмой из семи рот учебки, так и осталась седьмой.

Вот-вот должны были начаться занятия, но мы пока что так и продолжали целыми днями «отбивать чечетку» в курилке. И как назло у меня стал нарывать средний палец правой руки. Палец раздуло и возле ногтя появился гнойник. Будь я на гражданке, не задумываясь сам бы вскрыл гнойник и выдавил его, но тут не было даже элементарно чем можно было бы прижечь ранку и перебинтовать. Деваться было некуда, и я, с разрешения зам.ком.звода старшины I ст. Коломийца, пошел в медсанчасть. Да, меня предупреждали, что туда лучше не ходить, так как любой обращающийся за медпомощью, автоматически считался симулянтом. Будь то хоть у «духа» разрыв сердца с частичным отрыванием головы, все-равно был бы симулянтом. Но у меня ведь все было на лицо, то есть на пальце и в освобождении я не нуждался. Но это меня не спасло, не спасло даже то, что на приеме был мой земляк с Тынды, отслуживший уже полтора года.

Увидев мой гнойник, он со словами: «А-а-а, понятно», схватил палец и тут же щипцами вырвал мой ноготь. От неожиданности я только сильно замычал, интуитивно пытаясь вырвать руку, но он держал палец крепко, видно это было у него в порядке вещей. Выдавил из пальца гной вместе с кровью и забинтовав отправил меня обратно в роту, предварительно назначив перевязку через два дня. Но я больше туда не пошел, побоялся. А зря, через несколько дней рана у меня загноилась. Может я застудил её или какая зараза туда попала, но постепенно, днем за днем палец все больше гнил. Я понимал, если приду в медсанчасть, то мне просто отрежут палец, при чем без какого-либо обезболивающего. А что еще хуже – без пальца могли и комиссовать. Поэтому, когда в следующий раз приехала ко мне сестра с мужем, то привезла таблетки стрептоцид и бинтов. Таблетки я разминал и посыпал рану, и она постепенно затянулась. А вот ноготь отрос изуродованный – память на всю жизнь о службе на Русском.

                Учеба
                Не можешь – научим,
                Не хочешь – заставим.
                Армейская поговорка.

Учеба у нас началась где-то в конце декабря. Наш взвод после завтрака приводили в промозглый учебный корпус, от бетонных стен которого веяло ледяным холодом и в классе рассаживали за парты. За преподавательским столом садился старшина I ст. Коломиец и засыпал. Мы же должны были сидеть тихо, оберегая драгоценную негу заместителя командира взвода. Да и чему он мог нас научить если сам обучался у такого же старшины, который в свою очередь тоже ничему не обучался, кроме как гонять «духов», чтоб им служба мёдом не казалась. А между тем кабинеты были напичканы непонятными для нас желтыми, железными ящиками, большими и малыми со шкалами и без, с кучей тумблеров и визиров. На вопрос, что это? Ответ старшин был один – когда попадете на корабли, там вас всему научат.

Наверное, в других ротах чему-нибудь и обучали, например, коков. Их казарма находилась на третьем этаже над нами и засыпая мы долго слышали, как их там полночи гоняли – отбой – подъем. Им вообще доставалось от дедов больше всех в учебки. Ходили слухи, что все старшины там татары.

Нас тоже гоняли: и пока горела спичка – одевались и «фанеру к смотру» готовили. Это когда строят в одну шеренгу взвод, а «годо;к или дедушка» всех по очереди бьет в грудную клетку. За любую провинность одного заставляли все отделение, а то и роту приседать сто раз. То есть делаешь к примеру, двадцать приседаний, а старшина говорит: «отставить, не синхронно приседаете, сначала сто приседаний делать марш!» и так «отставить – приседать» по десять раз и больше делали. До тех пор, пока ноги в коленях уже не разгибались.  Иногда, ночью нас поднимали пьяные деды и заставляли танцевать в проходе в одних кальсонах. Зрелище еще то. А когда им это наскучивало брали душку от кровати и с криком «всем разойтись – отбой», бросали её в нас со всего размаху вдоль прохода. Наша задача была как можно быстрее разбежаться по шконкам. Но все же это были цветочки, по сравнению с ротой коков.


                Наряд
                …Стойко и мужественно
                Переносить все тяготы и лишения
                армейской службы…
                Устав ВС СССР гл.1 ст.3.

Именно так я и воспринимал тогда службу на Русском острове, как жизненное испытание, которое выпало на мою долю и которое нужно перенести с достоинством. Я не был первым, кто сталкивался с этими трудностями, их переносили до меня и будут испытывать после. Служба не располагает к философствованию и рассуждению, она предполагает: четкое выполнение приказов, строгое соблюдение Уставов и беспрекословного подчинения старшему по званию. Поэтому стиснув зубы, мы были одной серой массой, в любой момент готовой по приказу Партии и Правительства СССР отдать свои жизни во славу Родины. Хорошо, что Родина тогда этого не потребовала, и мы продолжали мирно нести свою «службу».

Но вернемся к нарядам. Они были у нас, как и везде в рядах Советской Армии и Военно-Морского Флота – строго, согласно Уставов. В первый свой наряд я заступил дневальным по роте. Перед отбоем меня поставили на «тумбочку», вернее рядом с тумбочкой на котором стоял черный телефон. Стоишь себе по стойке полувольно-полусмирно, тупо смотришь на входные двери в ожидании входящего офицера, чтоб позвать дежурного по роте. Одним словом, стоишь на шухере, пока в каптерке дежурный по роте со «стариками» гоняют чифир. К стене не прислонишься, туда предусмотрительные деды набили иголок, чтоб духи не засыпали. Но были у нас и такие которые умудрялись стоя засыпать и с открытыми глазами даже спали. Но я отстоял своё положенные время как положено. И надо сказать, что больше меня в те сутки почему-то не ставили на «тумбочку». Днем же мы «летали» по роте так, что присесть было некогда: драили ротную «палубу», протирали, чистили, вытирали весь день.

В следующий наряд меня на ночь послали дневалить в учебный корпус. Туда посылали сразу после ужина и до самого утра тебя там никто не менял. В маленьком, три на полтора метра в не отапливаемом тамбуре с одним узким окошком и широким железобетонным подоконником, были три двери. Первая входная, вторая вела в учебные кабинеты и запиралась на ключ, а за третьей находилась подсобка одного мичмана. Там стоял верстак и электрический обогреватель, и что самое интересное, туда из роты, после вечерней поверки, прибегал ночевать один боец с нашей роты. Он помогал мичману выделывать там шкурки и имел ключи от его кондейки. Спал он там на верстаке укрываясь шинелью – неудобно, но зато в тепле и самое главное подальше от различных ночных «скачек», которые могли прийти в головы старослужащим.

Дневальным же приходилось корчиться на холодном подоконнике и в полудреме дожидаться утра. Но мне тогда подфартило немного, я убедил его впустить меня погреться и поклялся, что ни в коем случае не засну. Но тепло заставило меня расслабиться и мои веки начали смыкаться. Но тут я услышал, как скрипнула входная дверь и кто-то вошел в корпус. Я уже было обрадовался, что пришли меня сменить и хотел было уже выйти из кондейки, но что-то меня остановило, и я взглянул в замочную скважину. Там в тамбуре стоял и оглядывался капитан первого ранга Ким, зам. Командира по учебной части. Я подождал пока пройдет пару минут, с того момента как он вышел и сам следом выбежал на улицу, потоптался по снегу возле входа и как не бывало заступил на пост дневального. 

Через пять минут он вновь зашел в тамбур и я, как и положено по Уставу, что дневальный такой-то несет наряд там-то и там.
-Ты что приведение? – задал он мне провокационный вопрос.
- Никак нет! – я сделал удивленное лицо, типа о чём это он?
А капитан первого ранга продолжил:
- Я заходил сюда несколько минут назад, а Вас не было на месте.
- Так я только что, как положено, делал обход вокруг корпуса, смотрел целые ли окна. – Обходить корпус нам действительно было предписано, но мы этим пренебрегали.
-  А в какую сторону ты делал обход? – снова пытаясь меня подловить, спросил зам. Командира по учебной части. 
Я быстро сообразил, что он вероятно всего ходил в караульное помещение, так как оно находилось как раз за учебным корпусом, потому и указал тот же маршрут, по которому мы не как не могли с ним столкнуться. Видимо моё объяснение его вполне удовлетворило, и он сказал, что с караульного помещения позвонил мне в роту и сейчас должны оттуда прибежать. Поэтому я должен им передать что всё нормально, просто мы с ним немного разминулись. И действительно через несколько минут прибежал запыхавшийся дежурный по роте Коломиец с дневальным, я им все объяснил, и они удалились. Но до утра мне пришлось мерзнуть в холодном тамбуре, ютясь на подоконнике.

Вскоре начали набирать наиболее толковых, шарющих духов в караульный наряд. Меня туда пропихнул Андрей Кабаков, там уже были и остальные мои земляки. А готовили нас так; в Ленинской комнате дали нам устав караульной службы и полчаса на его запоминание. Через полчаса если ты не пересказываешь его наизусть – делаешь сто приседаний и так до полного запоминания обязанностей часового. Я запомнил его сразу, но в знак солидарности сделал один раз приседания, а на второй раз пересказал его без запинки и ушел отдыхать.

В караульный наряд мы заступали на охрану дальних складов. Они находились в трех километрах от учебки и туда мы шли пешком. Начальником караула был наш взводный командир, молоденький лейтенант, разводящим шел один из старшин-годков и нас шестеро бойцов, вооруженных карабинами Симонова.

Первое, что нас удивило и обрадовало в маленьком деревянном караульном помещении, так это то, что там стоял трех ведерный алюминиевый бак с начищенной картошкой. Это перед нами в наряде стояли «коки» и их старшины заставляли чистить в свободное от караульной службы время. А нас заставили её жарить. Причём жарили мы её сначала нач. кару со старшиной на сливочном масле, которое они заблаговременно взяли в столовой. А после уже всю ночь и весь день мы её жарили для себя на подсолнечном масле и отъедались как могли.

Эти наряды в караул стали для нас отдушиной, от пресной пищи в столовой и от пьяных дедов с их ночными «скачками». Которые с потеплением становились все реже. Чувствовалось приближение весны, а там и до «малого дембеля», то есть списания на корабли, было рукой подать.

Но все же в одну, еще морозную и темную ночь, нас подняли со громкими криками: «вы чё, совсем духи оборзели?!». И дальше неслись одни маты. В шинелях и шапках всю роту выгнали на улицу. Сначала мы сбежали по дороге с затяжным спуском низ, к нижним продовольственным складам, а обратно подниматься нас заставили гусиным шагом. Кто привставал, или кто пытался идти на карачках, того старшины били ремнями с бляхами по спине. Один раз и мне прилетело вдоль спины – запутался в полах шинели. Но мы все-таки дошагали до верха. Как выяснилось позже, кто-то ночью нассал дембелю или годку, уже не помню точно, в ботинок. Толи мочи не было терпеть у кого-то, толи лень было бежать ночью в гальюн, но отдуваться пришлось всей роте.


                Форт

Весна вселяла в нас надежду, что скоро все это закончиться и нас отправят служить на корабли Тихоокеанского флота, которые базировались от Владивостока до Камчатки. Там, в экипажах и кормежка получше и отношения другие между сослуживцами. А пока мы по-прежнему с тоской поглядывали на Владивосток и провожали завистливыми взглядами различные корабли, проходившие мимо острова.

Во второй половине апреля, наконец-то, отправили первую партию в несколько человек на корабли. И в одночасье все старшины куда-то исчезли, и все последующие дни мы были предоставлены сами себе. Боясь за свои «шкуры», а иначе их били бы нещадно за все унижения еще вчерашние «духи», а сегодня уже покидающие Школу и они, заблаговременно зная это, как крысы попрятались по углам. В роте остался только один командир нашего отделения, молодой старшина II ст. который был, как говориться «ни рыба не мясо» и которого как последнего духа гоняли свои же старши;ны. Кстати, последующий призыв рассказывал, что он, не выдержав издевательств пустился в бега.

Вообще для тех, кто оставался служить в школах самым страшным наказанием, за какие-либо проступки, была отправка на корабли. Потому что там служили те, над кем они измывались раньше и попадая в экипажи их служба была не завидной. Их били в «тёмную», чтоб без свидетелей, да и в открытую били тоже. И офицеры, прикрывали глаза на это, зная, что получают они «за дело».

В один из солнечных дней, самом конце апреля я решил прогуляться к верхнему форту зная, что меня никто не хватиться. Форт был на самой вершине сопки с которого открывался красивейший вид на Амурский залив и город Владивосток был как на ладони. Сам же форт пугал своим молчаливым видом. Перед ним был когда-то глубокий ров и сразу же за ним возвышался, метров пять крутой вал. Узкий проход вел в маленький ровный дворик, в котором на тебя в два яруса смотрели, вогнутым полукругом, узкие щели-бойницы. Внутри форта еще жила зима, железобетонные стены толщеной с метр дышали холодом. Я взглянул через бойницу во дворик и понял, что все щели смотрят в направлении узкого прохода и если бы неприятель попытался штурмовать его, то ему здорово бы досталось.
 
На одной из стен была сделана надпись красной краской «Государственная собственность, охраняется Законом», а рядом много надписей «здесь был…» самая ранняя датировалась 1941 годом. Немного пробыв там я по чувствовал, как на меня стала давить эта железобетонная мощь форта, веющая могильным холодом.
Я спустился на один этаж ниже и оказался в казематах, там было много каких-то закуточков и еще был ниже этаж, а может и несколько этажей. Но туда я не стал спускаться так как там было темно, а прошелся немного по каземату и увидел довольно таки широкий туннель, со ступенями уходящий в низ. Сверху, через какой-то определенный промежуток были круглые отверстия, через которые свет проникал в туннель, по бокам были сделаны неглубокие ниши, для гашения взрывной волны. Я прошелся по этому проходу до тех пор, пока было естественное освещение, но через какое-то расстояние оно пропало и без фонарика идти дальше не было смысла.

 После мне рассказали, что все форты острова раньше были соединены подземными ходами и что даже во Владивосток шел под проливом переход, но его то ли завалило, то ли замуровали. Я покидал форт со странным чувством, словно я побывал в прошлом, в году так 1910.
 Я еще немного побыл на самой вершине сопки наслаждаясь открывшимися видами, вдыхая теплый весенний воздух, наполненный запахом моря. Этот морской воздух мне еще предстоит вдыхать два с половинной года, в северных и южных морях. А затем мне предстоит сойти на берег во Владивостоке и уже с материка я совсем по-другому буду смотреть на Русский остров.

P.S. Я читал некоторых авторов которые писали о беспределе творящихся в Школах на Русском острове в те года. Слышал и о трагедии произошедшей в школе РТШ, когда там умирали с голоду. Каждый кто прошел через «Русский» по-своему относиться к тем месяцам, что провели на острове. Кто-то затаил обиду и ненависть к скотскому отношению к молодым со стороны старшинского состава.

 Но для меня лично служба на Русском многому чему научила, и Школа Оружия стала для меня Школой выживания. Она закалила меня, научила смотреть прямо в глаза любым трудностям и ценить то, чему раньше я не придавал значения.


                Пройдет зима, пройдет и лето
                Пройдут быть может и года
                Все позабудется на свете
                Но годы службы – никогда!
                Неизвестный автор.