Глава восемнадцатая

ЯНВАРЯ, 15-ГО ДНЯ 1917 ГОДА

ИЗ ДНЕВНИКА ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ II:

«15-го января. Воскресенье

В 10.30  поехали к обедне. Завтракал Линевич (деж.) В 2 часа отправился со всеми детьми на снеговых моторах Кегресса к Пулкову; проезжали по разным оврагам, спустились с горы, ехали прямо полями и болотами вдоль Гатчинского шоссе и вернулись через Баболово. Нигде не застряли, несмотря на глубокий снег, и вернулись домой в 4 ч. очень довольные необычной прогулкой. Погулял ещё в саду. После чая принял сен. Милютина по делам наместничества. Читал до 8 ч. Вечер провели на той стороне у Ани с Н. П., обоими Ден, С. В. Злебовым и Линевичем».

О ЧЕМ ПИСАЛИ ГАЗЕТЫ 15-ГО ЯНВАРЯ 1917 ГОДА.

«ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЙ ВЕСТНИК»:

«ВОЙНА.
ОТ ШТАБА ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО

З а п а д н ы й   ф р о н т.

После усиленного обстрела наших окопов восточнее дороги из Калнцема на Шлок (западнее Риги) немцы атаковали наши части, но были отбиты с тяжелыми для них потерями.
В районе Митавского шоссе нами был выпущен газ, вызвавший у немцев большую тревогу.

Р у м ы н с к и й  ф р о н т.
Без перемен.

К а в к а з с к и й  ф р о н т.
Без перемен.

«НОВОЕ ВРЕМЯ»:

«С о б ы т и я  д н я.
Атаки Немцев восточнек дороги из Калнцема на Шлок отбиты с тяжкими для них потерями.
На правом берегу Тигра к юго-западу от Кут-ель-Амары британские войска захватили 1.100 ярдов первой линии траншей и укрепились в них.
Англичанами минирована южная часть Северного моря.
Болгары отказываются передавать военнопленным письма и деньги, посылаемые сербским Красным Крестом.
В Италии арестовано около 40 человек в связи с взрывом на двух военных судах.
Германские оружейные заводы прибегают к объявлениям в надежде купить припасы для рабочих. Рационы хлеба и картофеля уменьшены.
В Вене, в Праге, и других городах Австрии в течение пяти дней не было хлеба.
В Германии стоят сильные морозы. Судоходство по Рейну прекращено.
Близ станция Шетоухедзы дружинниками разбита шайка хунхузов.
В Москве сгорел театр Незлобина».

«ВЕЧЕРНЕЕ ВРЕМЯ»:

«Н а  ф р а н ц у з с к о м  ф р о н т е.

У высоты «304» и Мортомма оживленная артиллерийская деятельность. - В лесу Парруа Французы разрушили артиллерийским огнем германские укрепления. - В районе Диксмюда - артиллерийский бой.

Н а  и т а л ь я н с к о м  ф р о н т е.

В районе реки Ваной и на Карсо - артиллерийская перестрелка. - Итальянцы отбили зенитными орудиями воздушную атаку Австрийцев.

В  Г е р м а н и и.

В Германских городах усиливается голод. - Борьба с самоубийствами. - Случаи голодной смерти. - Паника на бирже».

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ПОСЛЕДНЕГО ДВОРЦОВОГО КОМЕНДАНТА ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ II В.Н. ВОЕЙКОВА :

«Отношение царской семьи ко мне.
Царившее в обществе того времени настроение отразилось и на отношении ко мне со стороны близких к престолу лиц: одни припомнили мне сокращение числа особ, сопровождавших государя при выезде на театр военных действий, так же как и находившихся на Ставке; другие мстили за то, что были «поставлены на место» за вмешательство в подлежавшие ведению дворцового коменданта вопросы...
Все эти выпады мало меня беспокоили благодаря тому, что нисколько не влияли на оказываемое доверие царя, который, будучи тонким наблюдателем, прекрасно понимал положение вещей. Как все в жизни обыкновенно преувеличивается, а чаще передается в ложном освещении, так и отношение государя ко мне истолковывалось окружающей средой превратно: часто мне приписывали влияние на решение Его Величеством таких дел, о которых я даже понятия не имел.
Происходило это, вероятно, вследствие того, что государь иногда выражал желание знать мое мнение по какому-нибудь вопросу, прямого отношения к моей служебной деятельности не имевшему. У меня до сих пор сохранилась одна написанная карандашом собственноручная записка Его Величества, приложенная к докладу, по которому государь желал знать мое мнение.
Когда придворным не удавалось подорвать доверие царя ко мне, они иногда прибегали к другому способу — наводить путем похвалы по моему адресу государя на мысль дать мне какой-нибудь высокий административный пост; но труды их не увенчивались успехом, так как государь был очень чуток к интригам, сильно, к сожалению, распространенным в придворных сферах» (В.Н. Воейков. С царем и без царя).

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ПОДРУГИ ИМПЕРАТРИЦЫ ЮЛИИ ДЕН:

«О немецких симпатиях Государыни Императрицы заговорили после того, как во главе армии встал Государь Император. Все стали коситься на Нее, и когда Она разговаривала со Своими Дочерьми и фрейлинами по-английски, то солдаты в лазаретах, присутствовавшие при этом, заявляли, что Она говорит по-немецки. И эти слухи, однажды пущенные, разрастались с чудовищной скоростью.
Фактически революция началась перед смертью Распутина, но уже во время войны стали открыто заявлять, что конец царизма не за горами. Все наши поражения приписывались влиянию "симпатизировавшей немцам" Императрицы, которую в некоторых светских салонах язвительно называли "полковницей".
Министр внутренних дел Протопопов неоднократно докладывал о готовившихся покушениях на Императрицу. Об одном из них стало известно из перехваченного полицией письма от одной светской дамы своей московской подруге. Автор письма сокрушалась о том, что убийство государыни не стало "свершившимся фактом", и заявляла, что если Ее не удастся убить, то другим методом Ее устранения будет заключение Ее в сумасшедший дом.
Княгиня Васильчикова - якобы от имени всех русских женщин - написала Государыне предерзкое письмо, в котором утверждала, будто все классы общества настроены против Нее и требуют, чтобы Она не вмешивалась в русские дела.
Кто-то писал, будто Государыня была в такой же степени возмущена содержанием письма, как и тем фактом, что написано оно было на клочке бумаги, вырванном из блокнота! Однако дело было вовсе не в том, что письмо на клочке бумаги, адресованное Монархине, является нарушением этикета, а в ужасных обвинениях, ядовитой враждебности "послания", которое сначала разгневало Ее Величество, а затем глубоко огорчило. Рассказывая мне об этой гнусной цидулке, Государыня горько плакала.
- В чем же женя обвиняют? - проговорила она. - Григория больше нет в живых. Неужели эти люди не могут оставить Меня в покое?
Затем Императрица получила еще одно письмо, на этот раз анонимное, но тоже с обвинениями в адрес Государыни. Оба письма вызвали невероятное возмущение в лазаретах: офицеры, хорошо изучившие подлинную натуру Государыни, были страшно сердиты на злопыхателей. Жизнь была чрезвычайно трудной и связанной с лишениями. Дошло до того, что когда мой муж вернулся из Мурманска и спросил графа Капниста, как дела, граф ответил:
- Скоро узнаете сами и ужаснетесь. Мы вернулись к эпохе Павла Первого. Нас ожидает погибель» (Ден Ю. А. Подлинная царица. М.: Вече, 2009).

ИЗ ДНЕВНИКА ФРАНЦУЗСКОГО ПОСЛА М. ПАЛЕОЛОГА:

«Воскресенье, 28 [15] января 1917 года

Госпожа Т., бывшая одной из самых ревностных последовательниц Распутина и к тому же пристрастившаяся к оккультным наукам, поведала мне о взаимоотношениях, которые существовали с 1900 года между русскими монархами и знаменитым французским чудотворцем Папюсом.
В прошлом ноябре в этом дневнике я описал спиритуалистический сеанс, который проводил этот чудотворец в 1905 году в Царском Селе.
— Прошло лет двенадцать или около этого, — рассказывала мне госпожа Т., — после того, как Папюс в последний раз был в России; но он не прекращал переписку с их величествами. Несколько раз он пытался убедить их в том, что Распутин оказывал на них пагубное влияние, поскольку оно шло к нему от дьявола. В результате этого отец Григорий возненавидел Папюса, и, когда их величества упоминали при нем имя Папюса, он обычно взрывался от гнева: «Почему вы слушаете этого шарлатана? И чего он сейчас лезет не в свои дела? Если бы он не был жалким интриганом, то он был бы занят работой со всеми теми безбожниками и фарисеями, которые его окружают. Нигде еще нет столько грехов, как там, на Западе; нигде еще распятый Иисус не подвергался стольким оскорблениям... Как часто я говорил вам об этом! Все, что приходит из Европы, преступно и опасно!».
Госпожа Т. также рассказала мне, что она видела в руках мадемуазель Головиной, фаворитки старца, письмо, которое императрица получила от Папюса около пятнадцати месяцев назад. Письмо заканчивалось следующим образом: «С каббалистической точки зрения, Распутин подобен сосуду в ящике Пандоры, содержащему себе все пороки, преступления и грязные вожделения русского народа. В том случае, если этот сосуд разобьется, мы сразу же увидим, как его ужасное содержимое разольется по всей России...» Когда императрица прочитала это письмо Распутину, он просто ответил ей: «Но я же говорил тебе об этом много раз. Когда я умру, Россия погибнет».
Заканчивая рассказ о пророчествах старца, госпожа Т. сообщила мне, что незадолго до его смерти она слышала, как он сказал: «Я знаю, что умру в страшных мучениях. Мое тело будет разорвано на куски. Но даже если мой пепел будет развеян ветром, я буду продолжать совершать чудеса на моей могиле. Благодаря моим молитвам свыше, больные будут выздоравливать и бесплодные женщины забеременеют».
Я в самом деле не сомневаюсь, что рано или поздно память о Распутине породит легенды и его могила будет щедра на чудеса».

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ДЕПУТАТА ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ В.В. ШУЛЬГИНА:

«И з м е н а...
Это ужасное слово бродило в армии и в тылу. Вплоть до самых верхов бежало это слово, и даже вокруг Двора рыскали добровольные ищейки. И это действовало как зараза. Люди, которые, казалось бы, могли соображать, и те шалели.
На этой почве едва не треснул блок. Во всяком случае, издал неприятный скрип.
Тут я возвращаюсь ко времени более раннему, то есть к концу октября 1916 года. Мы готовили "переход к очередным делам" по случаю открытия 1 ноября последней, пятой сессии Государственной Думы. Это вошло уже в обычай. В обычай вошло и то, что переходы эти заключают три части: привет союзникам, призыв к армии продолжать войну, резкая критика правительства...
Как всегда, мы собрались в комнате No 11. Пасмурное петербургское утро с электрическим светом. Над бархатными зелеными столами уютно горят лампы под темными абажурами...
Кадеты П. Н. Милюков и А. И. Шингарев, октябристы С. И. Шидловский-первый, граф Д. П. Капнист 2-й и Г. В. Скоропадский, В. Н. Львов-второй от группы центра и националисты И. Ф. Половцев 2-й и я.
Председательствовал Сергей Илиодорович Шидловский. Был прочитан проект перехода. В нем было "роковое слово" - правительство обвинялось в измене. Резко обозначились два мнения.
От имени своих единомышленников я сказал:
- Обращаю внимание на слово "измена". Это страшное оружие. Включением его в резолюцию Дума нанесет смертельный удар правительству. Конечно, если измена действительно есть, нет такой резкой резолюции, которая могла бы достаточно выразить наше к этому факту отношение. Но для этого нужно быть убежденным в наличии измены. Все то, что болтают по этому поводу, в конце концов только болтовня. Если у кого есть факты, то я попрошу их огласить. На такое обвинение идти с закрытыми глазами мы не можем.
Мои оппоненты возразили:
 - Надо ясно дать себе отчет, что мы вступаем в новую полосу. Власть не послушалась наших предостережений. Она продолжает вести свою безумную политику -- политику раздражения всей страны, страны, от которой продолжают требовать неслыханных жертв...
Мало того, назначением Штюрмера власть бросила новый вызов России. Эта политика в связи с неудачами на фронте заставляет предполагать самое худшее. Если это не предательство, то что же это такое?
Как назвать это сведение на нет всех усилий армии путем систематического разрушения того, что важнее пушек и снарядов, - разрушения духа, разрушения воли к победе? Если это не предательство, то это, во всяком случае, цепь таких действий, что истинные предатели не выдумали бы ничего лучше, чем помочь немцам.
- Все это так, - сказал я, - но все же это не измена. Если этими соображениями исчерпываются доводы в пользу включения этого слова в нашу резолюцию, то для меня ясно: измены нет, а следовательно, нужно тщательно избегать этого слова.
- Это слово повторяет вся страна, - ответили они мне. - Если мы откажемся от него, мы не скажем того, что от нас ждут. Это будет политикой страуса. Если это слово не скажет Государственная Дума, то оно все же не перестанет повторяться всюду и везде, в армии и в тылу.
Но если в чрезмерной добросовестности мы спрячем голову под крыло и промолчим, то прибавится еще другое, скажут: Дума испугалась, дума не посмела сказать правду, Дума покрыла измену, Дума сама изменила!
Мы ничего не переменим в настроении масс, но только вдобавок к разрушению всех скреп государства похороним еще и себя. Рухнет последний авторитет, которому еще верят... Рухнем доверие к Государственной Думе. Когда это случится, а это непременно случится, если мы хотя бы в смягченном виде не выскажем того, чем кипит вся Россия, -- тогда это настроение и рассуждение найдут себе другой выход. Тогда оно выйдет на улицу, на площадь.
Мы должны это сказать, если бы и не хотели. Мы должны понимать, что мы сейчас в положении человеческой цепочки, которая сдерживает толпу. Да, мы сдерживаем ее, но все имеет свой предел... Не наша вина, что это невыносимое положение продолжается так долго. Толпа нас толкает в спину... Нас толкают и мы должны двигаться, хотя и упираясь, сколько хватает наших сил, но все же должны двигаться, иначе нас сомнут, прорвут цепочку, и толпа ринется на тот "предмет", который мы все же охраняем, - охраняем, бичуя, порицая, упрекая, но все же охраняем. Этот "предмет" - власть. Не носители власти, а сама власть. Пока мы говорим, ее ненавидят, но не трогают. Когда мы замолчим, на нее бросятся.
Но в ответ я продолжал свою прежнюю мысль:
- Наше мнение совершенно определенное - нельзя обвинять кого бы то ни было в измене, не имея на это фактов. Никакие убеждения, даже самые красноречивые, нас с этого не собьют. К тому же на все эти доводы можно привести контрдоводы, не менее убедительные.
Например, что касается авторитета Государственной Думы, то мы потеряем его именно тогда, когда позволим себе обвинять людей в предательстве, не имея на это данных. Авторитет, основанный на лжи, на обмане или даже на легкомысленной терминологии, недолго продержится. Мы на это не пойдем. Играть в эту игру мы согласны только при одном условии: карты на стол. Сообщите нам "факты измены" или вычеркните это слово.
- В нашем распоряжении факты есть, - возразили оппоненты, - но мы не можем сейчас ими поделиться по слишком веским соображениям.
- В таком случае, - сказал я, -- мы остаемся при своем убеждении.
Мы разошлись завтракать при зловещем скрипе блока. Но за завтраком разговор продолжался. Я сказал:
- Если вы хотите повторить приемы 1905 года, то мы на это не пойдем.
 - Что вы называете приемами 1905 года?
- А когда вы приписывали правительству устройство еврейских погромов, хотя вы знали, что погромы были стихийны.
- Во-первых, министр внутренних дел В. К. Плеве в апреле 1903 года устроил кишиневский погром, а во-вторых, в чем вы видите аналогию?
- В том, что, увлекшись борьбой, вы хотите нанести удар правительству побольней и обвинить его в измене, не имея на это доказательств.
- Доказательства есть.
- Так предъявите их.
- Мы и предъявим их в наших речах с кафедры Думы.
В конце концов победило компромиссное решение. В резолюцию все же было включено слово "измена", но без приписывания измены правительству со стороны Думы. Было сказано, что действия правительства, нецелесообразные, нелепые и какие-то еще, привели наконец к тому, что "роковое слово "измена" ходит из уст в уста".
Это была правда... Действительно, ходило.
Был такой генерал от инфантерии Дмитрий Савельевич Шуваев. 15 мая 1916 года он стал военным министром. Старик, безусловно, хороший и честный. В должности главного интенданта он, несомненно, был бы на месте, но как военный министр... словом, с ним будто бы произошло вот что. Как-то он узнал, что и его кто-то считает изменником. Хотя на самом деле никто этого никогда не думал, старик страшно обиделся и, как говорят, все ходил и повторял:
- Я, может быть, дурак, но я не изменник.
Милюков взял эту фразу осью своей знаменитой речи, с которой он выступил на открытии 1 ноября пятой сессии Думы. Приводя разные примеры той или иной нелепости, он каждый раз спрашивал:
- А это что же - измена или глупость?
И каждый раз этот злой вопрос покрывался громом аплодисментов.
Речь Милюкова была грубоватая, но сильная. А главное, она совершенно соответствовала настроению России. Если бы каким-нибудь чудом можно было вместить в этот белый зал Таврического дворца всю страну и Милюков повторил бы перед этим многомиллионным собранием свою речь, то рукоплескания, которыми его приветствовали бы, заглушили бы ураганный огонь "ста пятидесяти парков снарядов", изготовленных генералом А. А. Маниковским по приказу Особого совещания.
Министерские скамьи пустовали...».