Река

Пробуждение первое

Крики перелетных птиц потонули в холодном мареве. Их отчаянные песни давно растаяли в небе, оставив над землей звенящую пустоту дней поздней осени.
Голый лес чернел причудливой древесной вязью, вставленный в тусклую серебряную раму пасмурного вечера. Корни деревьев спускались к воде и, сплетаясь, тонули во мраке. Каждая капля, упавшая в Реку с жухлого резного листа, разбегалась кругами по мерцающей глади, порождая недолгое мягкое эхо.
Река стояла на месте, и облака в ней не двигались. Она отражала лишь то, что окружало ее много столетий назад: вершину давно разрушившейся горы, причудливый изгиб крутобоких холмов, рельеф которых теперь изменился до неузнаваемости, густой синий лес, ныне поредевший, и нестареющее небо.
Меня в отражении не было.
Эта безымянная Река не любила людей. Не от того, что на то была ее воля, нет. Просто ей не было дела до нас. Потому что нас всех здесь действительно в каком-то смысле не было: то, что не живет вечно — по меркам Реки вовсе не живет. Люди приходят и уходят быстро, с разными лицами, разными судьбами. Скомканные, несутся они, словно листва, влекомая ветром времени.

Я люблю эту Реку. Люблю сидеть у воды и слушать шум ветра. Пройдут годы, но я снова приду сюда, чтобы увидеть в Реке вершину горы, чтобы тщетно искать неуловимые перемены в постоянстве воды.
Шум ветра… Единственный звук, который извечен. Он рождается где-то в горах, а, может, над просторами моря, о котором я так часто думаю. Он звенит в серебряных бубенцах, привязанных к ветке, он кротко шуршит травой, но вода под его дыханием остается неподвижной, словно матовое стекло.
Ветер пишет наши судьбы. Я знаю. Я отдаю в его руки то, что есть и то, что будет. Я из тех, кто уже давно не вопрошает, а только внемлет. Ветер сотворил этот мир. Не огонь, не вода, но ветер. И он унесет наши души, когда наступит срок. К горам… А, может, к морю, где мы прольемся дождем и растаем.
Дождь — это чья-то душа. Чья-то последняя песня. Слушай дождь…
Пробуждение второе

Говорят, что в водах Реки еще можно разглядеть склоненные над землей прекрасные лица древних богов.
Здесь быстро темнеет, и предчувствие близкого дождя не оставляет ни на минуту. Ощущение приближения того, что еще не свершилось, но вот-вот произойдет. Того, что неизбежно… Это уже не ожидание. Это нечто большее. Предчувствие может длиться вечно, но то, что грядет — неминуемо наступит.
Ветер теснит тучи к северу. Я ложусь на медного цвета траву и вижу бессчетные звезды. Лежу неподвижно, затаив дыхание, пока земная твердь не уплывет подо мной, и я не опрокинусь в прохладу созвездий.
Звезды! Искусные творения, застывшие брызги Реки, хрустальные соринки… Как ломок и тонок ваш свет! Призраком входит он в безмолвную темноту этой ночи.
Поднимаюсь с холодной, влажной травы и иду к водам Реки. Что отразит ее глубина?.. Я вижу в ней звезды, такие же ясные, чистые… Россыпи бессчетных созвездий, но их рисунок совсем иной. Они велики и могучи, отраженные некогда звезды. Как низко они нависали над землей, как причудлив и таинственен был их широкий узор многие тысячи лет назад…
Надо мной молодое небо. Юные созвездия.
А Река показала мне прошлое. Извивы древних звездных нитей. Время разорвало их, разметало сияющие бусины, чтобы затем сложить их в новом порядке. Но Река помнит все.
Вот в ее водах Савитри: самая яркая, самая древняя в мире звезда. Семигранным алмазом дрожит она в речной глубине.
…Прилетит Савитри, обернувшись птицей, потушит пожары, унесет печали. На груди ее — синий камень, в волосах — отраженье ветра. Прилетит Савитри…

 
Пробуждение третье

Я ни разу не видел паромщика, пересекающего Реку в рассветном и вечернем тумане. Только беспрестанно рисовал его образ в своем сознании, когда приходил на косматый от молодого ельника обрыв. Те, кто видели паромщика, уходили на тот берег. Вместе с ним. Оставляя дом, семью, хозяйство. Навесгда растворялись в туманной дымке, как нити паутины в дожде. Паромщик протягивал случайным попутчикам руку, они ступали на плот. Бревна задумчиво поскрипывали, прибрежный песок хрустел на мелководье под напором весла. Кем был паромщик, и что творилось на противоположном берегу — не знал никто.

Иногда, в редкие ясные ночи, там теплился робкий огонек. Он поблескивал меж веток, неспешно скользя сквозь лес, в сторону гор, вниз по течению реки.
Этого места боялись, его проклинали. Считалось, что люди, пропавшие здесь, попросту умерли. Но я в это не верил. Я знал, что они продолжают жить. Там, на противоположном берегу. Может, это они жгут огонь, подавая всем, кто остался здесь, знак о том, что живы и помнят своих родных…

Отчего же они уплывали? Что происходит на том берегу?..
Я столько лет набирался храбрости, копил в себе мужество и ждал. Каждый вечер ждал на обрыве паромщика, чтобы уплыть вместе с ним. Но он не являлся. Уже много лет прошло с тех пор, как последний храбрец покинул южный край Реки. За это время сменилось три человеческих поколения. Об уплывших забыли, сочтя их утонувшими. Страхи притупились, растворившись в легендах, покрылись налетом вымысла, чудесных фантазий и слухов. Так покрывается мягкими мхами и травами узловатая лесная коряга, так покрывается тиной и слизью острый прибрежный камень. Подобные истории люди любят слушать дождливым вечером, сидя дома у огня, но никто не верит рассказчику.
Я был в числе слушавших.

Помню свой мягкий, пахнувший рогожей и соломой запечный угол. Здесь я часто засыпал, выгоняя теплом холод и промозглость сырого ветра из своих костей. Со мною тогда часто грелся мохнатый кутяшонок, которого родила наша охотничья собака. Он беспрестанно возился у меня под боком, тыкаясь мокрым носом в солому и тряпки, и тяжело посапывал. Этот сап и возня убаюкивали меня. Они были частью тех привычных вечерних домашних звуков, которые наводняли дом. Вот скрипят половицы под тяжелыми отцовскими шагами, вот негромко позвякивают крынки и глухо гудят горшки, которыми повелевают материнские руки; изредка пролетают сонно жужжащие мухи, потрескивает огонь. И, конечно, дождь барабанит в стекла.
Из приглушенного вечернего разговора, из таинственного мирка соседней комнаты, ко мне проникал чей-то вкрадчивый голос. Не отцовский и не мамин, не голос деда. Иной.
Казалось, он мягко сочился сквозь стены, густой и сладкий, как патока, и окутывал мой полусонный слух. А, может, я выдумал этот голос, создал его из шепота водяных струек, из шороха соломы, из завывания ветра в печной трубе? Быть может, мне снились его неспешные переливы-перекаты? Кто знает…

А голос поведал легенду о студеной Реке, имя которой — Вечность. И о паромщике, что на том берегу чинит весла. Высокой, могучей тенью проносится он на плоту вдоль левого берега Реки. Он не ловит речную рыбу. Не слышен в лесу стук его топора. Чем живет и давно ли живет на Реке этот таинственный паромщик — неизвестно.
Нет нужды окликать его. Он никогда не обернется. Но в неизвестный час сам пересечет широкую воду и, если встретит на берегу одинокого путника, увезет его с собой.
Не пускайте своих детей на туманный берег. Запретите им смотреть на воду. Ваши дети станут старцами, старцы станут землей на погосте, а фигура длинноволосого, седого, но неизменно юного паромщика по-прежнему будет являться в тумане. Говорят, он вечен, как земля, как ветер и дождь. Как Река, которой он принадлежит.

«А откуда тебе знать, что он длинноволос и сед, но при этом еще и молод, если ты с ним не плавал?» — слышу сквозь дрему раскатистый бас отца.
— Верно. Кто плавал, тот уже ничего не поведает, ибо канул в туман. Но есть человек, который добрался с паромщиком до середины Реки и сумел вернуться.
«Врешь и не стыдишься», — голос отца рокотал насмешливо, но дружелюбно. Мать почему-то грустно и протяжно вздохнула.
— Не вру. Есть на белом свете такой единственный человек. Древняя-предревняя старуха. Сам я не встречался с ней, но видел ее убогое жилье, слыхивал о ее тяжелой доле. Она ворожея, не иначе. Ведь простой человек не может так долго жить. Говорят, уже больше века прячется она от людских глаз в своей обветшавшей хижине. Старуха смотрела в лицо самой Смерти, но Смерть отвернулась от нее!
Я засыпаю под этот чудесный рассказ, не в силах больше бороться с усталостью, и не слышу его концовку.

 
Пробуждение четвертое

Раннее пасмурное утро встречает меня серебром дождевых бусин, скатившихся с крыши на подоконник, холодком, сквозящим через щели в полу, глубоким отцовским храпом за стенкой и запахом крутого, душистого теста на сметане, которое месит моя мать.
С поры того самого утра пролетело много дней. Я вытянулся, окреп, из мальчика превратился в мужчину. Отец мой умер, мать состарилась. У меня подросла сестра. Но память о том, что поведал неизвестный гость, попросившийся к нам на ночлег, осталась со мной навсегда. Осталось ощущение тайны, колдовства, чуда. Ярчайшее впечатление детства. Наверное, еще тогда, в тот далекий вечер, я неосознанно решил стать частью этой легенды. Захотел прикоснуться к ней. Уплыть с паромщиком при первой же возможности.

Не могу объяснить, что влекло меня. Как может манить к себе холод, пронизывающий до костей ветер, липкий туман, неизвестность?.. Таинственный человек на плоту, зовущий в плавание без возврата, в тот мир, что, скорее всего, совсем не похож на наш. Или туда, где нет никакого мира, где смерть и неведение. Почем знать?
И вот сейчас, в сотый раз, с вершины песчаного обрыва, любуясь широтою воды и причудливой вязью леса, я вспомнил о ней. О старухе. Она могла бы поведать мне правду, рассказать о своем недолгом речном путешествии. Как знать, вдруг она все еще жива. Нужно только найти ее хижину.

Я бродил на много миль вверх и вниз по течению, обыскал каждый лесок, обогнул каждый камень, но не нашел никаких следов человеческого жилья. Я выбивался из сил, но с упрямством помешанного продолжал ходить знакомыми, мною же проложенными тропами, пока однажды не наткнулся на просевший скособоченный домик с гнилою крышей, который с трудом походил на жилье человека. Он сам словно вырос из-под земли, ведь я точно помню, что ходил этой поляной множество раз, но она всегда была пуста.
Хижинка походила на большое растрепанное воронье гнездо, от нее несло мхом и плесенью. Я обошел жилище с правой стороны и заметил небольшой оконный проем. Осторожно нагнулся и заглянул в него. В мое вспотевшее, распаренное долгой ходьбою лицо оттуда пахнуло холодом и сыростью болота. Я, было, отпрянул, но меня остановил хриплый оклик, донесшийся изнутри: «Входи!»
Я ощутил, как по спине ползет холодок, а пересохший язык прилипает к небу. Кажется, я нашел то, что искал; точнее, мне позволили найти это. Было немыслимо развернуться и уйти, поддавшись мгновенному страху. Поэтому я остался, чтобы до конца довести задуманное. Трухлявая дверь легко открылась вовнутрь. Я отметил эту странную особенность уже потом, когда вспоминал случившееся. Дело в том, что двери всех домов, какие строит наш народ, распахиваются наружу.

В глаза ударила кромешная темнота. «Входи!» — услышал я вновь. Согнувшись в три погибели, я вошел в низенький узкий проем. Запах болота, на удивление, отступил. Ему на смену пришел аромат полевых трав, что росли в округе повсеместно. Вскоре мои глаза немного привыкли к приглушенному освещению и я смог разглядеть очертания небольшой комнатки с низким потолком. В сумерках передо мною тускло поблескивали  пытливые глаза и так же неясно мерцали седые растрепанные косы. Слева от себя, в углу, я нащупал лавку и неловко привалился к ней. «Садись», — голос старухи звучал тихо и ровно. Я сел. «Он за тобой не приедет, — неожиданно сказала она после долгого тягостного молчания. — Он больше не берет попутчиков». Я понял, о ком она говорит, но не смел задавать вопросов.

«Я же вижу, ты сгораешь от любопытства. Тебе не терпится узнать, кто он и куда увозит людей. Ты хочешь понять, кто и как живет на том берегу. Должна огорчить тебя. Я ничего не знаю о паромщике, равно как и о том, куда он увозил людей и почему теперь перестал это делать. Я не видела северный берег вблизи, он был тогда укрыт густым туманом…» — старуха закашлялась.
— Я живу уже много лет, сынок. Давно не хочу жить, но живу. Я застряла между двух миров и судеб, как рыба между двух камней. Никто не знает моего имени, никто не помнит родства. Некому было искать меня.
Два серых уголька ее подслеповатых глаз уставились на меня. Я снова ощутил тревогу и, почему-то, жгучая тоска накрыла меня с головой.
«Некому, кроме тебя», — продолжила старуха, пожевав беззубым ртом. Кажется, она ухмыльнулась, но, в то же мгновение, ее лицо вновь сжалось в судороге сосредоточенности.
— Ты хочешь узнать мою историю. Ты ее услышишь. Но, однажды покинув мою хижину, больше никогда ее не найдешь. Я не хочу, чтобы меня тревожили. Пусть лучше вовсе забудут обо мне. Быть может… Быть может, он вернется… за мной…
Старуха наклонила седую трясущуюся голову и что-то пробормотала. Или всхлипнула. А после начала свой неспешный рассказ.
— Мне было шестнадцать лет, и было это очень давно. Твой дед тогда еще не родился. Наше поселение было большим и богатым. Мы рано вставали по утрам, до света, чтобы доить коров, кормить скотину, ставить тесто. Мы трудились, не разгибая спины, не покладая рук, до кровяных мозолей. Нам очень хотелось поддержать свое хозяйство, ведь мы были зажиточной семьей. Я была старшей из детей. У меня подрастали сестра и двое братьев. Младшему не было тогда и восьми. Я всегда поднимала их ни свет — ни заря, хотя они и плакали. Матери требовалась наша помощь. Родительница болела и все реже вставала с постели, чтобы прибраться в доме или затопить печь. Отец торговал кожами в соседних селениях, и его часто подолгу не бывало дома. Я была уже взрослой девушкой, красивой. Но меня не спешили отдавать замуж. Держали при хозяйстве, пока старшему из моих братьев не исполнится хотя бы четырнадцать лет, а сестре — шестнадцать. Ни один мужчина, за исключением отца, не переступал порог нашего дома. Я ни с кем, кроме домашних, не общалась. И подруг не было. Да как-то все некогда это… Работы не впроворот. Иногда я завидовала семьям победнее. Они довольствовались меньшим. Не стремились нажить еще. Девушки ходили друг к другу в гости, пели песни, сидя на крыльце по вечерам. А я потихоньку плакала.

Старуха перевела дух. Задумчиво посмотрела в неровный дверной проем, за которым уже сгущались сумерки. Ее сухое лицо и расплетавшиеся серебряные косы постепенно тонули в темноте. Только глаза продолжали мутно поблескивать в неверном свете догоравшего дня. Она подняла лицо и устало помотала головой, словно сетуя на что-то. Затем продолжила.
— Все началось, когда отца не было дома. Мы не знали, как поступить. Мой самый младший брат пропал, пока мы косили в поле. Обычно я их всех держала на виду, глаз с них не спускала, а тут — заработалась, отвлеклась, пот застил глаза. Сначала я разозлилась. Думала, он прячется в высокой траве. Сидит на корточках. Мы все его дружно кликали, искали. Без толку. Как в воду канул, подумала я тогда. И не ошиблась. Мы бросили косьбу. Брату я велела бежать домой, приглядеть за матерью. А мы с сестрой отправились на поиски. Сбились с ног. Искали его в лесу, в поле, в овраге, в селе. Каждого встречного спрашивали, не видел ли кто нашего русоволосого синеглазого мальчика. Никто не видел. Только один сельский чудак, нищий и юродивый, сказал нам, что видел, как брат мой спускался к Реке. Я не поверила. Всем нам еще с детства строго-настрого было запрещено спускаться к речной воде, пить ее, смотреть в нее. Почему запрещено — я толком сама не знала, да и не спрашивала. Родительский запрет был священен. Домой мы вернулись в сумерках, уставшие и отчаявшиеся. Мать была безутешна. А я во всем случившемся винила себя. Решили завтра чуть свет послать за отцом в один из поселков, где он тогда торговал.

В ту ночь я долго ворочалась. Сон отгоняла тревога. Наконец задремала. Сколько времени прошло с того часа, не знаю. Но вот слышу спросонья: скрипнула половица, и, вроде как, открылась входная дверь. Сначала подумала — снится. Потом — что отец приехал. Но разве мог он вернуться так быстро? А, может, воротился пропавший брат?! Столько нелепых мыслей пронеслось в голове! Я встала с постели, прислушалась. Мать тяжело дышала во сне. На печи, свернувшись клубком, словно кошка, дремала сестра. И тут мною овладела необъяснимая тревога. Я заглянула в комнатку, где всегда спали братья. Там было пусто! Смятая постель еще хранила тепло. Я наспех обулась, накинула на плечи шерстяной платок и потихоньку, стараясь никого не разбудить, скользнула за дверь. Сначала подумала, что брат решил сам отправиться на поиски. Еще вчера он был очень взволнован случившимся и то и дело порывался пойти к Реке.

В селе было тихо и безлюдно. Ставни домов были плотно закрыты. Жители спали. В такую рань даже петух не поет. Я осталась один на один со своим горем. Поборов страхи и сомнения, стремглав бросилась в сторону Реки. Пару раз мне померещилось, что я вижу русоволосую макушку брата, мелькающую то там, то сям, меж кустов и высоких трав. Я звала его, но в ответ слышала лишь шум пустого ветра. Наконец, добралась до берега. Тихой и спокойной была водная гладь. Мутный туман стелился над Рекой. Страх за брата пересилил все прочие страхи, и я спустилась вниз. Не помню, долго ли я бродила по мокрому песку, выкрикивая его имя, но вот, заметила следы быстрых босых ног. Они недолго шли вдоль берега, а потом уходили в воду…

Ветер донес до меня чей-то голос… Знакомый, но, в то же время, такой чужой и далекий… Сквозь поволоку тумана я увидела проступившие во мгле, отдаляющиеся силуэты. Узнала в одном из них брата. Он стоял на большом и широком плоту. Рядом с ним — незнакомец. Высокий седовласый мужчина, что правил длинным веслом. Да, паромщик был сед, а его волосы убраны в тугую длинную косицу, но старость не коснулась его лица. Брат улыбался, а паромщик смотрел на меня долго, пристально, пока не скрылись в тумане и плот, и те, кто были на нем. Я тогда каким-то чудом разглядела лицо паромщика. Пронзительно красивое, почти юное, с молочно-бледной кожей, с темными, причудливого разреза глазами, с непонятным, ускользающим от разума, выражением.
Какое-то колдовство сковало меня. Дыхание в груди на миг остановилось. Я глаз не могла отвести от паромщика, казалось, в тот миг совершенно забыв о брате. О братьях… Я поняла, что это он забрал их обоих.

Не помню, как добралась до дома. Все еще спали. Легла. Меня колотил озноб. И холод, и огонь гуляли в моем теле много дней. И все это время я будто спала тяжелым сном. И снилось мне одно и то же: берег, Река, туман, серебристая тень на плоту, лицо седовласого юноши. Оно преследовало, манило меня. Еще никого и никогда я не любила так сильно. Еще никого и никогда я прежде не любила. Но этот темный взгляд пленил меня.
Прошел мой телесный недуг, но душа продолжала гореть и холодеть. Ничто не могло исцелить меня. Отец вернулся. А братья — нет.
Я-то знала, где они, но никому не смела рассказать. Как и прежде, работала по хозяйству, не щадя себя, даже с удвоенной силой, но неизменно вспоминала облик прекрасного паромщика. И вот уже его суровые черты казались мне ласковыми, бездонные холодные глаза — улыбчивыми. Ни работа, ни сон не могли отрезвить меня. Дело двигалось к развязке…

За стенами лачуги немым стражем стояла глубокая ночь, лицо рассказчицы давно уже нельзя было разглядеть. Только усталый шелестящий голос напоминал о ее присутствии. А я совершенно забыл о времени, о себе, о том, что творится во всем остальном мире. Наверное, так же обо всем много лет назад забыла и она, полюбив мимолетную тень. Мои ноги словно приросли к полу, и весь я был — слух и внимание. Мне не терпелось узнать развязку этой страшной и красивой истории.

— То утро ничем не отличалось от других. Я легла поздно, просто валилась с ног, но усталость мне не помогла. Заснуть так и не удалось. За дни этой внутренней страшной пытки я очень исхудала, осунулась и стала стремительно терять свою красоту. Родители испугались и решили, пока не поздно, выгодно выдать меня замуж. Я знала об этом, но мне было все равно. Я стремилась только к своему таинственному избраннику.
Так вот, утро было сырое и тихое. Я поднялась, потихоньку оделась и вышла из дома. Мне было, почему-то, совсем не страшно. Не боялась отцовской погони, наказания, позора, даже смерти не боялась. Шла к Реке неспешно, ведь меня не покидала уверенность, что паромщик ждет меня там.
Ветер укутывал берега в клочья белесого тумана, трепал мои спутанные, второпях не заплетенные в косу волосы. В завесе марева появилась брешь, и в разрыве молочной пелены я увидела паромщика. Плот бесшумно и быстро пересек Реку и остановился недалеко от берега. Я ступила в воду и пошла вперед, с каждым шагом погружаясь все глубже и глубже, в объятия ледяной безмятежности. Наконец, седовласый юноша подал мне руку и помог взобраться на плот. Не проронил ни слова. Посмотрел на меня. Все так же, как тогда: долго, пристально. Паромщик заработал веслом. Я успела разглядеть черное одеяние и широкополый плащ, вышитый серебряными нитями. Густые лунного сияния волосы мягко обрамляли его прекрасное лицо. Я думала, что он заговорит со мною, но он молчал. Отвернувшись, паромщик сосредоточенно смотрел вдаль, на противоположный берег, умело направляя туда плот. На сердце у меня стало жутко. И тогда я воскликнула, задыхаясь от холода и страха: «Я хочу вечно плавать с тобой по этой вечной Реке! Ты забрал моих братьев, но я не могу осуждать тебя, потому что люблю!»

На эту сбивчивую речь он обернулся и… рассмеялся. Это почему-то испугало меня сильнее всего. Он засмеялся легко и радостно, как смеются живые люди, хотя его мраморно-бледного лица так и не коснулся румянец. Но предо мною был не колдун, не каменный идол, во власть которого я безрассудно хотела отдаться. Это был человек. Это было непостижимое существо, возможно, живущее по другим законам, в ином месте и времени.
«Ты не можешь плавать со мной, — уверенно ответил он. — И не можешь любить меня. Ты — смертный человек, который последовал зову сердца и отправился вслед за своими братьями на тот берег, где есть то, о чем ты узнаешь, лишь только ступив на него».
Мое горло сдавила судорога.
«Посмотри на меня, — паромщик приблизил ко мне свое лицо. — Время обходит меня стороной, оно не касается меня, потому что я служу ему. Как Река, протекает оно неспешно, омывая мой плот. Если кто-то протянет мне руку, я смогу выхватить его из потока привычного ему времени и взять ненадолго в попутчики».

Я нашла в себе силы вымолвить: «Тогда верни мне братьев». По моим щекам бежали крупные слезы, голос мой прозвучал еле слышно, сдавленно.
Паромщик грустно улыбнулся: «Они не вернутся. С того берега нет возврата». Внезапно я вышла из оцепенения. Оглянулась вокруг. Южный берег, от которого мы отплыли, где осталась вся моя прошлая жизнь и мой дом, почти уже не был различим, марево поглотило его. Северный берег был тоже далек. Мы медленно пересекали середину Реки.
«Тогда отвези меня обратно!» — я совсем потеряла рассудок от горя и страха и вцепилась в весло. Он настойчиво оттолкнул меня: «Поздно». В последний раз я увидела пронзительную черную молнию его взгляда. И оказалась в воде. Сама не знаю, как. Кажется, прыгнула. Подо мной расступилась бездонная ледяная глубина, потянули ко дну бесформенные сизые тени, но каким-то чудом я выплыла. Холодный, тяжелый от влаги воздух обжег мои легкие…

Было видно, что эти воспоминания причиняют старухе боль. В минутном молчании, в темноте что-то потихоньку шуршало. Это рассказчица еле слышно перебирала складки ветхой одежды своими узловатыми твердыми пальцами.

«Не помню, как добралась до правого берега, — выдохнула она наконец. — И чудо, что добралась… Мне не было дороги назад. Я потеряла все: дом, семью, свою судьбу. Я променяла их на пару черных глаз… Стала заложницей междумирья. До сих пор люблю паромщика… и тоскую. Хоть он и причинил мне столько зла. Там, за Рекой, творится и по сей день что-то непостижимое. Но эту тайну можно познать, только став ее частью. Уверена в одном: это он дал мне такую долгую жизнь, нечеловечески долгую. Он поделился со мной своей вечностью, дал мне ее крупицу. Я знаю, что умру. Но когда — не ведаю. Устала ждать. А ты …уходи. И ищи свою долю. Не тревожь Реку, не стой на обрыве. Он за тобой не приедет, он больше не берет попутчиков».
Старуха замолчала.
  Потом нехотя добавила: «Когда ты между двух берегов — слишком поздно. Нельзя один и тот же выбор сделать дважды».