Весна

По лесной тропе, ведущей de futuro, прошли темноголовые дети. Затылок в затылок. Так проще чувствовать друг друга и расти, когда вокруг никого. Они были тихими, но все же беспокойными существами внутри своих бледных малокровных коконов. Белые трибуны стадиона, покрытые известковой пылью, хранят торопливые следы, освещенные солнцем и смехом. Гигантские зеркальные вершины отражались в каждой крупной капле дождя. Стоило зайти за угол старого дома с облупившейся штукатуркой, и дом исчезал, обратившись в желтую пыль. В подвалах плотоядно молчали статуи, ожидая того, кого можно схватить и навсегда поместить в свои холодные каменные недра. Комната с лепными карнизами и огромным окном была тяжела и сумрачна до тех пор, пока в ее капище не проникли пробные оттиски зернистой рассветной сажи, гармонично ложащиеся на пергамент старого паркета. Весна говорила только о себе самой и ни о чем больше. Зардевшись соком можжевельника, святая кудреглавая дева сладострастно нашептывала слова. Смысл этих языческих речей был, конечно, темен, но чего можно ожидать от богов. Из провала в стене доносится жесткий аромат весенних цветов, некогда называемых асфоделями, и этого было вполне достаточно для того, чтобы без всякого сожаления покинуть кровать, полную грез. Утренние молитвы о благоденствии расползлись по комнате золотыми ящерицами. Навострив уши, мы постигали время, сжавшееся до плотного топота над потолком, журчания воды из крана и хлопанья дверей. То было очередное тайное, жуликоватое появление на свет.

Этой весной на улице простым нажатием воздушной кнопки некто слился с пространством, оставив вместо себя лишь зыбкий контур. Некто неугодный, неисправившийся, замешкавшийся, не успевший вовремя спрятаться. Да и невозможно было. Это как если бы согрешивший Адам, обуреваемый стыдом, таился бы в Эдемском саду слишком долго. Ведь надо же когда-нибудь исчезнуть. Праведные уста сопровождают его, полного тревоги и лжи. Из окон сквозь болото стекла проступают островки матриархата, прильнув к которым, вместо спасения, можно увидеть крупным планом огромные поры на сальной семейной коже. Раздувшийся парус груди, словно несущий на себе символ генеральского звания мундир, обмакнутый в чернильную жижу беспомощного величия, лежит, припертый деревянным срубом, и растекшаяся под ним фаянсовая лужа сверкает изумрудными глазками жабьей радуги.  Как скрежет пера озлобленного гения, висел над мутной пропастью круглый помаргивающий глаз Бога в совином предчувствии ночной добычи. Его кухонный тесак - грядущая весна, разделает нас на своей жаровне, розовых и наивных, лишив права выбора. В окружении богомольной каменной плоти, расписанной кровью и рвотой, конфорки черепов с карбункулами мозга внутри выглядят живописно и четко, как победоносное сверкание стальных башен. Бесконечная Ода к радости и пьянящее одиночество скольжения в белый миф идеи о райских садах. Под ногами вздымается летучий пух земли, а на застывших в трансцендентном оскале губах – черная пена. Контраст стигматических огней на верхушке далекой скалы – изрядно потрепанная временем голодная тень, изогнувшаяся в молитвенном поклоне, цепи которой так прочны, что никакой Борей не сможет их разорвать. Наши помертвевшие глаза устремлены на этот ничтожный блеск, и в пыльном угаре весеннего утра мы осыпаемся спелыми плодами в лощины и овраги, наполненные шевелящимися корнями. Утром живущие в нас доброхоты станут еще усерднее, но к вечеру мы снова будем самими собой.