Кеми

* * *
Каждый из них знал, что пути назад не будет, но каждый до конца надеялся на лучшее.
Силы беглецов были на исходе, вера в спасение с каждым днем становилась все призрачнее, как и мечта о свободной жизни. Не проходило ни одного дня, чтобы измученный жаждой и ранами путник не оставался на дороге или в глухом овраге, среди камней, под кустами, навсегда оторвавшись от отряда. Оставался, чтобы угасающим и смиренным, а порою горячим и полным отчаяния взглядом проводить сутулые грязные спины идущих вперед.
Никто не сожалел об отставших, а если кто-то и терзался горем, то не подавал вида. На жалость сил просто не оставалось. Голод подорвал выносливость тела и уже начинал точить разум, подобно ненасытному древесному червю. В первые четыре дня безрассудной, дикой гонки за жизнью по лесам и болотам, отряд сократился на одиннадцать человек: большинство из них были женщины, старики и подростки, не способные больше бороться.
Поначалу отстающим оставляли немного воды, давая тем самым слабую надежду на то, что в безлюдной ночной пустыне можно выжить, собраться с силами и догнать отряд. Теперь же вода стала самым большим сокровищем: ее берегли. Если бы понадобилось убить за глоток чистой воды, они убили бы. Во всяком случае, многие из них поступили бы так, не задумываясь. Люди, оставшиеся в живых, бегущие по раскаленным камням, спекшиеся в собственном поту и крови, не раз сожалели о том, что зря оставили обреченным столько драгоценной влаги: вода нужна живым — мертвым она ни к чему.

Воды становилось все меньше, несмотря на то, что ее берегли и пили теперь не больше пары глотков за день. Нет, люди уже не бежали, они плелись, брели, спотыкались, и их ряды становились все разрозненнее и беспорядочнее.
За все время бегства ни одного ручья, озерка или родника не было на их пути. Только мутные, пахнущие мертвечиной, покрытые бурой ряской болота. Некоторые безумцы пытались пить из них, но уже через пару часов падали где-нибудь у дороги, корчась от приступов рвоты и судорог. И оставались лежать там навсегда.
Лес был враждебно настроен к несчастным. Он стоял сухой и глухой, словно столетний старец. Дождя, как назло, не было уже много дней. Все редкие лесные шорохи и звуки жадно поглощал толстый, в два локтя толщиной, покров серой, жухлой листвы. Казалось, попади в этот душный, безветренный лес искра, и она погаснет, задохнувшись в спертом недвижимом воздухе.

А конца дороге все не было видно. Куда бредут они? В чем цель их пути? Еще неделю назад беглецы, наверняка, сказали бы — свобода, морское побережье, заливные луга Восточного Предела — все, что угодно. Но сейчас единственной, вожделенной и, казалось, недосягаемой целью их путешествия была вода, чистая питьевая вода!
В отряде осталось всего пять человек: одним из них была женщина, точнее, молодая девушка. Ее упрямо нес на руках самый сильный из мятежников — коренастый, широкий в плечах мужчина с суровым, но красивым лицом. Его ноги подгибались, дрожа от напряжения, руки ныли, а спина затекла, но он ни за что не хотел бросить своей ноши. Та была довольно легка (настолько исхудало хрупкое девичье тело), но усталость, голод и жажда делали этот путь мучением. Девушка была еще жива, но находилась в каком-то беспамятстве. Он отдавал ей почти всю свою воду, и когда отряд (точнее, то, что от него осталось) останавливался передохнуть, мужчина бережно опускал девушку на охапку листвы и нагибался, чтобы услышать, дышит ли она. И лишь после этого он ложился подле и лежал так долго, не в силах уснуть, уставившись на хитросплетения корявых сучьев каких-то неизвестных лиственных растений и на тяжелые хвойные балахоны елей, которые загораживали чистое, безоблачное небо. Уже десятки раз мятежник видел его: то по-утреннему глубокое, подернутое розовой дымкой, то раскаленное, слепяще-голубое, то безмолвно-черное, усеянное крупными равнодушными звездами.

Сейчас мужчина потянулся к мешку, где лежала фляга. Встряхнул ее. Осталось совсем чуть-чуть, на самом донышке. Беглец сел, прислонившись к древесному стволу, и открыл флягу. Затем поднес горлышко к спекшимся, сухим губам девушки. Она жадно припала к фляге и сделала пару судорожных больших глотков. Затем простонала что-то. Он аккуратно убрал флягу в мешок, не притронувшись к воде.
Мужчина был вожаком в отряде. Он сам взял на себя такую ответственность и был уверен, что ведет людей к свободе, к воде. Люди, бредущие следом, начинали роптать: так они никогда не доберутся до источника воды или людского жилья. Зачем он тащит с собой эту слабую девушку? И без того тяжело пробивать себе путь через этот проклятый лес, и без того они плетутся слишком медленно. Не лучше ли бросить ее здесь, в лесу, и пойти налегке?

Но он был упрям, этот Кеми. Вожак не обращал внимания на их сдавленные глухие речи, ругательства и перешептывания.
Не исключено, что в сознании мужчин рождалась идея убить Ми;рен, отбить ее силой у провожатого. Но пока это было невозможно: даже ослабевший и усталый, он один был сильнее нескольких мужчин вместе взятых. Заговорщиков было трое. Все они плохо знали Кеми и были враждебно настроены, но открыто выказывать недовольство пока не решались, поскольку сами были ослаблены и истощены. К тому же Кеми был на голову выше любого из своих соперников и имел при себе хорошо заточенный меч, некогда подаренный ему кузнецом. При случае Кеми сумел бы распорядиться этим оружием.

Еще через день пути лес начал редеть, воздух немного посвежел, но ветра по-прежнему не было. Небесные проемы меж кронами деревьев стали шире и мучили воспаленные глаза путников безжалостной синевой.
Вновь сделали привал. Один из беглецов был совсем плох: его ела какая-то язва. Он болел с того самого дня, как сделал глоток тухлой воды у края болот. Бог весть, как ему удалось так долго бороться с дурнотой и вяло плестись за жалкими остатками отряда. Сейчас этот человек ничком лежал у корней сосны, не в силах пошевелиться. Никто не подходил к нему — все знали, что он безнадежен.
Двое мужчин рылись в палой листве под кустами: они тщетно пытались найти что-нибудь съестное — желуди, лесную крысу или хотя бы червей.
Кеми, как и много стоянок прежде, повторил свои действия, теперь уже напоминавшие некий ритуал: сел на ворох листвы подле девушки и смочил ее губы водой. Сегодня на двоих они сделали один полный глоток, и к вечеру воды на дне фляги осталось не больше нескольких капель. Без интереса Кеми смотрел на мужчин, копошившихся в листве, и не чувствовал к ним ничего, кроме отвращения. Он лучше умрет от голода, но не потеряет человеческого облика. Настоящий мужчина должен добывать пропитание охотой, а не сбором червей и гнилых желудей с земли. Но об охоте и речи быть не могло: за все время пути Кеми не видел ни одного лесного зверька, не слышал ни единого птичьего голоса.
Вожак без труда мог бы расправиться с этими двумя надоедливыми заговорщиками, но не хотел. Кеми никогда не отнимал жизнь из прихоти, из жажды убить. Он мог сделать это, только защищаясь или защищая.
Поговаривали, что дед Кеми был сыном медведицы. От того-то, должно быть, молодой вожак и был так силен и вынослив, угрюм, неразговорчив и свиреп в гневе. Кеми нажил много врагов, все они боялись его и делали исподтишка мелкие пакости, не решаясь на открытый конфликт. Из одного только суеверного страха они не посмели бы причинить этому «оборотню» (так его величали) никакого серьезного вреда, окажись они с ним с глазу на глаз. Но там, откуда Кеми бежал, люди не боялись расплаты, когда могли объединиться вместе и подавить своим числом сопротивление раба-изгоя. Тело вожака до сих пор хранило на себе следы жестоких пыток: грубые рубцы от ударов плети, пятна от былых ожогов.

Мужчины совсем выбились из сил, но так ничего и не нашли. По всему было видно — они злы и потеряли последние капли терпения. Неровно ступая, они подошли к Кеми и сели подле. Тот пододвинулся ближе к Мирен, но не проронил ни слова. Беглецы испытующе смотрели на него, но Кеми стойко встретил их взгляд.
«У тебя осталось хоть немного воды?» — хрипло спросил один из мужчин: сутулый, косой на один глаз человек со смуглым лицом и спутанной рыжей бородой.
«Нет», — сухо ответил Кеми, не сводя с рыжего глаз.
Наконец худой, скуластый мужик, похожий на степняка, не выдержал и вспылил: «Долго ли еще нам идти? Где вода, раздери тебя волки?! Ты взялся вести нас — и куда завел? Там впереди нет ничего, лишь одни сухие леса да вонючие болота!»
Его голова затряслась, он совсем охрип, но продолжал что-то бессвязно выкрикивать, вплетая в северную речь слова из своего шипящего, угловатого диалекта. Рыжий крепко сжал его плечо своей широкой ладонью: «Погоди…»

«Да, я взялся вести вас, и поэтому вы все еще живы. Я вывел вас из топей, а теперь веду сквозь лес, к горам…» — тихо и сдержанно начал Кеми, не слушая брань степняка.
«А в горах есть вода?» — перебил рыжий и громко сглотнул вязкую горячую слюну.
«Есть. Много. Ручьи, родники. Лед, снег. Много воды, у самого подножия. Есть перевал, а за кряжем — зеленая речная долина», — ровно пояснил Кеми.
«Врешь! — степняк оскалил плохие желтые зубы и впился растопыренными пальцами в палую листву. — Я не верю в эти горы, ты нас дуришь! Ничего, ничего нет впереди, кроме смерти и этого пустого леса! Ты не берег воду! Она! Она все выпила!» — он ткнул своим дрожащим крючковатым пальцем в сторону девушки.
«Не больше, чем ты», — в голосе Кеми появилось раздражение. Руку он держал на поясе, у меча.
«Хватит… хватит…» — рыжий не меньше степняка ненавидел Кеми, но был слишком измотан, чтобы спорить. Поэтому он вновь, уже настойчивее, придержал приятеля за плечо.
«Но, ведь, он прав, — сказал рыжий, обращаясь к Кеми (степняк замолчал; он сидел и мелко трясся от злобы). — Лесу конца и края нет. Запасы воды иссякли… Нет надежды. Кто видел эти горы?»
«Я видел! — с чувством выпалил Кеми, но тут же огонек в его глазах вновь потух. Мужчина продолжил сдержанно. — Я вырос там. Я из тех мест. Знаю эти горы, как свои пять пальцев. Знаю дорогу к ним. Я не обещал легкого пути».
«Но эта женщина, — рыжий покосился на Мирен, — зачем ты тащишь ее на себе? Ты истратил на нее почти всю свою воду, все силы. Зачем она тебе?»

Во взгляде Кеми что-то потеплело, но тут же подернулось холодной пеленой. Он сказал как-то глухо: «Без нее нельзя».
Рот степняка исказился в едкой усмешке, он по-своему понял слова северянина. Рыжий был в недоумении: «До бабы ли теперь?»
«Он боится, что там, за лесом, бабу себе не найдет!» — усмехнулся степняк.
Казалось, Кеми не слышал этих слов, не замечал гримас. Он сосредоточенно смотрел куда-то вдаль и продолжал так, словно говорил сам с собой или с бесплотной тенью: «Без нее нельзя. Женщина — это жизнь. Где женщина — там дом, там дети. Женщина родила меня в муках, я — сын женщины…»
«И правнук медведицы! — скривив в злобе рот, процедил степняк. — Оборотень!»
Кеми вскочил и угрожающе двинулся в сторону насмешников.
Рыжий неуклюже попятился: «Эй, слышь, вожак, не кипятись!»
«Я вам больше не вожак. Никого из вас я силой не заставлял идти следом. Вы шли, пока верили. Теперь, если на то ваша воля, идите, куда считаете нужным».
«И пойдем! — голос степняка дрожал, ни то от злобы, ни то от страха. — Размахался тут мечом! Легко угрожать безоружному! Думаешь, боюсь я тебя, а? Ты — оборотень, как есть оборотень! И прадед твой был колдун, а прабабка — медведица. Оборотень, волки тебя задери!»
Рыжий совсем взмок от пота и съежился, поскольку видел — еще минута и в Кеми проснется жестокость. Снова попятившись, мужичок потянул за рукав степняка: «Пойдем подобру-поздорову! Сами выберем дорогу».
Степняк плюнул и пошел прочь, рыжий поспешил следом. На ходу они подняли с земли котомки и канули в лесную тень, скрывшись за стволами.
Кеми вернул меч в ножны и снова сел подле Мирен. Она была жива, но очень слаба. Со стороны могло показаться, что она спит. Но слишком долгим и беспробудным был этот сон.
Вожак приложил ладонь к ее щеке. Горячая. Здесь слишком душно, в этой угрюмой безветренной чаще. Мужчина не знал, права ли молва, но чувствовал, что лес просто испытывает его стойкость и силы, однако обязательно вознаградит за терпение и смекалку. Лес любит его. Суровой, непростой любовью, но любит. Его, оборотня.

К ночи похолодало. Сегодня в небе не было видно звезд. Где-то там, в вышине, над кронами, носились ветры, правя грозовыми тучами — пошел долгожданный проливной дождь.
Кеми постелил под большой, могучей елью свой старый потрепанный плащ и уложил на него девушку. Под мохнатыми хвойными лапами было сухо и все еще тепло. Сам Кеми встал под дождь и, запрокинув голову, жадно ловил ртом крупные капли.
Он вырыл руками пару ям и устлал их дно плащами, когда-то взятыми у погибших путников. Он знал — как только муть осядет, эту воду можно будет пить. Ямы быстро наполнялись — вода не успевала впитываться. Кеми черпал ее осколком глиняной плошки и заботливо переливал во фляги, стараясь не пролить ни капли. Пустых фляг на дне мешка было много — Кеми предусмотрительно собирал их во время похода, вынимая из котомок умерших.
Мокрый до нитки и воспрявший духом, Кеми вернулся к заветной ели. Он забрался под густой полог веток, словно в шатер, и первым делом напоил Мирен. Впервые за много дней он мог не экономить воду. Когда девушка утолила жажду, Кеми сам сделал несколько крупных, освежающих глотков. Потом лег подле Мирен, обнял ее и уснул.
               
 * * *
В чаще занималось раннее утро. Воздух был тяжел и влажен, от земли парило. Кеми проснулся и долго лежал, прислушиваясь к звукам леса. Казалось, тот утратил былое могильное безмолвие. Он тоже жаждал дождя и с радостью внял его песне. Где-то вдали ухала лесная птица, с веток капало и булькало в лужах. Кеми приподнялся, сел и бросил взгляд на Мирен. Девушка пришла в себя. Она лежала с открытыми глазами.
Кеми потянулся за флягой: «Жива…» И снова он шептал над девушкой, как заклинание: «Пей…» Она слышала его, узнавала его лицо: загорелое, обветренное. Русые длинные волосы, курчавая борода. Мирен принимала воду из его рук, и скомканные мысли проносились у нее в голове. Вспомнилось нападение горцев-южан, крики умирающих, бегство за реку, всполохи горящей деревни, толпы взбунтовавшихся рабов, пришедших на помощь горцам…
А потом?..
Бег, смрад болот, духота и голод. Жажда! И вскоре — беспамятство… А еще чьи-то заботливые руки, подносившие к губам желанную воду.
Все это — он? Его руки? Руки того, кто сидит сейчас подле и смотрит так странно… Беглый раб…

Мысли путаются.
Почему-то он вспомнился ей таким, каким был в тот первый день, когда его продали в Нарно: сильный как медведь, плечистый и крепкий, в порванной окровавленной рубахе, с тяжелыми цепями на руках и ногах.

Отчего так больно сжалось сердце?..
Как ловко он работал за двоих и в поле, и в кузнице! Как угрюмо шел к подводе… Как крепко ковал он железо. Даже после побоев как гордо и независимо шел он. Как под вечер, взобравшись на крышу амбара, сидел он один на длинной цепи и молча смотрел вперед, за реку.
Боится ли она его?..
Нет…
Кеми осторожно отвел с ее лба спутанные темные пряди. Мирен обожгла эта неуклюжая ласка.
Кеми положил флягу рядом. Наклонился и тихонько сказал: «Жди меня здесь, я скоро».

Через пару часов мужчина пришел, неся за свернутую шею жирную лесную куропатку.
Набрав под деревьями сухой листвы и наломав у основания сосен мертвых сухих веток, Кеми разложил костер. Долго возился с огнивом, добывая искры.

Когда ощипанная куропатка испеклась в золе и немного остыла, вожак разделил ее ножом на несколько больших кусков, один из которых подал Мирен. «Не ешь все сразу, — при этом сказал он, — не то станет худо». Потом сдержанно улыбнулся: «Не бойся, мяса будет много. Я добуду».
Еще пара дней в лесу, еще пара куропаток. На дне луж хрусталем сияла вода, из ожившей земли потянулись вверх цветы и травы. Пробужденные ото сна птицы подавали свои прекрасные голоса.

Нужно было продолжать путь. Кеми снова нес Мирен на руках, ведь она была все еще очень слаба. А лес редел, становился ниже. Мужчина знал — это добрый знак. Еще день пути — и впереди показались потрясающей красоты горы.

У западной части склона возвышался массивный валун, за ним начиналась тропа, проложенная сотнями чьих-то ног. На придорожном камне лежала фляга, полная вина, а рядом с ней — толстый ржаной каравай, плотно завернутый в двойной слой ткани.
Кто-то всегда оставлял здесь еду и питье, по старинному обычаю, для уставших путников. Так уж повелось испокон веков. Шли годы, десятилетия, столетия, а фляга с вином и каравай всегда появлялись на сигнальном камне, как по волшебству, оставленные не скудеющей щедрой рукой неизвестного дарителя.