Обречённые

               
                1.               

              Восток полыхал румянцем, и доброго солнца было вдоволь, когда по напрасной деревне прогудело. Автолавка подъехала к пустой избе. Раньше в ней жил магазин. Теперь хибарка стоит без крыши, без дверей, без окон. Внутри все прилавки разбиты, печь порушена, только засохшие кучки людских испражнений, говорят о том, что в селении больше жизни нет.      

Через десять минут к машине приволокся дед Нестор, по кличке Махно, за собой вытягивая ванну на колёсиках от детской коляски, в сопровождении замшелого глухого кабеля, которому здесь обязательно что-нибудь перепадёт съестного. 

Как всегда, улыбчиво поздоровался, покряхтел, шамкая беззубым ртом, оглядывая продуктовое нутро государственной помощи и защиты, вытаскивая из кармана листок с «бывшим заказом».

С другого края пустой уже деревни, показалась чёрным пятном, немощная Савелиха, она же — бабка Маша. Покачиваясь на больных ногах, колыхала истрёпанной сумкой, держа кривую линию следов до живых людей. Рядом, деловито семенила козочка, по кличке Анфиска. Женщина приближалась в побитой молью тужурке, в дырявых ботиках, в тёплом уже полушалке.

                2.               
               
          Старики сначала соединились, заговорили, потом сивый пёс с козой, что-то на своём «залаяли-заблеяли», явно радуясь встречи.

   — Вот вы и собрались мои дорогие старожилы, всеми брошенные! — обтирая об засаленный фартук руки, — сказала водитель-продавец. Насыпая крупы старику, добавила:
   — Новость вам тут привезла!..

Старик со старухой переглянулись, напряглись, не спуская взора с верхотуры, с  фургона, с полноватой торгашки Веры Степановны. 
   — Слухаем! Слухаем! Не томи наши души, — открыла рот старушка, в артритной и обветренной ладони считая копейки.
   — В «раёне» мне сказали, что баста! «Коммунизм» кончился для вас.
   — Да, ну-у? — закашлялся Нестор, показав белу свету и продавцу, два единственных выживших передних зуба, вскидывая ветхозаветную кепку к верху.
   — Из-за вас двоих, больше не будут гонять автолавку, — нет резона. 
   — Вот, разъ…баи с Покровки! — возмутился дед, ныряя в карман за куревом, выплёвывая слюну возмущения на запущенную сибирскую землюшку.

   — Сейчас жа знаете, во власти люди умные… всё просчитывают, — продолжала Верка, близоруко читая стариковский список. — Вот, выходит, экономически не выгодно для бюджету, даже раз в неделю. Да и фельдшерица постоянно жалуется, почтальонки тоже не с руки, из-за ваших «дохлых» пенсий сюда мотаться. Всем вы кость выходит в горле, всем! Зачем телефоны «запустили» свои, а?.. Вот злятся… не позвонить, не спросить, живые ли? Вам же предлагали переехать в Злобинку. 

   — Вер-р, а чё я туды попруся? — слабенько вспылил дед Махно, укладывая запасы в ржавую ванну, кидая верному псу несвежий пряник. — Хватит! Я ужа ездил, смотрел!
               
                3.

         Вера Степановна уже знала: когда выселяли и расселяли деревню, Нестор Анисимович, имея давно шаткое сердце, поначалу согласился на переезд, под ручку уважительной председательши сельсовета проследовал к хате, где предстояло ему дожить свои жизненные остатки. Но когда увидел «развалюху», её внутреннее состояние, объёмы будущих восстановительных работ, сразу в себе засомневался. А когда пред заядлым рыбаком разлилось местное озеро, с нездоровой водой по колено, с мелкой рыбёшкой внутри, Махно упёрто «включил заднею», тем самым укрепив позиции сразу несговорчивой Савелихи.               
               
                4.

         А меж тем был мир вокруг, текла неспешная и дешёвая торговля, звуком старика продолжая тянуть житейский разговор:
   — Были ба там хоть какия родные… а то? Чужая деревня, чужие сосем люди. Ишь! Заздорово, так вот, возьми и брось всё! Вселись в развалень, спуская всю пенсийку на преображение вида. Здеся у меня давно ухоженная хатка, обласканный огородик, крепкая ещё банька, моё уютное кладбища. Матка с батькОм там лежат, сыны… да-а, мой верный Тетеря (треплет загривок глухому, трудно жующему псу) —  А меня к чужим… не-е, не срастётся у их. Покуда ноги ходят, и коль мало уже осталося, стоймя буду стоять на своём. Да, и с голоду здеся никогда не помру — серебристые карасики не дадут! А в той Злобинке, какая-то тухлая и мелкая  лыва, и гольяны одни. Не-е!

Распечатывает пачку вафлей, посасывает, жуёт, не моргая, смотрит за огороды, на синеющую гладь большого камышового озера. Вздыхая, с упрёком себе под нос выговаривает:   
   —  И чё не помёр в позатым годе, кода в промойну провалился?..  (поворачивается к старухе) — Зачем тода меня спасла?.. Счаса бы лежал спокойненько со своими…
   — Не бери грех на душу, Нестор. Забыв, как целовал мои страшные руки, что выходила, а?.. Бесстыдник! — поправляя изношенную шаль, чуточку обиделась старушка.
   — Ну, сё-сё, остынь! Это я так, с расстройству тонкой души, без злобы, старая… — похлопал по плечу землячку, пыхнув густым дымом в бок. 

   — Ая-яй! Какие брехуны, — запечалилась баба Маша, с руки заботливо угощая голубоглазую свою Анфиску покупным лакомством, — это ж какой бессовестный тот краснолицый справный человек-начальник. Помнишь Нестор, он с городу на УАЗике с главным лесником приезжал. Всю нашу тайгу зачем-то объезжали.

В «квадратных» глазах старика — немота, отсутствие памяти. Савелиха злится:
  — Совсем башкой застрял!? Ну, вспомни… кода ты карасей ловил для меня, и у тебя ничОво не ловилося!

   — А-а, счаса прояснилось! — оживился старик, — Эх! Жалею, ой, как жалею, что я тода их не увидел. Я бы им всё сказал, за многое спросил, будь не ладны те караси… — заботливо перебирая количество привезённых сердечных таблеток и капель, — сожалел Нестор, гнуто присаживаясь на порушенную завалинку.

   —  Это ж мне, старухе, выходит уже тогда брехал, что нас не тронут, и «продуктовка» твоя будет приходить справно. А ещё депутат, наш защитник!.. Выходит, мы под их экономию не подходим… ая-яй, что на белом свете делается Анфиска…

Нестор притушивая окурок, глазами делается активным:
   — Выходит надо счаса с запасом всё скуплять, за последними рубликами домой бехчи. — Степановна, подождь, пока я быстро слЁтаю?
   — Да постаю, постаю! Бегите мои родные… постою, сколько надо. Вы жа знаете, как я вас люблю…               
               
                5.               

           Нестор Анисимович срывает с места верного пса, себя вкривь гнёт, удаляясь от места бедной торговли, такого судьбоносного разговора. Скрипуче виляет правое колесо, вроде вот-вот от ванны отвалится, отлетит. Удаляются в пустынный заросший проулок, где по курсу сгнившая шея журавля-колодца, в небо грустно смотрит, уже без шеста, без зацепа, без ведра, как когда-то при жизни было…
 
   — А как жа теперича нам жить, Верочка, а-а?
   — Баб-б Маш, ну что вы меня пытаете? Вы поезжайте, у них и спросите… (навешивает для старушки заказ сахара, успокаивая рукой чуткую стрелку на весах)
   — Какой доченька ехать… мне до втобуса восемь киломитриков надо дойтись. Дойду, да там и остануся. Ноги-то всё хужее и хужее становятся. Сладу нет, ночи не сплю, всяким мажу. А ты ехать… эх, земелька моя родненькая, развеша думали мы… (в голосе горесть и томление… во взгляде мировая скорбь) — устало покачиваясь, в сумку принимает последнюю покупку, кряхтит, присаживается на завалинку.

Рядом топчется Анфиска, на бородатой мордочке крошки от лакомства и абсолютное наслаждение удавшейся жизнью…

Кривится лицо заветренной сморщенной старушки, губы вздрагивают, вроде как смеются. Лезет в карман тужурки. Слипшейся какой-то тряпкой промокает заслезившиеся глаза, совсем выцветшие, голубовато-белёсого дна. Промокнув тёмные ямки глазниц, дополнила:
   — Все посторонили в сторонку совесть… все! (плачет, совкая сопли в носу) — Брешут как собаки. И она им уже не судья. Выходить, Бога в ровню записали…

Вера спрыгивает с машины. Обнимает старушку, жмёт к себе:
   —  Баб Маш, ну не рвите мне сердце. Вы думаете, я не возмущалась. Ещё как! Только мне мягонько намекнули, что желающих «рулить» — очередь стоит в районе, где нет совсем работы. Страшно, другое, баба Маша.

Примолкла продавщица. Посмотрела на жутко тихую деревню, уже наполовину разваленную, растасканную, растерзанную, развезённую, с порушенными палисадниками и заборами. Кругом хозяйничает густая и наглая трава, полная  разруха, окончательное увядание. Только целёхонькими живут зреющие черёмухи в разбитых палисадниках. Уже третий год не будут собирать с них урожай люди.  Всё достанется птицам, всё обдерут голодающие птахи…

   — Страшно, другое. Горе, если линию вам обрежут, — обречённо вздохнула Вера. — Я краем уха, слыхала: есть предложение, через свет, его электрическое окончание, вынудить вас переселиться в Злобинку. Без света вы не вытяните зиму, загнётесь! Без дров оставляли… вы выжили. Теперь через «провода» попытаются…

   — Спасибо тому хлопчику-охотнику Олежеку, из Дарьевки. Есля бы не он, помёрзли бы (качается старушка, вздыхает, вспоминает) — Какий хороший парнишка. Часто яво вспоминаю. Даже разок во сне виделся. Дай яму господь здоровьица и хозяйскую жёнку. За бесплатно студентик попилил нам с Нестором, уехавшего в город, к дочке, Звягина старика, развальные постройки. Вот, всё лето и таскали кажный себе. Не помёрзли, выжили…               
               
                6.            

          Старушка, расстроено возбудив нос, «хрюкает» расстроенной сыростью,  поглаживая ладонями больные колени, — уродливо разбитые артритом:               
   — Скажи мне, Вер… почаму наши детки такими разными вырастают, а?.. Мы жа с тобой, их правильно спозорану воспитываем, добру прежде учим, последнее даём… 

Вера Степановна, задумчиво пожимает плечами, выглядывая даль, откуда скрипуче тянулся дед Махно, уже в ванной «выгуливая» своего дряхленького Тетерю.
  — Кто его знает, баб Маш… судьбой, наверное, наперёд всем расписано.
       
  — У всех жа матки, бабушки, деды былИ, всех доброму учили, сердечию. А, вишь, как по-разному получилося Верочка. Один, помню, важный и отглаженный приехал, мне всякого наобещал, ещё при мне заставляя помощников записывать, что прошу. А я ведь доченька, немножко просила… — грамульку. Березовых дровок тольки привязти, и чтобы подчинили крышу. Тячеть зараза уже какий год. Я как-никак, дятёнок войны… младшая самая. Двух братов ещё в 41 сгубила проклятущая. Батька весь битый вернулся в 46-м. В августе помню, в самую уборочную пору. Спине его досталось, Верочка…
  — Ой, баб Маш, интересно, а расскажите! — Вера из кармана достала семечки, крепкими пальцами запросто щёлкая их.

 (рассказчица тяжко вздыхает, берёт паузу, качает головой)

   — Что здеся рассказывать. Не мог крепко работать бедненький, семье и колхозу помогать. Помню… потягая, потягая пятидесятикилограммовые мешки… застоня, застоня, свалится на зЯмлю. Колхозники работают, а ён зрачками в небо лежит и плачет. От стыда и боли мучается. Как же… голодные бабы носят, а мужик в траве лодарит, валяется. Я, Веронька, сильно любила батьку. Всё старалась при ём помощницей быть, мазь какую по его шрамам намазать. Всяких его мучени, ой, сколько навиделась… всем моим слёзкам, боженька свидетель, не даст сбрехать… а мама сколько наплакалась…

Старуха отвернулась, совсем расплаксивилась, промокая глаза, задумчивым взглядом в одну точку остаточной деревни. Слушая женщину, Вера Степановна безмолвствовала, образно представляя фронтовика, им пережитые ужасы...

   — Помню, зимой, мы зь им подались на ближнее поле (показывает рукой направление) В самую чёрную ночь сунулися в лес. Надо было наскубсти колхозной соломы, по глубокому снегу натаскать.
   — У колхоза воровали!? — сплёвывая, спросила Вера, стараясь посмотреть той в глаза.
   — Это, с какогу боку посмотреть милаша. С чужих полей – это, наверное, и нехорошо. А койное, моя мамочка сама обихаживала, своими ручками и засеивала, и полола, и жала, мы считали своим, хоть и люто боялись всякой власти. Так вот, как счаса помню… ночь, мороз давя… под жёлтой луной, молча идём, пыхтим, волокушу двоём тянем. А батька, как вскрикня, и лицом у снег! Я, в страх, слёзы… папа! папочка! как закричу! Вставай! Ты ж, замерзнешь! Пытаюсь его поднять, а он, от боли стоня, зубами скрипит, под себя гребёть снег, пытается бедненький встать. Сколько лет прошло Веронька, а слова его и сейчас в моих ушах стоять.
   — Какие, бабушка?
   — Лучше бы меня доченька тогда убило!
   — Боже! Какой ужас!               
               
                7.

         Утекал очередной божий день, светлый и мирный, напаявая прелестным солнечным светом щербатую тёмную тайгу, и двух женщин на завалинке, средь коих повисла тяжкая минута молчания и раздумий…

   — Ну, потома, ён сильно пить начал. А что… спопробуй проживи таким, искалеченным, не долеченным, с перебитыми позвонками, ночами мучиться, не спать…
   — Боже! Какой ужас!
   — Уже, в 49-м… в самые крещенские… пьяным и околел. Каких-то сто метриков до хаты не дотянулся. Наутро, у палисадника Шалаихи притуленным и нашли. Ой, Вер, если тебе рассказать усё, что я пережила, видела, знала. Языка рассказать не хватя, чернил написать, от! Сама усю жись всякой ударницей была, в передовых ходила. Ты думашь, почаму ноги так болять? Так похади в рязиновых сапогах, стольки лет по телятнику, и в сырь и стужу. Ревматизму и хватила! Невжоль не заслужила, а?.. А вишь... хоть и хмурил важный лоб, от сострадания к старухе, а по сей час тишина.
  — А с какой партии хоть был?
  — Ну, с какой, какой?..  Наверно с главной! С флажками были, на коих медведи нарисованы синим.
  — А-а… понятно! Это, наверное, перед выборами было?
  — Ну, а когдась! Перед ими, ими доченька.
  — Да-а, эти оживают именно перед ними.
  — О-о, старая… вру! Сельсоветчица апосля прилетала, на меня бзыкала, и так недовольно! Мола, ябеда я, и несознательный лемент, вроде как без совести живу. А-а, що эгоистка, во! Видно, что тые записывали, ей усё по телефону передали. Ух, злющая была! Всё помню, грезилась, стращала: «Вроде как, нет на вас Сталина! Мола, к вечеру бы скоренько своими ножками переместились…»

  — И что с крышей сейчас? — спросила торгашка, вглядываясь в строну старушечьей хатёнки.
  — Как тякла, так и тячеть! Она мне тода сказала, что у ейной смете не заложены рубли для моей крыши, от! А за дрОвы вообще молчу. Грит, — безработных мужиков нанимайте, платите. Весь её сказ, от! А каво мне нанять, если кругом пусто, а? Если уже был урок… (продолжает елозить раскрасневшийся нос, промокает тёмные глазницы) — У прошлым гОде, дура сама, было, повелась на одних залётных. Обещали цельну машину берёзовых привезти, с горкой. Моя старая печка, тольки от их набирает большую жару. (старуха притихла, отвернулась, тихо слезит)

  — Баб-б Маш… и что они?
  — Обманули старую! Я сама, дурная простофиля… за обходительность и добрые слова рублики им наперёд отдала, поверила… (вздыхает, находится в полном душевном расстройстве) — и ни дровок, и ни тысячек моих. Во чё Веронька сделали с русским человеком. И как только ночами спят, своим деткам в глаза смотрят. Я бы, дня не прожила от такого греха. Вишь, а люди, поди, спокойненько времечко тянут, других обманывают. И прилично ж одетые былИ, а какие слова культурные произносили…
    
   — Ой, баб-б Маш... телевизор смотрите, а из него ничему не учитесь! — качает головой Вера-водитель, удивляясь старушечьей наивности.

   — Потома от коммунистов, было, приезжали, тожа на больших машинах. У самую помню грязь заехали, сразу после быстрых дождей. Я как их увидела, прямочки обомлела, чуть сракой на крыльцо сырое не села. Думала времечко старое возвернулось, или городского театру, артисты такими красочно разодетыми к старой в гости заехали, можа с чужого представленья, по-пьяночки заблудились. Музыка внутрях гремит, а они из машин важно вылазят, смеются. По глазам видела: удивляются моей нищете и разрухе кругом!

   — Не поняла, баба Маша, подробнее!

   — А куды уж подробнее. Все молодые да красивые те коммунисты. Музыка громко бухает… ета… да ты знашь яе… в кине, про непойматых разбойников, етих… ну как их… ещё там цыган играл, с серьгой в ухе, всех дурачил…
   — Неуловимых мстителей, что ли?
   — Во-о, наверно! Ну, вылазють мои гости, все в красноармейских длинных шинелках, как от покойного деда моего, помню, осталась. Тольки та, тёртая и в заштопанных дырочках была, битая ещё «первой» войной. А у етих новенькие. На грудях красные банты, на головах, ети… как их, острые такие, к верху.
   — Будёновки, что ли?
   — У их, у их! Чудно так… со звёздами яркими. Саблев и винтовков только им не хватало. Ну, спектакля и только. Но, ети скумекали с погодкой, с сапогами приволоклись.
   — Видно ехали мимо… к вам завернули, да, баб Маш?
   — И то, правда, дочка! С агитации дальних деревенек мимо мчалися, к нам с Махно любопытно завернулися. Ну, переобулися, ко мне в хату сразу зашли… головами завертели, удивляясь моей пропахшей мазями старине без всякого обновления. Предложила свежего молочка, блинчиков, водицы. По глазам споймала сразу: брезгуют к моей дряхлой старости притрагиваться, что-то в руки или рот брать. Но скажу, воспитанные и добрые ребятки были, пожалели мою жизнь, много сочувствовали. Даже подарили свою пролетарскую книгу, с пожеланиями, от! Я яе подложила под холодильник, чтобы не грюкал. И то польза! Потома подалися к брошенным коровникам. Делово пошли, с расстегнутыми шинелками, ну прямо хоть фильму снимай.
               
                8.

         Над бабьим разговором, над пустой деревней пролетали два крикливых журавля, к озеру, кругами грустно спланировали.
   — Ваши? — глядя в небо, — перебила разговор продавщица.
   — На-аша парочка. Стёпкой и Стешкой величаем. Нестор так назвав. Какая у их любовь завидная, без всякого расставания. Нам жа, Вер, хоть какая сторонняя жизнь, какий крик или песня, и то в радость, и глазу и душе, сердечное успокоение… (вздыхает, провожает взглядом счастливых птиц)

   — Ну, а дальше, что с теми коммунистами было?..
   — А что, а что! Потянулися и мы Нестором следом… как дурочки потёпали, по колено в грязи. Как-никак — старожилы, самые стойкия выходить, бывшие советские колхозники. Ударились в частые расспросы: «Как живём, как можем, наши любимые старички!?». — Проходимцы! Будто глазы не видят, как? — Тама, средь их один молоденький был, главный их, мордастенький. Ой, а красивенький Вер, но такой говорливый, с рыжей бородёнкой. Всё нам рассказывал, как мы жили хорошо при тых колхозах, про райскую жизнь при их, коммунистах. Я старая… не стала его расстраивать, спрашивать: Откуль ты ранний и спеленький, знашь, если ты тода только в зачатии был. А язык-то болтливо пристёгнутый, такой не переборешь. Любого на лопатки разложит. Остальные задом телепаются, согласительно качают головами. Соловушкой пел тый главный коммунист, обещав вернуть их власть в страну, как и коров в коровники, если их партия выиграет, всяких разом победит. Покружились, покружились, потома попросил своих помолчать. Стал звонить, докладать кому-то на большой верх: мола, очень огромная работа проведена, какого-то «куста» поддержкой надёжно заручены. Я тоды про тый «куст» ничова не поняла.

   — Баб-б, Маш, куст – это вашего сельсовета, четыре деревни.
   — А-а! О-от, дурная развалюха… (смеётся… и тотчас вскидывает брови) — Выходит… мы для их всего лишь «кусты»
   — А дальше что, баб Маш?
   — А я ужо и забыла, на чома остановилася?..
   — Ну, отзвонились коммунисты наверх…
   — А-а!.. Так вот… я по запаху хмеля изо рта, по хитрющим искрам в глазах, поняла: Нестор, точно имеет вопрос к бывшим властителям страны. Не ошиблася! Вынашивал до самого их уезду, как тольки раздали нам по пакету с продуктами. Тода и ляпнул, этому красивому, у новенькой, на распах шинелке: с их «вождём» на груди: «Мола, де вы были красивые и значимые, когда вас под жопу пхали! Что жа не заступилися за свою правильную такую власть, за нашу помирающую деревеньку, за нас с Марией Ивановной, а?» Так не поверишь, Вер-р, как начав, как понёс молотилкой глаголить, рыжий етот, Нестору объяснять, чё и почаму так случилося. Мола вредная и опасная Америка в этом замешанная, хитро нам подножку поставила! А как Мишку костерил, последними словами обкладывал!
   — Горбача, что ли?
   — Ну, а кого жа! Потома, писателя какого-то называв, продавшегося американцам… постой, постой, на языке вертится, счаса вспомню! (замолкает, напрягает мозг, зрение) — толи Сапожиницин, то ли Соплежицин!
   — Солженицын, что ли? — улыбнулась торговка.
   — Вроде похожий! И так долго нёс, и так долго всех обвинял, что Тетеря, етот глухой псина, и то не выдержал, гавкать начал, видно от нетерпежу.

(Вера Степановна смёется, сердечно жмётся к старушке) А она продолжает:

   — Знаю… по трезвому глазу, смолчал бы Махно. А под градусами, долго и терпеливо слушал, и напоследок не жалея их, задиристо выдал: «Мола… болтуны вы все! Были ими, такими и потомство своё дали! Привыкли у чужих глазах щепки искать, а в своих брёвна не замечаете! Мола, все у вас виноватые, тольки не вы!» И ещё много чё наговорил. Я было, уже спужалась, что побьють, — одёргивала! Нестора ж, Вер, за правдивый язык, раньше уже лупили. А они только посмеялись на такие оскорбления, хлопнули дверками, и укатили в горельник, обдав нас грязью и вонючим дымом, что я прям вся закашлялась.

   — Да им всё равно баб, Маш! Это же не идейные коммунисты, которые наравне с вами будут жить, в фуфайках ходить… — это терпеливые приспособленцы! Этим надо с пользой для себя приспособиться, разными охранными «корочками» обзавестись, богатством и возможностями обрасти. А возможностей у них, у-у, сколько откроется…
   — Ну, и хай открытыми приспособляются. Сё равно одинаково будем лежать… (старушка глянула в сторону кладбища)  — Так, ты не знаш главного, Верочка. Уехали тые гости, раскрыли мы те пакетики, а тама!? Какие-то сосалки, леденцы, как будто мы с Анисимычем школьники. Какие-то хрустяшки, счас вспомню… о-о, чапсы ещё, аж три пакета. Правдась просроченные.
   — Может чипсы!
   — А бох их зная, можа и так! Моя Анфиска не стала их дажа пробать. Я их воробушкам на приступке покрошила, те за всё примутся, не помрут. Правдась, не поскупились, кулёк чечевицы положили, и два пожухших щё яблочка.
   — Тоже просроченные! — засмеялась покрасневшая торгошка, добавив, — без сока уже?
   — А я не знаю, Вер-р… я с ягодками компот из их сварила. Вроде сладенько получилось! А вот и Нестор наш подошедший, смотри-ка… Тетеря в ванной едя, ну умора, ну смех!.. Ножки у бедненького уже больные… немочи нет… а так хочется за хозяином походить… (с жалостью смеётся, кряхтит, отрываясь от завалинки, усиливает звук голоса) — Ты ему ещё Анисимыч платочек завяжи… вот уж любовь у вас, мои черти дорогие!
 
С запада чернело небо. За брошенными лохматыми полями, громыхнул, трескуче «потрескал» предупреждающий гром. Старушка, глянув на темнеющий горизонт, перекрестилась, неразборчиво прошептала про сушку, про постельное бельё на улице, остановилась:

   — Ой, совсем забылась старая. Постой Веронька, постой! (лезет в сумку, на самое дно) — Я жа тебе баночку «смороденовова» принесла. Нонче богато кустики уродились… прям всё чёрненько… некому уже собирать, (вздыхает) — некому… прими доченька… прими…               
               
                9.
               
             Всё ничего было, только очень тяжёлыми для стариков были белые зимы. Случались они длинными, звеняще немыми, безмолвными, первозданно дикими, трудно проходимыми. Иногда с размашистыми следами мощных лосей через всю пустую деревню, встречались и цепочки следов осторожных волков. А за глухарей и зайца и говорить не стоит. Бывало, чёрные тетерева-касачи не боязно рассаживались чёрно-атласными гроздьями по верхам густого березняка, под самым мёрзлым озером.
 
Нестор помнит своё голодное детство, как разоряя гнёзда, пили яйца, на костре жарили беспомощных птенцов. Сейчас, в трескучие морозы, зная, что птахи не от холода сильно мрут, а от голода, словно грехи, отмаливая, вечерами мастерил кормушки, развешивая их во дворе и ближнем леску. Справно пополнял всяким кормом, радуясь, что обнаружили, нашли, кормятся, живут, дай бог все выживут, весёлую весну с ним ещё встретят…

Тетеря был стар и глух, уже бестолковый как охранник, как следопыт. Редко лаял на чужих, только думал, думал, свои последние денёчки полуголодным доживал.

Иногда городские наглые охотники на ревущих буранах, дорого и тепло одетые, со сворой натасканных собак, мимо проносились, выказывая своё равнодушие доживающим старикам, удаляясь в чёрные дебри, — давно забытый и зарастающий край, в таёжный угол. В Хрущёвские еще времена, сознательно умерщвлённых трёх деревенек, где чужому и не определить, что здесь, оказывается, добротно, с пользой жили землепашные люди.

Заваливало снегом брошенные места, да с таким порой навалом, что двери калитки, ворот не открыть, в уборную, да за водой «с разбегу» не сходить.

Просыпаясь, утеплённый старик первым делом тянул себя к окну, глянуть на так знакомую хатку, радуясь дымному вьюнку-хвостику в просыпающееся небо. Успокаивался, вроде как просил у Господа, у маленькой иконки на столе: «Теплится там ещё жизнь… пусть ещё поболе, главное, дай боже, подлиннее моей!»

Продрогшим, подтапливая печурку, всегда удивлялся, про себя думал: «Как ни встану, а уже печка, тепло в работе. Бедная старуха, и когда только спит… мается ногами…»

Когда совсем безжалостно заметало, накидывая на землю тяжёлое снежное одеяло, Нестор, окончательно терял настроение, больше старел. Прихватив бутылочку «беленькой», что-нибудь перекусить, тянулся два километра до главной дороги. В ожидании всякой «мимолётной» мощной машины, трактора, на обочине разжигал костёр, грелся, бросаясь наперерез оной техники, с мольбой о помощи.

Выказывая оплату, в виде «столичной» слёзно упрашивал водителя, чтобы в деревеньку его проехал, от Марии до Нестора хат всю уличную дорогу колёсами изъездил, примял белый «плен», обеспечив старикам лёгкий ход по родным местам и к колодцам, автолавке близкое нахождение.

Но не всегда улыбалась удача старику, ибо на картах «района» тупиковый угол был, с остатками выживших деревень вокруг и техники. Бывало, и отказывали, — «не подкупно» — торопились! Но больше было тех, кто соглашался на «торг». Но увидев на месте «убогость» жилья, общую трудность и стариковскую борьбу за выживание, отказывались принять плату, предлагая свою уже помощь: «что-нибудь необходимое завести, помочь, подарить…»

Случались и «пустые» дни. Простояв полдня, разбитым и обессиленным, по цепочке своих же следов тянулся обратно, впуская в свою утомлённую душу, разъедающим червём мысли: «А может и зря, не переехал в село…»

Не притрагиваясь к своим «снегам», выпив «предупредительную» таблетку, помощником тянулся к Савелихи, коя его старше была на целых девять годков, и уже давнюю инвалидность. Знал: по окончанию работы, добрая душа и накормит, и нальёт, и всякий разговор поддержит. Им, единственным старикам, у коих за душой и судьбой никого уже не было, так сказать «сиротам» по судьбе, каждое соприкосновение и помощь продлевало жизнь.

Если Нестор при всяких морозах, собаку держал в холодной будке, надеясь на тепло её шкуры, то сердобольная Мария Ивановна, Анфиску на зиму поселяла в отдельном отгороженном уголке избы. Имея с той тёплое полезное молочко и душевную радость общения. Свежего сена всегда хватало, и для кормёжки и для подстилки. У навсегда отъезжающих людей, по случаю, пришлось всё выкупить.               
               
               
                10.               

           У всех телевизоры работали исправно, представляя на обзор и размышления с десяток каналов. Если в «центральных», народ ещё изредка спорил, раздумий и предположений всяких давал, то из «районного» канала лилось всегда благообразие и полное согласие с Москвой. Из неё старики каждое утро узнавали: «Они, оказывается, хорошо ещё живут!» Если у Савельевой Марии Ивановны начинала «картинка» прыгать, она тянулась к Махно, за его остаточной силой.

Он, поднатужившись, крутил антенну, а она из хаты, в окно громко кричала, по стеклу сухими костяшками пальцев постукивала:
   — Так, так… щё, щё! Не-э!.. Не-э!.. Назад давай… я гворю, назад вертай! Да, что ты так быстро вертишь?.. Гворю, назад давай!.. Ну, старый пень, совсем слов моих не понимашь!?.. Не-е-стор! (стучит в стекло) — Я гворю, потишей крути! Куды ты гонишь?.. Слушай меня сюды!..

Анисимович, израсходовав давно последние нервы, тоже не молчал, огрызался, иногда вставляя солёное словцо, для связки — длинный оборот, оставляя последние силы, выкручивая такую мощную жердину.

   — Во! Во! Счаса, самый раз!.. Не трогай больша!!! — отстань от яе…  я гворю, отцапися от няе!.. (зло стучит в окно)
   — Да, слышу, слышу! Вот лист… как пристаня, херась отцепишь… (присаживается на завалинку, закидывает ногу на ногу, лезет за куревом) — То стой… то право, то сразу, давай лево!.. Без градусов, хераньки разберёшь!..

Высмаркивается на густую, наглую траву повсюду, увядающим уже мозгом думает: «Всё равно, что смотреть… по всем, одни и те же морды брешут, скачут, поют! Никого обновления и просветления!» Пыхнув густым успокоительным дымом, вновь оглядывает старушечьи заросшие владения, додумывает: «Покосить бы надо ещё  прийти, помохчи! Да ещё… накопать глины, замазать дымящий котёл в бане, давно обещал…» — слюнявит самокрутку, окончательно успокаивается.

(вновь стучат… глядят в окно, с доброй улыбкой, уже зовут в хату, к столу, к градусам, к долгой сердечной беседе)               
               
                11.

           Марии Ивановна, от таких встреч со стариком  в своей хате, большую информационную пользу получала, впитывая в понятной и развёрнутой форме, последние новости в мире, крае, стране…

В «догорающей» жизни, когда каждая минутка дорога, на дух, не переносила всякую нахрапистую политическую «трескотню» из чёрно-белого экрана. У неё от неё сильно болела голова, и пуще ныли колени. Поэтому, убегая от этого, щёлкала плоскогубцами каналы, в поисках добра, любви и согласия, с каждым разом и месяцем понимая: «всё бедней и бедней «на это» становится её старенький телевизор…»

За небольшой выпивкой же, можно было спросить старика, в неясностях вселенских дел разобраться, даже поспорить, чем «тупостью» своей, из себя, бывало его вывести, в успокоительной концовке вместе посмеяться. 

Неравнодушный Нестор, «по косточкам» разбирая общий бардак в стране, порой, не сдерживался. Легко заводился, по хате носился, кулаком по невиноватой печи стукал, много дымил, сыпал «солью»: «Вот разъ…баи с Покровки, такую богатую страну в нищете держат!»  — уже давно зная из «ящика», кто виноват в этом! Нервно переживал, за сердце хватался, образно, «клопами» раздавливая тех, кого во враги и агенты давно определил главный телевизионный канал.

Марии Ивановна, уже наизусть знала судьбу старика, его славное начало на целинных землях Казахстана, когда он был уважаемый государством герой-хлебороб, за что даже союзную грамоту заимел, и на грудь тяжёлый значок. Любил Махно вспоминать свою лихую молодость, любовные похождения, борьбу за хлеб, за крепкое счастье советской страны. 

Порой, бывало, печально оживляя глубины паутинистых морщин, падал сивой головой на стол, рыдал в тарелки и закуску, пускал слюни и сопли, вспоминая какие подвиги они с другом — хохлом, Васылём — творили, недоедали и не спали, на «досках почёта» молодыми и перспективными мордами мелькали. Не жалея себя, заботились о могуществе государства, надеясь на её справедливую взаимность.

Наизусть помнит старая, и как его друг, получив телеграмму о рождении сына, на радостях с товарищами напился, в буран, поплёлся за дополнительной водкой, в степи заблудился, замёрз. Знала, и то, что именно Нестор Анисимович сопровождал друга, гроб на Полтавщину, где на поминках, встретит свою тихонькую Вероньку, с собой навсегда заберёт. Не старой ещё, в Сибири уже похоронит, уже никогда не женится.

Старуха не любила нервные срывы старика, — злилась, тоже плакала, прогоняла домой, зная: артериальное давление не простит, — подскочит!               
               
                12.

          Отмотаем времечко назад, на целых три годочка. Навсегда уезжая из деревни, как-то к нашему старику пришёл другой старик, издалека поздоровкался.

В деревне ещё пели петухи, остаточно голосили дети, нервно сновали мотоциклы и гружёные машины, увозя разобранные избы, скотину, скарб, взбадривая уже грустную пыль.

Крестьяне сели на лавочку, замолчали. Нестор привычно полез за табаком. Гость не курящий, пересел на чурки, в траву глазами уткнулся, сухими пальцами замял глазницы, закряхтел, совсем осунулся, полубеззубым ртом обречённо выронил:
    — Ой, господи!
    — Что, тяжко, Григорий Митрич? — простужено просипел Махно, подкуривая.
    — Ой, Нестор, две ночи, уже не сплю! (долгая пауза) — чую, за своей смертушкой еду! Знаешь… а так хочется ещё пожить…
    — А ты оставайся! Будь смелым, Гриша, — тотчас наклонился старик к старику, посмотрел тому в глаза, — как я, и Савелиха! Тройми ж веселей жить будет, а-а, Гриша!? Ну-у! Автолавка будет кататься, грибочки, ягодка, караси, — не помрём, Гриш!.. Будь решительным, Митрич, а-а!? Не предавай своё солнце над головой! — вдруг полилась лирика из Махно, — оно тебя здесь грело, на тебя жаром тратилось… тебя с самого мальства знает, всяким любит… а ты, предать… — чуточку «давленул» на жалость, на психику человеку, зная податливую натуру бывшего комбайнёра-тракториста.

Мимо, по дороге тихонько катилась грузовая машина, за наставленными высокими бортами, качалась, билась, мычала, пегая корова, испуганной мордой и обезумевшими глазами протискиваясь в щели, утробным звуком оповещая явное недовольство дальнейшей судьбой.

За машиной бежала заплаканная тоненькая женщина, махала беленьким платочком, глотая пыль, кричала: «Постойте люди!.. Постойте!.. Я забыла, вам сказать… Ласточка не любит когда… »  — но было так пыльно и уже поздно. Чужая техника равнодушно удалялась, качая и дёргая несчастное животное, навсегда увозя её из родного края, привычного уютного стойла, от приученных рук любимой хозяйки, и её добрых детей… 

Мужики, эту нервную сценку «перемолчали», повздыхав, к прежнему разговору вернулись:
   — Я бы с радостью, Нестор… да понимаешь, дочка, внуки… я им про земельку свою твержу, без которой мне не жить… а они всё: «дача и дача» Мол, там поселим… будет тебе земелька, твой любимый огород, старуха – соседка! Смеются: может и подженишься с выгодой!
   — С зимой там? — спросил Нестор.
   — Не-е… на зиму будут забирать… (недоговорил гость, его перебил Махно)
   — В каменную будку, во вредном цементе будешь спать! Вместо певчих наших петухов — гулкие мусорные машины, вместо наших соловьёв, — мусорные вороны, да? (щерит два передних зуба)

Григорий Дмитриевич ничего не сказал. Он плакал, скрутив в общий кулак две ладони, уткнувшись локтями в колени, ими в обречённое лицо:
   — Эх, как легко всё у тебя Анисимович по жизни получается… ни перед кем ты не в ответе…

Долго не продолжали «тему» мужики, изредка здороваясь с проходящими мимо людьми, что-то спрашивая, объясняя, как заведено, на прощание, всегда желая только хорошего.

   — Зачем пришёл, Митрич? — окончательно закругляя больную тему, безжалостно спросил Махно, пяткой затаптывая окурок.
   — Просьба есть, за неё заплачу!
   — Двумя ухами слухаю.
   — За моей хатой поглядывай, а!? Я бумагу написал, что продаю. Хотел «Злобинскому», Жукову Кольке, ты знаешь его…  на баню отдать. Да, дочка, сказала: «хитрун! за дёшево хочет!» Пусть сама тогда продаёт! (замолкает, видно, подыскивает необидные слова) — Из-за какой-то лишней тысячки людей сейчас беспокоить. Хата то старая, нижние венцы давно гниль, и гриб по всему низу… нет, своё гнёт: «мало дают!» Там добро одно… это пластиковые окна… жалко, если… (прокашливается в сухой кулак) — А баню и хлева с выгодой уже «районным» распихала…

Долго молчит, о чём-то отрешённо, не хлопая веками, думает, потирает сухой щетинистый подбородок, заплаканные глаза:
    — Она не была такой, — словно сам себе сказал старик, куда-то глядя в лесную даль, в район уже угробленной водокачки, — это город её испортил, что-то чувствительное отнял. Желая хорошего мне, — не слышит, не понимает нутро старика…               
               
                13.

         Из гарельника, в деревню мягко вкатилась дорогая легковая машина, из салона, улыбчивыми головами мужчин и женщин, со стариками поздоровалась.
   — Это кто… Котова Тонька, что ли? — удивился Нестор… — из самого Новосибирска с мужиком своим припёрлась?
   — Ещё вчера, за маткой! Сбылась Веркина мечта. В город подастся, говорит: по кинам и театрам будет ходить, внуков по зверям водить, из соломы соки цедить… 
   — Да-а! А ты спроси её Тоньку, много она находила? — ехидно шмыгнул Нестора, «картофельный» нос.
   — И то, правда!
   — А что говорить, Митрич: мучилась баба всю жизнь в навозе! Как она не любила деревню, помнишь, какие частушки на пьянках пела… помнишь, даже с калымщиком хотела убежать… да тот ушлый уркач, ночью сбёг, прихватив все её денюшки...      
   — А вот её дочка, всё маткино дворовое добро и дом, какому-то буржую (коммерсанту) из «раёна» за копейки отдала… и не морочились! — явно завидуя, покачал голой отъезжающий старик.

Собираясь уходить, ещё раз просит:
   — Ну, ты, поприглядывай Анисимыч, ладно… чтобы ворюги с навесов добро моё не посымали. Слыхал, у ветеринара, ночью какие-то приехали, в самый ливень, в гараж его залезли… новенькую дорогую бензопилу уволокли…
   — Ивану, хвастаться меньше надо! Языком, всякому, о своей радости молоть, — заключил Махно, — скольки помню, всю жись таким звонким боталом жил, через это сколько уже страдал, а?               
               
                14.

        Нестор Анисимович, тогда дал добро, — согласился! Потом десять раз пожалел, на каждый звук машины, появление чужих людей, подскакивая, нервно реагируя, в любую погоду направляясь на встречу за объяснениями. «Вот разъе…ай с Покровки! И кто меня за язык согласия тянул!?.. Из-за «сраных» двух тысяч, такой геморрой заработал…» — всякий раз думал Махно, готовый хоть завтра, позвонить, вернуть купюры.

В тот день, он был долго в лесу, для Марии Ивановны, сосновую смолу в стакан собирал, для лечебной спиртовой настойки, для её плохеньких ног. 

Проходя мимо «охранного» дома, таблички: «продаётся!», сначала не понял, оглянулся, обдав спину липким страхом. Изба стояла без беленьких оконных рам, и красивого резного наличника. «Суки!.. Кто?.. Когда?..» — обидно стукало в мозгу, и тёпко прыгало ошалевшее сердце. 

Бросился, понёсся к Савелихи. Та не видела, напилась пустырника, — укутанным «сурком» спала! О чём получила от нервного старика сразу «последнее предупреждение».

Перед домом стал искать следы преступной машины. Не нашёл, уже за хатой, во дворе, увидев стройную «стопку» ровно притулённых к стене оконных рам и дверей. «Значит, вынесли, подготовились, на машине уже приедут» — безошибочно заключил старик, злорадно дополнив: «херасям вам по мордасям, ворьё, а не рамы!» — ухватив первую, пыхтячим барсуком уволакивая добро к ближайшей старухе, потратив часы на перемещение, спасая свою репутацию, слово и деньги, килограммами израсходуя последние здоровье, всё чаще думая: «Вот разъ…бай с Покровки! За две бумажки, — такие муки несу, пузу грыжу зарабатываю!!!.. Как же была права Ивановна!..»               
               
                15.

        Воришки появились в полную темень, двое мелких, оставив технику за огородами. Не ошибся в предположениях Махно, бессовестных людей встречая со стороны гнетущей тайги. Пьяные мужики шли смело, никого не боялись, разговаривали, папиросками дымили, хихикали. 

Притаившийся Нестор Анисимович, крепко сжал проверенную молодыми годами, на точный убой, «шестнадцатку», чуточку коленками и задницей трусил. «Ну, что,  разъ…баи с Покровки… покакаем в штаны, поссым в трусы!? — криво улыбнулся щупленький старик, взводя курковку, бахая снопом огня в чёрное, беззвездное небо, пугая мёртвую деревню, себя и остальных. Стрелок слова не проронил, угрозой не крикнул, знал: огненный вылет ружейного огня сделает своё дело.

Бесполезно вглядываясь вдаль, сторож нервно прислушался к тёмному воздуху, своему взволнованному нутру. Оглядывался, не исключая, — хитрого нападения сзади, каким-нибудь горбылём или тяжёлым дрючком по сухой голове, остаточной жизни…

Только трусливо отъезжающий ЗИЛ вдалеке, пучком яркого света упёршись в тёмную тайгу, подарил старику успокоение. «Ну, что, разъ…баи с Покровки… поживились чужим!? Сосите лапы и свои мелкие конечности!».               
               
                16.
      
          В ту же осень, уже позолоченную, радостную для стариковского глаза, произошло следующие, оставив незабываемую зарубку в судьбе Махно.

Таял поздний воскресный вечер, Анисимович колол дрова, о предстоящей зиме думал, когда к палисаднику подъехала, грязная легковая машина, мужским голосом, хозяина окликнула.
   — Здорово, дед! — начал крупный парень, успокаивая пьяную компанию молодых парней и девиц в салоне новенькой «иномарки». Оттуда валил дым, дешёвые шуточки-подначки, гогочущего над передними сиротливыми зубами старика, и древней рваной кепкой на самые уши, коего осаживали приличные девочки, обещая выйти, если не прекратит так некрасиво «хохмить».
    — Здорово, хлопчик! Трудность, какая есть? (оглядел «весёлую» машину, грязью забитые колёса, номера)
   — Самогон есть, батя? Не дожидаясь ответа, тянет дальше: — нам литруху лини! Правда, у меня только «пятихатка»!

Нестор Анисимович, не имея «оного», сразу отбивается, не понимая последнего слова, из-за любопытства спрашивает:
   — А эта «хатка», сынок… что это? 

Салон машины взрывается всё тем же смехом, из него лезет «хохотун». Вертлявый, беспокойный, лысый, уже хорошо выпивший. Диким «козлом» сначала скачет на забор, потом ныряет мордой в калитку, удивляясь ветхости строений двора, бесполезному сторожу-собаке, не злобно величая старика выжившим «динозавром», из машины ему смешливо добавят: — «ископаемым мамонтом».
   — Бать! А ты чё, серьёзно не знаш, что такое «пятихатка»? — в упор прозвучал лысый, хмельной, не злой, дыша в старика застарелым перегаром и чесноком.

Нестор расширил ноздри, недовольно задышал, глазами отвечая: «нет!»
   — Чё, серьёзно!? А баблосы, не знашь чё такое? А лавэ, а хрусты?.. А косарь или баки?..
   — Эх, ты, бесстыдник! — взорвался старик, — поди, с маткой своей таким похабным языком не разговариваешь? Нашёл себе ровню, срамник!

Водитель грубо и бранно унял своего мелкого и глуповатого дружка, заставив спрятаться в салоне. Попросил прощение у старика, покачал измятой купюрой «пятьсот рублей», сказал:
    — Как без бухла здесь батя можно выжить? Башкой поехать можно… просто дичь! — Да-а, слышите дедушка! Мы сейчас с Ивановки неслись, так медведь в вашу сторону полем шёл, нас не боялся. Мы ему свистели и кричали… а ему всё пох… Так что бать, головой крути, а то схавает, и некому даже «sos» крикнуть будет!.. Ха! Ха! Ха!

Нестор не любил таких невоспитанных гостей, особенно тех, кто вольготно матерится при женщинах, и свободно разговаривает на похабном языке. Закрывая за собой калитку, в душе много сетовал, страдал: «…вот они, чьи-то деточки-потомочки, словно в лагернике выросшие, на всё способные. Пух ещё под носом, а уже ведро самогону дай, и хоть ты усрись! Медведей мне бояться… да вас надо всем бояться!.. Это ж видно батька из последних жил тянулся, копил, купил машинку… а бестолочь, сынок, «стебается» над ней, без жалости гоняет, приключений на задницу ищет!»
 
Не прошло и десяти часов, уже в сильно дождливую ночь, в окно резко постучали, попросили включить свет, впустить. В хату, в плащах ввалилась высокая и крепкая районная милиция, вся сырая и злая. Попросила горячего чая, не отказавшись от «крепкого». В ожидании какой-то «печальной кареты»  — разложились на столе важными бумагами, фуражками, куревом. И только когда Нестор услышал спор капитана со старшим лейтенантом: «как их могло так занести, и страшно сбросить с дороги в глубокий ров» — всё сразу понял, присел, искренне запечалился, сказал: «Они у меня были сынки… самогонку искали… жалко… такие красивые и молоденькие… особенно девочка одна светленькая… жить бы и жить… а вишь как… значит нашли применение своей мятой «хатке»               
               
                17.

          Та зима начиналась рано. Сначала мягко ступила, потом «ударило», вскорости чуточку отпустило, — зарядив с неба на два дня ватно-хлопкового снега, звенящей тишины. Рассветало морозцеватое утро. Савелиха топила печку, ждала старика, и его широкую лопату, часто поглядывая в окно.

Начинался декабрь.  Уже пахло скорой переменой очередного года, большими житейскими трудностями. Надо было убираться за козой. Носить сено, мыть полы. После ночи, выносить своё «туалетное» ведро, когда в очередном «окне», увидела трёх «далёких» женщин.

Те, в тёплой шубной одёжке, имея на боках лишние жиры, трудно перемещали себя по толстому снегу, движением судеб и тел, показывая ход, именно к старухе. Часто останавливались, брали паузы отдыха, в дальнем окне одинокой избы рождая вопросы: «Неужели с самой главной дороги тянутся?.. Кто ж такие?.. Зачем?.. К кому?..»

Увидела, обрадовалась: «А вот и мой Махно с лопатой вышел, на гостей с тылу глянул, за ними сразу любознательно заторопился»

Когда раскрасневшимися особами гостьи совсем близко приблизились, Мария заохала, засуетилась, скоренько наводя порядки, обеспечивая приличие собственного вида, не зная, что поставить на стол, чем угостить. Выключила  телевизор, раскинув занавески, — дала большего свету, передёрнула день на календаре, выставив 3 декабря, с очередным каким-то международным праздником… (не рассмотрела)               
               
                18.

          Встречала у калитки, с испуганной улыбкой, с интересом. Оказалось, приехали, пришли «Злобинские» важные люди, находясь при исполнении казённых обязанностей. Марию Ивановну, давнего инвалида — заботливо обступили раскрасневшиеся, уже уставшие госпожи: руководительница Злобинского сельского Дома культуры, представитель социальной защиты и кругленькая женщина из сельского совета, сразу начав встречу с заученных речей, с формальностей, с «обнимашек».

Мария, до сих пор не помня такой праздник, было повела женщин в хату. Но, те, минуту не побыв, увидев на входе сено, солому, любознательную Анфиску в закутке, — от неё всякие запахи, затолкались обратно: «Не-е! Не-е, Нина Петровна! Здесь не получится! Назад! Назад!»

Говорливо вытолкнулись во двор, уволакивая виновницу радостного торжества на морозный воздух, вновь напялив на лица свежие улыбки, плеснув в глаза радости и гордости за свою великодушную Россию.

Старуха, сначала не поняла, почему её двигают по двору, что-то ищут. Оказалось — какую-то «фотогеничность», ещё какой-то «фон» за спиной, перед этим заставив её надеть выходное пальто, приличную шаль. Но увидев молью  побитый воротник, «дали заднею», согласившись на новенькую стёганую фуфайку, заколкой зацепив на грудь, бумажного голубя, с нарисованным инвалидом в коляске, с обнадёживающей надписью: «Вы не одиноки!»

Достойный «фон» нашли на улице, уже при молчаливо подошедшем старике, его удобной лопате, больших валенках, и хитрых искорках из глаз. Напротив нарядного, заваленного снегом палисадника, с грустной черёмухой внутри, бабье тело пряменько поставили, торжественно вручив шоколадку «Алёнка», и брошюрку под названием: «Расширение возможностей инвалидов и обеспечение инклюзивности и равенства». Попросили «добро» прижать к груди, родить долгую улыбку и восхищение в глазах. Несколько раз запечатлели момент государственной помощи и заботы, единогласно заключив: «Вроде вышло ничего, сойдёт!» 
 
Мария Ивановна, сразу заметила, как с приходом старика, «сельсоветчица», беспокойно захлопала глазками, общим видом запечалилась, украдкой прошептав своим помощницам: «Ой, девочки! Смотрите, старикашка вреднючий! За пустое может придраться!»               
               
                19.

            Жилистый старичок, чистил снег, важную комиссию слушал, выискивая момент вступления в общий разговор. Знал: совестливая старуха никогда не выскажется, не спросит, не посмеется над такой «заботой», своё последнее отдаст. Как всегда промолчит, только как-нибудь потом, нечаянно вспомнит, поделится сердечными мыслями, мнением, общей оценкой такого «чуткого» внимания…
Махно понимал: «щёлкают» для «галочки», для показу «верхам», для отчёту об израсходованных денежных средствах. Догадывался: «В разгул «стабильного» развития страны, и жуткой безработицы на селе, эти красивые и нарядные бабоньки-бюджетницы, больше всего переживают за свои «тёплые места», за свои утеплённые задницы, за семьи, за деток. А уж ради этого, можно и большие километры протопать по глубоким снегам, отсыреть, вспотеть, потом собою справедливо гордиться…»

Сделав доброе дело, «работницы» принялись приводить себя в порядок, набивая тропку к ветхой уборной, с плохо закрывающей дверью, с кривым дощатым видом, вслух удивляясь «опасной яме». Одна: «…гля! ну точно, вот, вот крыша рухнет!» Другая: «Ой, Кать, смотри… доски уже гнилые, не дай бог провалишься!» Третья, самая крупная, не решится, обойдёт весь двор, во все щели хозяйским глазом залезет, летние течи в крыше высмотрит, повздыхает, про себя старуху ещё больше пожалеет, себе скажет, признается: «…Не дай боже, такую старость заиметь!»

Пока девочки были заняты собой, Мария Ивановна, «метнулась» в хату, там стыдливо заохала, не зная, чем отблагодарить заботливых сотрудников. Вспомнила, нашла коробку дорогих шоколадных конфет. Хоть и предназначалась она для фельдшерицы, её сильных и дорогих уколов, но выпавший «Международный праздник инвалидов» всё вмиг переменил.

Девочки тоже были совестливые, по-всякому отбивались, но старушка была неуклонна: «Вы жа, миленькие, стольки наездитеся, по деревням ножками находитеся, «напоздравляетесь». Вот, по окончательному приезду домой, сядете со спокойным сердцем у тёплой печечке,  за общим чайком и покушаете, старушку добрым словом вспомните! А господь наш, он доброе всегда слышит, может, мне болей поубавит, да силушек возьмёт и прибавит. А что-о, деньков жизеньки продлит!»

Казённые государственные люди, как всегда было и есть, вновь начинают «включать заезженную пластинку»: «О глупой неразумности «отшельничества», о больших финансовых трудностях для местной власти, о личной жалости, сострадании, — о необходимом переезде в общую массу покорного ректората»

Но, старуху никто уже не переубедит, ибо ей очень хотелось ещё пожить, а переезд в таком возрасте, – мало давал шансов на это. Марии уже раз снилась смерть. И виделась она в чужой хате, валяясь неухоженной, грязной, – босиком, с грязными пятками на неопрятной кровати. С гнилым подпольем, с покосившимися окнами, скрипучими полами снилась та изба! Это не её хата была. Поэтому девоньки, — с большой буквы, — нет! нет! Ещё раз, нет!               
               
                20.
               
       Махно всё равно выждал момент, своё язвительное «жало» высунул, показал. Сердечно переживая всякую несправедливость в стране, крае, районе, черпая закваску этих болей из голубого экрана, старик перестал бросать снег, высморкался, закурил. Глядя на сиротливую «Алёнку» в артритных руках старухи, её бездонно добрые глаза, провожающее гостей, Нестор не сдержался, привычно прокашлялся, на себя внимание обратил:
   — Девочки, красавицы, можно у вас, милые, оторвать минуточку!

Те, остановились, холодно согласились, перестали топтать снег, поправили  шали и платки, слегка надули губы.

   — На правах местного жителя, так сказать, давнего инвалида, хочу спросить!
(его тотчас перебивают: строго спрашивают фамилию, роются в списках, интересуются учётной группой, сообщая: такой не числится в их праздничных «подарочных» списках)

Мария, зная сложный нрав старика, хмурит лоб, недовольно подмигивает ему, мол: «…Не надо! Не порти хорошим людям настроение, добрый уход, такую нужную работу…!» Но, у Нестора, на кончике языка, уже зловеще заблестела капелька «яда».

   — Я, заботливые девочки, по состоянию своей совестливой души, давно инвалид! Так сказать, без всякого бумажного оформления! (смеётся, оголяя два  жёлтых зуба) — Вот, Мария Ивановна, не даст сбрехать!

Старуха сникла, стала обречённо изучать дешёвенькую «Алёнку».

   — Что вы хотели дедушка?.. Можно ясней выражаться. Нам ещё в Кадушкино и Машковку надо ехать, других поздравлять, — сказала самая тяжёлая, с золотой коронкой во рту, с крупным золотом у ушах, в толстых рейтузах, с давно не свежим «соболем» на шее.

   — Думаю, это не государственного тайного значения, циферка, сколько наш «куст», имеет инвалидов? Так сказать, из общего, нам с Мария Ивановной любопытства.

   — Тайны нет!.. Вам по категориям?

   — Спасибо доченька, за уважение сразу! Могла бы, красивая, запретом, как раньше, — тайной обложиться, но не стала, — мягче начал Нестор, — уже понимая: не заслуживают «казённые» девочки его «яда». Но чёртов характер, дёргал уже за грудки, просил развязки, «эпилога». — Нам общей  циферкой интересно бы узнать!
 
Порывшись в бумах, сообщают: «11 человек».
    — А ещё милая доченька, а скажи, сколички стоит эта дарёная «девочка»? Не дожидаясь ответа, продолжает: — Как помню из автолавки, рубликов восемьдесят пять, девяносто, не больше!?
    — Нестор! — А ну, стихни, змей! — зло и громко насупилась старуха, отвернулась, прильнула к палисаднику, пряча в карман замёрзшую плитку.

Махно, не дожидаясь ответа, тотчас, черенком лопаты, начинает чертить белоснежный как бумага снег, выводя цифры, производя умножения.

Понятливые женщины быстро развернулись, взяли тропу. Удаляясь, окончательно прощались с виновницей радостного торжества, громко желая той выздоровления, и долгих лет жизни, тем самым пытаясь сбить «умножение» вредного и липкого старика.
 
    — Стойте, дочки! — крикнул старик, глядя на свои исписанные «снега», —  выходит, наше нефтяное государство нынче истратилось на наших несчастных колхозников-инвалидов, аж на 990 рублика! (машет лопатой, кричит: просит трусливых и совестливых женщин дослушать)

Отматерившись, поворачивается к старухе:
   — Во-о-т, моя многоуважаемая соседушка по одинокой нашей жизни, что ты за свои славные труды дояркой в цельных сорок лет, без выходных денёчков, с обрывом сна каждый раз в четыре утра, уже с мешком страшных хворей, на окончании жизни заслужила! (пуще «заводится», нервно тычет кривой рукой в её фуфайку, на карман)
 
Савелиха ругает старика, его дурной характер, сама уже криком просит прощение у государственных людей.

Женщины, конечно, всех услышали, но никому не ответили, не повернулись, не вступились в защиту любимого государства, будто тугоухими были… как бы, не причём…

Так, молчаливой цепочкой, и потянулись по глубокому снегу, только уже с поникшими головами, уже без пауз отдыха, чтобы скорей, скорей исчезнуть из вида совестливых стариковских глаз. Дабы скоренько доплестись до главной дороги, замёрзшими втиснуться, влезть в свою тёплую казённую машину, с доброй миссией дальше податься, в заключении, отзвониться, отчёты написать, отправить, наконец-то удовлетворённо выдохнуть…               
               
                21.

       Тогда старики сильно поругались, нервно разошлись. Видно это мимо Господа Бога мимо не прошло, сверху было замечено. Подумал, сжалился над ними. Глядя с неба, на страдающие чистые души одиночек, злящаяся каждая на себя, на свои характеры, не выдержанные нравы, гордость и язык, проявил милосердие.

С утра подарил редкого тёпла, таяния снегов, и настроения. А ещё перед домом Нестора необычную разноцветную россыпь грудастых снегирей. Старик, с голой тонкой шейкой, смешной шапке, в калитке замер, любуясь божьей красотой, с неба редким приветом. В поисках большого пропития закряхтел в старенький амбар.

Любуясь, как чудные птахи кушают его подкормку, вслух, долго им рассказывал, как в очень далёком детстве у него жил подраненный снегирь. Улыбался старик, курил, про себя думал: «…а может тот был ваш чей-то потомок, родной крови — добрый след, которого вылечил, на свободу отпустил. Вот он, через 70 лет и приземлил к моему дому свою родню, своё здоровое наследство…»

Вдруг деревню разбудил гул чужой машины. Всёвозможная Нива, свободно катилась, в упор к старику и его избе прикатилась, по номерам «раённая». Из неё вылез улыбчивый красивый мужчина, в добротном пуховике, с очень добрыми глазами, и школьниками-детьми. Девочка и два парнишки, стали доставать какие-то коробки и мешки. Нива укатила дальше. Оказалось за старухой. Привезла Марию Ивановну, таким странным случаем, за любознательным общим вопросом, легко их примерив.

Стоят в сторонке наши неухоженные старики, в холодной сырости валенками в галошах мнутся, ничего не поймут, давно всякого чужого боятся. Но, здесь дети, взрослые школьники. От них не может исходить подвох, угроза, как и от этих добрых глаз крупного русского мужика, которого беспрекословно слушаются дети.

Оказалось, районная новая школа случайно прознала про одиноких стариков. Исторический её клуб, под названием «Земляки», клич «помощи» бросил, всякого добра насобирал и привез. Сам руководитель клуба, – историк, Павел Петрович, доброе дело организовал, заодно решив раскрутить стариков на воспоминание о прошлой жизни, о деревне, коей уже больше двести лет, тем самым научить школьников как надо правильно фотографировать, складывать разговор со старожилами, выуживать нужную информацию для стенда, чтобы материал интересным получился, со значением!

Мария Ивановна сразу отмела из сознания и вида всякие тряпки и одёжки с чужого плеча, не приемля обноски, выказав большой интерес только к рабочему утюжку, электрической лампочке, палке дешёвой колбасы, и куску дегтярного мыла. Нестор Анисимович же, порадовался резиновым, в размер, ношенным сапогам, удлинителю, армейскому бушлату, особенно всему сладкому.
 
Чтобы не обижать «клубных», «хором» радовались благородному поступку, материальному добру, приглашая к столу, к чаю, к воспоминаниям. Дабы поведать, как ещё детьми голодно жили, по колхозной жизни подымались. Хоть Мария Ивановна, и трусихой по жизни слыла, всякой власти в крови с детства боялась, в тот день, позволила себе пугливость перебороть, многое вспомнить, ибо руководитель был очень сердечен с ней, без подвоха.
 
Даже Нестор удивился, призадумался, удивляясь, как вынесла старуха такое. Нестор же, как всегда был прямолинеен, смел и открыт в речи, наворачивая много лишнего, отчего, историк часто хмурил брови, был недоволен стариковским заключениям, выводами по стране, по её жизни. А Нестора это веселило, несло, постоянно тыкая кривым пальцем в записи взрослых и быстрых учеников: «Ты дочка, ты сынок… этто-то запиши! Про такое, вы милые нигде не почитаете, в своих библиотеках не найдёте!»

Махно, заметно поубавил пыл открытости, и словоизливания, заметив неприятную хитрость Павла Петровича. Тот, расположив к себе стариков, еле заметным кивком головы, или повадкой глаз, давал сигнал членам клуба, что писать, а где имитировать мазню. Нестор понял: 60% его воспоминаний и выводов не зафиксированы! Это его сильно обидело!

«Выбираешь, умник, что тебе подходит по запросу времени!» — думал Нестор, печалясь видом, собираясь покинуть свою хату, но его остановили вопросом,  о конкретном человеке, когда-то жившем в 30-х тяжёлых годах в деревне. Каком-то старике, по фамилии Курбаков.

Нестор смутно помнил из рассказов родителей, про какого-то пьянчугу Курбака, с перебитым носом, — любителя лазить по чужим огородам, воровать чужое. О чём изложился, вылил, чем заметно расстроил доброго историка, сказателя районной старой жизни. Больше добавила, старшая годами Савелиха, девочкой помня его самого, добавив ещё нелицеприятного, про то, как тот, прибывая в пьяном разломе, свою жену, тихонькую набожную женщину, любил таскать за косы по двору, бить чересседельником. Страшной смертью вышел из жизни тот Курбак, погибший от копыта избитой им несчастной лошади. Услышав «такое», Павел Павлович окончательно остыл в желании глубже «рыться» в биографии обычного маргинального человека.

На дружный вопрос стариков, почему так интересуются тем колхозником, руководитель «Земляков» отмахнулся, явно выказав своё неудовольствие, ещё больше обидев хозяина хаты открытым недоверием.

Махно, хладнокровно взял бур, собираясь бросить увлечённых и добрых гостей, пойти на озеро, – лунки крутить, чтобы кислорода карасикам своим подарить, жизнь.
«Нестор!.. Ты что творишь, окаянный? — недовольно прошипела старуха, в момент, когда гости взяли творческую паузу, над записями нагнулись, — к тебе люди с добром приехали, а ты их так не красиво бросаешь!

Старик по-другому окружную жизнь видел, поэтому, не прощаясь, тихо вывалился в сени, и исчез, спокойно оставив чужих людей в своей уютной избёнке.               
               
                22.

         В тот день, Махно накрутил десять лунок, весь сыростью изошёл. Сидя на знакомом пне, долго курил, картинно представляя стайки своих любимых карасиков, выдерживающих очередь подышать кислородом, ещё пожить, до первой весенней промоины дожить, окончательно выжить, от чего на душе становилось теплей и радостней.

Сидел, дымил, думал, предполагал: «И что им, таким умным и образованным гостям, таким въедливым интересом дался тот непутёвый неграмотный колхозник Курбаков? Что-то здесь не так!?»
 
Махно не знал, что в эту минуту, Савелиха к себе повела гостей, чтобы показать свой погибающий двор, прорехи в крыше, количество остаточных дров, в надежде, что помогут вопрос дальше протолкнуть, помочь выжить! Всё ж называются «Земляки»! А земляки должны помогать друг другу в любом уголке земли.

Марии Ивановне сразу понравилась приветливая девочка, явно, мамке своей первая помощница, в школе отличница. К ней со всяким вопросам и прилипла, видя в глазах той, нервное и сердечное переживание, не по годам житейскую мудрость, в ответах – искренность.
    — А что, записывать не будите? — удивлённо спросила старуха, — ну, какие надо материалы… рубероида того, шифера?
    — Я и так запомнил! — отмахнулся старший, криком собирая свой школьный «выводок» в машину, домой. Старуха окончательно опечалилась, про себя подумала: «Ранишнее гости-помощники, хоть спрашивали, записывали…»

На крыльце задержала последнюю Светочку, попросила подождать. Вынесла той шоколадку «Алёнка», та отшатнулась.
    — Бери, бери славненькая! (Света «некает», отбивается) — Не обижай, старую! Сладенькая плиточка… тебе учиться надо хорошо, чтобы в головушке всё умно было, с пользой!» (целует её в лоб)

Света приняла, обняла старушку, к ней, пахучей старостью и увядающим двором, прижалась: «Мария Ивановна, можно я к вам летом ещё приеду! Помогу с огородом… да и так!». — «В любое времечко года буду рада тебе, деточка!» — с грустной улыбкой лилось и выливалось из старушки: «Светочка… если конечно… (в глазах качнулся туман глубокой тоски и увядания) — доживу!»

Прощаясь, у калитки задержав за локоток школьницу, тихонько спросила: «А скажи, моя славненькая, чего такой интерес имеет ваш старший к тому Курбакову?»
В ответ, шёпотом, в самое ухо: «Курбаков Амос Лаврентьевич, это дед, нашего главы района, госпожи Морзаховской!»
   — От те, нааа! — прикрыла рот старуха, — какой перевёрт судьбы!               
               
                23.               

         Настоящим праздником для стариков была их совместная встреча за гармошкой, общим столом. Когда уже совсем тошнило от нудно-разъедающего одиночества, Мария Ивановна, с удовольствием суетилась у печи, готовя гармонисту любимое угощение. Доставала из старенькой «Бирюсы» бутылочку «беленькой», холодненькой и немой.

Выдвигаясь к Махно, отметала мысли, что он куда-то в лес с топором упёрся, с удочкой на озеро подался, боясь не застать его дома.

Особая натура была у Нестора. На сухое горло, никогда не притронется к гармонике, словно по духу совсем чуждым было. Только после влитого в себя, как корень женьшеня распускался, преображался, веселел, не жалея музык и добрых слов всем  и всему вокруг.

Вваливаясь во двор, гремя калиткой, сразу привычно шла к немощному Тетере. Несла ему что-нибудь поесть, трудно проглотить, непременно сказать хорошее, по головке погладить, в глаза посмотреть. «Бедный ты мой! И на чём твоя только жизенька держится?..», — примерно так подумает, порой, вздыхая, скажет, зная его большие и сложные годы жизни. Пёс, в основном, всегда разбитой тварью валялся в  покосившейся будке, только на взгляд, и запах угощения, узнавал доброю гостью.

«Бросай дела! Давай Анисимыч, чуточку отдыхнём!» — обычно так начинала старуха, не заходя в хату, — постукивая, покрикивая ему в окно, если конечно погода позволяла, на свежем воздухе памятью и продуктами расположиться. В морозы, конечно в избу тянулась, оббивая с валенок снег, громким кашлем предупреждая хозяина, что гости пришли.               
               
                24.               
               
          Только после третьей стопки, наговорившись, приближал к себе гармошку, всяко обхваливая её многолетнюю, когда-то подарок от колхоза, от заботливого, уже покойного председателя.

В ритуал уже вошло, в строгий ритм их добросердечных одиноких отношений. Наигравшись, поголосив, и в склад, и в разнобой в тональностях, Мария Ивановна, от сытости, от небольшой пьяности в голове, вытирая губы, по устоявшейся привычке, просила:
   — Анисимыч! Давай мою любимую! И несколько раз сразу! Только я сперва начну, а ты потома под меня ловись…

Никогда не перечит гармонист, уронив пьяную голову на ребристые меха «Тальянки», подбирая страшными неухоженными пальцами нужные первые кнопки, баса.

Сегодня окончательно замерла потухшая деревня, заслышав знакомую мелодию. С лёгким ветром разносились по деревенскому развалу и безлюдью, бабьи душевные слова:

            У церкви стояла карета,
            Там пышная свадьба была.
            Все гости нарядно одеты,
            Невеста всех краше была.

            Все гости нарядно одеты,
            Невеста всех краше была.
            На ней было белое платье,
            Венок был приколот из роз.

Что думалось в эти минуты старухе, — Донской казачке, когда-то ссыльных родителей-кулаков, — последней дочки, родившийся уже в Сибири, покачиваясь, сильным голосом трогая старенькие души, как случалось, как всегда случается, вываливая у Нестора из очей, на сухие морщинистые щёки, невольную, не стыдную «сырость», громко и душевно совместно выводя:

       Она на святое распятие
       Смотрела сквозь радугу слёз.
       Горели венчальные свечи,
       Невеста стояла бледна.
   
      Священнику клятвенной речи
      Сказать не хотела она.
      Священнику клятвенной речи
      Сказать не хотела она.

В этот певчий случай, ей мало вспоминалось мёртвое, уже давно затёртое прошлое. Савелиха, больше думала и говорила о настоящем, о живом, о словах водителя автолавки. О спасительной электрической линии, с обесточивания которой, власти попытаются «выкурить» несговорчивых стариков с насиженных родовых мест. Турнут в чужие места, где они явно долго не протянут, от всего чужого и тоски, скоренько подохнут, окончательно исчезнув из всех учётных книг «района».
            
   — Смотри, Анисим! — пугаясь всяких чужих, прервала песню старуха, рукой показывая на главную дорогу, на красный и быстрый «жигулёнок», — уже третий раз вижу её.
   — Я тоже их встречал!.. И куда повернут?..
   — К старым силосным ямам?
   — А нахрена, Ивановна?   
   — Я раз прошла, тихонько, крадучись подсмотрела. Молоденькие и весёлые хлопчики, резали нашу коноплю, в пакеты складывали. Спужнулась приблизиться, спросить…
   — Что-о, масло будут делать, как мы, помнишь, в старину раньше, а? — удивился старик, собирая на покой свою любимую гармонь.
   — Можа и масло, кто их зная. Пройди… из любопытства спроси? Только будь вежливым Нестор… не задирайся… может подружишься, выгоду какую от их заимеешь. Возможно, городские мальчики, добрые...
   — В следующий раз схожу, Ивановна! Сегодня и сильно пяный!
   — И то, правда! А я потянуся домой, колени совсем извели. Да и Анфиска голодная ждёт меня, скучает…
               
                25.               

       Нестору трудно давалась ночь. Перед глазами плавала заросшая силосная яма, густая и высокая конопля, хохочущие молодые люди. Она казалась бесконечно длинной, с очень медленными стрелками «ходиков» на стене. Уставшее тело, ранимую душу, «поедом» грызла живая обида, забирая последние силы и такой спасительный сон: «Эх, сучонок!.. Молокосос!.. Одинокого старика, при всех так оскорбить!.. — язвой болела душа, не давала спокою, сна. — И кто ж твои родители тощий наглюка?»               
               
               
                26.

        Часы показывали обед, а мёртвая улица чужую машину. Её Нестор почуял ушами, бросился к окну. Новенький УАЗ, замер на пригорке, из своих внутренностей выпустив жирнобрюхого человека, человека-начальника. За ним вывалилась тело стражника и хранителя тайги, в форменной одёжке, при папке, при «значках» на груди и зелёной фуражке. Последним ступил на землю, маленький, кругленький человек, явно иностранец. Кривоногий и улыбчивый, сразу уставился на богатый лес, стал пальцем в него тыкать, пуще радоваться, внимательно слушая хозяев зелёного достояния, казённого начальника, работника леса.

«Вот разъе…аи с Покровеки! Неужели китайца привезли!?» — подумал старик, продолжая изучать пришлых в окно. «А, какого хрена?.. Так открыто и вольготно ведут себя… значит, думают, что деревня пустая, вся переехала, подохла… Неужели, на смотрины его любимой тайги припёрлись!» — мгновенно запеклась кровь в жилах Махно, навостряя нижние конечности на ход, на встречу, серьёзный разговор.

   — По какому вопросу привезли нам такого дорогого гостя? — первым вступил в схватку старик, прилично поздоровавшись, бруском, на ходу подтачивая топор.

Начальники, глазом не повели на острый тесак. На дряхлую и мелкую жизнь внимания не обратили, даря его только гостю, руками и языком — объясняя диспозицию вырубов, направление дорог, продажных объёмов.

Нестора всегда обижает такое циничное пренебрежение своих, своими, поэтому, на первый план, гаубицей, невольно выкатилась его безрассудная смелость. Стороня всякие каноны приличия и такта, начал матерно, с обязательной любви к родине, быстро перепрыгнув на обязательный патриотизм, конституцию, её основные положения, — отчего, у лесника отвила нижняя губа, крупный и брюхатый начальник закурил. Иностранный же гость, тотчас шмыгнул в технику, явно давая понять местным «хозяевам жизни», что неудачно выбрано место для важного разговора, смотрин. На главный козырь, Махно всегда оставляет «жалобу в прокуратуру», если не дай бог, сунуться незаконно в его тайгу. Гости сначала хотели вступить в схватку, что-то сказать, объяснить, может припугнуть, но уже ушлые в вопросах сглаживания, манёвра, свели, столкнули всё к шуткам, – пустому, бесполезно предлагая крикастому старику пачку иностранных сигарет и необычную китайскую зажигалку «писающий мальчик».

Как  моська на слонов, — на полном нервном взводе, отбрехавшись, облаяв, неравнодушный старик, почуяв боль в груди, обидевшись, поволокся домой, чтобы таблеток напиться, в постель свалиться, угробить остаточный день. Как заведено, валяясь, Нестор, будет сердцем страдать, думать: «Как надо государству свою землю не любить и народ, чтобы хитрых и умных инородцев допускать до своей драгоценной землюшки». Сибиряк из болтливого «ящика» уже много репортажей смотрел, там видел, как и в соседней, Иркутской области, вольготно ведёт себя этот народец, вырубая, вывозя совсем недозрелый, тоненький лес. Всегда душой болел, плакал, настойки глотал, видя, как редкие совестливые журналисты бьются с несправедливостью, освещая истинное положение дел, и что им бывает за это. В редкую ругань срывался, когда «кино» крутилось про священный Байкал, к коему продажно допустили чужих, разрешая тем пускать там корни, хозяевами чувствовать…
               
                27. 
               
           Не прошла и неделя. Тепло лучилось солнце, потихонечку раскручивался день. Трудолюбивый Нестор, на коромысле таскал из колодца воду, в бочку сливал, как вдруг немая и пустая деревня наполнилась звуком, рёвом, гудением, технической силой, направив любознательного жителя на улицу. Из горельника ехала, пыльно неслась, нагло катилась, вереница тяжёлой техники, с довольными мордами в кабинах. Впереди, начальником  — катился, уже знакомый УАЗ.

«Ну-у, от, и припёрлися паскуды!» — почесал макушку дедок, выдвигая бесстрашную натуру к самой бровке, чтобы довольные хари рассмотреть,  запомнить, кулаком погрозить.

С большим опозданием, хвостом выкатился уставший тягач, на своей «спине» вытягивая «краснобрюхий» трелёвщик.

Как по заказу с неба, и маленького человечка, напротив избы, поломкой, замер дымный тягач, спрыгнувшим водителем кручёно выругался. Колесо пробито, спущено. Любознательная натура Махно и его ноги, тотчас попросили встречи, беседы, рассуждения, полной ясности…

Бортировал хваткий парень, заядлый матерщинник, окажется: много просидевший без достойной работы, – городской. Поздоровались, разговорились. Удивился гость, глядя на ветхого старичка: «Ну, ты красава дед! Стопудово отшельник! А нам бля… босс сказал, деревня уже бля… пустая, волки стаями бегают, лисы норы роют, медведи ревут… а тут вы, бля! (смеётся) — и как же в зимы выживаете? Наверняка по крайняку ходите,бля?..»

«Продвинутый» старик, — сходу пустился в словесный «пляс», в целом, о вымирающем состоянии сибирских деревень порассуждал, о незавидном положении растерянной страны на мировом рынке, перспективах. И только потом, уже «прощупав» словоохотливого шофёра, у которого во рту «болталось» много незнакомых слов, всегда справедливый Анисимович решился на главный вопрос:
   — Имею желания, так сказать, для общего порядка на территории нашего сельсовета, — длинно начал Махно, — для полной справедливости в нашем районе…
   — Можно короче, дед! — перебил старика чумазый и резкий водитель, — я не успеваю думать!
   — «Воруйку» очередную хотите организовать, бардаку очередного в лесу мне наделать, да?
   — Почему сразу, «воруйка»? — разозлился водила, вытирая тряпкой мазутные татуированные руки, — ты пустую, волну-то не гони! У нашего Аркадьевича всё в шоколаде!
   — Имеется ли у тваво Аркашки, от нашей высокой власти, — верховная бумажка, на законную вырубку моей тайги? — бесстрашно наступал Махно, — а то был уже один «рубака»… всем, пьяный хвастался: «всех купил!» Лето повозил, всю дорогу нам ухайдокал, а лесу бесстыже «насрал». Сказывали люди: «всё ж не всех скупил!» — потому сейчас в каталажке сидит! Так что хлопчик, предупреждаю, позвоню на тёплую линию… (старик постоянно путал с «горячей») — самому покурору в Красноярск, и доложу за ваш караван. Не смотри, что я костлявый, и зубов нема! Со всяким ещё схвачусь, до правдочки докопаюсь!

   — Слышь, дедушка… я бля… я бля… без работы два года сидел! — надулись глаза у парня, — на редкой дешёвой халтурке перебивался! Жена… детей двое, жрать каждый день просили… а ты!.. а ты бля… стращать! (было видно: парень  хотел мощно нагрубить, но сдержался) — немного ли берёшь на себя, а-а, дед? — в упор к Махно подошёл наёмник, глянул в глаза, на два выживших зуба, добавил: — не ныряй глубоко, — утонешь! Не лезь туда, где большими баблосами пахнет!
      
Старик застопорил взгляд, затих, в уме стал перелистывать свой словарный запас. 
    — Чё, не скнокал дед? Я гворю, там, где пахнет огромными деньжищами, не стоит метать икорку! Поперек рыпнешься, схлопнут как козявку, без всяких судилищ и разборок (матерно ругается, плюётся) — Поверь, дед, придавят, и не посмотрят, что ты весь уже в щетине…

Нестор вдруг понял: надо уходить, чтобы в бестолковую перепалку не свалиться, бедное своё сердечко не обидеть, по повадкам понимая: перед ним, бывший «сидячий», возможно, ещё «по-малолетки». Отошёл в сторонку. Не доверяя памяти,  на дорожной пыли, палкой написав номер тягача.

Шофер это искоса увидит. Когда расстроенный Нестор Анисимович закроет калитку за собой, — усмехнётся, ногой всё сотрёт, про себя подумает: «Ишь, одной ногой уже там… а всё правду жизни ищет!»               
               
                28.

           Через три дня было воскресенье и очень пригожий солнечный день, а ещё незнакомые шумные люди на его любимом карасёвом озере.

Нестор Иванович, спрятался в кустах, наблюдая за пришлыми, явно «районными» гостями. На пригорке огромными «бизонами» покоились чёрные джипы. Громко бухала и голосила противная музыка. Горели мощные костры, неводом нагло вылавливали его доверчивых карасей.

Помоложе, крепкие мужики, обеспечивали праздник и уют. Подобострастно обслуживали три крупных и довольных жизнью лица, кои отдельно нежили себя в раскладных креслах, потягивающие спиртное, кушая шашлыки, карася, ведя разговоры: редко — о службе, больше о чужих финансовых потоках, откатах, дальнейших перспективах роста, обогащения…

«Рыбаки» уже в третий заход потянули «серебристый» невод, напуская негодование старику Махно: «Сколько ж суки вам надо?», окончательно подтолкнув того на смелый шаг: приблизиться, тактично спросить: «доколе?», веря, что недавний «снаряд» дважды в одну «воронку» не попадёт…               
               
                29.

        А уже через час, Нестор Анисимович, всё уже понимал, с душеными мужиками у костра попивая водочку, в охотку, впрок, заедая вкусным мясом, очень редко — своими карасями, слушая интересный и важный народ.

Районная милиция, дружно обмывала очередное звание своего начальника, с приглашённым городским боссом.

Уловив прореху в разговоре, Махно спросил у отдыхающих про коноплю и прочее. Тогда ему на многое глаза раскрыли, многое из практики поведали, отчего искренне запечалился старик.

«…Если сможешь дедушка, в следующий раз, как вновь появятся твои обидчики, ты нам точные циферки номера срисуй!» — в сторонке, выпроваживая, прощаясь, — попросил пьяный милиционер, наставив на старика холодные глаза, шире оголив мощную шею, щедрым подарком впихивая Нестору полмешка тяжёлых карасей.

Виляя и приседая, очень часто отдыхая, старик с подарком сразу потянулся к старухе.               
               
                30.
               
         «Ай-я-й! Сколько ж горя доставляют своим семьям, родным, стране, эти несчастные наркоманы, — засыпая, думал худенький и впечатлительный старик, валом вспоминая страшные рассказы равнодушных и смеющихся милиционеров, в сознании вынашивая план действий на завтра…»

А на завтра было очень раннее утро, сонное солнце над головой, и немая тишина, а ещё долгая работа в слесарском углу предбанника. Целый час выстукивал, клепал, точил косу Махно, думая о предстоящей схватке с «дурманящей» травой. Не забывая обиду, и тех, кто беспричинно, грубо и нагло его обозвал, послал подальше. 

Острил литовку, готовя месть, правда, сомневаясь в количестве остаточных физических сил. Но вера в предстоящий подвиг, в спасение несчастных людей, матерей, жён, детей, — придавала старику силы, и толкала ноги к бывшим силосным ямам, обильно заросшим высокой коноплёй.               
               
                31.

           Не получилось старику с наскоку одолеть обширные площадя «заразы». Не давало сердечко разогнаться, забивая дыхание одышкой, испугом. Только на четвёртое утро закончил, успокоился, полностью обессиленным, отсыревшим, присел, закурил, подумал: «Надо сегодня доложиться тому капитану, кто больше всех знает про «наркоманию», — телефон зарядить, — добровольным помощником отрапортовать. Пусть знает: ещё один опасный очаг уничтожен! Да и на небе, может добро зачтётся…»

Но, выверенная прямая Нестора, сразу скривилась, в трубку, в ответ, услышав, — рык, претензию, недовольство. Мгновенно радость сменилась полным сердечным расстройством, попросив горлу немедленной воды, и очередной таблетки. Оказалось, нельзя было трогать косой коноплю, не зная номер наглой красной машины!
               
                32.
               
           В тот день, в тот час, старик шарахался по лесу, искал березовый валёжник, для растопки печей сдирал кору, в мешок, пихая, утрамбовывая, напевал любимый романс. Савельева же, Мария Ивановна, находилась дома, в низенькой бане, занималась мелкой стиркой, мучилась ногами, когда из гарельника выехал радостный красный «жигулёнок», выдерживая пыльную колею до бывших силосных ям. 

Старуха не успела даже испугаться, как трое молодых парней, с руганью, с матами ввалились в баню, где под потолком серело облако лёгкого дыма. Самый первый, тощий, с землянистым лицом, — грубиян, хватанув его, сразу закашлялся. Подался к старухе, ногой выбив тазик с бельём, обдав мыльными брызгами Марию Ивановну, уронив её на колени, напустив сердцу той безумного страха и боли.
   — Говори старуха, кто угробил мою конопельку? — Старик?

Наркоман присаживается на корточки, рогатиной подставив под самые уши свои костлявые колени, острой задницей зависнув над прогнившим дощатым настилом. В ожидании ответа, «ломает» косточки длинных красивых пальцев, улыбчиво разглядывая пустыми глазами ветхое и сырое строение, дымящий котёл, узенький полок, с битой эмалью тазы, треснутое зеркало на подоконники, с дружками скабрезно насмехаясь над «каменным веком», гнетущим старьём.

Онемевшая старуха сразу вспомнила последний разговор с Нестором, свои слова, предостережение: «Не трогай траву! Накличешь нам беду!».

Сейчас, мучаясь от боли, подымаясь с артритных колен, её мозг лихорадочно работал, выискивая «виновника», на коего можно было всё свалить:
   — Деточки, родненькие мои, что ж я вам сделала, что вы старую, так больно уронили? (кривится, трогает распухшие колени) — Нестор Анисимыч… он жа сухонький старик… откуль у него сыночки столько силушек, чтобы одолеть такое пространство. Это детки, из «раёну» милиция сюда с мужиками и косами приезжала!

Наркоманы, ехидно и улыбчиво переглядываются, осведомлённо и шутливо богохульствуют, развязно сплёвывая на прогнивший чёрный пол.
   — Кому пиз…ишь старая! — угрожающе рыкнул костлявый, из котла ковшиком зачерпывая кипятка, поднося его к голове старухи. — Ой, как нехорошо уже  покойной бабушке врать маленьким! Говори правду, старуха Изергиль!

Увидев опасный ковшик над головой, бабка не выдержала нервного напряжения, сжалась, свалилась наземь, уткнувшись лицом в мыльный настил, слёзно зарыдала, в мыслях проклиная бездумную выходку Нестора.

В ту минуту, застёгивая ширинку, ввалился четвёртый, оказалось — самый главный. Колючими глазами обвёл душераздирающую сценку, прорычал:
   — Игла, ты башкой тронулся?! Оставь в покое старушку!.. Все на выход!..
 
                33.

        Двое остались на улице, дуркуя, как мячом стали бить, гонять по заросшему двору несчастное подойное ведро, пытаясь им поспасть в маленькое окно бани, из которого боязливо выглядывало заплаканное лицо старушки, не решаясь выйти на воздух, дальше испытывать судьбу…

Остальные ввалились в хату, всё там перевернули, в поисках стариковских «погребальных» наличностей. Недолго искали, быстро нашли, сразу обеспечили себя крепким настроением, будущими планами.

Уходя, костлявый, мухобойкой разбил потолочную лампочку, дёрнул патрон, сорвав ветхий провод с роликов, оставив избу без света. Сухой ногой, со всей дурости саданул в чёрно-белый экран «Рекорда». Отчего, невинный телевизор треснул, с подбитых ножек разбитой «мордой» завалился на пол, вырвав с «мясом» розетку.
  — Игла, ну и садюга ты! Неужели не жалко старушку!? А ещё мать, учительница!
  — Клим, я без батьки рос, мне прощается!
  — Что, болел… разбился… спился?
  — Почему сразу бухарик… в Чечне погиб!

Довольная жизнью и своим положением, доверчивая козочка Анфиска, учуяв шумных гостей, покинув огород, радостно засеменила во двор, сразу потянувшись к добрым людям, к их ласковым речам и рукам.
   — Гля, Гриф, какая овца к нам забежала!?  — сказал один, обрадовались остальные.
   — Сам ты овца! Это коза!
   — В багажник её! — крикнул старший Клим, — на фазенде шашлычки пожарим! Гоним к старому пердуну!

Самый молчаливый и мелкий парнишка, исподтишка коварный и вредный, помочившись за углом бани, мягкой кошкой подвинулся к окну, показывая в чёрную пустоту лёгкий кулак, прошипел: «У-у ведьма старая! За травку нашу, посиди, подрыгайся, покричи!».

Легко вырвал заборную штакетину, ею подперев дверь бани. На полусогнутых, оглядываясь, словно гиена удалялся последним со двора, как вдруг остановился, — принимая звонок от матери. Будто длительно голодным, вкусную шоколадку целой проглотил, харей расцвёл, преобразился, улыбчиво и нежно, зазвучал. Заботливо и преданно, самым лучшим сыном на свете отвечая другому концу связи, называя женщину — самой любимой мамочкой на свете! Обещая той, обязательно вовремя домой вернуться, всяких плохих дел не наделать, а то жалобы от людей уже пошли…
               
                34.

             Старик, по входной двери в сенцы, нараспашку раскрытой, сразу понял: «гостили не прошеные гости», тотчас испугался. Тетеря привычно спал, уронив сивую голову на седые лохматые лапы, уже давно не чуя посторонний мир. Рядом валялась, в мелкие кусочки порубленная топором коса, грабли и единственное коромысло, им пробитый тазик и ведро.

Давно не ревел так старик, представ перед страшным погромом, в десятый раз, перелистывая истрёпанную роман-газету с Шолоховым, где хранились драгоценные сбережения, его «гробовые» накопления, его маленькое успокоение, и уверенность в завтрашнем не голодном дне.

Кряхтел, обильно слезился, жиденьким сердцем страдал, оглядывая разбитую свою низенькую хатёнку. С укором зыркал на безутешный и бесполезный божий образок, не тронутый ворами. На низенький шкаф глядел, где теперь было пыльно и пусто. Там неизменно жила его трёхрядка, — любимая гармонь! Трогал обречёнными руками пустой и грустный комод, поправляя дешевую скатёрку, с которой бессовестно спёрли устаревший дешёвенький телефон. А самое обидное и горькое: унесли, стащили, своровали недавно купленный большой цветной телевизор, в который любила пялиться Мария Ивановна, когда приходила гостьей организовать совместный концертный праздник.

Дед, когда-то любимого коня продал, ладную телегу, скользкие сани, чтобы скроить, накопить, дополнить, дабы заиметь цветные образа и картинки перед собой, в конце дня, утомлённой душе, — спасительную радость, последние в стране новости…

Не зная, как дальше жить, что делать без обворованной связи, глянул в окно, на знакомую хатку, в этот раз без дымка из трубы, без всякого движения. Не притрагиваясь к полному хаосу и «разбитости», заплаканным потянулся во двор, на помощь к старухе, отметая из сознания всякое страшное, с горечью вспоминая её пророческие выводы, уже чуя в груди жгучую боль, свою огромную вину…

Шатаясь, потянулся к дерматиновой двери, к ручке, низенькому порожку. В поплывшем сознании он показался таким высоким и длинным, трудно непреодолимым, туманным облаком заваливая на себя дверной проём и потолок…               
               
                35.
 
            Долго, целую вечность, билась старуха в дверь. Надышавшись дыма, пыталась освободиться, на свежий воздух скорей выйти, к Нестору сразу заспешить, тем самым всё глубже и крепче загоняя подпорку-кол в мягкую землю.

Стучалась, металась, в щели кричала, подзывая к себе Анфиску, жалуясь той, на такой страшный и дикий «полон», не понимая, почему такое отзывчивое животное, всегда понимающие хозяйку на звук и интонацию, в этот раз где-то так долго шляется.

Ядовитыми змеями жалили мысли старуху, не давая ей покою, нагоняя в душу липкого страха: «А если, что сделают с Нестором, и он не придёт ко мне… Неужели помирать мне здесь? Ой, господи, узри меня сверху! Спаси и сохрани старую и глупую!..»

Зная коварную особенность угарного газа, водой залила все угли, кинулась к мелкому окну, глазами примеряя размеры располневшего тела и рамы.

Дряхлый мозг судорожно бился в панике, табуреткой и руками выбивая раму, рассыпая опасное стекло и труху. «Пролезу!? Не пролезу!? — думали и спорили глаза и плоть. А если вниз головой застряну, и сердечко подведёт… ой, ой, ой… что делать, что делать!?.. Эх ты Нестор, Нестор, дуралом безмозглый! Вечно ноги и руки вперёд мозгов бегут, с языком не ладят! Всю жизнь таким торопыгой прожил. Говорила жа! Предупреждала… — не трогай траву, — сначала подумай! Нет! Подвиг захотел совершить, людей от беды спасти. Пусть беспутное государство спасает! Оно запустило деревню и эти ямы, что так лохмато заразой этой обросли!.. Спас, туполобый!..».

В ответ деревня и двор молчали, в воздухе попахивало предупреждением, бедой.

«Анисимы-ы-ыч!.. Анисимы-ы-ыч!.. Несто-о-ор!.. — уже в хрипоту искричалась дряхлая пленница, высовываясь в крохотное окно, боясь совсем сорвать горло, злясь на козу, её долгие «гульки» по большому огороду: «Анфи-и-са! Анфи-и-ска! Где-е ты-ы, моя-я деточка-а!?»
               
                36.

            Мертвая и пустая деревня готовилась вечереть, напитываясь прохладой и сумраком. У разбитого окна тёмной бани, сидела скрученная от холода старуха, молчаливо вспоминала, как чётки, перебирала все свои года жизни. Напрягала память, пытаясь вспомнить, какое плохое дело, поступок, коим кого-нибудь нечаянно обидела, незаслуженно прокляла, за что сейчас справедливым ответом приходится принять страшную кару: так глупо здесь скончаться. Зная, что Нестор может сердцем приболеть, неделями в гости не заходить, такой конец жизни  был очень вероятен.

Сильно болела голова, и слёз уже не было. Они уже давно выкатились, и последние на глубоких морщинах застряли, высушились, пугаясь мыслей, что подонки козу увезли с собой.

Не утихая, болели отёкшие ноги, ныли распухшие колени, — просили очередную порцию мази, а голова — таблеток. Явью надвигалась беда.               
               
                37.
               
          Деревня Дарьевка, родительская хата студента пятого курса ВУЗа. Раннее спокойное утро, милый божий свет всем в глаза и мирные души сибиряков.

Парень, молча, собирает удочки, рюкзак, накладывая туда разнообразных продуктов. Отец стоит в сторонке, наблюдает, говорит:
    — Ты чего, сына… на неделю едешь!? Сала, сладостей зачем столько положил?   
    — Пап… я поеду на карасёво озеро в Завидное. Порыбачу, заодно проведаю своих старичков, угощу, может, какая помощь нужна. Если конечно, живут ещё… может, перетащились в Злобинку… а может уже… (Олег замолк, двинулся к мотоциклу, к бензопиле в коляске)
               
                38. 
               
          Ревела и жужжала сибирская тайга. Редел, глухо охая, падал умирающий лес, истерично кричали сойки, по макушкам носились испуганные белки, внизу сновали люди и полосатые бурундуки. Занудно выли острые бензопилы, заглушая матерный крик главного «приказчика».

Упитанный и пузатый «бородач», за свежий перегар, и отсутствие нормы, «пилил» самого пожилого в бригаде, обкладывая того «еб…ками» и перспективой: «хер ты у меня что получишь, хронический алконавт!»   

В воспитательных целях стращал свой «подневольный» молчаливый сброд, ближайших безработных деревень — «счастливчиков», зыркая на внезапного мотоциклиста в штормовке, с очень умным лицом в сторонке. Вдруг это лицо достало из рюкзака фотоаппарат, и стало жуткие безобразия на загаженной делянке снимать.

   — Слышь… чё надо?.. Кто такой?.. — с раскрасневшимся передком, подвалил самоуверенный «приказчик», с массивной «печаткой» на толстом пальце, с толстой цепью на сальной шее, в сопровождении своего мощного водителя-охранника.
         
Студент юридического университета знал: там, где на кону зыбко качаются чемоданы больших и грязных денег, мораль, простые человеческие нормы, редко работают. Всякого, кто шумной помехой может возникнуть на коллективно выработанной тропе-дорожке к их добыче, к мгновенному обогащению, в один чих сотрут в порошок. Просто, – его подбросят, и нет человека и проблемы.

И всё же, не струсил, спокойно представился, сам спросил: «Почему у болота режете?.. В запрещённой зоне?.. Почему после себя «засранной» тайгу оставляете, а? Техникой, безжалостно уничтожая мелкий подростковый лес? Было много ещё! И, тут задвигалось, началось: И беспардонность, и оскорбления, и силовая попытка отбора фотоаппарата, с хамскими угрозами: «Только попробуй гнида, встрянь, напиши! Потом узнаешь, к какому важному крыльцу на коленочках приползти, прощения попросить!..»               
               
                39.

         Мотоцикл заглох у кривой калитки, голосом молодого человека крикнул:
   — Бабушка, Маша-а! Ау!.. Ау!.. — Вы дома?..

Просунулось лицо в калитку, увидев заросший двор, трухлявую погибель, добавило:
  — Мария Ивановна, это Олег!.. Помните… — студент из Дарьевки!

Вдруг, каким-то битым и обиженным зверьком заскулил двор, заныл, заплакал, взывая о помощи, устремляя спасителя к бане, к разбитому оконцу…

«Ой, ой, Олежечка! Моя ты деточка! Не забыл… не забыл, старую бабку, — снова спасителем приехал! — жалобно звучала вонючая чёрная старуха, выползая на карачках из бани. Вся больная, заплаканная, измазанная сажей, потянулась на шею гостю, на нём и повисла, давясь слезами, слюнями, горем, рассказывая о случившемся. Об упёртом Несторе, к коему надо немедленно спешить, спасать...               

Не заходя в хату, Савельева Мария Ивановна покатилась в коляске на другой край истлевающей деревни, подгоняя спасителя, мотор и время.               
               
                40.

            Нестора Анисимовича, неравнодушного человека, сухонького, в мелкий ботинок и тонкую шейку старичка, найдут лёгким тельцем, некрасиво разбросанным,  в покосившихся сенцах, в последнее лето окрашенных в синий цвет. Его бедненькая, разбитая, обворованная изба будет нараспашку. Старичка – пустой  рот, помирая, падая, разобьётся в кровь, сломает передние остаточные зубы, — налетевший на угол бочка с недавно засоленными карасиками. 

«Аяяй! Убили! Убили, сволочи! — страшно кричала и качалась чёрная старуха, ползая рядом, пытаясь осмотреть того, его смертельные ранки, — Анисимыч! Анисимыч! Мой ты дурилка бесстрашный! Я ж тебе говорила… говорила, предупреждала… — слёзно выла старуха, уже валяясь на окровавленной груди покойника… (трудно вставая с помощью гостя, выпрямляясь, перевязывая платок) — вот, Олежечка, вот внучик, на какое горе ты к нам приехал. — Сколичко помню его… всё хотел, чтобы в стране всё правильно было, справедливо, с полным достатком…  да разве ж… (подымая его старенькую кепку, поглаживая, сбивая пыль, вздыхая) — отжила, отыгралась моя  гармошечка… сердечка моего, спасительная отдушина…
               
                41.               

         Похороны старика организует сельсовет, с помощью студента выроет могилу, установит крест, который, годами ранее, собственноручно вычешет сам покойный, тайно храня распятие под навесом, под соломой.

Болезненно переживёт Мария Ивановна, и погром в своей хате, и смерть козы Анфиски, и воровство скопленных годами наличностей, из коих, она в каждый приезд «почтальонки», непременно пару, тройку «тысячак», просила перевести несчастному ребёночку, страшно боленькому, коему требуются огромные миллионы рубликов на операцию. Старуху, настырный телевизор, об этом жалостливо, какой уже год просит, упрашивает, к православному состраданию взывает.

Здоровьем сдаст, заметней постареет, со слезами, плачем, покинет родную сторонку, свой любимый уголок земли, расширяя простор и волю дельцам «от леса».

Те, лесовозами безжалостно разобьют во рвы и траншеи деревенскую дорогу, нахраписто выстригая густую тайгу, плодя жуткие плеши, ветра, пожары, сомнения…

С помощью местных властей, переедет в Злобинку, поселится в чужую, изжитую избу, где всё будет не так, не по её душе. 

Вещим окажется давний сон. Случится это уже в завершение лета. Со стороны, глазами крылатого ангела с неба, Мария Ивановна посмотрит на себя, мёртвую. В чужой непринятой хате, с гнилым подпольем, с покосившимися окнами, скрипучими полами, запахами… Уставшая от побелки, от ремонтной грязи, наздёванная в тряпьё, будет валяться на скрипучей кровати, босиком, с грязными пятками.

                42.

           В ту осень, будет очень сухо, без дождей. Из гружёного лесовоза, проезжающего по мёртвой деревне, вылетит «жирный» окурок, упадёт в сухую траву. Пожар уничтожит живую округу, мёртвую уже деревню, дойдёт до кладбища, всё попалит. Огонь издохнет, замрёт перед свежим деревянным крестом, как символом победы жертвенной любви над злом и насилием. Окончательно остановится угасающими угольками перед скромной могилкой Савельевой Марии Ивановны. Последней и самой верной жительницы деревни, с милым названием Завидное. В Сибири, — очередном, сознательно умерщвлённом селении...

                Январь 2023 г.