СЕ ЛЯ ВИ

Антонина Ивановна в своей большой пустой квартире,
не зная куда себя деть от одиночества, обычно шла к окну и,
накинув на плечи тёплый платок, подолгу стояла так, глядя на
чужую, мимо бегущую жизнь. Приходили воспоминания. Вот
она школьницей с большой нотной папкой в руках пересекает
двор своего старого дома. Она идёт, высоко вскинув голову,
провожаемая, как ей кажется, завистливыми взглядами ребят:
«Музыкантша!» Кто-то из ребят показывает ей язык, а кто-то,
делая вид, что ему смешно, обхватывает живот руками и изда-
ёт короткий, злой, ироничный смешок: «Ха-ха!» Почему они
так её ненавидели, смеялись над ней и никогда не принимали
в свою игру?
Их семья по тем меркам была зажиточной и даже бога-
той: несколько больших светлых комнат и в одной из них —
рояль. Она была влюблена в рояль. Когда никто не видел, она
щекой прижималась к его сверкающему чёрному боку и гла-
дила рукой. Рояль казался ей живым, понимающим её суще-
ством, ведь он умел петь и главное — радовать.
Она безумно любила музыку, и в свои девять-десять лет
уже играла вещи, по технике исполнения доступные лишь дале-
ко опередившим её по возрасту ученикам музыкальной школы.
Несколько раз она слышала за своей спиной: «Какая талантли-
вая девочка». Так было ей тогда от чего задирать нос.
Потом консерватория. Теперь забылось, стоял ли в скве-
рике этот Мухинский памятник в годы её учёбы или видела
она его потом, после, когда приходила слушать своих люби-
мых композиторов. Но эта, вскинутая вверх рука, мелодия,
пойманная на лету. Сама она музыки никогда не писала, но
музыка так часто звучала в её душе, чужая или своя, этого она
не могла понять. Она любила и знала многих композиторов,
любила Чайковского, но самым любимым для неё стал Рах-
манинов. И теперь, так часто слушая его третий концерт для
фортепиано с оркестром, она каждый раз думала, что это всё о
ней, о её жизни, о её сегодняшнем одиночестве.
Антонина Ивановна уже училась в консерватории, когда
проходил тот, самый первый конкурс имени Чайковского. И по-
бедителем на нём стал Ван Клиберн. Она сразу же влюбилась
в него, да и не только она, в Клиберна влюбилась вся страна.
Тогда он играл первый концерт Чайковского. И как играл!
И Антонина Ивановна, будто это был рояль, проиграла на
подоконнике первые такты вступления: «Та-та-та!»
Однажды ей посчастливилось увидеть Клиберна в ко-
ридоре консерватории. Он шёл в окружении плотной толпы,
его о чём-то на ходу спросили, по-видимому на плохом ан-
глийском, и он, не поняв, в удивлении остановился, оглядыва-
ясь и словно бы ища от кого-то помощи в переводе. Он стоял
так близко от неё: мальчишески юное лицо, надо лбом шапка
очень густых светло-русых волос и слегка виноватая улыбка.
Она почему-то вообразила, что глаза у него ярко-синие, и в
них тоже живёт музыка.
Так и пошла она по жизни с затаённым желанием встре-
тить того, кто станет для неё единственным в мире. У него тоже
должны быть ярко-синие глаза, и он, как и она, должен любить
музыку. Но жизнь так и не подарила ей такого человека.
Ещё во время учёбы в консерватории о ней заговорили,
как о большой и очень талантливой пианистке. Она окончи-
ла консерваторию с отличием. Приближался очередной кон-
курс Чайковского. Она готовилась и знала, что её ждёт успех,
а дальше — долгая, счастливая жизнь в музыке. Если бы не
тот страшный день. Антонина Ивановна вздрогнула словно от
внезапно пронёсшегося по квартире ледяного ветра, так мель-
ком взглянула на пальцы правой руки. Тогда она долго, очень
долго, не жалея сил, разрабатывала пальцы, глупо надеясь на
чудо, но музыку пришлось оставить, ту большую, высокую, в
которой заключено было её будущее.
После тех страшных событий она уже больше никогда
не подходила к роялю, не поднимала его крышки, боясь ус-
лышать те, таинственно прекрасные звуки, которые обитали в
нём. В трудные девяностые рояль продали, и когда его выно-
сили из квартиры, что-то обиженно и горько прозвенело в нём.
Вслед за роялем ушла из жизни и мать Антонины Ивановны,
и она осталась одна в этой квартире, как подумалось ей тогда,
доживать свои последние стариковские денёчки.
Она не любила телевизор. От него было много ненужного
шума, какой-то раздражающей её немузыкальной какофонии.
Зато день напролёт она могла слушать свой старенький про-
игрыватель. Полюбила Грига и жалела, что раньше он прошёл
мимо неё чужим и мало любимым. «Пер Гюнт» — эти две сюи-
ты, как теперь казалось Антонине Ивановне, написаны Григом
о ней самой, о её жизни, о бесконечном, долгом одиночестве.
Ей так и не удалось дождаться своего избранника, Сольвейг
была счастливее. Она обожала болеро Равеля, этот постепен-
но нарастающий звук, поднимающийся к захватывающим дух
таинственным высотам. И не могла принять Вагнера, он пугал
её, наполнял страхом, и попытка вслушаться в него, понять за-
канчивалась тем, что она снимала диск с проигрывателя.
Одиночество окружало её. Но с некоторых пор ей начало
казаться, что она в квартире не одна, что кто-то, так же безумно
любящий музыку, здесь, рядом, за её спиной. Она замирала на
какой-то миг, а потом внезапно резко оборачивалась. Никого.
Но она точно знала, что он был здесь, рядом, юноша с ярко-
синими глазами и виноватой улыбкой на лице.
После смерти матери иногда звонили какие-то дальние
родственники. Разговор обычно не клеился, не за что было за-
цепиться, она не знала их, они не знали её. Потом наступала
тишина, телефон замолкал.
Однажды, что было очень странно, ей позвонили из са-
лона красоты. Кто-то, пожелавший остаться неизвестным,
презентовал ей великолепный и очень дорогой, подчеркнула
звонившая, косметический набор.
— Вы не должны ни в коем случае отказываться, это пре-
красный подарок для женщины. Сейчас мы его вам и доста-
вим, — сказал воркующий женский голос.
Антонине Ивановне стало смешно: «Набор косметики…
Зачем он ей?»
— Нет, нет, сказала она, — это ошибка, этого не может
быть…
— Вам, вам, — сказал всё тот же голос. И назвал её фа-
милию, имя и отчество.
В этом воркующем ласковом голосе Антонина Ивановна
неожиданно уловила смутившую её фальшивую нотку.
— Нет, — сказала она решительно, — мне ничего не нуж-
но, оставьте мой подарок себе.
— Ну, вы ещё об этом пожалеете.
И в голосе уже не было прежней мягкости.
Антонина Ивановна удивлённо пожала плечами: «Поду-
мать только, косметический набор… Как давно она не пользо-
валась подобной ерундой. Может быть зря отказалась?» По-
дошла к зеркалу: на неё смотрело худое, осунувшееся лицо.
«Неужели это я?»
Как-то ей пришлось пойти в поликлинику. Молоденькая
докторша, внимательно выслушав жалобы Антонины Иванов-
ны на нездоровье, сказала строгим взрослым голосом: «При-
дётся сдать кое-какие анализы», — и стала заполнять мно-
жество бланков. Антонина Ивановна смотрела на её руки, на
длинные тонкие пальцы и думала, что вот с такими руками
она могла бы стать пианисткой, а стала врачом. Анализы она
сдала, но болезнь отступила и, подумав, Антонина Ивановна
решила в поликлинику больше не ходить.
Осень брала своё, всё раньше и раньше начинало темнеть
за окнами, всё злее и злее свистел ветер в плохо подогнанных
старых оконных рамах, и уже никуда не хотелось выходить
из дома. Она слушала Бетховена, когда прозвенел этот звонок.
Порывисто встала, сняла трубку.
— Можно пригласить к телефону Антонину Ивановну? —
и назвали её фамилию.
— Да. Я слушаю.
— Сейчас с вами будет говорить начальник лаборатории.
Передаю трубку.
Голос был сухой, официальный, что-то нехорошее, не-
доброе было в этих словах. «Лаборатория… Причём здесь
лаборатория? Как странно…» подумала Антонина Ивановна,
и сердце отозвалось тревогой на эти непонятные, пока ещё
необъяснимые слова.
Приятный мужской баритон был мягким и вкрадчивым.
— Антонина Ивановна, пожалуйста, выслушайте внима-
тельно. Ваш анализ крови показал, что вы тяжело и опасно
больны. Болезнь заразная и если вовремя не принять соответ-
ствующих мер, возможен быстрый летальный исход.
Антонина Ивановна почувствовала слабость в ногах и
невольно опустилась на краешек стоящего рядом стула.
— Что же мне делать? — спросила она растерянно.
— Голубушка, не волнуйтесь, мы сейчас всё устроим.
К вам приедет бригада медиков, если всё подтвердится, отве-
зём в наш госпиталь.
— Но я не хочу в госпиталь...
Баритон больше ничего не сказал, его сменил тот, первый
женский голос, сухой и официальный.
— Бригада выезжает. Ждите…
Бригада медиков появилась подозрительно быстро, буд-
то они давно уже стояли за её дверью и лишь ждали нужного
сигнала. Но Антонина Ивановна не обратила на это внимания.
Она открыла дверь. На пороге стояли двое молодых людей в
белых халатах, один из них держал в руках чемоданчик с крас-
ным крестом на боку. Не говоря ни слова, они прошли в одну
из комнат, и тот, у которого был чемоданчик, решительным
жестом отодвинув расставленную тут посуду, водрузил чемо-
данчик на стол.
— Ну, бабушка, собирайтесь, поедите с нами.
— Да нет, — сказала Антонина Ивановна, — мы так не
договаривались. И ни в какой госпиталь я не поеду.
Молодые люди переглянулись.
— Ну что ж, будем писать отказ.
Антонина радостно выдохнула. Ну, значит, ничего серьёз-
ного и нет, если вот так запросто можно написать на какой-то
бумажке своё несогласие.
— Ну что пишем?
— Да, да, конечно.
— Тогда ваш паспорт…
Она только теперь с умилением и даже с какой-то вне-
запно возникшей симпатией посмотрела на этих, так неожи-
данно забредших в её одинокий угол, совсем ещё молодых
ребят. Да им не больше восемнадцати, у одного курносый
нос и веснушки на лице, а у другого, он видно постарше,
уши, как лопухи. Переживает, наверное. Всем ведь хочется
быть красивыми. Она заторопилась, побежала на кухню по-
ставить чайник, захотелось мальчишек напоить чаем, вспом-
нила, что где-то припрятаны конфеты, вот он и пришёл этот
счастливый случай.
Она вошла в комнату. Старший сидел за столом и писал.
Она дождалась, когда он закончит писать, спросила:
— Чаю выпьете?
Он как-то неопределённо пожал плечами, вроде бы «да»
и вроде бы «нет» и, стыдливо пряча глаза, будто сделал что-то
нехорошее, но не сделать этого не мог, отрицательно покачал
головой.
— Ну, ладно, — сказала она, — а что подписывать-то?
Он усадил её за стол и, нагнувшись над ней, стал придви-
гать к ней одну бумагу за другой. Бумаг было много.
Антонина Ивановна рассмеялась.
— На одно моё несогласие столько бумаги пошло…
А он торопливо пальцем показывал ей, где надо ставить
подпись.
— Ну, скоро? — спросил тот другой с веснушчатым ли-
цом. Ему, очевидно, надоело ждать.
Антонина Ивановна поставила последнюю подпись.
Им кто-то позвонил, они заторопились и ушли. Антонина
Ивановна, проводив их, подошла к окну, долго смотрела, но
их почему-то так и не увидела.
И снова потянулось время спокойное, мирное, и оно в сво-
ём плавном течении не предвещало ничего дурного. Но вне-
запно болезнь, не та, которой пугали её несколько недель тому
назад, а другая, тоже опасная, требующая длительного лечения,
заставила Антонину Ивановну лечь в больницу. Её проопери-
ровали, но на поправку она шла медленно. Она истосковалась
по своему дому. Бродя по длинному больничному коридору,
она порой приостанавливалась, прижимала руку к так медлен-
но заживающей ране и всё думала о том, что вернувшись к себе
домой, сразу же поставит чайник и, сидя на кухне, будет долго-
долго пить чай с лимоном.
Наконец её выписали. День был холодный, морозный, и
она сразу же озябла в своём лёгком старом пальтеце, которое
по глупости своей надела в тот ещё довольно тёплый день,
когда её забирали в больницу.
Она торопилась, хотелось поскорее добраться до дома.
Да вот он, её дом. Поднялась на свой этаж, достала ключи,
дрожащей с холода рукой попыталась вставить ключ в замоч-
ную скважину. Не лезет. Попробовала снова. Нет, не лезет.
Ну, конечно, всё ясно, она перепутала подъезд. Надо спустить-
ся и проверить. Да нет, это её квартира. И номер её. Нет, она
ничего не перепутала. Она расслабленно привалилась к двери.
Что же это такое? Почему не открывается дверь?
Антонина Ивановна вскинула дрожащую руку и позво-
нила. Сначала было тихо, потом за дверью кто-то закашлял
и, наконец, распахнул её. На пороге стоял оголённый по пояс
мужчина в трусах, спросил, удивлённо разглядывая стоящую
перед ним старуху.
— Тебе чего?
Она молчала потрясённая увиденным за его спиной. Вот
справа у входа — старая вешалка, рядом табуретка, на кото-
рую она обычно садится, чтобы надеть сапоги, и тут же на
полу валяется небрежно сдвинутый со своего привычного ме-
ста, старый, наполовину вытертый коврик.
Мужчина приготовился закрыть дверь.
— Это моя квартира, здесь живу я, — закричала Антонина
Ивановна и, пытаясь помешать ему, упёрлась в дверь руками.
— Но, но, — сказал он, — вали отсюда.
И резко оттолкнув её, захлопнул дверь.
Она долго стояла на лестничной площадке, припав пле-
чом к двери своей и теперь, как оказалось, чужой квартиры.
Потом ступенька за ступенькой спустилась по лестнице и вы-
шла на улицу. Ледяной ветер ударил ей в лицо. Куда-то бежал,
спешил, опаздывал торопливый городской народ, а она не
знала, куда ей теперь идти. Потом вспомнила, что здесь непо-
далёку есть маленькая деревянная церковь, туда она заходила
иногда, чтобы поставить свечку.
Перед входом в церковь она остановилась. Стояла за-
мёрзшая, дрожащая, и ей всё не верилось, что такое могло
случиться. Почему? Отчего? И не было на это ответа. Кто-то
осторожно тронул её за рукав пальто. Она обернулась. Уже
было темно и лица не разглядеть. Но этот кто-то взял её руку в
свою, разогнул её замёрзшие пальцы и положил на ладонь не-
сколько монет. Она вгляделась в темноту, пытаясь увидеть его
лицо. Нет, не смогла. Тогда она, как это делают все старухи-
нищенки, стоящие возле храма, низко поклонилась и сказала
те же слова, которые говорят они.
— Благодарю. Благослови тебя Господь.