Руфу

* * *
Он надкусывал красные сухие ягоды и сплевывал их в низкую глиняную ступку, где затем с неистовством толок при помощи продолговатого, искусно сточенного по краям, камня. Едкая горьковатая пыль повисала в воздухе, но он, казалось, совсем не замечал ее, продолжая этот диковатый ритуал: кусал, плевал, толок, чихал. И еще кое-что: постоянно бормотал себе под нос. Быстро и неразборчиво. Вряд ли это были заклинания. Сдается мне, он просто мимоходом чертыхался, но делал вид, что занят изготовлением мощного чудодейственного зелья.
Предки Руфу в свое время действительно славились недюжинной силой и ловкостью, умением варить эликсиры для обращения человека в птиц и животных, душистые снадобья для исцеления смертельных ран и прочие, пусть и не столь волшебные, но, все же, незаменимые в домашнем хозяйстве составы, как то: мазь от кровососущих насекомых, порошки для выведения плесени и пятен, крайне вонючее, но вполне горючее масло для коптящих светильников, и прочее.

Судя по всему, Руфу унаследовал от своих пращуров только последнее умение. Хотя справедливость подобного вывода мне еще только предстояло выяснить. Пока же складывалось впечатление, что он ничего не понимает в ворожбе и исцелении смертельно раненых, зато с помощью упомянутых красных ягод, листьев подорожника и сушеных комаров может приготовить универсальный порошок, который годится одновременно как средство от простуды, приправа к похлебке или мясу и как панацея от клопов. Чего греха таить, я и сам частенько наведывался к нему за этим сыпучим составом. Это проверенное средство ни разу меня не подводило. Вот и теперь, удобно устроившись на грубо вытесанной деревянной скамье, устеленной шкурами, я с непреходящим интересом следил за отточенными, выверенными движениями Руфу, изредка тихонько посмеиваясь про себя, когда с губ этого незатейливого «ведуна» срывалось очередное заклинание-ругательство.

«Добрейшей ты все-таки души варри», — я вновь не удержался, чтобы не завести ни к чему не обязывающую легкую беседу, хотя знал, что Руфу (впрочем, как и все представители этого странного исчезающего народца) не склонен к болтовне. Что действительно доставляло мне дискомфорт, так это мои безуспешные попытки преодолеть ту сословную пропасть, которая лежала между нами. Мы были абсолютно разными. Но мне, во что бы то ни стало, хотелось расположить к себе этого диковатого варри. Он никогда не болтал со мною по душам, несмотря на все мои усилия. Честно признаться, он вообще редко вступал в беседу, обходясь кивками и междометиями. Мне было сложно разобрать, умен он или ограничен, вежлив или невоспитан, простоват или хитер.
«Хммм… ппфф… фф», — ответом мне послужило его глухое сопение. Бедный Руфу взмок от усталости: до того самоотверженно он бился над ступкой. Глаза на меня не поднял, демонстративно игнорируя мою реплику. Однако я ничуть не смутился. Мне не привыкать. И не с такими молчунами и затворниками приходилось при необходимости завязывать разговоры.
«Добрейшей ты, говорю, души варри, — продолжил я, выдержав небольшую вежливую паузу. — Таких, как ты, нигде теперь не сыщешь. Мастер на все руки. Вот смотрю я на тебя, и никак не возьму в толк: что ты здесь забыл в этой непроходимой глуши? Тебе следует податься в город и открыть свою хозяйственную лавку. Уверен, что твою волшебную присыпку будут просто с руками отрывать».

Во время своего бурного монолога я внимательно наблюдал за варри, пытаясь понять, действуют ли на него мои увещевания. Тот молчал, напряженно уставившись в ступку. По его виску, измазанному едкой ягодной пылью, стекла мутная капелька пота, прочертив трудную неровную дорожку. Облизнув пересохшие губы, смурной варри пересыпал содержимое ступки в горшочек и поставил его подле меня. Лениво и неспешно достав две серебряные монеты из туго набитого бархатного кошелька, я продолжил: «Уверен, что тебе известны рецепты составов почище, чем средство от мошкары. Не так ли?» Выжидательная пауза тянулась очень долго, поскольку несносный варри снова промолчал. В этот момент у меня нестерпимо зачесались кулаки: так хотелось дать Руфу смачный подзатыльник, но я сдержался. Тайны древних зелий были важнее, чем минутная вспышка гнева. Я решил зайти с другой стороны: «Неужели твои мудрые предки, жизнь которых давно стала притчей во языцех, не оставили тебе, одному из последних в роду великих варрийских ведунов, хотя бы парочку уникальных рецептов?»

Я всегда считал Руфу существом несколько туповатым и ограниченным. Дитя природы в чистом виде, он, как мне порой казалось, не понимал самых банальных вещей. Например, того, что деньги можно обменять на красивые предметы и продукты. От моего внимания не укрылся тот поразительный факт, что Руфу сверлил в полученных от меня серебряных монетах дырки и, продевая в них кожаные ремешки, развешивал звенящие кругляши на старой дикой сливе, растущей неподалеку от его убогой лачуги. Дерево и по сю пору хорошо плодоносит, и в срок, да так, что под медово-желтыми сливами ветви гнутся почти до земли. Привязанные монеты тонко звенят на ветру и превосходно отпугивают прожорливых лесных птиц, охочих до чужого добра. Остается только умиляться простоватости этого косматого отшельника. Про себя я окрестил его блаженным, а в минуты досады и гнева считал просто убогим идиотом.
И вот очередная минута гнева приспела. Можете себе представить, как я был удивлен, когда увидел в глазах Руфу, резко вскинутых на меня, вполне осмысленное выражение. «Ничего я тебе не скажу, хоть убейся», — казалось, именно это говорили его глаза. Но через миг взгляд варри снова стал по-детски рассеянным. «Мерещится, — подумалось мне. — Или этот дурак действительно ничего не знает, или я все-таки выжму из него по капле кое-что весьма для себя полезное. Сомневаюсь, чтобы он мог что-то втихомолку обдумывать и играть со мной в молчанку из принципа. Под это мозги у него не заточены. Вот выманить бы этого лопуха из лесу, отвезти в столицу и предложить сотрудничество. Пусть варит там свои вонючие мази сколько душе угодно. И не только мази…»

Руфу протянул вперед крепкую и грубую маленькую ладонь. Когда она качнулась под тяжестью серебра, уголки губ «ведуна» слегка дрогнули. Что-то вроде мимолетной улыбки. Доволен проделанной работой. Сегодня шумящую сливу украсит еще одна пара неувядающих звонких листьев.
«Вы получили, что хотели. Теперь можете возвращаться домой», — ровным и мягким грудным голосом прогудел Руфу.

Вот мерзавец! В народе это называется «вежливый пинок под зад». Никакого представления о приличиях. Очевидно, он не знает, что такое светская беседа, а попросту, беседа вообще. Совсем огрубел и замкнулся. Годы одиночества, кого хочешь, очерствят. Он наверняка родился в этой лачужке и, судя по всему, намеревается в ней же и скончаться, остаток своих дней потратив на сбор подножного корма. Выкурить его отсюда будет ей-ей как непросто. Дело осложняется еще и тем, что его жилище едва найдешь. Так далеко оно находится от проезжих дорог и селений, так глубоко вросло оно во мхи и камни этого мрачного леса! Я и сам совершенно случайно наткнулся на Руфу, когда, потеряв любые ориентиры, бесцельно бродил в чащобе. Но ничего невозможного на свете нет, особенно когда дело касается выгодной сделки. Достаточно увлечь его воображение всеми прелестями городской жизни, и он уступит.
Я решил подыграть этому бестактному варри: «О да, большое спасибо! Твоя присыпка всегда так выручает меня в дальних странствиях… Ты просто молодец, настоящий мастер своего дела». Решив, что похвал достаточно, я осторожно добавил: «И все-таки жаль, что ты здесь так одинок. У тебя ни родных, ни близких. И жены, насколько понимаю, нет. Красивые у вашего народца девушки?» Я старался придать своему голосу как можно более дружелюбную интонацию, словно вопросы задаю мимоходом, бесцельно. Кажется, сработало.
Руфу смешно поморщил свой запыленный курносый нос и промямлил: «Не знаю. Я никогда не видел варрийских девушек. И любых других девушек тоже».
Я состроил сочувственную мину: «Бедный Руфу, ты так одинок. Боюсь, ты сам еще до конца не осознаешь этого».

По смуглому и чумазому, словно вылепленному из красной глины, лицу варри пробежала тень неопределенной эмоции: то ли сомнения в чем-то, то ли грусти. Руфу вытер запачканные руки влажной гнилой тряпицей, обтер ею же потное усталое лицо и поднялся со стула, отряхивая фартук.
«Идите уже, — пробубнил он, — мне пора спать. Я сегодня притомился».
«Ну и шут с тобой, дурак! — подумал я, а вслух произнес, — Конечно, уже удаляюсь. Не смею тебе мешать».
В дверях я остановился и немного помедлил. Забросить удочку или нет?.. Рискну!
— Послушай, Руфу… А ты мог бы… Мог бы приготовить для меня что-нибудь посильнее присыпки от насекомых?.. Средство с другим назначением?..
«Что именно?» — четко ответил варри, словно заранее эту фразу заготовил.
«Об этом давай в следующий раз, — я предпочел пойти путем интриги. — Я зайду на неделе?..»
«Заходите», — охотно согласился Руфу.

Когда за мною захлопнулась дверь лачуги, я увидел, что в облачном небе давно уже висит крупная полная луна. Сквозь чащу, мимо оврага, петляет знакомая еле приметная тропка. Я направился по ней, стараясь привести в порядок тот сумбур из мыслей и идей, что творился в моей голове. Внезапно я вздрогнул от пронзительного тонкого звука, раздавшегося за моей спиной. Обернулся — и разглядел развесистую старую сливу, усеянную пышной лиственной россыпью. Она пела и гнулась под порывами ночного прохладного ветра, переливаясь серебром бряцающих друг о друга монет. Я еще подумал тогда, что в свете луны ее крона напоминает рукав из зеленого бархата, прошитый серебряными нитями. Такая богатая вышивка бывает только на королевских одеждах. Следующий порыв ветра пахнул мне в лицо, отрезвив от минутного наваждения, и донес до слуха тревожное грустное ржание моего гнедого коня, который, как всегда, дожидался меня у кромки душистых высоких трав, там, где труднопроходимый лес постепенно уступал место просторам полей.

 
* * *
Когда, пять дней спустя, граф Олаф настойчиво постучал в дверь лесной лачуги и, не дожидаясь приглашения, вошел, ему на мгновение показалось, что его пятки приросли к порогу — настолько невероятной выглядела картина, представшая перед ним.
«Ведун» был не один в своем убогом жилище. За столом, рядом с хозяином, сидел порядком захмелевший варри, на вид постарше годами, такой же смуглый и коренастый, как и Руфу. Перед гостем стоял пузатый кувшин с брагой, от которого по комнате расходился ядреный и несколько приторный аромат перебродившего меда и ягод. Этот грубый запах неприятно резанул Олафа по нежным ноздрям. Незнакомец целиком опрокинул в рот непочатую кружку, вытер рукавом длинные, спутанные усы, свисавшие до подбородка, и громко рыгнул. Олаф невольно поморщился: вместо одного невежи придется, похоже, иметь дело с двумя.
Пирующие варри пригласили гостя за стол. Олаф неспешно подошел и чинно уселся напротив сотрапезников. В тот же миг перед ним возникла кружка с мутной хмельною жидкостью и большая уродливая глиняная миска с парой вареных клубней дикой картошки. Руфу, без сомнения, пребывал в хорошем расположении духа. Душистый напиток, похоже, несколько ослабил тот узел, в который был завязан язык варрийского знахаря. Хозяин лачуги радовался присутствию гостя-соплеменника так сильно, что часть этой радости выплеснулась и в сторону Олафа.

«Как поживаете, горожанин?» — с мягкой улыбкой спросил у графа Руфу. Второй варри не дал Олафу даже рта раскрыть: «Горожанин?! Эко его занесло сюда! Поди, в городе зад отсидел на подушках, притомился!» Мужичок от души расхохотался, подлил себе браги, и фамильярно подмигнул Олафу. «С кем имею честь говорить?!» — вспыхнул тот. Раскрасневшееся от смеха потное лицо мужичка в тот же миг посуровело. Он твердо и настойчиво протянул горожанину руку: «Грок». Олаф неохотно подал для рукопожатия два тонких ухоженных пальца, унизанных перстнями: «Граф Олаф… Конечно, если это имя вам о чем-то говорит…» Грок хитро прищурился: «Конечно, говорит. Имя это древнее. Модное среди знати. Кажется, со стародавнего языка «Олаф» переводится как «упавший с лошади», — варри едва подавил в груди новый хриплый смешок.
«А ты, я вижу, не из робкого десятка», — граф состроил снисходительную мину, отдернул руку, и, спрятав ее под стол, незаметно протер пальцы надушенным кружевным платком. «Да, — буркнул Грок, — со мной лучше не вздорить». «Со мною тоже», — криво улыбнулся Олаф.
Ощутив, что за столом назревает ссора, Руфу поспешил перевести беседу в мирное русло: «Друзья, давайте выпьем за что-нибудь!» — и поднял кружку. «Ну что ж, — мгновенно смягчился Грок. — Давайте! Это дело такое…»
Олаф, пересилив себя, пригубил немного кисловатой терпкой жидкости, от которой заслезились глаза. «Нечего терять здесь время, — подумал он. — Этот бесстыжий пьянчуга портит все дело. Но надо бы узнать, что он за овощ. Может, тоже на что сгодится. На данный момент я знаю всего двух из племени варри, но с уверенностью могу сказать, что такого гадкого народца еще не встречал».

Олаф, со свойственной ему грацией аристократа, гордо приосанился и демонстративно отодвинул подальше едва початую кружку. «Я, признаться, был очень удивлен, увидев у тебя этого… гостя», — обратился он к Руфу. «Да… Я сам дико удивился и обрадовался, когда встретил своего соплеменника!» — искренне и беззлобно ответил варри, пропустив мимо ушей надменный тон графа. Грок заерзал на стуле. Было видно, что ему не терпится влезть в разговор. Олаф предупредил его желание, задав вопрос: «Каким же ветром вас сюда занесло?»
«Тем же, что и вас», — буркнул Грок, но уже гораздо дружелюбнее. Олаф сделал вид, что не заметил этой колкой реплики: «И что же… Вы, подобно Руфу, тоже занимаетесь целительством и травоведением?»
«Не-а… — промычал мужичок, с трудом пережевывая огромную картошину. — Я по роду своих занятий — кузнец».
«Вот как… — задумчиво протянул Олаф, потирая подбородок большим и указательным пальцами, — И надолго вы в этих краях?»
«Да пес его знает! Скитаюсь, — Грок небрежно махнул рукой. — Пойду поищу работу в наших, варрийских деревнях. Правда, их мало осталось, да и рассеяны они по землям, как бусины по полу. Но… небось, сладится. Смелым судьба помогает. А кузнецы, кстати, везде нужны».
Олаф оживился: «Хм… Интересно. Если хотите, могу поспособствовать. Наверняка, у меня для вас найдется работа. При условии, что вы хороший кузнец, разумеется…» Окосевший Грок потерял бдительность и мотал на оба уса. «Он отличный кузнец! — воскликнул Руфу, похлопывая Грока по плечу. — Наточил мои ножи, топор, сделал мне новую ступку…»
«Да, я вполне… — Грок икнул. — Справлюсь с любой задачей! Хоть коня небесного подкую!»
«Посмотрим», — хищно улыбнулся Олаф.

 
* * *
Вот что пишет о народе Варри древнейший историограф и естествоиспытатель Меланиус в своем научном трактате «Устройство мира: травы, минералы, животные и человеческие расы»: «Варри — многочисленное племя приземистых и крепких людей, берущее начало свое в южных лесах у Красного Перешейка и постепенно теснимое в ходе истории к северу другими, более воинственными и кровожадными народами. Обитают Варри, преимущественно, в лесистой местности. Реже в степной. Хозяйственные дела их состоят из ремесел: гончарное, ткацкое, кузнечное; также занимает их и травоведение, собирательство, разведение малого скота, бортничество. Особенно преуспели Варри в кузнечном мастерстве, а также в знании целебных свойств трав, ягод, кореньев, орехов и минералов. Их кузнецы хорошо изготовляют орудия труда и иные ценные в быту вещи, как то: ножи, подковы, вилы, плуги и прочее. Однако в военном деле Варри плохо сведущи. Их предки воевали мало, предпочитая отступать на неосвоенные земли, что лежали севернее, посему изготовлением военных орудий это племя не славится. Но оно владеет древними секретами кузнечного мастерства, обладая коими, может получать сплавы любой прочности и теплостойкости, что может быть незаменимо и полезно для военных нужд. Зная толк в растениях и владея азами магии, Варри способны изготовить не только целебные составы, побеждающие смертельные раны и недуги, но также и смертоносные мгновенно или медленнодействующие яды. Однако секрет сих чудесных умений строго охраняем и недоступен уму чужеземца».

Олаф медленно перелистывал ветхие и пыльные страницы этой единственной в своем роде, редкостной книги, сидя в Малом Овальном зале своего родового замка, и рассуждал про себя.
— Да-а… Во всем историограф Меланиус прав… Однако, как много изменилось с тех незапамятных времен, когда была написана эта книга.
Этот дикий народец вот уже больше века не имел почти никаких связей с соседними странами: ни хозяйственных, ни военных, ни политических. Варри до сих пор не сформировали государство, сохраняя племенной строй. Постоянно теснимые в ходе своего развития, и, наконец, смятые в эпоху последней крупной войны между Западной и Южной империями, Варри были разобщены и рассеяны по широким территориям, предпочитая, как всегда, занимать плохо освоенные ничейные земли, которых, в ходе завоевательных кампаний развитых государств, становилось все меньше. Приходя на варрийские территории, захватчики получали возделанные земли, а Варри, не задерживаясь ни в одном освоенном районе дольше, чем на сто лет, снова уходили жить в болотистые глухие леса, или выше, в горы. Через несколько десятков лет они обживались и там, обустроив на голых камнях селения и выкорчевав лес под обширные пашни. Из века в век численность этого народа неуклонно сокращалась, в результате чего масштабное освоение диких пространств стало для Варри попросту непосильным. Они устали вынужденно кочевать. Племена распадались. Частично они растворялись, смешиваясь с народами-захватчиками, поскольку варрийских женщин, славившихся необычайной красотой, часто угоняли в плен. Сегодня об этом народе почти позабыли — настолько он стал малочисленным. А встретить чистокровного варри теперь — большая редкость.

«Большая редкость… и удача, — вслух подумал Олаф. — Как могли великие правители древности, потопившие сотни земель в крови, в пылу беспощадных войн и диких пиршеств забыть о тайном древнем знании народа Варри? Знании, способном дать любому королю магическую власть, неуязвимость и, возможно, даже бессмертие?»
От этой пронзительной мысли в душе у Олафа словно что-то перевернулось. Он порывисто встал, судорожно захлопнув книгу, и начал в каком-то лихорадочном нетерпении прохаживаться по зале. В этот момент никто не видел его холодных аметистовых глаз, в глубине которых плескалось фиолетовое пламя, никто не слышал сухого шелеста его беспокойных шагов, никто не мог прочитать его мыслей. И лишь он сам отдавал себе отчет в том, на что вот-вот собирался решиться.

«Глупая затея?.. Отчего? — он мысленно возражал себе, и сам же парировал. — Выходит, все то, что мне удалось разузнать — не детская сказка и не фальшивая легенда, — Олаф закусил губу. — Если всерьез подумать… Что нам оставили наши предки, жившие в эпоху варварства и бесконечных междоусобиц?.. Огромные земли… Да. Почти безграничную власть… и власть моего рода в том числе… Да. Но, пройдясь железным сапогом по цветущим землям, поработив народы и подчинив себе обширные пространства, они, в невежестве своем, втоптали в грязь самый редкий драгоценный камень — мудрость народа Варри. Втоптали — и не смогли найти, забыли о нем».
Олаф криво усмехнулся: «Кто бы мог подумать… Эти тупые, малоразвитые земледельцы, которые не имеют представления даже об изготовлении стекла, книгопечатании и о порохе, во многом сумели нас опередить. Чудеса… Чудеса, о которых говорит Меланиус, должны стать доступны мне. Пока не поздно. Пока не умер еще последний из распавшегося народа Варри». Граф бросил мимолетный, рассеянный взгляд на златотканый гобелен, изображавший родовой герб и, отвернувшись, презрительно фыркнул: «Скоро и мой род рискует потерять могущество. Я… — он дрогнул всем телом, — я последний в династии Оуфлаун. А ведь мой далекий предок был братом короля… Хотя, теперь — не важно… Этой страной правит не тот, кто достоин почета и власти… Не тот, в чьих жилах течет королевская кровь… А тот, кто умеет ловчее других крутить дворцовые интриги».

Внезапно бунтовской огонь гордых фиалковых глаз стал ровнее: неистовство сполохов сменилось холодным мерцанием ледяных граней. Олаф выпрямил спину, гордо вскинул голову, тряхнув длинной гривой черных, как смоль, волос, опаленных редкой проседью, и бросил суровый взгляд на огромный портрет, висевший над камином. С полотна на графа взирал ныне правящий монарх — Устриф V: некрасивый, плюгавенький человек средних лет с хищным, как у орла, носом. Олаф с издевкой, словно играючи, поклонился портрету: «Почтенный Устиф V. Королевское отродье. Мало кто при дворе так силен в истории, как я. Наверное, все уже забыли, что ты — никакой не король, а потомок шута, возведенного в титул советника. Предателя, сумевшего организовать убийство короля и малолетнего законного наследника. Узурпатора, который затем обесчестил королевскую дочь и вынудил ее вступить в неравный брак. Шута, у которого, все же, хватило ума устроить облаву на королевских книжников и приказать сжечь старинные документы и летописи. Да, несомненно, все твои подданные, Устиф V, не чтят и не помнят историю…»

Граф неспешно подошел к полкам, где покоились редкие, древние, чудом уцелевшие рукописные книги и свитки, и осторожно, любовно провел по ним рукой. Он знал: здесь, в тайной комнате родового замка Оуфлаун, этой уникальной коллекции исторических, философских и естественнонаучных документов ничто не угрожает.
— Я не забыл…

 
* * *
Сегодня утро выдалось хорошее. Такая теплынь стоит вокруг… Не верится, что лето на исходе. Обычно в этот срок приходят дожди, но раз уж они запаздывают, нужно воспользоваться неожиданной отсрочкой. Крыша сарая, да и сам он весь, совсем прогнили… Управиться бы только с заготовкой древесины, а там и подлатать успею кое-где. Леший бы побрал все эти хлопоты с врачеванием… Хозяйство в полном запустении! Ну-ка, что тут у нас?.. Дверь никуда не годится! Того и гляди — отвалится! И внутри непорядок. Наказание какое-то с этими полевками! Дождутся они у меня. Если их не берет смельна, то уж зарытый в землю нож отвадит их отсюда… Я-то знаю, как поступить с этими маленькими писклявыми грабителями!

Что это?.. Словно бы шум на дороге?..
Лесные силы! Опять этот странный горожанин! Что-то он зачастил сюда. Поутру он прежде никогда не появлялся… Своей болтовней опять отобьет у меня лишний рабочий час. Досадно… Как там говаривала моя матушка-покойница?.. Праздный гость своим языком хозяина к столу привяжет, от работы отвяжет… Её правда! Пойду — отворю.
Заметил меня, окликает. Отказывать не приходится. Кто знает, чего можно ждать от этих горожан… Стоит у калитки — бледный, как смерть.

Впустил его за ограду. Он буркнул мне какое-то приветствие и нервно зашагал к дому, даже не дождавшись приглашения. Ну что ж… разделю с ним завтрак.
Выставил на стол лучшее: наливку, рыбу, пареный картофель, орехи.
Граф даже не притронулся к угощению. Надулся, как мышь на крупу… Нехорошо это. Из уважения к хозяину дома гостю следует поесть. Но я не собираюсь его уговаривать!

 
* * *

«Всегда держи перед собой лик врага,
дабы ненависть твоя не остывала, но подстегивала
тебя своими плетьми на пути к победе.»
(полководческий девиз времен
Юго-Западной войны)

Олаф сидел за массивным, овальным столом красного дерева, посреди каменного мрачного зала, запустив свои гибкие бледные пальцы в непослушные пряди спутавшихся у висков волос. Он до боли сжимал ладонями отяжелевшую голову и что-то тихо, невнятно бормотал про себя, водя отсутствующим, усталым взглядом по безучастно-серым и гладким стенам своего тайного пристанища.
На столе одиноко догорала свеча. Она то и дело мигала, пламя причудливо извивалось и покачивалось от вездесущего осеннего сквозняка. Тяжелый серебряный подсвечник оплыл болезненно-желтым воском, точь-в-точь, как сознание графа, потонувшее в тревожных раздумьях и сомнениях.

«Ах, если бы этот варри добровольно решился последовать моему совету и покинул свое лесное захолустье, предпочтя лесному затворничеству шумную столичную жизнь… Маловероятно. Как быть? Шантаж?.. Угрозы?.. Я уже думал об этом… Он скорее убьет себя или попытается убить меня, нежели против воли выдаст секреты древнего варрийского мастерства. Этот глупый варвар настолько примитивен, что не имеет понятия о деньгах, не боится власти и не ценит тех привилегий, какие могут дать титул и высокое положение в обществе. Он ставит тыкву выше короля, — Олаф нервно рассмеялся. — Что ж, я готов согласиться с ним. В данной ситуации…
Ничего. Никаких зацепок. Ни книг, ни рукописных свитков… Ничего, что могло бы сохранить неоценимые древние знания.
Сколько лет я потратил на поиски несуществующих старинных документов прежде, чем установил, что у варри, этих неотесанных крестьян, попросту нет письменности!

Встреча с Руфу… Подарок судьбы. Он возник на моем пути в дни глубокого отчаяния, когда мои упорные поиски, казалось, зашли в тупик. Я не могу упустить этот шанс. Не имею права спугнуть удачу. Слишком долго я ждал, слишком долго я бредил своею идеей! Как хочется окончить все разом! Разрубить удушающий узел судьбы, сдавивший меня еще до рождения.
Устиф V! Мне нет покоя, покуда он жив. Странно, я сам иногда не понимаю, зачем повесил портрет этого урода, наследника самозванцев, не только в парадных залах, как того требуют закон и светские приличия, но и здесь, в потаенных комнатах, о существовании которых не ведает ни единая душа, кроме меня?..

Вот он… Жалкий, но гордый и хищный, как лысеющий старый стервятник… Пялится на меня с холста! Вот он — попирающий славу древнейших родов нашей знати, вцепившийся в трон, словно ворон, оскверняющий его святость своими делами и речами (самим своим присутствием!) все равно, что мерзким птичьим пометом. Этот гадкий и пакостный образ въелся в мои душу и сознание, проник в потаенные залы моего замка. Я — рваная кровоточащая рана, а он — яд, попавший в нее.
Мысли путаются. Я должен немедленно что-то предпринять… Но что?.. Что же хотел я обдумать?..

Да… Руфу! Заполучить его в союзники. Необходимо… Осторожно подтолкнуть его, обнадежить… Может быть, он сам, добровольно… Конечно, не сразу, но откроется мне… И выполнит мою волю. А после… Я смогу убедить его в том, что бесценные знания нуждаются в книгах, охраняющих все помыслы и дела прошлых лет от нещадного бега времени.
А если не выйдет?..
Не выйдет — и что тогда?.. На вооруженный переворот я сейчас не способен. Придворные крысы лижут башмаки самозванца! Нужно продумать все варианты…

Конечно, Руфу — не единственный в мире варри, однако… Вдруг он действительно последний из рода варрийских знахарей?!
Одинокого отшельника легче уговорить… Или вынудить… И глупо терять такой редкий шанс… Чувствую, что нужно спешить. Как я устал от бесплодного ожидания! Как много потеряно времени…
Нет, все получится! Слишком много усилий приложено. Думаю, мне, все-таки, удалось расположить к себе этого травника… Я уверен! Уверен в этом…»

Олаф сидел недвижим и бледен. Ночные бдения и бесконечная работа напряженной мысли истощили его молодые силы. Поникший и словно полупрозрачный, он сам напоминал обмякшую восковую свечу. Только огонь, ее венчавший, был иссиня-черным — огонь его растрепанных длинных волос.

 
* * *
Тяжелая дубовая дверь содрогалась под ударами невидимых орудий. Дерево было прочным, но, все же, постепенно уступало напору прочной стали.
Руфу закрепил на ремне ножны, вложил в них небольшой кривой кинжал и, согнувшись в три погибели, осторожно подобрался к окну. Он до боли напряг глаза и, стараясь быть незамеченным, попытался определить количество солдат, находившихся снаружи.
Сначала варри увидел троих коренастых мужчин, которые с остервенением крушили невысокий забор, орудуя топорами. Потом в поле зрения попали еще двое. Они лениво распинывали капустные кочаны и разбитые тыквы, прохаживаясь по огороду. Один из солдат бросил взгляд на окно и прищурился. Толкнул напарника в плечо. Обменявшись недобрыми ухмылками, вояки направились к дому.
— Сейчас мы доберемся до тебя, сволочь!

Но Руфу уже не слышал этих слов. Он проворно спустился в подвал, и, преодолев узкий подземный лаз, очутился в густых зарослях молодого орешника, по ту сторону каменной стены, что отделяла задний глухой дворик от дикого, сумрачного леса. Варри крепко, до боли в костях, сжал кулаки. Кровь бешено билась в висках, разгоняя по телу бессильную жгучую злобу. Шершавой мозолистой ладонью он обхватил рукоять кинжала и стал осторожно пробираться сквозь орешник, поминутно замирая и прислушиваясь. Звук бьющихся глиняных горшков, грохот опрокидываемой мебели и отборная солдатская брань подсказали ему, что дверь поддалась, и налетчики уже вовсю хозяйничают в доме. «Ищут, чем поживиться, — зло усмехнулся Руфу. — Ничего не найдут, кроме сушеных кореньев и меда!»

Меткий, прицельный взгляд, отчаянный, быстрый рывок — почти кубарем Руфу скатился с холмика, примяв спиной высокую траву. Вскочил на ноги и хотел было бежать прочь, но… остолбенел.
Солдаты, бродившие по округе, нашли заветную старую сливу и теперь, раскрасневшиеся, потные, с утробным тяжелым хохотом раскачивали ее, срывая горстями монеты: хищно, вместе с душистыми нежными листьями. Кое-кто додумался пустить в ход мечи: узловатые длинные ветви со стоном и  хрустом падали под ноги варваров, осыпая стоптанную траву серебряными брызгами монет.
Руфу ощутил, что глубоко в груди, у самого сердца, что-то похолодело и оборвалось. Кулаки налились свинцом ненависти, на глазах проступила горячая влага слёз. До крови закусив губу, Руфу резко метнулся вперед. Рука, судорожно сжимавшая высоко занесенный над головой кинжал, грузно упала. Широкое, превосходно заточенное лезвие, легко, словно в кусок мягкого масла, вошло в спину первого солдата — и тот рухнул замертво. Рыча по-звериному, Руфу выдернул нож из обмякшего тела, проворно подскочил, точно лесная кошка, и полоснул по горлу второго солдата, налетевшего было сбоку, прежде, чем тот успел взмахнуть мечом.

«Руби его, гада!» — варри услышал срывающийся хриплый крик и в отчаянии метнул нож, с безукоризненной точностью пронзив чью-то грудь.
«Остановиться! Прекратить резню!» — по холму прокатился повелительный зычный окрик. Солдаты замерли, заслышав приказ, и начали озираться. Руфу повернул искаженное злобой, вымазанное чужой кровью, лицо и увидел статного мужчину, укутанного в черный широкий плащ.
«Что здесь происходит?!» — всадник ловко спешился и, отряхнув с перчатки дорожную пыль, небрежно окинул взглядом трупы. Гордый ледяной взгляд больших аметистовых глаз горел плохо скрываемым нетерпением и недовольством. Руфу узнал в этой черной высокой фигуре Олафа.
«Отвечать, когда спрашивают!» — в молодом звонком голосе графа звенела сталь. Солдаты, сбросив с плеч испуг и смятение, стали перешептываться. Самый смелый из них отвечал, то и дело переводя сбившееся дыхание: «Эта мразь… (увидев в глазах Олафа искру неодобрения, он осекся) Грязный варвар не желал оставлять свою лачугу. Пришлось применить силу. А этот, — солдат бросил в сторону Руфу кровожадный взгляд, — устроил резню… А мы…»

«Идиоты!» — раздраженно процедил сквозь зубы Олаф.
«Сударь, с кем имею честь разговаривать? — осведомился, наконец, осмелевший ответчик и даже приосанился. — Надеюсь, вы знаете, что мы подчиняемся графу Родрофу?»
Олаф деловито скрестил руки на груди и с вызовом посмотрел на солдата: «Во-первых, я тебе не сударь, а его сиятельство граф Олаф из династии Оуфлаун. Во-вторых, граф Родроф — мой близкий друг и, в том числе, дальний мой родственник, — Олаф усмехнулся. — Но даже это не главное. В-третьих, этот смутьян, варвар, как вы его называете, — граф перевел взгляд на Руфу, — мой слуга. Мой личный лекарь. Так что трогать его не смейте!»
При слове «слуга» Руфу дрогнул. К его напряженному лицу снова прихлынула кровь: «Я вам не слуга!»
«Молчи!..» — Олаф метнул в Руфу красноречивый отчаянный взгляд. В сознании варри мелькнула мысль, едва он ощутил на себе тревожный огонь этих глаз: «Он хочет меня спасти». Травник схватился за эту идею крепко-крепко, как за веревку, брошенную над пропастью.

Солдаты, не скрывая досады, заскрипели зубами: «Забирайте его поскорей, пока мы не выпустили ему потроха!»
«Не посмеете, — отрезал Олаф, а затем обратился к Руфу. — Иди сюда!» Варри послушался. В знак особой милости и покровительства Олаф прикрыл его краешком полы своего плаща.
«Прикажи им уйти и оставить меня в покое», — робко попросил Руфу, подняв на графа воспаленные от слез глаза. Гнев в душе варри уступил место горечи и опустошающей усталости. Олаф сделал в сторону солдат брезгливый жест рукой, выказывая тем самым свое нежелание далее находиться в их обществе.

Когда Олаф и Руфу остались вдвоем, граф ответил тоном искреннего сочувствия: «Увы, мой друг! Эта земля отныне принадлежит графу Родрофу. И ты больше не можешь здесь оставаться. Часть леса готовят к вырубке под пашни. И с этим я ничего не могу поделать… Таковы законы, — тут Олаф осекся. — Впрочем, тебе этого не понять и не тебе в это вмешиваться». Голос графа очень быстро густел и твердел, и скоро в нем не осталось ничего, кроме сухости и уверенности в своей правоте.
«Я устрою твою судьбу, Руфу. Поедешь со мной в город, — это было сказано тоном, не терпящим возражений. — Иного пути для тебя отныне просто нет. (Олаф что-то мгновенно прикинул в уме). — Кстати, я думаю и Грока с собой пригласить, — словно между прочим добавил он. — В городе от него будет больше пользы, чем в глуши. Он сможет развить свои таланты, найти призвание и занять в обществе достойную нишу… Как и ты…»

Руфу и слушал графа, и нет. Он почти невидящим, затуманенным взором смотрел на разбитый ствол старой сливы, на поломанные, неестественно вывернутые ветви дерева, похожие на вывихнутые руки человека, перенесшего пытку, и не мог проронить ни слова.
Он хотел что-то возразить графу, вспылить… Но в груди нестерпимо жгло и дышать было больно. Руфу понял… Нет, точнее, почувствовал, что отныне между ним и лесом, между прошлым и тем, что будет, на дороге его такой простой и понятной доселе жизни, встает что-то невидимое и несокрушимое. Нечто ужасное и неминуемое, наделенное сильною волей. То, чему немыслимо противостоять.
Отныне все будет иначе.

«Моя слива…» — бледные тонкие губы варри с трудом разлепились.
«Что?» — Олаф нагнулся к Руфу, чтобы лучше расслышать его слабый лепет.
«Слива», — повторил тот, уставившись остекленевшим взглядом на дерево-калеку, забрызганное кровью своих мучителей.
«Ничего, — уверенно ответил Олаф, положа изящную тяжелую ладонь на плечо Руфу. — Она отомщена».

 
* * *
Варри бросил взгляд на тусклый полукруг окна, замаранный рыжими пятнами маслянистых фонарных бликов. Неровное, уродливое световое пятно лежало на полу и еле заметно шевелилось. Руфу отупело смотрел на него и силился понять, что же, все-таки, происходит.
Его хижина, звуки полночного леса, огромные колючие звезды, туманы с болот и слива… его серебристая слива — все осталось позади.
У него на висках липкий пот. Жирный обильный ужин комом лежит в животе. Может, от этого так худо?.. Так тошно, противно. Словно он сам, как шкварчащий кусок поджаренного мяса, жадно проглочен душной чернотой этой комнаты.

Заливистый лай бродячей собаки, слабые стоны увечных и нищих, стеклянный смех и болтовня богато одетых прохожих, кидающих им медяки. Свежие булки, помои, пудра, плесень, хрустящий крахмал кружев и тонкий изысканный аромат оранжерейных цветов. Звуки и запахи города… Ветер носит их обрывки по улицам, словно клочья истлевшей одежды, комья спутанных волос и грязные перья… Он причудливо смешивает их, кружит, создавая нечеловеческие картины уродства и роскоши, гнили и сахарной сладости. Связывая их воедино… Навеки.

Руфу не спалось. Он долго ворочался, отгоняя дурные мысли. Потом сел на широкой, заваленной подушками кровати, и стал размышлять. Вспоминать то, что довелось ему увидеть еще тогда, при въезде в город. То, что больше всего потрясло его воображение.
Он впервые увидел здесь кладбище.
Большой, молчаливый, сияющий тусклой медью и влажными камнями, город мертвых, что неустанно рос и с каждым годом все ближе подбирался к столице, словно хотел ее поглотить.
Нет, Руфу был не в силах постичь смысл странных обычаев горожан: эти люди дорожили останками предков больше, нежели жизнью живых.

 
* * *
Помнится, граф был в хорошем расположении духа и много со мною беседовал. Мы ехали в повозке, и он предложил мне воспользоваться случаем и осмотреть город, а также его окрестности. Мимо кладбища граф велел ехать медленно. Широко повел рукой в сторону горизонта и сказал с сильным чувством: «Здесь покоятся мои великие пращуры! Видишь вон тот высокий каменный мавзолей с массивным крыльцом и колоннами?..»
Я напряг свое зрение и в деталях разглядел ужасное мрачное здание, предназначенное не для житья, а для вечного тления. Меня передернуло. Тоска подступила к сердцу. Увидев мое смятение, граф улыбнулся какой-то странной болезненной улыбкой и, гордо сверкнув глазами, продолжил: «Густой и душистый плющ увивает колонны этого великого строения, прекрасный дикий виноград обнимает его крышу… — тонкие ноздри Олафа еле заметно дрогнули. — Чувствуешь запах вечности?..»

Но я не ощутил ничего, кроме холода и могильной сырости, едва уловимого запаха смерти и безысходности. Граф замолчал и более не удостаивал меня своим вниманием, покуда мы не въехали в городские ворота.
Странный человек. Зачем судьба свела меня с ним?.. Надеюсь, я скоро узнаю это.
Порой он внушает мне уважение, порой — страх, а порой — даже жалость. Он словно болен, одержим какой-то непостижимой жуткой мечтой. И, все-таки, он не безумец. Нет. Хотя порой так походит на сумасшедшего! Пожалуй, все горожане, особенно богатые и знатные, немного не в своем уме. Думаю, что город, давая людям власть и золото, взамен забирает их покой и разум.

В тот самый миг, когда граф говорил о вечности, мне показалось, что он просто влюблен в эту уродливую гробницу, очарован ею и готов прямо здесь и сейчас сойти с повозки, войти в мавзолей и остаться там навеки среди полуистлевших тел и свалявшихся мумий. Должно быть, его душе там милей и привольней, нежели в столице. Но мне это, верно, почудилось.

Когда-то давно, в раннем детстве, я слышал от старшей сестры (мир ее праху) нелепые россказни об этих самых городах, где люди живут по-особому, в высоких домах и просторных комнатах. Живут совершенно не так, как мы, варри. И в этом, вроде как, их счастье. Ведь в городах так много несметных сокровищ и ослепительных красот!
Я видел один из этих хваленых городов. Это место, где люди не спят по ночам и мечутся, словно подпаленные огнем костра полевые мыши. Здесь много ослепительных красот, которые никому не принадлежат, и много сокровищ, которые принадлежат немногим.
Да… В столице я увидел многое из того, что в лесной глуши даже не пришло бы мне в голову! Например, горы вздувшихся трупов, берегущих черную чуму по краям дорог и в оврагах на границе города. И множество высоких костров, эту чуму пожирающих, испускающих едкий вонючий дым. Костров, которых всегда не хватает.

Однажды я спросил у графа, во что верит его народ, какой стихии поклоняется. Тот ответил, не раздумывая: «Каждый поклоняется себе. Мы не верим ни солнцу, ни небу, но обязаны верить лишь нашему королю». В тот миг лицо графа исказила мимолетная нервная судорога, но тут он снова изменился в лице, что часто случалось с ним, и спокойно добавил: «А стихиям… (он снисходительно усмехнулся) Стихиям мы не поклоняемся. Мы пытаемся их укротить. Чума — это тоже стихия. И ты… Ты мог бы помочь всем этим несчастным. Мог бы изготовить сто тысяч различных составов, излечить сто тысяч болезней! Подумай об этом! Ты получишь вес в обществе, благодарность, уважение… И, кто знает… Быть может, король… более мудрый и щедрый, чем ты можешь себе сейчас представить… (в глазах графа метнулся странный лихорадочный огонь) …своей высочайшей милостью возвратит тебе право на спокойную мирную жизнь в твоем тихом лесном захолустье. Ты восстановишь свой дом и посадишь новую сливу…»
«Это было бы чудесно, — ответил я не без примеси странной грусти. — Надеюсь, моя судьба устроится… Но как там Грок, мой приятель-кузнец? Помнится, вы хлопотали и о нем тоже…»
Граф был крайне рассеян и отвечал, как мне показалось, неохотно: «Хоть и не удалось подыскать ему место в столице, зато в Ратви-Рау ему были очень рады. У него теперь своя кузница. Много работы… Не пропадет».
Видя дурное настроение графа, я не решился расспрашивать дальше, приписывая его угрюмость и раздражительность плохому самочувствию.

Мы с Гроком расстались на центральной городской площади. Где сейчас этот сумасброд?.. Надеюсь, у него на сердце в эту ночь не так паршиво, как у меня.
Дружище Грок!.. Не знаю, свидимся ли, но мне искренне хочется верить, что город без подвоха примет тебя и, надеюсь, осчастливит… Так, как в то когда-то верила моя сестра. Надеюсь, сейчас ты сидишь себе в теплом уютном кабачке за кружкой душистого пива (ты так его любишь!) и вдоволь набиваешь брюхо тушеным мясом и бобами!

 
* * *
Узкие кривые улочки Бериньи сплетаются в немыслимый серый клубок: когда-то город строили наспех, возводя стены нового каменного убежища в попытке укрыться от войны, стремительно опустошавшей здешние земли. Так, будто здесь работала колония бешеных пчел, мастеривших неказистый, но прочный улей из грубого сырья. Фундаментом этого странного города стали останки нескольких поколений строителей. В народ пошла поговорка: «Беринья стоит на костях, стены из костей, пыль улиц — прах костей, башня — кость великана, колокол — язык усопших».
Тяготы древних войн миновали, и крепость сменила имя. С Беринья — «улитка» — на Ратви-Рау. Сменилось и ее назначение.
Цитадель разрослась как уродливый гриб-трутовик, продолжая с жадностью поглощать денежные соки страны и питаться перегноем из тел заморенных ею людей.

Мощеный крупным булыжником широкий тракт был, пожалуй, единственной прямой дорогой, пересекавшей город-крепость; он соединял Главные Ворота с Центральной Башней. По тракту день и ночь, грохоча, проходили телеги, груженные сеном, пшеном, песком, кукурузой и людьми.
Колеса таких повозок вращались медленно, скрипя от немыслимой тяжести и размазывая по камням навозные лепешки. Иногда под возы попадали сбежавшие с подворья куры. Бездомные собаки кидались следом, в отчаянной попытке стащить раздавленную птицу. Зачастую дворняг постигала та же незавидная участь.
Воздух здесь всегда был очень душен и сперт, даже едок. В нем постоянно висела дорожная пыль, и ощущалось напряженное, унылое молчание вьючных осликов и мулов. От этого воздух казался еще тяжелее и неподвижнее.

Город как город. Только страшный тракт напоминал о его назначении.

Ратви-Рау — самая большая тюрьма государства.
Кузница Смерти.

Тюрьма обросла бытовыми постройками, укуталась в мирные запахи пива, соломы и хлеба, наполнилась криками сварливых женщин, лаем собак, скрипом калиток и ступеней. Так на раковине моллюска, живущего сто лет, возникают причудливые наросты. Так кости затягивает песком, и они порастают травой.
По сути своей Ратви-Рау так и осталась «бериньей»: она состояла из пяти исполинских кругов, сформированных неприступными стенами, из которых наружная и внутренняя были самыми высокими. Первая — чтобы не впускать нежеланных гостей, вторая — чтобы не выпускать никого из смертников за пределы каменного круга. Каждая из стен имела широкие ворота, дававшие дорогу Прямому Тракту, непрестанно пульсирующей артерии, питавшей город жизнью, а тюрьму — смертью.
В пятом и четвертом, самых широких и удаленных от Башни кругах, жили мирные люди: семьи воинов, ремесленники, лавочные торговцы, лекари. Здесь из одной подворотни в другую ныряли дети, гоняя усталых сытых голубей, хрюкали свиньи, на заре драли горло петухи, на заборах сушилось белье, гремела посуда. Стыдливые тонкие девушки изящно несли корзины и крынки, источавшие вкусные запахи; чумазые гончары и покрытые стружкой плотники, поднося к усам кружку пенного пива, провожали красавиц грубовато-нежными окриками. Многие рождались и умирали в пятом или четвертом круге, так и не задавшись ни разу вопросом, где именно они живут и на кого трудятся: настолько обманчиво мирной и размеренно-сытой была их жизнь.
В третьем и втором кругах жили только чиновники и военные: делопроизводители, писари, законодатели, отборные солдаты, лучшие лучники и арбалетчики, а также небольшой штат прислуги, работавшей на них: конюхи, кузнецы, оружейники и прочая челядь. Второй и третий круги были кулаком и опорой города, как в бранное время, так и в мирное. Именно отсюда по приказу короля на подавление восстания или захват новых земель бросались лучшие военные резервы государства. Второй круг почти не уступал по величине первому, где были расположены казематы и пыточные. Мирный город снабжал второй и третий круги товарами первой необходимости, страна же отдавала на нужды Ратви-Рау огромный налог, в захудалых провинциях душивший крестьян и мелких ремесленников.
Во второй и третий круг жители города не допускались. Зато воины свободно выходили в город, когда получали на это приказ или разрешение. Женатые навещали свои семьи, холостяки присматривали себе невест.
Страна платила Ратви-Рау великую дань не только деньгами, скотом, продовольствием, но и крепкими, выносливыми юношами, после жесткого отбора вступавшими в военные круги. Дань платили и девушками: самыми красивыми и здоровыми. Их забирали по мере надобности так, как забирают зерно, овец или соль.
Сельские жители боялись таких ревизий. Одни прятали своих дочерей и сыновей от посторонних глаз, иные намеренно уродовали детей, чтобы оставить их при себе. Эта дикость была вынужденной, ведь многие старики попросту лишались семьи, оставаясь брошенными на произвол судьбы без подспорья и помощников.

 
* * *
Сэммуох — «Великий Камень» — была нерукотворным строением. На заре времен невиданной силы стихии вытесали эту исполинскую башню из монолитной скалы, черной и маслянисто-блестящей, как чешуя змеи. Природа проделала самую сложную работу, а человеку оставалось лишь воспользоваться этим даром воды, ветров и времени с тем, чтобы усилиями многих поколений каменщиков придать башне тот стройный величественный вид, какой она имела ныне.
По высоте Сэммуох не было равных во всем мире: ее острый шпиль терялся высоко в облаках и первым встречал дождевую влагу и свет луны. Только птицы могли без труда достигать ее шпиля, теряясь из виду едва приметными черными точками в невыносимо головокружительной вышине.
Так и не коснувшись слуха мирных горожан, истошные крики обреченных, казнимых на башне, бесследно таяли, смешиваясь с надрывным и хриплым карканьем воронья.

 
* * *
Каждый десятый день у ворот замка Оуфлаун меня ждала «слепая» черная карета без окон и гербов, запряженная парой сильных крутобоких коней. Слуга графа помогал мне забраться в карету по приставной лестнице и старался казаться участливым и добрым. Однако я давно уже не верил голосам и лицам обитателей этого замка.
За мною услужливо закрывали дверь, и я ехал в полной темноте и неведении (таково было условие графа), подпрыгивая на шелковых, расшитых золотом подушках. Я ощущал лишь толчки и покачивания; карета слегка кренилась на поворотах и с громким плеском проседала в лужи то правым, то левым своим колесом. Поначалу, я мысленно пытался представить тот путь, по которому двигался этот странный экипаж: считал количество поворотов, подъемов и спусков. Но вскоре я забросил это неблагодарное занятие. По дороге в лес я иногда дремал (темнота, храп лошадей и тихая песенка кучера убаюкивали меня), но чаще я предавался тягостным раздумьям.

Наконец, спустя неопределенное количество времени, карета останавливалась. Старый кучер Анфисим открывал черную дверь, принимал из моих рук корзину, а затем помогал мне спуститься. Все это действо было похоже на фокус: погружаясь в темноту, я мельком видел в просвете закрывающейся двери серые камни замка, а отворялась дверь из темноты прямо на лесную поляну, залитую солнечным светом.
Лошадям позволялось лениво объедать траву, Анфисиму — лениво курить, а мне — собирать в корзину необходимые для снадобий цветы, коренья, травы. Несмотря ни на что я, все-таки, любил эти странные поездки: они были единственной возможностью покинуть замок и хоть на время окунуться в такую близкую и понятную мне лесную жизнь. Увлекаясь сбором трав, я часто уходил за пределы поляны. Ветви елей и кустарников смыкались за моей спиной, но я всегда затылком ощущал чье-то невидимое присутствие.

Казалось, за каждым моим движением неусыпно следят чьи-то зоркие глаза. Меня прошибал холодный пот, но я не подавал признаков тревоги. Напротив — еще более деятельно наполнял корзину растениями.
Но, все-таки, однажды мне удалось увидеть одного из них. Я нагнулся за соцветием белого дрока, когда краем глаза уловил осторожное движение. За мной с расстояния примерно пятидесяти шагов наблюдал человек. За своей спиной я услышал мышиные шорохи: наверняка его сообщники находились поблизости. Я машинально сорвал цветок, и мне подумалось: сколько раз я слышал подобные странные звуки, даже обрывки фраз, сказанных шепотом, но всегда приписывал их деятельности лесных существ и ветра, шумящего в кронах.
За мною следят. Я никогда не бываю один. Я — не гость графа Олафа, а его пленник.

Однако я начал подозревать что-то неладное задолго до этого случайного разоблачения.
Граф ежедневно навещал меня. Многие часы мы проводили в беседах (для меня, признаюсь, очень утомительных). Он осматривал мою лабораторию, любил говорить о снадобьях, которые я изготовляю. Поначалу граф хвалил мой труд. Забирал у меня образцы лекарств и противоядий. Уверял, что моя работа облегчит страдания сотен несчастных и прославит мое имя на всю страну. Но не о славе я мечтал. Мой лес, мой родной дом — вот что всецело занимало мои мысли. Я питал надежду на то, что граф, видя мое усердие и успехи в фармацевтике, похлопочет о моей дальнейшей судьбе и замолвит за меня словечко перед Родрофом. В прямой беседе граф иногда намекал на это, но никогда не давал конкретных обещаний.

Я какое-то время верил, что каждый новый эликсир приближает меня к заветной мечте. Но проходили дни, месяцы упорного труда, а граф по-прежнему уклонялся от разговора на эту тему. Вскоре мои достижения в области лекарственных составов перестали его занимать. Олаф стал рассеян, раздражителен, даже груб. Все чаще он сводил наши беседы к вопросу о ядах. Графа интересовало все: ингредиенты, сила и быстрота действия, химические свойства, противоядия.
Возможно, я и кажусь недалеким в силу замкнутости своего характера, но мне и пары таких бесед хватило, чтобы понять, что этот болезненный интерес графа к ядам неслучаен. Олаф настоятельно советовал мне собирать определенные травы и мхи, хотя сам я не видел в них надобности. Мое недоумение длилось недолго. Вскоре меня осенило, что все, абсолютно все эти растения не могут быть использованы более нигде, кроме как в изготовлении сильнейших ядов.

Осколки уродливой мозаики сложились в моем мозгу в единое целое: граф привез меня в этот замок лишь с той единственной целью, чтобы лестью, хитростью или силой заставить меня изготовлять именно яды.
Однажды граф Олаф спросил меня: «Каковы свойства идеального яда?» Я ответил: «Отсутствие цвета, вкуса и запаха. Отсутствие противоядия».
Мне было страшно даже представить, для каких целей может послужить подобный яд в руках графа.
Как на ладони лежал теперь передо мной весь хитроумный план злодея. По моей вине погибнут люди, а руки Олафа останутся чистыми. Теперь я стыдился своего, почти дружеского расположения, которое некогда питал к графу.
Мысли о самоубийстве, которые преследовали меня неотступно в течение нескольких дней, я постарался выкинуть из головы и решил, что сначала нужно попытать счастья у судьбы и постараться совершить побег. Если уж и суждено принять смерть, то пусть она произойдет в лесу, на лоне природы.

 
* * *
Вельможа не притрагивался к дорогому вину до тех пор, пока слуга Патрисий, сведущий в ядах, не сделал несколько крупных глотков из хрустальной запотевшей чаши. Оценив вкус и аромат вина, он послал в сторону хозяина почтительный обнадеживающий кивок и через несколько минут удалился.
Фла;вий небрежно повертел в руке красивое десертное яблоко, небрежно демонстрируя массивный золотой перстень с зеленым маливом, украшавший безымянный палец вельможи.
«Я ношу малив. Алхимики уверяют, что он бережет своего хозяина от воздействия самых искусных ядов, однако двойная осторожность никогда не помешает, — Флавий жадно откусил от фрукта кусок сочной мякоти и метнул в Олафа вопросительно-насмешливый взгляд. — Кстати, король ест и пьет только с блюд и из чаш, инкрустированных маливом».

Олаф держал в руке непочатый бокал вина. Лицо графа было неподвижным и бледным, как посмертная маска.
«Ты уверен в своих силах?» — Флавий не сводил с собеседника глаз.
«Я преуспею», — глаза графа ответили болезненным блеском, в котором, однако, читались надменность и упрямство.
Олаф поставил бокал на стол и медленно поднялся.
«Я должен быть уверен в успехе, — Флавий произносил слова четко и резко, так, словно отрезал их ножом. — Я слишком многим рискую, полагаясь лишь на твое честное слово. Если хочешь заручиться моей поддержкой, а через меня — помощью знатных домов Раан и Пэлм, предоставь мне убедительные факты».

Олаф с минуту молчал. Его глаза продолжали буровить стены, судорога нетерпения и досады сводила лицо. «Я преуспею…» — снова повторил он, но скорее упрямо, нежели уверенно. — Руфу стоит сотни таких, как твой Патрисий. Его ум и смекалка способны создать яд, которому не будет равных. И никакой… Слышишь?! Никакой малив, даже красный, не поможет королю, пусть он хоть вживит минерал себе в гортань!..» — чем больше увлекался Олаф этой странной речью, напоминавшей разговор сумасшедшего со своим двойником, тем беспокойнее становились его движения, а кровь приливала к щекам, смывая с них снежную бледность.

Флавий наблюдал за этой отчаянной речью с прохладным интересом, продолжая тасовать в голове какие-то, только ему одному понятные, мысли.
«Если не ошибаюсь, речь идет о Короле Ядов? О том самом… эгзмау? — удивление Олафа доставило вельможе удовольствие. — Да, мой друг. Не ты один интересуешься науками. Знаю, история — это твоя страсть. Но и моя тоже. Я достаточно сведущ в вопросах варрийской культуры. Меня удивить непросто, но, все-таки, я восхищен. Мне мнилось, что эгзмау — всего лишь людская фантазия, сказка. Теперь у меня появились основания для того, чтобы верить в невероятное. Поздравляю!»
Флавий сухо похлопал в ладоши.

«Но одних только слов недостаточно, — вельможа продолжал нарочито неспешную трапезу, испытующе глядя на Олафа, в то время как тот с каждой минутой становился мрачнее и слабел, словно тающая свеча. — Ты сказал, что твой варри способен создать этот яд. Гипотетически. Чудесно… Но тебе не кажется, что давно пора переходить от слов к делу?..»
Олаф мелко задрожал и скрестил на груди руки, так, словно пытался укрыться от сотен невидимых сквозняков: «Яд будет получен… Но ты должен понять, что такая работа потребует времени…»
«Времени нет! — выпалил Флавий, — Бочки наполняют во время дождя. Король о чем-то подозревает. Скоро мы все окажемся в темницах и на дыбах. По твоей милости. Весь королевский двор уже ходит вверх тормашками! Слово «переворот» так и носится в воздухе. Претенденты на трон плодятся, как крысы… Ты далеко не единственный, кто мечтает примерить корону… Семейства Лимм и Марл тоже не дремлют! Эти собаки жаждут падали…»
Флавий замолчал, выжидательно глядя на своего смущенного собеседника.

«Хорошо, — граф облизнул пересохшие губы. — Я покажу тебе Руфу. И ты убедишься, что я не вру».
Олаф позвал слугу и велел привести травника.
Флавий отчетливо видел, как у графа на висках проступили мелкие капли пота, усмехнулся про себя и сделал небольшой глоток вина, чтобы хоть чем-то заполнить неловкую паузу.
Войдя под высокие своды каминного зала, Руфу увидел коренастого человека, укутанного в тяжелую красную мантию, расшитую золотом. Его лицо напоминало лисью морду, изувеченную капканом. Жесткие рыжие волосы обрамляли некрасивое конопатое лицо. Взгляд узких насмешливых глаз пробежал по лицу травника, как огонь, оставляя ожоги презрения. Олаф, напротив, избегал смотреть в глаза варри. Он продолжал бесцельно бродить по комнате, вжимая голову в плечи, и вздрагивал, словно в ознобе.

«Вам нездоровится, граф?» — с притворным беспокойством в голосе осведомился Флавий.
«Руфу, друг мой… — неуверенно начал Олаф свою медленную неловкую речь, с трудом подбирая слова. — Я хочу познакомить тебя с его сиятельством Флавием Кла;вэ. Для тебя это большая честь… Он проявил интерес к твоим опытам и хочет из первых уст узнать результаты проделанной работы. Весть о твоих успехах в фармацевтике разлетелась по стране быстрее ветра…»
Руфу смотрел на Олафа, понимая, что каждое слово — ложь. Каждая просьба — ловушка. Но отчего-то не испытывал к графу ненависти. Скорее, наоборот, какую-то странную жалость. Было неловко смотреть, как граф лицемерит и трусит, как лезет из кожи вон, стараясь что-то доказать этому странному человеку с лисьей мордой. Возможно, он таким образом хочет хотя бы на минуту избавиться от его насмешливого взгляда?..
Они оба, Олаф и Флавий, словно оригинал и его отражение в кривом мутном зеркале. Как свежая лилия и гнилой, заболоченный пруд. И все-таки, граф — предатель.

«Мне нечего сказать», — нехотя произнес варри.
«Хорошо, — зло улыбнулся вельможа. — Пускай за тебя говорят твои снадобья».
Флавий многозначительно посмотрел на Олафа. Лицо графа исказила мимоетная судорога неприязни, но он повиновался безмолвному приказу вельможи и громко позвал своего слугу.
Вскоре в залу вошел юноша, неся на широком блюде хрустальный пузырек с коричневой жидкостью. Руфу сразу узнал этот яд — терпкого;р — из плодов дикорастущей горькой груши. По спине травника побежал тоскливый холодок. Руфу кинул взгляд на Олафа: тот сидел, вжавшись в кресло, и больше напоминал свою тень, нежели себя. Варри понял, что роль драматурга в этом страшном спектакле теперь принадлежит Флавию.
«Ты узнаёшь этот чудесный состав?» — вельможа аккуратно сложил батистовый носовой платок вчетверо и подхватил склянку за горлышко.
«Да. Это моя работа, — Руфу уже не видел смысла отмалчиваться, — Небольшое количество терпкогора добавляется в настойку, которая лечит корь».
Лицо вельможи расплылось в улыбке. «Яд лечит, но яд и убивает», — философски заметил он.
Олаф продолжал сидеть безмолвно и недвижно, словно намокшая соломенная кукла. На впалых щеках графа проступили белые пятна, бледные пальцы рук впились в подлокотники. Было понятно, что происходящее не доставляет ему ни малейшей радости, но и остановить это безумное действо он не хочет. Или не может.

«Очень важно проверить твои достижения на практике, — продолжал вещать Флавий. Он велел слуге откупорить флакон и добавить содержимое в вино. — Я испытаю твой яд».
По лицу Олафа пробежала тень изумления и недоумения. Флавий заметил это, но лишь усмехнулся: «Я еще не выжил из ума, чтобы пробовать яды на вкус. Сейчас я возьму и положу в бокал с отравленным вином мой бесценный перстень с маливом. Вот так. Если яд недостаточно искусно изготовлен, он улетучится под действием магического минерала. Все просто. Признаюсь, что мой Патрисий при всей своей одаренности и смекалке не смог пока изготовить яд, способный противиться силе этого камня».
Полминуты прошло в гробовом молчании.
Флавий поднял бокал и протянул его оторопевшему слуге, который все еще стоял с подносом подле стола: «Пей…»

Он произнес это слово так ласково, будто хотел угостить несчастного юношу сладким вишневым ликером. Слуга отшатнулся и выронил поднос. «Пей!» — зарычал Флавий и угрожающе выдвинул клинок из ножен. Юноша затрясся всем телом. Его губы тщетно пытались сложить невнятные жалкие звуки в мольбу о милосердии. Несколько мгновений его обезумевший взгляд метался между блеском клинка и блеском бокала. Наконец, он выбрал бокал и жадными нервными глотками, захлебываясь и кашляя, выпил вино до последней капли.
Это жуткое действо длилось всего несколько секунд и, прежде чем Руфу успел что-либо осознать, было уже слишком поздно. Финал этой драмы был предрешен.
Вельможа смотрел с интересом то на слугу, то на Олафа, на котором не было лица, то на Руфу, потрясенного увиденным. Летели мгновения.
«Неужели не действует?!» — не то с досадой, не то с обличающей насмешкой воскликнул Флавий.
Но тут лицо юноши стало пунцовым, на шее вздулись вены, и горлом хлынула кровь. Он захрипел, упал на колени, закашлялся, в тщетной попытке побороть удушье, потом обмяк и замертво свалился на пол.

Олаф хотел было вскочить, но, пошатнувшись от слабости, снова упал на подушки. «Зачем этот фарс? Чего ты добиваешься?!» — голос графа срывался и ломался, как весенний лед, налетевший с водою на камни. Руфу впервые видел невозмутимого, гордого, смелого графа таким. Слабым…
— Теперь я знаю, что ты не лжешь! А ты хотел, чтобы я верил на слово? Чтобы деньги, люди, оружие стекались под твои знамена безвозмездно? Ты начал большую игру, граф Олаф! Придется ее закончить!
«Я вскоре вернусь и хочу видеть на этом подносе пузырек с эгзмау, — Флавий пнул окровавленное блюдо, — Это яд, достойный короля!»
Вельможа решительно встал, поднял полы мантии и, брезгливо перешагнув через труп слуги, направился к выходу.

 
* * *
Следующие восемь дней я не видел графа. Он поднялся в башню и укрылся в небольшой комнатке, под самой крышей, заявив, что решительно не хочет никого видеть. Эта комната первой встречала холодные рассветные лучи, последней провожала горящую нитку заката. В освещенном окне я часто видел неподвижную фигуру Олафа. По ночам там метались тени, и неровно мерцала, словно звезда через ветви ракитника, одинокая лампа.
Причина и цель этого добровольного затворничества для всех являлись тайной. Среди слуг пошла молва о том, что его сиятельство тяжело болен. Те, что посмелее, поговаривали об умопомешательстве. Как бы то ни было, никто не смел нарушать покой графа. Неизвестно, каким раздумьям и занятиям предавался граф все это время, но на девятый день он спустился в парадную залу и напугал своих слуг.

Казалось, что граф побывал в башне времени: так осунулось и постарело его красивое печальное лицо; в волосах появилась густая проседь, а глаза утратили гордый надменный блеск. На смену ему пришла поволока усталой задумчивости.
Мне достаточно было однажды заглянуть в эти темно-фиолетовые омуты, чтобы понять: граф не лишился рассудка. Иная, неизвестная мне напасть, снедала его душу.
За те восемь дней я так и не решился обратиться к нему с условиями сделки, которую хотел предложить его сиятельству во имя своего спасения. Яд в обмен на свободу.

Много раз я представлял, что беседую с Олафом, мысленно подбирал слова. Неоднократно мне снилось, что при личной встрече я прошу графа вернуть мне свободу и вместе с тем душевное спокойствие. Идея с побегом казалась мне теперь слишком рискованной. Видимо, история с несчастным отравленным юношей произвела на меня слишком глубокое впечатление. Я решил отложить свое предполагаемое бегство, прежде чем не испытаю последний шанс обрести свободу по доброй воле графа.
Я просил слишком многого… И не у Олафа — у самой жизни. Какой-то частью своего естества я понимал, что граф более не властен над моей судьбой, так же, как и над своей собственной. Он стал пешкой в чужой игре, которую некогда считал своей. Он находился в чьих-то невидимых, непостижимо исполинских руках… Граф не мог отпустить меня.
 
* * *
Я несколько раз вскипятил на медленном огне отвар из корешков дикой красной мяты, бурого мха и коры можжевельника: получился абсолютно безвредный кристально прозрачный безвкусный эликсир. Я называю такой «болтушкой». Он имеет свойство быстро повергать человека в глубокий сон, который, однако, прерывается по истечении двенадцати часов. Сердце бьется очень тихо и медленно, зрачки не реагируют на свет, кожа бледнеет. Это маска смерти, под которой скрывается глубокий сон. «Болтушку» практически невозможно отличить от Короля Ядов, поскольку она также бесцветна и не обладает запахом. Подобным трюком я надеялся ввести своих врагов в некоторое заблуждение.
Я влил состав в красивый хрустальный флакон, надежно запечатал горлышко соком воскового дерева, обернул темной бархатной тканью и поместил в ларец.
Под видом эгзмау я собирался вручить графу Олафу бесполезное снадобье.
Все яды и эликсиры, находившиеся в моей лаборатории, я уничтожил.
И был готов ко всему. Даже к смерти.

 
* * *
Высокие плечистые стражники вели по ступеням двух узников. Дорогу этой скорбной процессии указывал лишь слабый и неверный свет настенных факелов, которые, то вспыхивали, то снова слабо мигали, задыхаясь в спертом, почти неподвижном воздухе. Монолитные холодные ступени убегали вверх и терялись в темноте. Казалось, им несть числа, и тяжелый подъем никогда не закончится. Один из узников то и дело оступался и падал, сдирая кожу с ног. Он стонал и корчился на ступенях, обессиленный, истощенный. Бледные лица стражников, скрытые полумасками, сохраняли каменное спокойствие; только их серые глаза, так похожие на стальные искры, иногда сверкали под тенью капюшонов.

Несчастного грубо встряхивали за плечи и понуждали идти. Другой осужденный смотрел на товарища с презрением и ненавистью. Сам он держался из последних сил и упрямо шел вперед, осыпая конвоиров проклятьями и площадной бранью, плевал им под ноги и корчил ужасные мерзкие рожи. Руки осужденных были крепко связаны, клочья полуистлевшей одежды едва прикрывали убогое тело — такое худое, что кожа, казалось, присохла к костям.
Долгий, почти непосильный подъем был частью предсмертной пытки. Многие осужденные так и не достигали вершины башни: они замертво падали на скользкие ступени и долго катились вниз. Наверное, многие из них мечтали поскорее увидеть впереди слабый молочно-серый свет наступивших сумерек, ощутить движение воздуха, который смоет с них вонь подземных казематов и приласкает легкие; встретить глазами первые робкие звезды, которые в предсмертный час любому покажутся божественно прекрасными. Последняя ступень зловещей лестницы сулила жестокую пытку и верную смерть, но ожидание смерти и восхождение к ней казались еще невыносимее.

Но вот в лица идущим ударил порыв прохладного ветра.
Грудь узника обожгло свежестью позднего вечера, глаза заслезились. Стены и ступени запрыгали и завертелись в дикой пляске. Смертник снова упал на черные плиты. Он прижался щекою к холодному монолиту, и судорога отвращения пронзила все его естество: из мелких щелей и трещин, испещрявших камень, шевеля тысячей ног и волосков, торопливо поползли отвратительные слепые насекомые; мерзкая слизь и рыхлый мох, облепившие гранит, издавали противный чавкающий звук. Ступени и стены башни источали нестерпимое зловоние. Голодный желудок осужденного несколько раз судорожно сжался, толкая вверх по горлу горячую желчь.
Изъеденный временем камень стал домом для сотен уродливых, гадких существ. Стены шевелились, как живые, киша червями и улитками. Башня была живой. Она вела свою сумрачную жизнь и ненавидела людей. Узник подумал об этом, с трудом поднимаясь на ноги. И его сердце наполнилось отвращением и суеверным страхом.

Взгляду, наконец, открылась ровная широкая площадка, увенчанная каменным сводом с колоннами. В проемах между ними покачивались привязанные за руки тела осужденных. Ветер гладил их спутанные в комья волосы и лохмотья одежды, обнажая желтые обглоданные кости. Подвешенные молчали, как и подобает мертвым, безмолвием приветствуя идущих на смерть, и с тоскою смотрели в безбрежную даль большими выклеванными глазницами.
А вид с такой нечеловеческой высоты открывался действительно прекрасный: темно-синяя вена реки, пережатая парой мостов, терялась за горизонтом, на границе с небом едва угадывались очертания острых гор. И все это было подернуто невесомой кисеей тумана. Причудливая и кривая ракушка города, похожая на каменный нарост, терялась внизу, неровно мигая рыжими огоньками. Первые робкие звезды рассеивали по небу слабый свет, темнота с каждой минутой сгущалась.

Узник взглянул на луну. Она была полной и золотистой, с кроваво-красными подтеками, и очень походила на желток, в котором уже сформировалось сердце еще не существующего цыпленка.
Забыв об унизительных падениях и слабости, смертник ощутил душой странное спокойствие и пустоту. Он просто наслаждался вечерним пейзажем, красоту которого портили лишь лохматые стаи прожорливых ворон, уже кружившие в воздухе. Осужденный позволил подвести себя к краю площадки и поднял связанные руки высоко над головой.
Резкая боль пронзила запястья. Стражник сдавил их тисками и щелкнул замком, закрепляя увесистую цепь. С этим звуком тревожные мысли и страхи вернулись в сознание узника. Он мелко затрясся всем телом и покосился на своего гордого товарища по мукам. Тот по-прежнему вел себя независимо и агрессивно, продолжал сквернословить и бросал в конвоиров горячие мрачные взгляды. Однако все же позволил подвести себя к краю, покорно поднял руки… В тот же миг его лицо исказила гримаса злого торжества. Он извернулся и накинул на шею стражника живую петлю своих рук — борьба над пропастью длилась мгновение. Узник увлек своего палача в глубокую бездну назревающей ночи. Серое и черное, смешавшись в клубок, падали вниз, продолжая в воздухе бессмысленную схватку, превращаясь в неясную точку, которая с каждой секундой стремительно таяла.
Порывистый ветер донес до слуха обрывки нечеловеческого смеха и полный ненависти крик…
— Будьте прокляты-ы-ы!..

 
* * *
Грок проснулся. Сердце бешено билось. Сам он дышал, как утопающий, чудом поднятый волной из пучины. Минуту назад ему снилось теплое небо в испарине дня, покатые крыши далеких деревень, лежавших под холмом, поля, где в сочной траве играла радуга росы. Он видел знакомые, но едва различимые, стертые временем лица… Но вот, словно черный горячий ветер, в сознание Грока ворвался протяжный и сдавленный крик, не имевший границ. Звук, смывающий с полотнища снов позолоту и краски; звук, ревущий в ушах, как прибой, и, подобно щипцам, вырывающий душу из тела.
— Будьте прокляты-ы-ы!..

Все вокруг было погружено в тишину. Грок лежал в темноте, с широко раскрытыми глазами, и напряженно прислушивался. Где-то в подполе одиноко скреблась мышь.
«Сон дурной…» — грязной шершавой ладонью он утер со лба пот. Захотелось воды. Грок неспешно поднялся. И тут он услышал звук, похожий на слабый комариный писк. Это был крик человека, что утонул в тишине и растаял, словно искра в снегу.
Варри метнулся к окну. Город спал сном мертвеца. Даже собаки не подавали голоса. Ветер безмолвствовал, и деревья стояли недвижимы. Казалось, целый мир был скован тяжелым мороком. И над всем этим миром, подобно сутулому старцу, одетому в черное, возвышалась вдали Сэммуох. Полная сытая луна вгрызлась своим желтым боком в ее неподвижную спину, и густой, словно патока, свет выхватил из темноты грозные немые очертания башни.
Грок еще долго стоял и смотрел на уродливые силуэты города, как завороженный, скованный каким-то непостижимым ужасом. Но так больше ничего и не услышал.

 
* * *
Кузнец стонал и ворочался во сне до рассвета. Его донимали кошмары. Варри снилось, что он — муравей, пылинка, которая лежит у подножия исполинской черной башни, бросающей на мир свою еще более исполинскую тень. Башня была живой: она дышала, раскачивалась и шагала. Гудела, как адский улей. Подобная горе глыба прилагала все усилия к тому, чтобы раздавить Грока.
Рассвет пришел, как всегда, незаметно и мягко, но не принес облегчения. Варри лежал на смятой и влажной от пота постели и смотрел широко открытыми воспаленными глазами в невысокий, покрытый паутиной и засиженный мухами свод потолка. Там уже плясали золотистые солнечные блики и словно радовались чему-то.

На душе было тошно и муторно. Грок с трудом заставил себя приподняться. Сел на кровати, потер кулаками слезящиеся глаза, отвел со лба прядь слипшихся, спутанных волос. С тяжелым вздохом встал, лениво оделся, а после отправился в кузню. Помещение, в котором жил варри, представляло собой небольшую каморку, которая когда-то являлась подсобным помещением. Она отделялась от кузни невысокой каменной стеной и крепкой кованой дверью.

Войдя в кузню, Грок оглядел ее так, словно видел впервые. Все предметы рабочей утвари, знакомые ему с детства, сегодня утром, почему-то, казались чужими и враждебными. Закоптившиеся стены, холодная наковальня и грязный стол, на котором в беспорядке лежали уже готовые изделия: шипы, цепи, штыри, шестерни и болты.
«Да что это со мной такое?.. — с тревогой подумал варри. — Я, видно, болен…»
Кузнец подошел к верстаку и взял в руки клещи, но тут же бросил их на место, словно бы потеряв к ним всякий интерес. Внезапно ему вспомнились редкие визиты Олафа: щедрые денежные подачки, похвалы, участливый взгляд и холодная улыбка. Однако посещения графа очень скоро прекратились. Судя по всему, он утратил интерес к кузнечному делу.

Повинуясь внезапно накрывшему с головой порыву гнева, Грок схватил увесистый молот и, что было силы, ударил им по пустой наковальне. Из-под этого молота давно уже не выходили косы, серпы, светцы и напарьи. В последнее время Грок получал очень странные заказы. Приходилось изготовлять детали для каких-то причудливых механизмов. Недавно поступил новый срочный заказ: мечи и доспехи, цепи и боевые топоры. Грок выполнял эту работу нехотя: ему не нравилось ковать оружие.

За окном меж тем занимался безжалостно знойный и яркий день. Грок не стал разжигать огонь и готовить инструменты к работе. Он вышел из кузни и окинул взглядом пейзаж, ставший уже привычным.
Очертания улицы, деревья и небо — все выглядело совсем иначе, нежели ночью. Жаркое утро заливало мостовую и окна домов сухим золотистым светом. В развесистых лопухах и поникших сорных травах гудели тучи насекомых. Солнце дробилось в стекле и воде на сотни колючих бликов. И только прозрачное синее небо казалось прохладным. Грок стоял на дороге и смотрел, как оно мается между камнями и облаками.
Вдалеке вилась серая нитка тракта. От него тянуло тяжелым и горьким туманом, будто где-то сварливая ведьма варила в огромном котле ядовитые травы. По тракту, словно навозные жуки, медленно ползли к центральным воротам многочисленные повозки, просевшие от грузов; волы катили тяжелые пушки, неиссякаемым потоком двигались пешие и конные солдаты. Это непрерывное движение несло с собой некую тревогу. Кто-то снаряжался в поход, кто-то начищал доспехи и поил лошадей, в то время как кто-то двигал армии, словно фигуры по клеткам игровой доски.

Горячая Круча (так назывался кузнечный квартал) просыпалась с первыми лучами солнца и остывала только к самой глубокой ночи. В воздухе постоянно висел раскаленный дым и звон железа. Затянувшееся лето в этой южной провинции так отличалось от влажного холода дальних лесов и болот! Оно еще в мае полиняло и выцвело, словно старое лоскутное одеяло.
Гроку вспомнились многочисленные дни, проведенные в этом квартале: шумные праздники мастеровых и кузнецов; калачи, берестяные гудочки, цветные ткани и птицы из жженого сахара, пестрой рекой текшие с ярмарки в руках счастливых детей и женщин. Вспомнились румяные огни трактира, тонувшие в облаке яблоневой цвети; ленивый лай сытых собак, длинные вечерние тени на дороге, мушиный гул и зуд в отяжелевших от ягод ветвях черешни.

«Эй, Грок! Ты почему не работаешь?» — варри обернулся, заслышав знакомый гнусавый голос, и увидел сидевшего невдалеке, под навесом, Ратэ;нта — толстого и неуклюжего пивовара-трактирщика. Единственного, пожалуй, человека на Горячей Круче, который мог себе позволить безделье среди бела дня. Ратэнта спокойно и вальяжно, как монах, восседал на лавке и обмахивал себя полотенцем, спасаясь от мух и зноя.
«Я?.. — рассеянно ответил Грок. — Я просто неважно себя сегодня чувствую. Жара стоит непомерная».
«Твоя правда», — охотно соглашаясь, закивал пивовар. «А я знаю лучшее лекарство от жары и безделья, — улыбнулся он. — Не догадываешься, какое?»
Грок промолчал.
«Эй, парень, да не хмурься ты! — подбадривал Ратэнта. — Я о пиве толкую. Слышишь?.. О пиве! Вот уж истинный эликсир счастья и долголетия. Любую хворь излечит! Давай-ка, дружок, не слоняйся тут без дела, а то как бы солдаты тебя за бороду не поймали, за то, что ты королевским воздухом дышишь задарма. Иди ко мне под навес, я тебя пивком угощу. Бесплатно! Что-то ты давненько ко мне не захаживал…»
«Пива… Пива я бы охотно выпил», — отозвался варри.
«Дак чего же ты медлишь?! Иди скорее, а то я передумаю», — Ратэнта был известным весельчаком и балагуром; он любил отпускать в адрес прохожих остроты и шуточки. Обычно это забавляло Грока, но сегодня, почему-то, раздражало.

Варри зашел под навес и сел за один из широких столов. В тот же миг перед ним появилась огромная кружка душистого пенного пива и небольшая тарелочка с жареным мясом. «Ну что? — весело сказал Ратэнта, садясь напротив, — Смочим горло этим благословенным напитком! Выпьем за здоровье короля!»
«У варри от начала мира никаких королей не бывало», — буркнул в ответ кузнец и жадно, в шесть глотков, осушил кружку. Ратэнта нахмурился, но промолчал.
«Странный ты какой-то сегодня… Дурной, — заключил пивовар. — Не хочешь за короля? Ну и пес с тобой, пей за что хочешь!»
«Слушай, Ратэнта, — после долгой неловкой паузы обратился к трактирщику Грок, — ты не знаешь, для чего выстроена эта чертова башня?»
«Какая башня?!» — встревожился Ратэнта.
«А тут их много, что ль? — зло усмехнулся варри. — Я толкую о черной высоченной башне, той, что видна отовсюду…»
Ратэнта закашлялся. Кажется, он поперхнулся пивом.
— Да что ты! Что ты! Упаси мою душу духи предков моих! Знать не знаю и ведать не ведаю.
— По-моему, ты врешь. Мне вот интересно стало все об этой башне узнать. И о городе этом, как следует. Я здесь уже, почитай, почти год живу, а толком ничего не знаю.
«Хэх! — усмехнулся Ратэнта. — А я здесь с рождения живу, да и то ничего тебе толком не могу об этой башне рассказать. И мой тебе совет — не суйся ты во все эти дела. Твоя задача — железо ковать. А моя задача — варить пиво. И чтобы все были счастливы. Вот я живу, ни о чем не беспокоюсь. Сыт, здоров — и на том спасибо».
«Все ясно с тобой, — процедил сквозь зубы Грок. — Тебя и убивать-то когда придут, ты не пикнешь, а, наоборот, обрадуешься даже».
«Прекрати молоть чепуху! — взвился Ратэнта. — Ты меня кем считаешь? Тюфяком, что ли? Так вот, заруби себе на носу — я любому могу дать отпор, если потребуется».

Пивовар не умел долго злиться. Он поворчал для порядка, но лишь с тем, чтобы урезонить кузнеца.
«Не такой уж я безмозглый, как ты себе нарисовал. Я кое-что слышал… И о башне тоже. Конечно, все это досужие сплетни…» — трактирщик с опаской огляделся и перешел на шепот.
— Ко мне тут частенько захаживал один солдат… Ему очень нравилось мое пиво… и моя старшая дочка, Меликка. Я привечал его, поил-кормил. Думал, он станет моим зятем. Войти в семью военного, знаешь, как почетно! Но ничуть не бывало! Эта скотина…
— Ну!?…
Грок шумно двигал кружку по столу туда-сюда, не скрывая своего нетерпения.
— Баранки гну! Он, бывало, как налижется, так давай рассказывать о своей тяжкой доле… От него-то я кое-что и слыхивал. Бреду пьяного никто не поверит, а послушать, все-таки, занятно. Он сказывал, что в той башне всех, кто идет супротив королевской власти, заживо гноят, жуткими пытками пытают, а потом уж и казнят. И такие еще он дикие речи вел, что кровь стыла в жилах!.. Только я тебе эту историю не всерьез рассказываю, а так… как небылицу. Понимаешь? Стоит себе башня — и пес бы с ней. Пива не просит и ладно!
«Значит, тюрьма…» — лицо кузнеца исказила судорога ненависти.
— Никакая это не тюрьма! Неужто ты повелся бы на россказни пьяницы? Простак! Если б я знал, что ты будешь глупить — и рта не раскрыл бы!
— Ладно-ладно, не кипятись. Я все понимаю.
Пивовар и кузнец обменялись многозначительными взглядами.
— Устал я здесь, Ратэнта. Пора мне домой возвращаться, в родные леса… А ты на меня не серчай. Спасибо за угощение.

Грок вышел на улицу. После прохлады навеса солнечный зной казался еще неумолимее. Обливаясь потом, Грок добрел до кузни.
«Здесь что-то нечисто», — все шептал он про себя, спускаясь в прохладу и сумрак кузни. Грок не знал, начнет ли сегодня работу. Внимание варри вновь привлекли готовые изделия, лежавшие на столе: цепи, штыри, щипцы странной формы.
Кузнец содрогнулся. Он, наконец, понял, каково назначение этих орудий.

 
* * *
Неся в руках заветный ларец, Руфу шел по пустынным коридорам и залам, в сплетении которых угадывался некий замысловатый узор. Блики закатного солнца слабели и таяли в пыльных складках роскошных гобеленов, тонули в черных омутах старинных зеркал, отчего многочисленные комнаты прежде времени погружались в забвение и дремоту. В закатный час в этой части замка одиночество графа нарушал лишь худой седовласый слуга, зажигавший свечи.
Дверь в покои Олафа была приоткрыта. На ковре лежала тонкая дорожка света, похожая на золотую нитку. Руфу замер, не в силах отвести взгляд от этой мерцающей полоски. Она выхватывала из мертвого сумрака ворсинки ковра и расцвечивала их, зажигала серебристые пылинки, словно солнца, преображала сам воздух так, будто за ее пределами кончался свет и обрывался целый мир.
«Входи! Чего же ты ждешь?» — нетерпеливый возглас графа вывел Руфу из оцепенения.
Олаф сидел за столом. Нервно и скоро писал что-то на дорогой, тесненной золотом бумаге. Рядом лежала пачка небрежно брошенных распечатанных писем. Граф был настолько поглощен своими мыслями, что примерно с минуту не обращал никакого внимания на вошедшего. Поставив под документом свою размашистую подпись, граф замер на мгновение, пробежался глазами по строкам и бросил перо.
«Готово…» — Олаф шумно вздохнул, откинулся в кресле и направил рассеянный взгляд на окно. Там прозрачное теплое небо, как тихая гавань, нежно покачивало на волнах фрегаты белоснежных облаков, подрумяненных закатом. Минуты текли в молчании. Казалось, что граф навсегда поглощен красотою неба и уже никогда не опомнится.

«Ваше сиятельство, — Руфу решился, наконец, нарушить тишину, — я принес вам то… о чем вы просили. В этом ларце — Король Ядов». В голосе травника дрогнули нотки фальши. Он осекся и с тревогой посмотрел на графа. Но тот, судя по всему, ничего не заметил и продолжал сидеть неподвижно, склонив на бок голову. Теперь его аметистовые глаза казались особенно прекрасными и неживыми. Они больше походили на произведение искусного ювелира. Под взглядом этих неподвижных глаз Руфу ощутил, как все его существо словно съеживается до размеров комара. Варри поставил ларец перед Олафом и откинул резную блестящую крышку.
Глаза графа ожили. Он порывисто сел в кресле. Изящные бледные пальцы ловко свернули только что приготовленный документ и перевязали свиток тонкой шелковой лентой.
«Бери! — Олаф протянул свиток опешевшему варри. — Это пропуск. От моего имени. С этим документом тебе открыта дорога через любые посты и границы. Забирай и уходи. Это все, что я могу для тебя сделать. Да… вот еще что… — Олаф шумно открыл верхний ящик стола и кинул на стол увесистый кожаный мешочек. — Золото. Забирай и уходи своей дорогой, куда знаешь. Только держись подальше от Ратви-Рау. Пропуск и деньги храни как зеницу ока».

Руфу был так ошеломлен, что не смог произнести даже слов благодарности. Да и стоило ли их произносить? Ждал ли этих слов сам Олаф и верил ли в то, что достоин их?..
Варри неловким движением спрятал свиток за пазуху, а кошелек положил во внутренний карман куртки.
«Не вздумай развешивать эти деньги на сливе», — Олаф улыбнулся беззлобно и слабо. Граф подался вперед, захлопнул ларец, медленно встал и подошел к окну. «Позволяю тебе провести эту ночь в моем замке. Завтра — уходи. Торопись. Боюсь, данный мною документ недолго будет иметь хоть какую-то силу», — четкий, точно вырезанный из мрамора, профиль графа, его статная фигура и черные с проседью волосы тонули в последних лучах заходящего солнца.
 В этом румяном, почти потустороннем свете, сахар его лица стремительно таял: гордые и строгие черты графа искажались и смазывались. Руфу зажмурил глаза, отгоняя наваждение. Открыл — страшная иллюзия исчезла. Олаф стоял, как и прежде, недвижим. Его губы тихо произнесли: «Закат… Рассвет… Это грани величия природы без изъянов. Это мое».

 
* * *
Непогода застала юношу в пути. С утра еще ничто не предвещало ненастья, а сейчас потрескавшаяся знойная земля кипела пылью, с удивлением встречая дождь. В считанные минуты немощеную дорогу размыло, и она превратилась в клокочущее грязное месиво. Старухи и дети пялились из окон на серебристую влажную пелену. Подслеповатые глаза и зоркие глаза видели одинокого путника, промокшего до нитки.
Молодой итрум, очевидно, торопился куда-то со срочным донесением, поскольку обходил многочисленные навесы, то и дело попадавшиеся на пути.
«Проклятый дождь… — итрум скрипел зубами, ворчал и вскидывал плечи, словно грязная мокрая галка. — И зачем я только вызвался идти с докладом? Захотелось выслужиться, показать усердие… Все равно отправят на пушечное мясо, никуда не денешься. Вот и мерзни теперь, мокни. За это даже никто спасибо не скажет… Наверняка ребята сейчас сидят у камина в харчевне и потешаются надо мной!»

Солта действительно очень устал: последние двое суток он почти не спал. Все больше вертелся вокруг командира с поручениями «принеси-подай», бегал в кузни, справляясь о проделанной работе, катал бочки с вином, таскал тюки с зерном и прочим походным провиантом.
Паршивое настроение вместе с каплями дождя стекало за шиворот. Юношу бил озноб. Кажется, Солта начинал заболевать. Он до последнего надеялся, что ему удастся отсидеться в тылу, но хозяин распорядился иначе. Вчера особому писарю была подана официальная бумага на имя Солта. Это значило, что совсем скоро ему предстоит увидеть новые земли, вдохнуть густой морской туман, похожий на спутанные волосы спящей великанши; увидеть белые остролисты северных звезд… и почувствовать во рту вкус собственной крови.
Почему-то Солта был уверен, что ему уготована дорога на Оуфлаун, графство-червоточину, где и зародились мятежные настроения. Он знал, что еще, по крайней мере, два графства объявили войну королю, но именно Оуфлаун наводило на юношу ужас, смешанный с детской романтической мечтой о море.
Солта с горечью подумал о Бранке — красивой темноволосой девушке, дочери кожевенника, на которой мечтал жениться. Он представил, как Бранка сидит сейчас у окна и расплетает тяжелую намокшую косу, глядя в дождь.
Итрум дрогнул, очнувшись от раздумий, — раскатистый гром расколол небо пополам. Деревья в испуге вскинули руки. Их шелестящие одежды, похожие на языки зеленого пламени, трепал сильный ветер. То здесь, то там молнии болезненно жалили землю и снова прятались в облаках, оставаясь безнаказанными. Солта с трудом достиг вершины Великого холма. Оглянулся. Внизу, еле различимым за кисеей дождя черным наростом, выступала Горячая Круча. Солта перевел дух и продолжил свой путь.

Капитан Клавус сидел под широким навесом и с наслаждением жевал смолу курильного дерева. В этот вечер вояку беспокоили разве что дождь, грозивший размыть дороги и выпустить реки из берегов, да старая боевая рана, вечно нывшая в непогоду. Предстоящий поход не вызывал ни тревоги, ни тоски — военная служба давно превратилась в рутину.
Минуты ожидания тянулись медленно, и Клавус начинал сердиться.
Наконец, он услышал шаги. В стене дождя возник Солта, промокший и грязный. Итрум поклонился и спросил разрешения зайти под навес.

«Заходи, — капитан с трудом скрывал недовольство. — Ты должен был явиться полчаса назад». Солта знал, что не смеет оправдываться: «Простите, господин капитан. Этого больше не повторится».
«Садись», — видя промокшего жалкого итрума, Клаус немного смягчился.
— Докладывай.
— Массовых волнений и беспорядков нет, господин капитан. Заказ на доспех и оружие получен кузнецами своевременно и добросовестно выполняется. Но…
Солта тяжело закашлялся. Мелко затрясся всем телом, прижал кулак ко рту, тщетно пытаясь подавить клокочущие хрипы. Капитан терпеливо молчал. Наконец, протянул итруму богато расшитый кисет: «На, бери. Смола помогает». Солта неуверенно покосился на мешочек.
— Ничего, что руки мокрые, бери!
Итрум кивнул, выражая благодарность, положил кусочек смолы на язык и жадно стал ее разжевывать, ощущая терпкий вкус и душистый аромат дорогого лакомства.

Почувствовав себя несколько лучше, Солта продолжил: «Однако, господин капитан, донос на варрийского кузнеца подтвердился».
«Я так и знал! — лицо Клавуса стало серым. — Шпион графа Оуфлаун…»
Солта нервно потирал почти бескровные от холода ладони: «Бунтарь. По счастью, у него не оказалось сообщников. Этот варри уже давно прекратил работу в кузне… Подозреваем, что он искал пути для побега. При аресте оказал нам вооруженное сопротивление. Одному из солдат нанес тяжелые увечья. Стоило немалых сил совладать с ним. Сначала мы связали его, но потом решили, что это не надежно. Поэтому посадили варри на цепь… В кузне их много было».

«На цепь? Занятно! — командир рассмеялся. — Теперь ему никуда не деться — он сидит на цепи, которую сам же выковал на совесть!»
Клаус добродушно похлопал Солта по плечу.
«Солдаты ждут ваших дальнейших распоряжений относительно кузнеца», — итрум чихнул.
«Уж не вздумал ли ты сей же час пуститься в обратный путь? Еще, чего доброго, совсем простудишься и сляжешь! — кажется, веселое расположение духа безраздельно завладело капитаном. — Пойдем в дом. Я велю напоить тебя теплым вином с корицей».

 
* * *
Звонкий перелив серебряного рожка возвестил о прибытии знатных гостей. Ворота замка неспешно отворились, впуская вельможу и его свиту на внутреннюю площадь, больше напоминавшую ухоженный сад. Роскошное убранство лошадей и расшитые золотом одежды гостя могли бы ослепить любого простолюдина. Слуги Флавия, ехавшие следом за господином, держали в руках штандарты, увенчанные темно-синими флагами. Испокон веков синий был цветом дружбы, союзничества и воинского достоинства.
Звук рожка заставил Олафа вздрогнуть. Граф оставил надоевшее чтение и встал перед зеркалом. Пригладил растрепавшиеся у виска волосы, расправил складки на бархатной куртке, стараясь побороть приступ тревоги и смятения.
Подошел к столу и откинул резную крышку черного ларца. Граненый хрустальный флакон заискрился на свету.
«Пустое. Напрасные страхи. Олаф, возьми себя в руки!» — граф говорил сам с собой.

Он вышел к прибывшим так неспешно, словно ждал в гости престарелую близкую родственницу. Его лицо облекала ледяная маска отстраненности, и трудно было угадать, что на самом деле скрывается под нею.
Флавий, напротив, был разговорчив и весел. Хозяин и гость обменялись учтивыми поклонами и прошли в приемный покой.
«Олаф, друг мой! — Флавий улыбнулся, делая шаг навстречу. — Признаюсь, я ждал более радушного приема. Ты встречаешь меня слишком холодно. А ведь я принес тебе добрые вести…»
«Я не слышал хороших вестей с тех пор, как ты покинул мой замок», — голос графа звучал, словно треснувший колокол.
«Неужели сейчас ты отступишь? — на лице Флавия возникла деланная гримаса удивления. — Сейчас, когда приложено столько трудов? Войны не бывает без боя, — лицо графа сохраняло каменную строгость. — Ах, ты по-прежнему сердишься на меня за ту милую шутку со слугой? — вельможа засмеялся. — Оставим это! Так что же, ты можешь меня приятно удивить и показать мне то, о чем мы условились?»

Флавий простер вперед руки и подошел ближе, выражая нетерпение.
— Руфу выполнил свое обещание. И я отпустил его.
Лицо Флавия вытянулось и побагровело: «Отпустил?!»
«Да. Это мой слуга, и я волен распоряжаться им так, как считаю нужным», — Олаф не без наслаждения наблюдал за тем, как досадует и бесится Флавий.
— И давно он покинул замок?
— Несколько дней назад.
С трудом поборов приступ гнева, Флавий ответил вкрадчиво: «Ну что ж. Будь по-твоему. Хотя не скрою — меня огорчает твое решение. Но мне остается только поблагодарить тебя и воздать тебе должную честь. Нам предстоит еще сложная борьба, но я буду с тобой до конца, мой друг. Позволь обнять тебя, как брата».

Меткий удар небольшого кинжала обжег нервы, словно укус змеи. Олаф ощутил, как вместе с кровью его тело покидает жизнь. Последние ее мгновения тяжелыми черными каплями разбивались о каменный пол.
Словно в болезненном полусне он смотрел на свои окровавленные руки, прижатые к груди, и не узнавал их. Граф упал на колени. На вкус смерть была словно дикий горный мед — горьковато-сладкой.
Немного синего утреннего неба в витраже высокого окна, ступени, дверь, искаженное злобным торжеством лицо Флавия… И что-то… Что-то еще… Неуловимое. Кажется, свет. Просто свет, в котором пылинки горят, словно солнца.
Это было последнее, что он видел.

 
* * *
Руфу вышел на широкую дорогу. Неловкими жестами рук и слабыми криками он привлек к себе внимание людей, сидевших в некрытых повозках, запряженных мулами. Телеги неспешно, со скрипом и грохотом катились мимо, и только одна из них остановилась. В ней ехали нищие и увечные.
«Добрые люди, не расскажите ли вы, куда лежит ваша дорога? Возможно, нам по пути», — сидевшие в повозке были убогими и грязными, но даже они с жалостью смотрели на Руфу. Он был измучен и худ. Одежда больше напоминала лохмотья, пропитанные кровью и потом. Все тело варри было покрыто синяками, царапинами и ссадинами.

«Залезай, сынок, — прошамкал беззубым ртом сердобольный старик, погонявший мула. — Тут всем места хватит. В дороге побеседуем».
Руфу поблагодарил старика и поспешно забрался в повозку, сев между чумазым нескладным мальчишкой и темноволосой беременной женщиной, приятное лицо которой портило только бельмо на правом глазу.
«Мы беженцы. Едем подальше от войны, — сказала она, осторожно поглаживая огромный живот. — А вы кто такой и откуда?»
«Я… Тоже бегу от войны, — он не мог сказать правду, поэтому решил вторить словам незнакомки. — Я потерял своего друга. И должен его найти. Для этого я ищу дорогу в Ратви-Рау… Вы мне не поможете?»
При слове «Ратви-Рау» женщины, сидевшие поодаль, встревожено зашептались, а слепая старуха, лежавшая на дне повозки, что-то запричитала на незнакомом наречии.
«Тогда вам в другую сторону! — крикнул старик. — Если действительно хотите уйти от войны, держитесь подальше от Ратви-Рау. Это дурное место! Пусть все кары небес обрушатся на него! Пусть придет в него чума!»
И старик рассказал о войне между королем и провинциями, затеявшими бунт, о нестерпимом ярме налога, о беспорядках, творящихся повсюду.

О судьбе Грока Руфу узнал совершенно случайно из уст все того же старика.
— В тюрьме Ратви-Рау поднялось восстание. Один из смертников сумел сбежать. Это быль Нермсель — человек, которого не брала сама смерть, легендарный каторжник, не раз сбегавший из болот и копей. Его долго и безрезультатно искали по городу — власти верили в неприступность высоких городских стен. Так и было: беглец несколько дней скрывался на Горячей Круче, в одной из кузен. Говорят, там жил некий варри, умелый кузнец, искусней какого не сыщешь. В тюрьме его имя было у всех на слуху, ведь он изготовлял лучшие орудия для пыток. Кажется, того кузнеца звали Грок… Потом ему осточертела такая работа, и он решил уйти. Кстати, ходили удивительные слухи, что этот варри и понятия не имел о том, что причастен к истязаниям и казням. Как бы то ни было, власти сыграли с ним злую шутку: объявили его пособником взбунтовавшегося графа Оуфлаун, избили до полусмерти, посадили на цепь, а потом морили голодом. Кузня была ему вместо тюрьмы. Нермсель убил кузнеца ударом кинжала в сердце. Уж не знаю, из мести или из жалости… А потом испарился из города. Как сквозь землю провалился. Его так и не нашли. Прежде из Ратви-Рау никому не удавалось бежать…

Руфу молчал. Колеса телеги натужно скрипели, над головой вечерело. Дети жадно ели хлеб. Перед глазами тянулись нитки далекого леса и желтая степь.
Женщина с бельмом протянула Руфу ржаную лепешку. Он отказался.


ПРИМЕЧАНИЯ:

Смельна, или «трава-вырвиглаз» - ядовитое растение, цветы и корни которого используются для изготовления ядов, а также своим едким запахом отпугивают некоторых насекомых и грызунов

По одной из варрийских бытовых примет, нож, зарытый в землю, отгоняет с этого места злых духов, хищников и животных-вредителей. Обычно, ножи зарываются под порог амбара, курятника или иной хозяйственной постройки, иногда под порог дома (если кто-то из хозяев тяжело заболел)

Малив - редкий драгоценный камень зеленого, белого или желтого цвета. Славится своей способностью обезвреживать яды
Красный малив – мифический камень, обладатель которого, по легенде, получает полную неуязвимость и бессмертие

«Бочки наполняют во время дождя» - эквивалент поговорки «Куй железо, пока горячо»

Итрум – должность слуги при знатном воине, включающая обязанности нарочного, оруженосца и писаря. Итрум должен выполнять и любые другие поручения хозяина. Итрумы иногда привлекаются к военной службе: по решению хозяина они могут быть отправлены в регулярную армию. За каждого итрума, отданного в солдаты, государство выплачивает его хозяину денежную компенсацию. Как правило, итрумы – это выходцы из очень бедных семей. Поступление на службу к знатному воину зачастую единственная возможность для нищего юноши получить достойное жалование

Особый писарь – чиновник, занимающийся учетом солдат, поступающих в армию.