Глава IV

     Если разум не в ладу с сердцем, человек,
может бросаться, шарахаться из от одного дела
к другому, от одного образа жизни куда угодно,
от разгула всевозможных страстей к самоконтролю.
     Жить умом или страстями, это поведение
свидетельствует о его душевной раздвоенности.
Главной же целью является обретение человеком
самого себя, объединение его с внутренним миром
своим и разумом.

     С Дмитрием, я близко познакомился за игровым столом, хотя немного знал его, как говорят шапочно. Я тоже жил в первом бараке, но в другой семейке, и тоже, был администрацией причислен к четвёртому отряду. В зону угодил я по двухсотой статье, за драку, сроком на пять лет. Мы с Кентом рамсонули с таксистом, при расплате за проезд, и таким образом оказались за решёткой. В бараке я многих знал ещё по воле. Поэтому, Байсал выделил мне в своём бараке отдельный проход, как игровому.
     В начале, жил я со своим подельником Олегом. С самого начала, как я заехал на зону, я много играл в АЗИ.  Я очень много общался с братвой по всему лагерю, с игры, десятину отстёгивал на общак. С воли, ко мне часто приезжали приятели и надо сказать довольно-таки неплохо грели. В общем, мы жили хорошо, на производстве не работали.
     Основной контингент в зоне игровых насчитывалось около двадцати человек, но не многие решались участвовать в крупной игре, где собирались «основные».
     Я тоже в начале участвовал в игре, где крутились малые суммы, да и игроки были слабее. За большой игрой часто приходил смотреть сам положенец. А не большие каждодневные игровые сходки контролировали смотрящие за отрядами.
     Для меня, тут всё было знакомо. Ведь я на воле имел игровую квартиру. Я жил самостоятельно. У меня на хате часто собирались наши местные поселковые мужики. Конечно же я имел навар с каждой свары за хату, ну, иногда и сам проявлял удовольствие по катать. И в общем то, у меня не плохо получалось.  «Самое главное, имей храбрость следовать своему сердцу и интуиции. Они уже знают, кем ты можешь стать... Делай только то, что ты можешь, это обязательно приведёт тебя к успеху»,— думал я тогда.
     Всё у меня было хорошо, но вдруг случилось непредвиденное обстоятельство, которое выбило меня на долго из колеи. Я много думал о том, стоит ли рассказывать читателю в моём произведении об этом происшествии и наконец пришёл к выводу, что это просто необходимо. Так как, всё последующее, за этим, казалось бы незначительным происшествием имело огромный и таинственный смысл в моём повествовании.
     Однажды я был в гостях у моего приятеля, которого я знал ещё на воле. Он жил в пятом бараке. После того как мы чифирнули, мы смотрели там телевизор. И тут в комнату залетает один бродяга и кричит:
— Геша!.. Братан!  Там, в бараке, твоего семейного гасят!
     Я пулей метнулся к себе в барак. Когда я прибежал в барак, то увидел страшную для меня картину. Мой подельник Олег стоял в углу, весь в крови. Лицо у него опухло и полностью заплыло, так, что я еле-еле смог узнать его. Его трясло, как отбойный молоток.
— Что случилось?.. За что?..— закричал я.
— Он крыса,— кто-то сказал из толпы.
— В шныри суку... В шныри его...— кричали мужики.
— Олег, это правда? — спросил я.
     Олег кивнул головой, в знак согласия.
     Я пробился через толпу и пришёл к себе в проход. До самого вечера я лежал на кровати с закрытыми глазами, мне стыдно было посмотреть окружающим меня людям в глаза. Вечером ко мне зашёл Фестиваль, с кружкой чифиря и двумя «пантишками» (конфетами).
— Геша! Братишка, ты не переживай, давай чифирнём,— скороговоркой выпалил он.— Вот так, порой живёшь с человеком и до конца не знаешь, кто находится рядом с тобой. А зона, она всех проверяет, здесь человеку не скрыть своё нутро. Рано или поздно, как только станет чуть-чуть трудно, говно сразу выплывает наружу.

     Ночью я вышел из комнаты, где тупо смотрел телевизор. Медленно я прошёл через тёмный коридор в спальное помещение. В нём тоже было темно. Я постоял, подошёл к своему проходу и лёг на кровать.
     С самого утра мной сегодня владела тупая, мутная тоска. Была противна погода, было противно вчерашнее происшествие. Всего же противнее было то, что я не мог стряхнуть с себя этой тоски. Раздражительная и злобная, она росла, вздымалась и охватывала, словно душные испарения. С отвращением я наблюдал, как в душе шевелилась и дрожала тёмная, нервная муть, над которою я был не властен. О, Олег, Олег,— он всё сумеет повернуть на оправдание своей заплывшей жиром души... И я гадливо морщился, что у меня может быть хоть что-нибудь общее с этим человеком. Крыса — какой позор. А я ведь надеялся на него, думал, что у меня есть в зоне человек, на которого можно было бы положиться.
     В большом, высоком бараке было темно. Только светлели огромные окна. Ветер гудел не переставая, тучи быстро бежали над бараком. Чёрные вершины деревьев бились и метались под ветром. Я вздрогнул и оглянулся услышав этот немолчный, глухой шум ветра. Гул был там, снаружи, а здесь, в бараке притаилась тишина. Только было слышно, что в зале не вдалеке, кто-то легонько похрапывал. И в этой тишине всё жило и как-будто таинственно двигалось. Звякнуло стекло, что-то невидимое со вздохом пронеслось в темноте, через всё помещение и исчезло в пространстве. Дверь в залу слабо скрипнула и зашевелилась. За окном, на фоне бледного ночного неба, как живая, испуганно билась ветка карагача.
— Это — ветер.
      Снаружи что-то невидимое зашуршало по стене и быстро пронеслось перед окнами. В углу у окна раздалось слабое, жалобное гудение. Это гудение постепенно становилось всё громче. Снова что-то с шумом пронеслось за окнами, ветер яростно налетел из деревьев на барак. Стена затрещала. А в углу ныло всё сильнее, отчаяннее. Теперь там ясно слышались живые, как-будто человеческие стоны.
— Это — ветер.
     А снаружи бешено выло и свистало, стена колебалась... И вдруг сразу всё оборвалось и замолчало. Только далеко гудели деревья,— глухо, утомлённо. Стало тихо. Смутный ужас всё сильнее охватывал меня. Среди мёртвой тишины, сзади, в тёмном углу, кто-то невидимый спокойно сплюнул. Опять что-то лёгкое пронеслось за окнами. Гул деревьев рос, усиливался, становился ближе. Как-будто могучая сила неслась из деревьев на барак. Со всех сторон поплыли странные, неясные звуки, и я уж не успевал их объяснять. Окружающее принимало необычный, сверхъестественный характер. У окна слабо шевелилось что-то серое, волнующееся. Сзади кто-то тяжело дышал. В темноте быстро проносились синеватые искры.
     Теснило грудь, не хватало дыхания. Ужас — безумный, не рассуждающий и тянущий к себе — оковал меня. И казалось мне,— стоит шевельнуться, и случится что-то неслыханное, и я, потеряв разум, полечу в тёмную, крутящуюся бездну.

                ***               

     Последние февральские морозы девяносто четвёртого года наступили с полнолунием, и мои ночные бдения окрасились в несколько иные тона. В них вошла своеобразная красота — холодная, чистая; она трогала сердце, вызывала изумление. Всё было бело от инея, бело от лунного сияния. Я снова вернулся в детство, вновь переживал лихорадочное возбуждение тех далёких дней, когда в одной футболке бегал босиком по улице и прислушивался к далёким долетавшим до меня неведомым, призрачным голосам.
     Ко мне в проход, с вновь прибывшего этапа Байсал поселил молодого парня двадцати двух лет, как он сказал временно. Но я продолжал жить один. Конечно, в зоне у меня было много приятелей, но не в какую семью вливаться желания не было. Я жил один, но общался со всеми. Парень этот был очень худощавый и высокий метр девяносто. У него была какая-то странная, ехидная улыбка, и мне совсем не хотелось с ним общаться. Порой мне казалось, что он подсматривает за мной, за каждым моим шагом.
     Я обратился к Байсалу, и сказал ему о своих подозрениях, при этом попросив его переселить от меня этого парня.
     Он зашёл к себе в проход и вытащил из тумбочки какую-то книгу.
— Геннадий, тебе не приходилось изучать историю медицины? — спросил он.
— Нет,— ответил я.
— Здесь ты найдёшь интересующую тебя информацию,— сказал он.— Существует особое заболевание мозга, проявляющееся как правило, в виде опухоли или новообразования, в результате чего заболевшего начинают преследовать галлюцинации. Например, ему кажется, что за ним следят, что человек, который находится рядом что-либо злоумышляет против него. Если ты не веришь мне, ни бродягам которые находятся вокруг тебя, тогда прочитай вот эту книгу.
     Как правдоподобно, как холодно, как убедительно звучали его слова!..
— Ты думаешь, что я болен, Байсал?!
     Он посмотрел на меня своими холодными, глубоко посаженными глазами, и я понял, что мне больше нечего ему сказать.

      Жизнь воспитала  во мне отвращение к притворству — и сознание того, что сам я притворяюсь, доводило меня до исступления. «Лучшего не придумаешь». Как часто слышал я эти слова и должен был вторить им!  Я стал избегать знакомых и, не желая постоянно видеть любопытные лица и терпеть утомительную болтовню, отсиживался у себя в проходе дома за книгой или бродил по лагерю. Но если я заходил к кому-нибудь в гости, в какой-либо из бараков или отправлялся в комнату с телевизором, спасения не было. Стоило кому-нибудь из знакомых хотя бы издали увидеть меня, как я был обречён на бесконечные разговоры. Словно посредственный актёр, я с усилием изображал улыбку и, чувствуя, как напрягается кожа на лице, протестуя против насилия, был вынужден отвечать на вопросы с той ненавистной мне сердечностью, какую в обществе ожидают от нас.
     Я не знал, что делать, как поступить. Строить планы на будущее, как советовал Байсал?  Найти себе новый дом, в другом бараке?  Найти себе другое дело?  Я хотел жить только там, где живу, заниматься тем делом, каким занимаюсь.  В паутине истин и лжи я не видел своей нити, куда бы не устремился я — всюду ложь и пустота. И я решил — играть.
     Сегодня за игровым столом собрались все те, кто проживал в первом бараке. Играли по мелкому, по одной сигаретке на кон, и потолок, высшая ставка десять сигарет. Сигареты были марки «Полёт», это была самая основная, ходовая марка сигарет в зоне, в то время. В общем, это нельзя было назвать серьёзной игрой, так, время проводимое чтобы не унывать от скуки.
     Игра шла в угловом проходе, где жили Татарин с Дмитрием. Я тоже подтянулся в игру. За игровым столом было весело и оживлённо, не было абсолютно ни малейшего напряжения. Бродяги делились лагерными новостями, рассказывали интересные истории из своей жизни, травили анекдоты. Байсал смотрел за игрой. Здесь было несколько человек которые не участвовали в игре, просто находились рядом, поддерживали «прикол», переживали за своих семейников, тех, которые участвовали в игре. Белый травил свои неисчерпаемые весёлые рассказы, которым не было числа.
     Так продолжалось до тех пор пока не появился Артём, погоняло — Серый. Серый был правой рукой смотрящего за зоной. Его присутствие набатным колоколом возвестило опасность. Приземистый, широкоплечий, ширококостный, он носил на лице, как печать, свою звериную свирепость. Голубой цвет его глаз таил в себе не больше тепла, чем мёртвая зыбь болота. Этот человек не был жестоким от природы, но привык равнодушно относится к человеческой жизни и страданиям. Глубоко невежественный, алчный к добыче и не разборчивый в средствах, он в то же время был крайне расточителен, когда дело шло об удовлетворении его страстей. Привычка думать только о себе, заботиться только о своих личных нуждах и интересах, сделала его самым эгоистичным животным.
     Серому было двадцать семь лет. Чёрная слава Серого внушала ужас, о его преданности положенцу Кариму слагались легенды. Он один составлял целую опорную глыбу в том фундаменте, на котором воздвиг свою мощь Карим. Существо такой породы, как Серый, было редкостью. Серый не страшился лагерного общества; он не боялся ни чёрта, ни бога. Зато по собственному выбору, по своей доброй воле боялся и любил Карима.
     По всей видимости Серому доложили, что в первом бараке идёт игра, вот он и прилетел на разведку. Поздоровавшись с братвой он присел напротив меня. Серый не участвовал в игре, он вообще не играл в карты, но имел роль наблюдателя.
     За игровым столом рядом со мной сидел Дмитрий, мы понимали друг друга в игре, и , очень быстро нашли общий язык. Мы стали много общаться, разбирая всевозможные игровые комбинации. Между нами установилась прочная, невидимая нить. Серому видимо не понравилось наше общение и он произнёс за столом:
— Геша, давненько не видал тебя за игрой!  Должно быть происшествие с подельником выбило тебя из привычной колеи?
— Напротив,— сказал я,— я нахожу это весьма поучительным происшествием.
— И тем не менее для такого молодого человека, как ты, это сильное лекарство,— проговорил Серый, не сводя с меня глаз.— Будучи принято в столь большой дозе, оно способно причинить вред.
— Я думаю, что в двадцать пять лет я достаточно хорошо знаю, какое лекарство мне подходит, а какое нет.
— Так думали многие и более преклонного возраста,— сказал Серый,— но, как выяснилось, они ошибались.
— Это предупреждение или совет? — спросил я.
— И то, и другое,— ответил он,— если ты их правильно поймёшь. А теперь прошу извинить меня, я должен идти по делам.
     Скорее всего, его план заключался в следующем: вбить клин между мной и бродягами, обронив слово, едва ли ядовитое, но жалящее весьма больно. Если мне он давал понять, чтобы я остерегался его, то какие намёки отпускал он по моему адресу? Он располагал обширным арсеналом критических замечаний, всегда готовых сорваться с языка и кого-нибудь очернить.
     В начале марта было день рождение Алика и я был в числе приглашённых. Серый тоже посетил наш застольный сходняк. Среди приглашённых было много достойных бродяг со всего лагеря. И здесь Серый не упустил случая, отпустить колкости в мою сторону, сказав:
— Слышь Татарин, тебе не кажется, что этот парень слишком много ест мяса и торта, у него могут возникнуть большие проблемы с печенью.
— Не в коем случае, Серый,— ответил потрясённый Татарин.— Если он будет меньше есть, то повредит своему здоровью. Мы должны помнить, друзья, что Геша ещё растёт.
— Боже праведный! — пробормотал Серый.— Если в двадцать пять лет он ещё растёт, то следует опасаться серьёзного заболевания желез.
     С задумчивым видом потягивая коньяк, который Алик затянул с воли в приличном количестве, Серый пристально разглядывал меня, пока мне и впрямь не стало казаться, что со мной что-то не в порядке.
— Надеюсь,— сказал Серый.— Ты действительно не жалуешься на здоровье? И не перенёс в детстве серьёзной болезни, которая могла бы способствовать возникновению опухоли?
— Не помню, чтобы я вообще когда-нибудь болел,— ответил я.
— Что само по себе уже плохо,— сказал он.— Тот, кто не перенёс никаких заболеваний, становится жертвой первого же удара, который наносит ему Природа. Разве я не прав, Алик?
— Очень возможно, что и прав, Серый. Откуда мне знать? — ответил Татарин.
— Если вы не против, я расскажу вам одну короткую притчу,— обратился я к братве, и, услышав одобрительные возгласы продолжал.— Выследил однажды огромный орёл кролика. Спустился с большой высоты, схватил его и поднял в воздух. Но кролик вдруг оказался кошкой, кошка стала отчаянно царапать орлу шею и грудь. Орёл раскрыл когти, чтобы кошка упала на землю. Однако, кошка, не хотела падать, она жестокой хваткой вцепилась в орла и сказала: «Если ты, орёл, хочешь от меня избавиться, тогда доставь меня туда, где ты меня схватил».
     Для лагерных бродяг, которые хорошо понимали толк в притчах, эта басня была вполне приемлемой, она вызвала одобрительные и задумчивые улыбки.
     Я понял: Серый, следуя указаниям Карима, ведёт себя крайне осторожно, и только этим, а не какой-то личной неприязнью ко мне, объясняется такая сдержанность.
     Вечер прошёл в многочисленных заверениях во взаимном расположении и закончился тем, что Серый отвёл Фестиваля в сторону минут на двадцать, а то и больше, с тем — как я легко мог себе представить — чтобы подпустить какого-нибудь яда по моему адресу.
     По окончании застолья я пришёл к себе и лёг в постель. Лёжа в темноте, я не ощущал ни гнева, ни страха. Только сострадание. Я видел в Сером того, кто, соприкоснувшись со злом и неся на себе его печать, не отвечает за свои поступки. Принуждённый и руководимый человеком, имеющим над ним власть, по вине рождения и обстоятельств, он под влиянием инстинкта и порыва способен на роковой поступок. В конечном счёте его действиями руководило нечто иное, нежели слепое чувство. Возможно, в нём жило два существа и верх одерживало то одно, то другое. Не знаю. Мне было ясно, что с самого начала, его каждая мысль, каждый поступок диктовались определённым умыслом.
     И тут, словно тёмная пучина поглотила мой рассудок, я почувствовал: насколько важно то, что я потерпел фиаско?  Не моему окружению, моему мирку, не тем немногим друзьям, которые думают, что знают меня, не тем, которые любезно говорят мне «доброе утро» или «добрый день», и не тем благовоспитанным, благожелательным, но до чего же скучным лагерным теням, среди которых живёт тихий индивидуум двадцати пяти лет. Нет. Не им, а моей внутренней сущности, моему «я», которое настойчиво требует освобождения. Как оно посмотрит на мою жалкую жизнь.
     Кто оно, это существо, и откуда оно взялось, какие желания, какие стремления обуревают его — этого я сказать не мог.  Я не курил, совсем не употреблял спиртного.  Я так привык его обуздывать, что не знал его повадок: возможно, у него холодное сердце, язвительный смех, вспыльчивый характер и дерзкий язык. Не оно просыпается каждое утро, зная, что у него в зоне ничего нет,— ни семьи, ни родных и близких, ни друзей, ни интересов, которые бы поглощали его целиком, ничего, что могло бы служить жизненной целью или якорем спасения, ничего, кроме увлечения азартной карточной игрой, которое — по счастливой случайности — позволяет как-то зарабатывать на хлеб.
     Возможно, если бы я не держал его взаперти, в моей грудной клетке, оно бы хохотало, бесчинствовало, дралось и лгало. Возможно, оно бы страдало, возможно, ненавидело бы, возможно, ни к кому не проявляло бы милосердия. Оно могло бы красть, убивать... или отдавать все силы борьбе за благородное, хотя и безнадёжное дело, могло бы любить человечество и исповедовать веру, утверждающую равно божественность Всевышнего и людей. Какова бы ни была его природа, оно ожидало своего часа, укрывшись под бесцветным обличием того бедного человека, что лежал сейчас на наре в бараке. Вопрос был в том, как отпереть дверь. Каким способом освободить того, другого?  Я не видел ответа...
     Нет, я ещё не одряхлел разумом. Мне ещё доставляет радость многообразие жизни, мне доставляет радость успех, природа, свобода, добродетель, мне доставляет радость несхожесть людей, их достоинства и их слабости, мне доставляет радость и одиночество и беседа. Я немного лицемерил с самим собой, когда мысленно перечислял «приятных» соседей, которые жили в непосредственной близости от меня.

     Последние недели марта прошли быстро. С каждым днём я чувствовал всё большую уверенность в будущем, и на сердце у меня становилось легче и легче. Серый больше не появлялся на моём горизонте, а если случайно где-нибудь пересекался со мной, то вежливо здоровался и удалялся.
     За три последние недели в зону пришла настоящая весна, и было тепло, как в конце мая. Подобно всем предсказателям погоды, бродяги в лагере покачивали головой и предрекали беду: поздние заморозки побьют почки в цвету. Но в эти последние мартовские дни меня не потревожили бы ни голод, ни потоп, ни землетрясение.
     Однажды, в последние дни марта я сидел на улице наслаждаясь прекрасным тёплым, весенним вечером. Ко мне подошёл Дмитрий и произнёс:
— Здорово были Геннадий!  Есть желание накатить по пять капель?
— В смысле? — говорю я.
— В смысле, водочки вмазать,— смеётся он.
— Я не бухаю, если только «купца» (крепкий чай).
— Да ладно, Геша!  Ты чё, в натуре, не тормози, бродяга!— весело проговорил он.— Подожди меня немного, я сейчас подойду, пообщаемся.
     На улице уже смеркалось, а я сидел и ждал его. Всё происходящее казалось нереальным,  в голове затуманилось, и я смятенно спрашивал себя, что я делаю здесь, зачем жду человека, который всё ещё оставался чужим, но при этом благодаря нашему знакомству за игровым столом распоряжается моим вечером, направляет его ход, кто знает, во благо или во зло. Я подумал, не свалить ли мне по-тихому и тем зачеркнуть эту встречу; занимательная сперва, она стала теперь казаться мне угрожающей, даже зловещей. Я уже было хотел встать, чтобы уйти, как он вернулся.
— Всё улажено,— сказал он.— Пошли ко мне, перекусим, там и пообщаемся.
     Я не смог найти предлога избавиться от него и, презирая себя за слабость, тенью по влёкся следом за ним. Мы пришли к нему в проход, он поставил табурет, достал бутылку Русской водки, закуску, плеснул понемногу в стаканы. Всё это проделал молча.
— Ну, Геннадий, давай, за знакомство и за доброе сотрудничество.
     Мы долго сидели, говорили на разные темы. В основном Дмитрий пытался меня убедить, чтобы я сильно не переживал по поводу того происшествия, которое произошло с падением моего подельника Олега. Предлагал присоединиться к их семье, говорил, что Байсал будет не против, что у них в семье был разговор с бродягами по моему поводу.
     Я же, в свою очередь вежливо отказался, сказав, что ещё не совсем разобрался в себе, и думаю, пока пожить одному, самостоятельно, не присоединяясь ни к кому.
     Иногда четвёртый стакан может временно рассеять туман, который образовался в голове после трёх предыдущих, и, пока я ел и пил, лицо моего собеседника снова стало чётким, в нём не было больше ничего таинственного, ничего пугающего, оно казалось ласковым и привычным, оно улыбалось, когда я улыбался, хмурилось, когда я хмурился; он вызывал меня на разговор, подталкивал к признаниям. И вот уже, сам не знаю как, я заговорил о своём одиночестве, о пустоте моего внутреннего мира, о том, как трудно мне выйти  из своей скорлупы, о неуверенности в себе, своей нерешительности, своих сомнениях, своей апатии...
— Я думаю, податься в монахи,— услышал я свой голос,— у них должен быть на всё ответ, они должны знать, как заполнить вакуум, ведь они погрузились во мрак, чтобы достичь света, а я...  Я приостановился, стараясь точнее сформулировать свою мысль,— ведь то, что я хотел сказать ему, было жизненно важно для нас обоих.
— Другими словами,— продолжал я,— верующие, возможно, и не дадут мне ответа, но укажут, где надо его искать; хотя у каждого из нас свои проблемы и решение их тоже у каждого своё, как у каждого замка свой ключ, не объемлет ли их ответ все вопросы — точно так, как отмычка открывает все замки?
     Его дерзкие глаза были совершенно трезвы. Мои признания явно забавляли его.
— Нет, мой друг,— сказал он.— Если бы ты знал о религии столько же, сколько я, ты бы убежал от неё, как от чумы. Жизнь научила меня одному: единственное, что движет людьми, это алчность и страх. Мужчины, женщины, дети — для всех алчность первейший жизненный стимул. Хвалиться тут нечем, да что из того?  Главное — утолить эту алчность, дать людям то, что они хотят. Беда в том, что они никогда не бывают довольны.
     Он закурил, налил себе ещё водки.
— Ты жалуешься, что твоя жизнь пуста,— сказал он.— Мне она кажется в общем-то даже не плохой. Хозяин в собственном проходе, никаких семейных пут, никаких деловых  обязательств, весь лагерь к твоим услугам.
     Голос его изменился, стал жёстким, глаза гневно сверкали — впервые он показал, что у него есть проблемы, которым он не хочет смотреть в лицо;  он перегнулся ко мне через наш достархан и сказал:
— Ты самый счастливый человек в зоне — и ты не доволен. Ты абсолютно свободен, ты можешь один вставать по утрам, один делать свои дела, когда захочешь, один ложиться в постель, в любое время, когда тебе заблагорассудиться. Поблагодари судьбу и забудь все эти глупости насчёт всё-знающих, верующих монахов.
     Как все одинокие люди, я делался излишне словоохотливым, если ко мне проявляли симпатию и интерес. Я показал Дмитрию все тусклые уголки своего существования, о нём же не знал ничего.
— Ну что же,— сказал я,— теперь твоя очередь исповедаться.
     Радуясь говорить всё, не встречая осуждения, он заговорил:
— Мне вообще тяжело заглядывать в себя. Я вижу: во мне исчезает что-то, исчезает страшно нужное, без чего нельзя жить. Гаснет непосредственное чувство, и его не заменить ни чем.  Я начинаю всё равнодушнее относиться к природе. Между людьми и мною всё выше растёт глухая стена. Хочется жить для одного себя... Теперь я много думаю и читаю, стараюсь философски обосновать мораль, конструирую себе разные «категории долга». Но в душе я горько смеюсь над собою: почему мне раньше ничего подобного не было нужно?  Замечал ли ты, Геннадий, что вообще у людей действующих мораль поразительно скудна и убога?  А вот когда человек остывает, тут-то и начинаются у него настойчивые мысли о морали, о долге. Долг, долг!.. Всегда, когда я говорю или думаю о нём, у меня глубоко в душе начинает беспокойно копошиться стыд. Как-будто я собираюсь начать игру с фальшивою колодой карт.
     Долг тащит человека туда, куда он не хочет идти сам. Но человек хитрее стоящего над ним долга и в конце-концов заставляет его тащить себя как раз туда, куда ему хочется. Пройдут годы после моего освобождения,— я буду видеть долг в том, чтоб не ссориться с женою, чтоб пожертвовать немного денег на народную библиотеку. Пройдут ещё годы, начнёт стареть тело,— и я создам себе долг из того, чтоб отказаться от табаку, от спиртного стать вегетарианцем... И ведь ужасно то,— я знаю, это так и будет!  И я буду искренно уважать себя за то, что по мере сил исполняю возложенный на себя долг. И в итоге получается — это полный самообман, так думают и живут почти все. Жизнь  без идейная, без полезная, жизнь, во имя себя самого, во имя своего эгоизма...
— Возможно когда-нибудь и я задумаюсь об этом,— сказал я.— Но сейчас, в чём твоя беда?
     На миг мне показалось, что он хочет ответить, что-то промелькнуло в его глазах — колебание, раздумье,— но тут же снова исчезло... он снисходительно улыбнулся, лениво пожал плечами.
— Моя? — сказал он.— И, вновь закурив сигарету, он резко махнул рукой, предостерегая меня от дальнейших вопросов.
     Я, если хотел, мог заниматься самим собой, мог исследовать своё дурное настроение. Но к нему в душу вход был запрещён. Мы покончили с выпивкой и закуской, но не встали, а продолжали сидеть. То и дело, заглушая хриплое пение по радио, до нас долетала болтовня, смех и споры мужиков из других проходов.
— Не понимаю я многих людей, которые смотрят на меня волком,— сказал я.— Ведь я, ко всем отношусь хорошо, даже к тем, которые совсем не заслуживают хорошего отношения. А они всё-равно шепчутся за спиной и осуждают меня. Видел, Серый тоже точит на меня клыки?
— Понимаешь друг мой — сказал он,— жизнь устроена так, что когда люди видят настоящего, доброго, положительного человека, они сразу же первым делом начинают сомневаться в нём, начинают осуждать его, был у меня когда-то такой хороший наставник. Кому-то кажется, вот он не так идёт, кому-то не так разговаривает, как ему хотелось бы, кому-то не так жестикулирует при разговоре, кому-то не жестикулирует совсем. Кому-то кажется странным его взгляд, его голос, кому-то кажется, что он уж больно молчалив и не несёт ту нецензурную чушь, которую несут все вокруг. Кому-то не нравится его улыбка, кому-то, что не улыбается совсем. В общем люди найдут тысячу причин, чтобы избегать его, чтобы отстранится от него. Вместо того, чтобы вдуматься в слова и добрые поступки  его, и объединиться с ним. И только после смерти этого положительного человека они скажут:
«Хороший был человек, как жаль его, теперь таких земля не рожает». А жизнь потечёт дальше своим путём. Что же касается Серого, то тебе лучше не нарываться на неприятности,— тихо сказал он.— Поверь, ничего хорошего из этого не выйдет.
     Я молчал, нам больше не о чём было говорить. Всё это время Дмитрий не сводил с меня глаз, вызывая во мне странное чувство неловкости.
— Тебя ещё зам по РОР не вызывал на беседу? — cпросил Дмитрий.
— Пока нет. А что? — спросил я.
— Будет вызывать, скажи мне,— ответил он.— Пойдём вместе, чтобы не было вопросов.
— Ладно,— сказал я.— Рахмет за общение, однако мне пора спать, а то голова совсем перестала соображать.
— Ну, давай Геша, бывай,— сказал он и протянул мне руку.— Увидимся завтра.





.