Что ты наделала, мама!

      Юра  уже в который раз посмотрел на часы, выключил «Дэнди» и опустошенно встал. Раскрыл платяной шкаф, вытянул поясок из женских брюк. Всё дальнейшее образовалось как бы само собой: петля из этого пояса, стул у балконного окна, а на стуле – высокая стопка постиранного белья. Над ним – удобная (очень удобная для такого дела) загогулина отопительной трубы. Матерчатый поясок накрепко соединился с трубой (узлы вязать Юру научил папа), а петля почти неощутимо легла на шею. Немного мешала металлическая пряжка за ухом. Мальчик поправил ее, и, чтобы уже ничто не мешало задуманному, спрыгнул с бельевой горки. Мамин черный поясок надежно обхватил и сдавил тонкую, податливую шею двенадцатилетнего ребенка.
      До нового, 1997 года оставалось всего одиннадцать часов.

      Юра был единственным потомком в семье Арсеньевых, но предков у него хватало: мама с папой и оба дородительских корня, то есть две бабушки и два дедушки. Обычно в таких на редкость полных семьях дети вниманием не обойдены. Скорее, наоборот: подросток жалуется, что предки его «достают» - каждый стремится вылепить живую игрушку по образу и подобию своему. Но это когда родичи живут вместе. А у Юры семья расползлась. Отец ходил в море, в дальние, долгие рыбацкие рейсы. Дедушка и бабушка по отцовской линии, выйдя на пенсию, уже пять лет как выехали в Тверскую губернию, на усадьбу отцов, оставив мурманскую двухкомнатную квартиру своему сыну, Юриному папе, где Юра и рос. В основном, вдвоем с мамой. А ее родители жили особняком, у них была своя квартира в Мурманске. Хотя, конечно, наезжали и сюда, наведывались. И ночевали частенько. По обыкновению крепко выпивши. Дед по материнской линии – заслуженный алкоголик. Да и бабка в последние годы шла в дедовом кильватере: «сама выпью – ему меньше достанется». Но доставалось обоим. Мальчику их пьяная компания, естественно, нравиться не могла. Бывали случаи, когда он, будучи один в квартире, и дверей им не открывал, таился, поняв, что они «под мухой» пожаловали.
      Вот так. Вроде и много родственников, да не в количестве дело. Ребенку важна атмосфера домашней любви и надежности. Такая атмосфера возникала у тверской бабушки, куда Юру отвозили на лето, где шумел сосновый бор, и под окнами поблескивала река Торопа с чистым песчаным дном. А если еще и папе с мамой выпадал отпуск, и они все вместе бултыхались в Торопе и ходили в лес за ягодами, или просто за лесом, то лучшей жизни Юре и не представлялось.
Зимой же для мальчика мир как бы темнел, сужался и охлаждался. И не столько потому, что изумрудная зелень тверских солнечных холмов и радужные речные брызги превращались в заполярную мурманскую ночь, сколько потому, что семейный очаг здесь, в мурманской квартире, мерцал неверным светом, а иногда, как виделось Юре, и гас совершенно. Его любимая мама – свет и тепло, вера и надежда – частенько не ночевала дома, оставляя Юру одного. Или с «бабодедом», как называл он пьющих маминых родителей в отличие от непьющих папиных, которые были для Юры просто бабушкой и дедушкой. Но зимою бабушка и дедушка были для Юры недостижимы. Недосягаем был и папа, который конечно же любил мальчика, привозил ему из рейса «фирмовую» одежду и аппаратуру, однако всё это не заменяло отца, а только лишний раз напоминало о нем. А значит и о том, что мама по ночам уходит вовсе не к подруге своей, и предает не только Юру, но и папу. И самым тяжким для мальчика становилось уже ожидание не мамы из ночного вояжа, а папы из рейса. Ждать, зная, что отец после долгого отсутствия будет вроде ненароком и в шутку допытываться у мальчика, как они тут с мамой без него бедовали, а Юре придется отмалчиваться или врать, чтобы не подвести любимую маму. Эта предстоящая ложь нагоняла сосущую тоску. В школе, на занятиях она еще как-то отступала, прятала свои щупальца. Не особо приставала и тогда, когда он играл со школьными приятелями: осьминог тоски сидел в укрытии. Но стоило Юре остаться одному, как вскоре отвратительный моллюск напоминал о себе. Юра пытался его отогнать, врубал музыкальный центр и свою любимую «Нирвану», и на осьминога, похоже, и вправду действовал тяжелый звук: чудовище становилось вялым, неагрессивным, хотя не отплывало, шевелилось поблизости, увещеваемое голосом Курта Кобэйна.
      Последние дни были самыми тяжелыми. Если раньше маму еще можно было уговорить остаться, то теперь уговоры не действовали: она, собираясь, одеваясь вечером, прощаясь с мальчиком, уже как бы отсутствовала, ее уже нельзя было тронуть ничем.
      В ночь на 31 декабря Юра особенно просил маму остаться. Она ведь обещала встретить Новый Год вместе с сыном, а перед этим надо было убрать квартиру, нарядить елку, приготовить стол. «Ничего, дорогой, не волнуйся. Я приду рано утром, мы всё успеем», - сказала мама. И ушла, оставив Юру с бабодедом. Эта парочка пришла, хорошенько затарившись, и колобродила всю ночь. А мальчику не спалось. Заснулось только под утро. И утром, когда бабодед уходил, Юра не встал. «Закройте дверь», - сказал он. И остался один.
      Мама всё не приходила. Вместо нее пришла опять та самая тоска. И ее было уже не отогнать ни «Нирваной», ни «Денди». Воображение рисовало мрачный тупик, где прежней жизни уже не находилось места. И выход виделся не впереди, а вверху. Или внизу. И вел он туда, куда ушел любимый Юрин певец Курт Кобэйн..
      Новый Год Юра встретил в петле, потому что его мама, уходя, забыла взять с собой ключ от квартиры. Когда вечером 1 января родственники наконец взломали дверь, тело мальчика уже цвело трупными пятнами.
      Я постарался встретиться со всеми причастными к последним дням жизни и к смерти Юры Арсеньева. Встретился с бабушкой, приехавшей из Тверской области. Она настолько потрясена происшедшим, что не верит в самоубийство: она думает, что это дед-алкоголик убил мальчика по пьяни, а потом повесил, чтобы скрыть свое преступление. Но это конечно не так. Был я и у бабодеда, не просыхающего с той поры. Баба всё пыталась рассказать мне о том, как она всю ночь убирала Юрину квартиру к Новому Году, а дед просто прислонился ко мне и плакал. С ними всё было понятно. Главные вопросы у меня были к Юриной матери.
      И мы встретились с ней. Хотя и не сразу. Кира Даниловна поначалу избегала встречи, что и понятно. Страдание от потери сына, на которое еще и накладывается чувство собственной вины, не хочется показывать посторонним.
      Мы сидим на кухне той квартиры, где всё произошло. На Киру Даниловну, конечно, больно смотреть. Она – сама скорбь, еще не выплаканная: с похорон прошло всего несколько дней. Хотя и слабо, но мама пытается оправдаться: слишком уж Юра был чувствительным, дескать, да и в эту «Нирвану» влез невозвратимо глубоко. Живут же другие мальчишки с теми же проблемами, и не вешаются.
      Я гляжу на эту красивую, совсем еще молодую, искренне страдающую женщину, и мне хочется ей помочь, пополнить и усилить ее оправдания. Она ведь родила Юру в 17 лет, в пылу первого чувства. А потом, когда отец Юры, и сам-то еще пацан, ушел в армию, ушло и чувство, замещенное новым увлечением. Потом, пройдя через бурю, семья все-таки восстановилась, но чувство-то не вернулось, совместная жизнь сохранялась по обязанности, ради ребенка, а сердцу-то не прикажешь, особенно если муж больше полугода плавает где-то в иностранном полушарии.
      Я жалею Киру Даниловну, честное слово. Знаю, что вытянувшееся тельце Юры, его омертвевшие глаза будут следовать за матерью всю ее дальнейшую жизнь. И все-таки сына я жалею больше, чем маму, потому что он ни в чем не виноват. А то, что он много читал, глубже чувствовал, чем другие дети в его возрасте, – так это не вина его, а заслуга, которую мама могла бы оценить и учесть. Смерть любви между родителями не должна приводить к смерти ребенка. Родив новую жизнь, мы ответственны за ее сохранность перед Богом и перед людьми. Ну, разлюбили. Так лучше разойтись, не давить сердце подростка невыносимой тяжестью безысходности. Гордиев узел суждено разрубать родителям, иначе ребенок начинает думать, что гордиев узел – он сам. И он сам себя разрубает.