Русский роман. Том II. Глава 17. Осиное гнездо

ТОМ ВТОРОЙ
ГЛАВА XVII
Осиное гнездо


Всего-то дня два прошло с приезда вахт-министра Куркова-Синявина, как началось: уже весь город загудел растревоженным осиным гнездом, став решительно не в силах молчать. Тот, кто имеет представление о природе человека, должен признать, что ни одна общность в мире не смогла бы сохранять молчание при подобных обстоятельствах. Сами подумайте, ведь появился этот вахмистр невесть откуда, творит бог весть что, да еще ходит при этом под ручку с самим князем Верейским, что, собственно, и мешает подойти к нему и по-простому спросить:

— Вы кто?

Поэтому звучали иные вопросы.

— Кто таков есть этот кавалер? – требовательно, хотя и с должным пиететом допытывались представители местного дворянства, обращаясь к своему предводителю — шишке едва ли не с того дерева, что проросло из семени, пролитого в русскую почву еще Рюриком. И, делая множество вопросов, невольно вытягивалась в струнку мелкотравчатая голубая кровь:

— Неужто и впрямь он — зачатый вне брака сын покойного графа Аракчеева?

Надобно заметить, что это предположение не лишено было смысла, поскольку люди с хорошим музыкальным слухом и на самом деле улавливали некое созвучие даже и в этих фамилиях, Курков-Синявин и Аракчеев. Прислушайтесь: Ар-рак-че-ев… А теперь: Кур-рков-Синя-явин… Ведь на слух почти одно и то же, не правда ли?

Да, почти. Если на слух.

— И верно ли, что сие родство подтверждает родимое пятно в форме генерал-квартирмейстерского эполета на левом плече вахмистра, изувеченном вражеской картечью?

— Не эта ли шрапнельная рана затрудняет ход его руки, из-за чего столь оригинально тасует он карты при игре в вист или же в новомодный преферанс с распасами? И не шрапнель ли виновата в том, что почти всякий раз, когда объявляет он мизер на одной семерке, то в прикупе оказывается их еще две?

— Правда ли, что именно вследствие сего жестокого поранения, когда берет он бильярдный кий и желает ударить с оттяжкой, всё одно выходит полный клапштос?

Некоторые же, сложив губы в подобие куриной гузки, отваживались на отчаянной смелости вопросы, которые сразу показывали небывалую широту и прогрессивность родимовского общества:

— Как истолковать пристрастие сей особы столь высокого положения, благороднейшего происхождения и всем известной доблести к столь простецкому кушанью как брусничное желе? Нет ли в том намека, что он рожден вне брака?

— Тише, Ефим Исидорович, что же вы так неосторожно!

В это же время, хотя в иных местах и совершенно иным интересовались другие:

— Зачем у него седые виски, когда сам он столь отчаянно молод?

— Справедлива ли ябеда, что этот героический вахмистр составлял план последней турецкой кампании, по итогам которой отошли России дельта Дуная и Суджук-кале?

Такие вопросы, приставляя к ушам слуховые трубки и шамкая беззубыми ртами, задавали друг другу ветераны былых походов — тех самых славной памяти ратных экспедиций, по итогам коих до неимоверных пределов выросла империя и пришлось во время оно срочнейшим образом изготовить и установить на новоприобретенных территориях множество пограничных столбов в черно-белую полоску, снабженных в соответствии с высочайшим указом императорскими двуглавыми орлами и порядковыми нумерами. Они славно потрудились, эти старики, чем заслужили право быть любознательны более прочих. И, делая свои категорические вопросы, требовательно застывали морщинистыми лицами заслуженные отставники:

— Отчего же отчаянный этот вахмистр Курков, ежели так, Константинополь у турка не отбил и не сделался первейшим в свете византийским генерал-губернатором?

— Нет ли в том измены или злонамеренного нарушения устава? – вопрошали самые суровые из них.

— Как могла бы быть устроена жизнь России, кабы этот вахмистр чуть более постарался и ради вящего процветания нашего государства еще бы Дарданеллы с Босфором у турка отвоевал?

Проблема дебатов на исторические темы в том прежде всего и состоит, что одна сторона присваивает себе право ставить вопросы в условном наклонении – «А если бы? А кабы?» — но в то же время требует, чтобы противная сторона в ответах своих использовала исключительно наклонение изъявительное.

Тем часом по всему городу щебетали родимовские дамы, заслоняясь по самые глаза веерами модного в этом сезоне цвета ирландского гнома – правда, гнома несколько поношенного и облинялого:

— Имеет ли этот бравый господин красавицу жену и сколько-нибудь детишек?

— Верить ли тому, что выездов у него два, причем в один запряжены гнедой масти орловцы, на втором же катается по столичным бульварам и эспланадам его супруга?

Впрочем, это дамское беспокойство было по большей части умозрительным.

Да, сам гость любил туманно намекнуть на то, как надоело ему с министрами его величества заседать да секретные бумаги составлять.

«Эх, мне бы моего верного ахалтекинца – да в лихую рубку, под свист ядер, сквозь картечный ливень!» – как бы намекал он всем своим видом, когда не был занят тасованием колоды или иными какими важнейшими государственными делами вместе с предводителем родимовского дворянства князем Верейским. Но это в мужской компании.

Будучи же окружен дамами, вахмистр все больше томно улыбался, то и дело прижимал покалеченную руку к сердцу, а если что-либо говорил, то низким голосом, в который подпускал бархатистости. Щурился и урчал как сытый кот.

Однако предъявив себя великим мастером на комплименты, он никогда не переступал той незримой черты, что со всей решительностью отделяет бесполую светскую любезность от недвусмысленного предложения поднять отношения на более высокий, гораздо более интимный уровень, предполагающий тактильное безумие в начале процесса и полное эмоциональное опустошение в конце. Господин Курков-Синявин нисколько не походил на кавалера, для которого любой будуар – лишь остановка на станции где-то между Оренбургом и Томском, где поменяет он лошадок, съест на обед кусок бараньего бока с гречневой кашей – и столь же мимолетно приласкает молодую жену старика-смотрителя.

Не было в вахмистре ни грана кобелиной удали — одно лишь стремление сделать некое одному ему известное дело, что правильные дамы чувствуют сразу. Игривые намеки подобные воздыхатели делают лишь из склонности доставить даме удовольствие, дать ей почувствовать, что она еще может быть во всех смыслах прелестна. Это тем выше ценится, чем менее совместима эта дама с самим понятием прелести.

Еще светские дамы приучены на раз определять ухажеров, что за маской любезности и веселости скрывают страсть к единственной на свете женщине. Или еще может быть, что такой мужчина хранит память об особе, с которой давно расстался, но чей образ стоит у него перед глазами и не дозволяет пуститься во все тяжкие. Правильным дамам такой кавалер сразу становится неинтересен. И без какой-либо задней мысли они просто сплетничали:

— Иль и впрямь столичный наш гость — вдовец, — говорила одна из них, супруга губернского тюремного ревизора, — как утверждает почтмейстер Пробочкин, уморивший уже трех жен? То есть я то хотела сказать, что не наш Пробочкин, разумеется, жен морил.

— Наш-то Пробочкин известен всем умилительной своей кротостью в сношениях как с супругой, Аглаей Степановной, так и с тещей, Марфой Ивановной, — с легкой завистью добавляла незамужняя сестра акцизного инспектора.

— И еще одной дамой, что проживает в Мучной улице и шьет капоры с шелковыми мантоньерками, — уточнила племянница сейчас и не вспомнить чья, но тоже очень важного человека. – По весьма умеренным деньгам.

— Да-да-да, — согласилась, несколько времени подумавши, тюремщица, — и с нею тоже. Этим всем троим дамам господин Пробочкин не устает угождать всячески и выказывать любовь и уважение. Подкаблучник, каких поискать. Но о нем уже давно всё досконально известно. Нет, вы нам лучше про садистические наклонности этого вахмистра подробностей несколько поболе изложите.

— Боже!.. – обмирая от сладкого ужаса, затем поражались они новым сведениям о великом вахмистре, пресловутом этом Куркове-Синявине, что не сходя с места придумала прокурорша. — Что, неужто и впрямь этот монстр, взявши чучело горностая, с богоданной супружницей такое сотворил? А вдовец он к этому времени уже был или именно тогда им стал? Ка-а-ак интересно! Надобно к нему приглядеться…

Но на том и всё, тем в этой общности интерес к вахмистру и ограничился.

Лишь в самых отчаявшихся матронах героический вахмистр пробуждал некие смутные надежды.

Баронесса София-Катерина Либервурст, за годы жизни в России привыкшая зваться Софией Алоизовной, мать четырех дочерей на выданье, старшей из которых уже минуло двадцать три, на столичного гостя тут же стойку сделала и при очередной встрече по поводу мигрени все шептала в ухо семейному своему доктору:

— Есть ли причина тому, что левый глаз доблестного вахмистра чуть заметно косит и по цвету значительно бледнее ярко-синего правого?

И еще тише:

— Можно ли сказать, что он здоров достаточно, чтобы венчаться браком с какой-либо достойной девицей, к тому расположенной телосложением и темпераментом, взяв тем самым на себя ответственность за ее доброе расположение духа поутру, никак не менее двух раз в каждую скоромную неделю?

Затем переспрашивала:

— И точно ли он по вероисповеданию не последователь Лютера? Ах, какая жалость…

Ее старшая дщерь, Эльза Клаусовна, в последние полгода не на шутку тревожила родителей-баронов, столь часто безо всяких причин заговаривая на тему божественной благодати, что баронесса не без оснований полагала ее имеющей намерение принять православие, а затем и постриг в какой-либо обители. Вот и приставленная к ней горничная Сюзанна утверждает, что Эльза Клаусовна уже и Сервантеса читает. Того, который Мигель де. А вчера притащила в дом томик Мицкевича! Того, который Адам Бернард. Ясно же, что если не пристроить срочно дуру, так и впрямь может начудить.

Попробуй потом объясни этот кунштюк другой дуре, выжившей из ума престарелой тетушке Магде, доживающей свой век в имении под Марбургом.

Тетка эта, пишут сестры из Ганновера, совсем плоха стала. Она и раньше заговаривалась, утверждая, что ее род есть побочная линия Гогенштауфенов, идущая от самого Фридриха Барбароссы. Даже красила в подтверждение этого родства волосы хной. Хорошо, что хоть рыжую бороду себе не клеила. Хотя и бороде никто из знающих некоторые подробности ее жизни не особенно удивился бы.

Вот года так четыре тому было ей знамение, после которого тетя Магда две недели высиживала голубиное яйцо, веря, что из него выйдет во втором своем пришествии младенец Иисус; вышло же из всего этого немного слизи и жуткая вонь. Прошлой же весной самолично расставила она по своему лесу самострелы на браконьеров, от которых погибли в итоге никак не менее трех-четырех лесников, а один кабан и несколько косуль оказались несмертельно поранены в разные места.

Та еще затейница эта тетушка Магда. Не посмотрит, что мы ей самые ближние. Узнает про переход Эльзы в православие — мигом наследства лишит.

В общем, эту совсем не лютеранскую блажь мающейся дурью Эльзы Клаусовны следовало самым решительным образом пресечь, для чего нужен был равный положением женишок. Или даже и не равный.

Вслух бы баронесса того никому бы не сказала, но — да какой угодно жених, лишь бы уже сбыть Эльзу с рук долой! Уж кажется, и за калику перехожего, и за циркового карлу ее отдала бы, кабы такой посватался. Ведь как только заводится в фамилии старая дева, как тут же общество начинает прибавлять лишние два года возраста ее младшим сестрам.

Доктор же, как было известно Софии Алоизовне, отворял вахмистру кровь после излишеств ужина в дворянском собрании да раза два ставил ему пиявок, а посему мог о нем знать что-либо существенное, прочим неизвестное. Согласная уважать тайну исповеди — Святого отпущения грехов, баронесса никак не желала признавать врачебной тайны. Теперь страдал доктор: отказывать баронессе, давней клиентке, было неразумно, нарушать данное Куркову-Синявину обещание молчать об увиденных на его теле отметинах – страшно.

— Как бы узнать его намерения в нашем городе? – довольно нервно продолжала баронесса. — Быть может, построение моста есть лишь предлог посетить нашу местность, изобретенный для отвода глаз, а на самом деле явился он к нам в поисках девушки, возраст которой является залогом серьезности ее намерений вступить в законный брак?

И доставала из рукава козыря:

— Достойной чести стать его супружницей также по причине наличия приданого в двенадцать тысяч рублёв серебром и еще тридцати тыщ бумажками?

Баронесса София Алоизовна к тому времени еще не знала, что ее супруг, Клаус Фридрихович, уже распорядился этими деньгами, и упоминаемые ею достаточно крупные для провинции суммы – что в казначейских билетах, что серебром — относятся более к желаемому состоянию дел, нежели к реальному их положению. И в свое время барона будет за то ждать злосердная расплата – несколько часов выпытывания, а почему, собственно, он эти средства невесть куда дел, у нее не спросившись?

Он, разумеется, сделает попытку оправдаться тем, что хотел как лучше, а как хуже, наоборот, не хотел. И лишь оттого не посоветовался с супругой, что не желал нарушить ее душевного спокойствия. И опять не получилось, надо же…

Такова жизнь в ее самом высшем, философском выражении: соберется хоть простой мужик, а хоть и благородного сословия человек еле слышно, не привлекая излишнего внимания, пустить ветры, а в итоге наваливает полные штаны. Попытка скрыть что-либо от общественности, даже если представлена она одной лишь законной супругой – такое ничем хорошим никогда не кончается. Что непреложно для всех, даже для баронов.

Зуд познания охватил все общественные круги.

— Согласен ли этот несомненно просвещенный столичный житель полагать, — сбившись в тесный кружок, секретничали промеж себя в кухмистерской наиболее прогрессивные элементы местного общества, студенты, уроженцы Родимова, отчисленные из разных университетов империи за злостную неуспеваемость и на время вернувшиеся на малую родину, — согласен ли он, что денежные знаки, как всеобщее средство обмена, даются цивилизованным странам исключительно в тех пропорциях, кои своими величинами соответствуют их посильному участию в оптовой торговле всяческим избыточным товаром и в усовершенствовании механизмов?

— Постойте, господа, а что же у нас все пустое? Эй! Человек, оглох что ли? Еще штоф!..

Студенты разливали по чаркам настоянную на калгане благодать и вопрошали:

— И ежели так, то насколько станет богаче Россия, по его мнению, в результате успешных испытаний самой первой в мире цельнометаллической подводной лодки генерал-адьютанта Карла Андреевича Шильдера, с которой запустил он в присутствии самого императора в воздух четырехдюймовые зажигательные ракеты, а?

Восхищенно цокали языками:

— Между прочим — посредством движения и взаимодействия электрических зарядов! Прямо из-под воды!

И результировали:

— Ну, братья-студиозусы, за естествознание!

Но не одни только восторженные юноши – и серьезные люди, местные коммерсанты, размышляли о таинственном госте города:

— В какой местности расположены его имения и много ли за ним по ревизским сказкам числится душ?

После чего со значением смотрели друг на друга:

— Но раз водится с ним князь Верейский, то не означает ли это, что не заложенных душ во владении бравого вахмистра пребывает не меньше семи-восьми тысяч, в точности как у его сиятельства?

— Случайно ли то, что этот господин, когда не курит он как раз контрабандную папиросу, то на манер Екатерины Великой знай мусолит одну за другой сигарки с бантиками – или обещает сие скорые реформы в губернском управлении и введение воинской повинности для мусульманского населения?

Многозначительно на партнеров поглядывая, шлепали коммерсанты картами по зеленой ткани, потом считали взятки. Открывали, начиная новую игру, свежую колоду и, записывая мелками висты на зеленом сукне, задумывались:

— А главное, как же это получается, что в карточные игры господин Курков-Синявин никогда не проигрывает на своей раздаче?

— Будучи родом из Батурина, не заручился ли он помощью тамошних упырей, ведьмаков или заложных покойников, что довольно регулярно приключается с выходцами из Малороссии? Неужто и впрямь стало ему от них известно заветное петушье слово?

И, памятуя о сердечной дружбе таинственного вахмистра с князем Верейским, самые отважные коммерсанты заканчивали шепотом:

— Не кажется ли вам, судари мои, что для честного человека у него слишком длинные пальцы?

В общем, в самые короткие сроки был таинственный вахмистр, как какая-нибудь редкостная зверушка, разъят на мельчайшие части и со всех сторон рассмотрен в увеличительные стекла. Все его детали, что хоть как-то бросались в глаза были так описаны, как не смог бы того сделать даже Карл Павлович Брюллов. Что никак не привело местную публику к пониманию того, кто он есть таков и в чем состоит его предназначение в городе Родимове.

Вот ведь неприятность какая. Тут даже если и не захочешь – непременно выпьешь.

Эй, человек! Еще штоф благословенной!