В стране слепых я самый зрячий, или Королевство кр

Часть 24. Сердце
Глава 1. Ну, какая же ты дрянь!
     Такого крика я не слышал никогда в своей жизни. Напугавшись, я выскочил на крыльцо, действительно, было сказано, не лезть в дом, что бы ни происходило, но, по-моему, к такому крику это не относилось, потому что всё равно, что там раздался бы врыв или начался пожар. За мной поспешал Борис, натягивая свитер на ходу.
       Ну, конечно, мы как следует, поддали с Борисом, тем более что были благословлены на это достаточным количеством спиртного и свободным временем. С того дня, как этот странный во всех отношениях человек соблаговолил взять меня к себе в помощники, а их у него и был-то только Борис, который сказал мне, что Лиргамир не терпит свиты, не держит никаких холуёв возле себя, и вообще его никто в лицо не знает из сотен и даже тысяч тех, кто на него работает, мелкие поручения исполняют случайные временные люди, которые не имеют представления, что именно делают и для чего.
        — Его имя вообще, по-моему, знаю только я, Радюгин, да вот, Татьяна Андреевна, его жена.
        — Вы тоже зовёте её Татьяна Андреевна? — удивился я, я думал, это Макс пижонился перед ней, ну и перед нами, конечно, что можно было понять, особенно, когда мы узнали, кто она на самом деле.
       Борис пожал плечами:
        — Ну а как мы должны её звать, если это её имя?
        — Ну, Макс свою невесту Фродей и звал, — пожал я плечами.
        — Я не знаю, кто такая Фродя ваша, — значительно сказал Борис. — Но, полагаю, сравнения неуместны.
      Вообще я заметил, что он очень гордится своим… даже не знаю, как его назвать, хозяином назвать нельзя, боссом, как нравилось Максу, не к лицу аристократичному Лиргамиру, барином подошло бы больше всего, но он и не барин какой-то… чёрт его знает, как его называть. Очень холодный и спокойный человек со всех сторон, никогда не забуду, как он молниеносным движением выхватил пистолет и выстрелил Максу в грудь, а после ещё в лоб, спокойно, не моргая, едва она произнесла: «Убей его!», мне кажется, она ещё произносила эти слова, когда он уже выстрелил…
        Нет, картина была настолько неожиданной и неправдоподобной, что если бы я не видел всё это своими глазами, я не поверил бы, что всё могло случиться так быстро и просто. И, надо сказать, я даже испытал мстительное удовольствие, когда кровь Макса брызнула на Татьяну Андреевну, окрасив её белую кожу и волосы, как боевая раскраска, потому что после убийства Фродьки, пусть она и повела себя как глупая хабальная девка, я не мог смотреть на Макса, как на прежнего моего однокашника, с кем я рос и когда-то играл в казаки-разбойники во дворах Шьотярва. Мне представлялось, что вообще нельзя так поступать с женщинами, тем более нельзя так поступить со своей невестой, к тому же избавиться от её тела, будто это какой-то мусор… А парни, напротив, были очень довольны, говорили, что Макс поступил «как мужик», заткнул глупой бабе рот, «со всеми, с ними, так надо», что ужасало меня, я вообще стал думать, что попал в какую-то другую реальность.
       Особенно позднее, когда я увидел, что случилось с Татьяной Андреевной, когда Шлемофон доложил ему, что кто-то привлёк её внимание в вестибюле отеля. А ведь то был Лиргамир, теперь я это знал, тогда же всё происшествие показалось мне очень странным. К тому же перед этим с ней случилось довольно-таки пугающее происшествие на Зимней канавке, я уже начал запоминать названия этих замечательных улиц, она не показала, но я видел кровь у неё на губах… А Макс ничего не захотел слушать, просто избил и изнасиловал её. Так что должно было с ним случиться после всего этого? Да, я был рад, что Макса пристрелили, и даже, что прикончили Шлемофона и Гоги, ужасно, что я чувствовал удовлетворение и радость, как будто нормальность возвратилась в мир. Хотя, какая к чёрту нормальность, когда люди стреляют друг в друга в храме Мельпомены, или кто там муза оперы…
       А потом мы с Борисом поехали в Чечню, где во мне всё как-то устаканилось, и всё прежнее показалось глупой вознёй детсадовцев, которые лупят друг друга лопатками в песочнице. Здесь смерть была не то что реальна, она садилась есть, и ложилась рядом спать, потому что каждого из нас в любой момент мог снять снайпер, любой мог подорваться на растяжке, а уж если приходилось куда-то в разведку… Но этого мне, к счастью, не довелось.
      Поэтому, когда мы вернулись в Москву, я уже чувствовал себя каким-то обновлённым. Особенно, когда увидел этих двоих вместе, Татьяну Андреевну и Лиргамира. Теперь она лечилась и выглядела намного лучше, только ещё больше похудела. Но что я заметил, это как Лиргамир менялся около неё. С нами он отстранён и даже холоден, можно сказать, высокомерен, впрочем, это, по-моему, невольно, а с ней это вообще другой человек. Мы с Борисом не смели обсуждать их, и только сегодня, изрядно выпивши, мы разговорились, я спросил его после всего удивительного и забавного, чему мы были свидетели сегодня.
        — Они… всегда так?
        — Да нет… хотя я с Марком Борисовичем уже два года… Нет, он-то и раньше был, вообще… В Питер-то кинулся, как только узнал, что она в беде, всё побросал, как маньяк, не спал, не ел, весь Питер на уши поднял, авторитетов, всю ФСБ, с Радюгинской подачи, понятное дело, ГУВД… И в театре, это же за несколько часов была спланирована операция, только бы вызволить её… мы в том году из Москвы бежали так, чтобы погоню за собой увести, чтобы она смогла скрыться. Он корил себя после сто тысяч раз, что одну её оставил, пока не понял, что она жива. Нет, он всегда относился к Татьяне Андреевне… ну, в общем, он её очень любит, просто как-то космически. Вроде такой человек, а вот, поди ж ты… А она… раньше так не было. Нет, она очень… трепетно относится к нему, знаешь… как к ребёнку, я много раз замечал. Очень нежно, к мужьям так не относятся обычно. Но мне кажется, это потому, что она знает, до чего он её любит… Знала всегда. Но… знаешь, после Питера у неё перещёлкнуло что-то, похоже. Так что от Паласёлова твоего тоже польза есть…
        — Никакой он не мой, — поморщился я, неприятно признавать, что я рос с Максом, мне не хотелось вообще отождествляться я ним, я не знаю, почему он превратился в то, во что превратился и не хотел, чтобы думали, что я как он…
       Борис только посмотрел на меня и кивнул.
        — Ну… как скажешь. Выпьем?
        — Давай. За этих, новобрачных наших.
        — Ну да… — Борис рассмеялся беззвучно. — На десятом году совместной жизни у них опять медовый месяц, а? Хотел бы так?
       Я вздохнул:
        — Нет. Не хотел бы. Я бы этого не выдержал…
        — Ну да… согласен. Это не каждый выдержит.
      Мы выпили. А после пили и говорили уже о чём-то другом, вспоминали Чеченские приключения, после, пьянея, Борис рассказывал о своём друге Глебе, с которым рос, и который погиб, год назад… А я о своём детстве и о Шьотярве, а потом заснули под какие-то песни и пляски по телевизору. Проснулись мы с ним уже часа в три, в доме кое-где горел свет, и мы поняли, что мы продолжаем быть предоставлены самим себе.
     — Как думаешь, сколько это продлится? — сказал я, кивнув на хозяйский дом.
       Он только хмыкнул, пожав плечами.
        — Сам-то как думаешь?
        — Думаю, пока ей не надоест, — сказал я.
       Борис посмотрел на меня, и кивнул:
        — Ну… пожалуй. Если бы от него зависело, мы вообще никогда больше отсюда не уехали…
        — У неё же операция скоро… Опасно всё, как я понял.
        — Да я не разбираюсь, но… на сердце, наверное, всегда опасно.
       Я посмотрел на него.
        — А если… ну… если она… умрёт, как думаешь…
       Борис покачал головой.
        — Не дай Бог нам с тобой узнать, что будет. И вообще… её мне жалко. Пока Вито не кончим, хорошего ждать не приходится… тут, как говориться, или мы, или он.
       Признаться, я не знал этой истории отношений с Вито, Борис посвятил меня. Изумлению моему не было предела, я думал, Макс тронулся из-за Татьяны, а, оказалось, есть куда более чокнутые люди.
        — Да-да, Вито давно кукухой поехал. Миллионы у него, а детей своих нет. Уже чего только не делал, сколько жён поменял, а всё… вхолостую. И тут он её увидел как-то. Ну, тогда как раз много писали и по телеку тоже… Там «Рок и мода» эти выходили. В общем, у него идея и родилась тогда эта безумная. Как раз его клиники и лаборатории пообещали ему клонирование.  Вот он и заболел идеей идеального ребёнка… Я это знал, все это знали, но думали это так, знаешь, все в знаменитостей влюбляются, на то они и знаменитости… а когда оказалось… в общем, я рад, что уже не работаю на него. 
       Я слушал его и думал, что то, что творил Макс, это вообще нормальная нормальность, если такие вот бизнесмены с бандитским прошлым придумывают себе немыслимые способы размножения.
      Так что Татьяна Андреевна и раньше вызывала во мне только симпатию и сочувствие, а теперь мне захотелось защищать её, как защищал её Лиргамир. И помочь ему в этом для меня стало теперь не просто обязанностью нанятого работника, а делом мужской чести. Тем более что я чувствовал свою вину за Макса, ведь я не помешал насилию над ней. Мог, наверное. Мог как-нибудь устроить ей побег, мог сам и Макса убить, только это Тане не помогло бы, меня бы тут же прикончили наши, а ей, думаю, стало бы только хуже… Но всё равно вину чувствовал, как любой нормальный мужчина чувствует вину, если рядом происходит подобное.
       Прошло ещё пару дней, мы с Борисом давно всё выпили, и в деревню ближнюю много раз съездили, да и пить надоело, мы смотрели телек, играли в нарды, ожидая окончания праздников и возвращения в город. И вот в какое-то позднее утро из дома раздался этот ужасный крик. Я даже не сразу понял, что это кричит человек, какой-то вой-рёв, что-то разбилось, мы переглянулись с Борисом, который поднялся из кресла, сразу став похожим на добермана. Я бросился на двор, мы увидели Лиргамира на крыльце, притом абсолютно голого, который бежал к нам по снегу. Увидев нас, он крикнул:
        — Машину, машину заводи!..
       Я глянул на Бориса, но ему не надо было говорить, он и сам понял, что надо бежать за Лиргамиром, хотя бы заставить одеться, да и вообще понять, что происходит.
       Я завёл машину не сразу, всё же стояли морозы эти дни, так что несколько минут пришлось отогревать, пока я, наконец, смог подъехать к дому. Салон был ледяной, я включил печку и вышел из машины к дому, думая, быть может, нужна помощь, но тут показались Лиргамир, уже одетый, конечно, и Борис за ним. Лиргамир нёс на руках Татьяну Андреевну, завернутую в белый мех, да, у них эти одеяла повсюду, даже в больнице было. Я посмотрел на Бориса, он только покачал головой, очень бледный и, кажется, даже испуганный…
      Я думал, она без сознания, оказалось, нет, когда мы уже сели и двинулись по дорожке, которую мы с Борисом чистили каждый день, как знали, что пригодиться, Лиргамир, державший Таню на руках, как ребёнка, заговорил:
        — Танюша… только не отключайся, слышишь?.. Держись…
       Она прошептала, как-то странно шипя:
        — Ты… Ма-арик… ты… не бойся… ты… только… не пу-гайся… слыш-шишь?.. Я… — она попыталась приподняться, хватаясь за сиденье Бориса, рука соскользнула, я заметил, что пальцы у неё блестят от крови, Лиргамир перехватил её руку своей рукой, переплёл свои пальцы с её.
        — Танюша… только держись… мы скоро…
       Мы не могли быть скоро, до больницы, которая, слава Богу, хотя бы ближе к шоссе, по которому мы возвращались. Он старался держать её сидя, а она соскальзывала с его плеча, он снова поднимал её и шептал ей что-то, я не всё время мог слышать, но, в общем-то, всё то же отчаянное: «Пожалуйста, только держись!.. Держись…»
      Наконец, мы въехали в город, здесь точно было недалеко, к счастью по случаю длинных зимних выходных не было пробок. И вдруг я услышал её шёпот:
        — Ма-рик… если… ну… вдруг я… не… спра-авлю-усь… ты… не бро-асай его… наш-шего малыша… наш-шего сына… ма-алыша Володю… ты… слыш-шишь… Ма-рик… обещай…
        — Да ты что?! Ты… не вздумай! Ты… да я не буду тут один!.. — вскричал он страшно, встряхивая её. — Ты… ах, ты… чёртова ты сучка, не вздумай сдаться! Ты слышишь?! Не для меня, хоть для него, живи, дрянь!.. Какая ж ты дрянь!
       Она выдохнула, снова припадая к его плечу:
        — Не кх-ричи… — и простонала, задыхаясь и как-то странно булькая. — Как… ты… кри-ичишь…
        — Кричу! И буду орать, чтобы вернуть тебя! Ты слышишь?!.. Всю душу вымотала, проклятая сука, и думаешь, теперь помереть?! Да я не дам тебе, ты поняла?! Держись ты, б…! Проклятая б…
       Мы с Борисом вздрогнули от матного слова, а Таня прошептала, и мне послышалась улыбка в её голосе:
        — Ты что… ру-угаешься… та-ак… у-ужас… — это было так странно, будто ей нравится, что он материт её.
        — Ну ,вот и… держись, — чуть спокойнее и тише произнёс он. — Держись же… вон, Валерик твой… встречает.
        — Не… надо… — прошептала она. — Не надо… Ва-але-еру…
        — Надо-надо, он же спасать учился всю жизнь… — Лиргамир смотрел в окно, а с крыльца к нам спешил Вьюгин, мы с Борисом уже изучили всех их знакомых и родственников…
       …Да, Вьюгин, именно так. И это удивительная случайность вообще-то, что я остался в Москве, потому что после того, что случилось, я думал поехать к маме и провести все праздничные дни в Кировске, потому что дежурств у меня не было, а оставаться одному в такие длинные выходные это был верный путь только в запой. Произошедшее в Таниной палате оказало на меня эффект выстрела. Ничего не чувствуя и не понимая, я доехал до дома, разделся и лёг на постель, глядя в потолок. Некоторое время я его видел, а потом… я просто заснул. Я не знаю, сколько я проспал так, не шевелясь, может быть, и несколько дней, потому что, когда мама разбудила меня, мне показалось, что прошёл год.
        — Ох, и напугал ты меня, Лерик. Я приехала, дверь открыта… думала, случилось с тобой что…
       — Мама, ты… как тут?
       — Обыкновенно, поездом, как ещё… Ты чего такой бледный? И вообще, чего лежишь, два часа дня, вставай.
      Словом, мама осталась, не расспрашивая, не объясняясь, один раз только сказала:
        — Видела твою воображаемую жену. У неё очень хороший муж оказывается, — мама через прищур, как через прицел смотрела на меня. — И… сразу видно, что богатый.
       Помолчала с мгновение, оценивая результаты залпа, и договорила:
        — И ещё сразу видно, идиллия у них.
        — Всё? — спросил я. — Больше ничего сразу не видно?
        — Что ты дурак, тоже сразу видно!
        — Ой, ну началось… — пробормотал я и пошёл в ванну.
       Но, к счастью, ничего не началось, маме хватило ума и такта не упоминать больше об этом. А дальше начались хорошие дни, то есть они оказались заполнены событиями, потому что приехали Анюта и Саша, и мы встречались каждый день, что требовало от меня концентрации и внимания. Уже подросшим детям не хватает горок и мороженого, они хотят более изысканных развлечений, а мои ко всему прочему ещё и из Европы приехали со своей матерью, которая не захотела даже видеться со мной. К счастью.
       Я смотрел на них, моих детей, которые росли теперь отдельно от меня, и поглядывали в мою сторону с изрядной долей, если не презрения, то скепсиса, что, в общем-то, нормально для подросших детей в принципе, но Саша был ещё маленький, и всегда был добрым мальчишкой, очень привязанным ко мне, но и он отвык за прошедшее время, а уж Анечка и вовсе переняла материнскую манеру говорить со мной, и считала, похоже, что всё, к чему я прикасаюсь, я порчу или разрушаю. Теперь даже Альбина не может видеть меня, не испытывая рвотных позывов, а ведь когда-то билась за меня не хуже какой-нибудь Брунгильды. Ещё немного и ребята вообще перестанут воспринимать меня как отца.
        — Аня, может быть, вы останетесь жить здесь, со мной и с бабушкой? — предложил я немного неожиданно даже для самого себя, а потом подумал, а что неожиданного? Я могу потратить золотой счёт на покупку квартиры, и…
      Саша обрадованно подпрыгнул и бросился ко мне на руки, но Аня посмотрела свысока и сказала:
        — Что, в твоей общаге?
        — Почему в общаге? Я могу квартиру купить.
        — Что ж не купил до сих пор? — фыркнула Аня, удивительно, мне казалось, я смотрю на Альбину, только удивительно похожую на меня, неказистую и толстоватую.
        — До сих пор незачем было.
        — Да что ты? — скривилась Аня. — Нет уж, папочка, мы в эту страну возвращаться не хотим. Здесь будущего нет.
       Меня обдало холодом. Ну как это может говорить ребёнок пионерского возраста, девочка, русская плоть от плоти, как может так думать? Господи, и в этом виноват тоже я, что она уехала отсюда и я, именно я, позволил её матери влить в уши, и, может быть, даже в душу моей дочери эти чудовищные мысли и чувства. Неужели она так и будет расти с этим?
        — Ты не права, Аня. Наша страна, а не «эта страна», выстояла и победила во всех бедах, которые сваливались на неё в течение её тысячелетней истории. Выстоит и сейчас. И поднимется великолепнее, чем была. Но только это делают обычные люди, каждый день, когда каждый на своём месте добросовестно делает своё дело.
        — Винтиком?
       Я вздохнул, ну, она умна не по годам, вот только наслушалась и начиталась чего-то не того…
        — От каждого винтика зависит, как работает вся машина. Сломался один, оказался сделанным из гнилья, посыпалось всё, — сказал я.
       Аня смотрела на меня то ли с удивлением, то ли размышляя, но и это уже было хорошо, если она начнёт думать, если не будет впитывать как губка вонючий отвар, что производят вокруг неё мать и отчим, может быть, тогда я… Смогу быть хотя бы отцом? Я не смог быть мужем, ничего не создал, но… Во мне блеснула надежда и шевельнулась радость внутри. Саша улыбнулся, радостно сжимая мою руку. И у меня на душе впервые за последние дни стало теплее и легче. Может быть, мне удастся хотя бы это? Во всяком случае, стоит попробовать…
       Это было вчера. А сегодня мы были в Парке Культуры, где ребята с восторгом предавались катанию на многочисленных горках, как нормальные дети, как я в своё время, не вспоминали тёплую Португалию, где они жили с матерью и её новым мужем. Мама тоже пошла с нами, прекрасная погода, праздники, всё это способствовало хорошему настроению, и это определённо был один из самых хороших дней за последние месяцы.
       И только я так подумал, стоило мне только перестать испытывать постоянно саднение в груди и всё время видеть перед собой их с Лиргамиром объятия, не просто объятия, а ОБЪЯТИЯ, сделавшие их союз действительным для меня, каким до тех пор он не был. Я не верил, и не принимал в расчёт мужа, который сквозь пальцы смотрел на связи своей жены с Книжником и остальными, связи, существовавшие много лет. И вдруг вот это объяснение, просто разорвавшее ткань моей реальности. Получалось он не странный человек, он феномен в каком-то смысле, потому и поступающий так неправильно, что он будто и не от мира сего, ходячий мыслительный центр, за которым колоссальные деньги и власть. До знакомства с ним там, в Чечне, у меня было совершенно определённое представление о нём, как о бессовестном убийце, потом я зачем-то спас ему жизнь, поддавшись нормальному, в общем, человеческому порыву: если можешь помочь, помогаешь, и вот теперь… Теперь я не мог понять ещё, что он такое. Поверить в то, что он может любить Таню больше меня, так, что, действительно, оставил бы её, как сказал? Я не верил, что тот, кто убил уже нескольких человек только, чтобы она осталась с ним, просто уступил бы. И это так обескураживало меня, что я не знал, как мне надо действовать, чтобы вернуть своё…
       Только-только я на несколько часов выпустил их из мыслей, как Лиргамир позвонил. Его номер остался в моём телефоне, да я и помнил его, как-то он врезался мне, сам не знаю, почему, и вот он вдруг позвонил именно теперь, когда мы с ребятами и с мамой так славно гуляли в парке. Именно, когда я начал нащупывать какие-то кочки в болоте моей беспросветной жизни, чтобы суметь как-то удержаться в этом мире, как его голос обрушился на меня.
        — Валерий Палыч, простите, что я… что звоню вам, но… все остальные не отвечают, а… Тане плохо, — выпалил он, почти крича. — Я не знаю, что делать…
      Я сразу переключился с него, с Тани, на дело. Я давно заметил, я переключался в одно мгновение, когда было необходимо стать врачом.
        — Что плохо? Что именно? — строго спросил я.
        — Она… у неё кровь шла горлом… и теперь она… она упала…
      Я обмер.
        — Она дышит?
        — Да…
       Отлегло. Нет. Нет и нет, не будет плохого…
        — Она в сознании?
        — Что?.. Ну,  я… не понимаю… она… ну вроде да… но…
        — Пощупайте пульс.
        — Пульс… Боже… — проговорил Лиргамир и куда-то делся.
      Мне пришлось ждать некоторое время, мама смотрела вопросительно, я покачал головой и отошёл от неё на несколько шагов.
        — Я не знаю… я не могу найти этот дурацкий пульс… — ответил, наконец, Лиргамир после паузы.
        — Ну, в общем, не важно, если… Марк, езжайте в больницу немедля, где бы вы ни были, я сейчас разыщу всех и сам приеду. Как можно быстрее вы должны попасть в больницу, вы слышите? Возможно, оторвался клапан, возможно, у неё эмболия… В любом случае немедленно в клинику. Каждая минута дорога. Вы слышите? Каждая минута. Не давайте ей отключаться, постарайтесь держать повыше плечи, чтобы ей было легче дышать…
        — Ты куда? — изумилась мама, когда я сказал ей, что должен немедленно уйти.
        — Мам, я должен. Тяжёлая пациентка…
        — Что, ты один в больнице? И потом… там дежурные.
        — Моя больная, мам, я должен поехать сейчас же. Встретимся дома.
        — Хоть ребятам скажи. 
       Я посмотрел на детей, да, нельзя уйти, ничего не сказав, и так отношения у нас на волоске, поэтому помаячил им, чтобы подошли. Саша прибежал сразу, обняв за ногу, хороший он мальчишка, ласковый, а Аня, вначале закатила глаза, но всё же тоже подошла.
        — Что? Уже домой?
        — Нет-нет, вы катайтесь, а мне надо съездить на работу. Я к вечеру приеду.
        — Па-ап! В Макдональдс можно? — спросила Аня, а я подумал невольно: «Тебе лучше обходить эти заведения, если ты, как я, вечно будешь со «спасательным кругом» на талии бороться и без Макдональдсов»…
        Но вслух я сказал:
        — Можно.
        — Лерк! Обед дома, а ты какую-то ерунду им разрешаешь… — укоризненно проговорила мама так, чтобы слышал только я. 
       Я поцеловал их в щёчки и помчался к выходу, трясясь всё больше. В той ситуации, что описал Лиргамир, выжить у Тани шансов так мало, что я… какого чёрта я всё знаю об этом?!
 Глава 2. Паралич
       Объяснить, в каком я был сейчас состоянии, невозможно, это была предельная концентрация и отчаяние, бездна которого разверзлась во всей своей чёрной глубине. Когда я увидел первые капли крови на полу, я подумал, что у Тани начались месячные, бывало, что она оставляла такие следы, я шутил ещё над ней не раз по этому поводу, а она, смущаясь, отшучивалась. Поэтому я даже улыбнулся, открывая дверь в ванную, и думал о том, как сейчас скажу, что она наследила…
       Во мне сердце просто остановилось, буксуя, когда я увидел её, лежащей на полу. Я, кажется, заорал, ударив кулаком по окровавленной раковине, и она, удивительным образом разбилась, обрушившись на пол с грохотом, а я схватил Таню. Нет, она живая, только дышит она странно, и всё же она открыла глаза.
        — Ма-арик… — и улыбнулась, но изо рта вылилось изрядно крови горячей и густой мне на руку, которой я держал её лицо. Она сморщилась с отвращением и вытерла кровь ладонью. — Га-адость… Марик… как хорошо… что ты… а я думала… уже… как я люблю тебя… Господи…
       И вдруг сомлела, я почувствовал, что она вся обмякла, будто стекая мне на руки, как вода текла на пол мимо разбитой раковины.
        — Нет! Нет… очнись! Очнись! — я затряс её.
       Я поднял на руки, и отнёс в ближнюю комнату, положив на диван. И бросился искать телефон, ну ясно, что надо в больницу, но ведь до неё ещё доехать… Никто не ответил, ни Харитонов, ни Владимир Иванович. Никто… Чёрт! Ничего не оставалось, как набрать Вьюгина…
        А потом вылетел на двор, крича и не замечая, что на мне из одежды только шерсть на теле, слишком светлая и не слишком густая. О том, что я голый, мне сказал Борис, прибежавший в дом после моих воплей. Я с изумлением посмотрел на себя, довольно жалкое зрелище — голый мужчина, испачканный в крови и со снегом, тающим на голых ногах. Одеваться так долго…
        — Возьми одеяло в спальне, — сказал я Борису, отправляясь одеваться.
       Когда я вышел в комнату опять, Борис наклонился над Таней.
        — Не надо… — сказал я, она почти обнажена в этом шёлковом халате, попыталась повернуться, он раскрылся, заблестела кожа, бедро до самого верха, ткань соскользнула с плеча.
        — Она пришла в себя…
        — Отойди, — сказал я, хмурясь, невозможно, чтобы он коснулся её.
        — Марик…
       Я обнял её, поднимая на руки, Таня прильнула ко мне, обвивая шею, но руки её так слабы, почти как ткань этого халата, скользят…
       Борис помог мне завернуть её в одеяло…
       И вот мы у больницы, Вьюгин открыл дверь, помогая мне выйти с моей бесценной ношей.
        — Осторожно на ступенях, — сказал он, проходя вперёд.
       И вовремя, я едва не поскользнулся.
        — Она в сознании?
        — В созна-ании, — ответила Таня за меня. — Ма-арк… ну… по-а-чему он…
        — Ну, и слава Богу… — проговорил Вьюгин. — Сюда…
        Мы вошли в приёмное, в кабинет УЗИ. Меня даже не выгнали вон… и начали нести свою абракадабру, елозя по Таниной груди датчиком. Совершенно обнажив мою жену перед этим Вьюгиным… Боже мой…
        — Посмотри ещё печень, Маша, — сказал Вьюгин. — Нет ли выпота или отёка… да, я вижу…
       Она переместилась на живот, Таня подняла полу, прикрывая живот ниже пупка. И тут Вьюгин, взял у этой Маши датчик и, мазнув в излишки геля у грудей, по-хозяйски убрал Танину руку, и приложил датчик над лоном.
        — Беременность, — сказала Маша. — Пять недель акушерских. Три недели реально, то есть… ну, тут уже, на всех этих лекарствах… Сердцебиение можно услышать…
       Она нажала какую-то клавишу, и стало слышно «шт-шт…шт-шт…».
        — Живой, — сказала Маша. — Живой плод, маточная беременность…
        Вьюгин посмотрел на меня, я, наверное, что-то должен был понять, но я не понимал сейчас ничего… И в этот момент Таня захрипела, кашляя и поворачиваясь на бок.
     Медсестра подхватилась звонить, прокричала в трубку:
        — Каталку срочно!
        — Таня! — Вьюгин поднял её за плечи. — Ш-ш-ш, тихо… смотри на меня…
        — И-и… — вдохнула Таня с усилием. — Не… не хо-ачу…
        — Чёртова дура… Тогда на него смотри! — проорал Вьюгин, махнув мне, чтобы я подошёл.
        Таня протянула руки ко мне, зацепилась за свитер пальцами, задыхаясь всё больше… Но лицо её сразу стало мягче, у уголков глаз даже появилось что-то вроде улыбки. Приехала каталка, с грохотом закатываясь в кабинет, Вьюгин, кивнул мне, чтобы я положил Таню на эту качалку. Но она задыхалась всё больше и отказалась ложиться.
        — Не-е мо-агу я… не мо-агу лежа-ать… не мо-агу… я за… ды… ха… юсь… — целясь за меня, произнесла Таня, сквозь хрип, вылетающий из её груди.
        — Донесёте? — спросил он меня.
        Я просто смотрел на него как идиот, он шутит, не могу понять? Почему я могу не донести? Мы вышли в коридор, он снова пошёл впереди меня, открывая двери, а я держал Таню, сжавшуюся в комок и дышащую так, словно она старательно выдувает в груди мыльные пузыри. Я посмотрел на неё, она всё бледнее, при этом губы становились какими-то розовыми и блестящими…
       Мы вошли в радиологию, здесь меня заставили всё же оставить Таню, и выгнали вон, в коридор. И тут уже оказался Платон.
        — Марк… что?
        — Что?.. — рассеянно спросил я. И добавил честно: — Я… я ничего не понял… я… погоди, я позвоню. Наверное, надо, чтобы клапаны… чтобы срочно доставили… Борис звонил с дороги… сказали, едут.
        — Так может, они здесь уже, — сказал Платон.
       Я посмотрел на него и кивнул.
        — Да… да-да… — и набрал номер.
      «Совершенно верно, Марк Борисович, наша машина уже час как ушла. Должны быть на месте…», я поблагодарил на автомате. И посмотрел на Платона, но он и сам понял.
        — Что случилось-то? — спросил он.
        — Ты… я не понимаю, что… Она…
       Тут вышел Вьюгин, увидел Платона и подошёл к нам.
        — Ну, в общем, такой расклад: наши пошли мыться…
        — Что? — не понял я, «мыться»?..
       Вьюгин скользнул по мне взглядом, где-то в районе пупка:
        — Готовиться к операции, — пояснил он мне как олигофрену, спасибо, что вообще сказал, называется, до сознания всё равно не дошло.
        — От митрального клапана оторвалась створка и получилась эмболия. Сейчас агиографии сделают, надо найти этот тромб и убрать, а после — протезировать клапаны.
        — Я ничего не понял, только… это две операции сразу?
        — Ну… как бы да. Всё осложняется тем, что она… беременна.
        — Что?! — мы с Платоном выдохнули вместе.
       И тут с Вьюгиным сделалось страшное, он вдруг утратил всю свою холодность и в один прыжок оказался возле меня, схватив за свитер на груди, даже кожу под ним ободрал, это и привело меня немного в сознание — то, как загорелась кожа…
        — Да то, что какой-то муж, б…, не мог оставить умирающую жену в покое! Нельзя было подождать?! Нельзя было… хотя бы раз член из штанов не достать?! На смертном одре надо…
       — Да подожди ты… что за слова! — Платон вытаращил глаза.
      — Да то, что там сердца нет уже, как она жила, я не знаю, а у этого… одна долбёжка на уме…
       Я даже не сопротивлялся, до меня не доходило всё равно… Платон оттащил Вьюгина.
        — Погоди, Лётчик… так может это… ну… — вполголоса сказал он.
        — Да хрена! Это он! — придушенно просипел Вьюгин, он орал бы во весь голос, но не здесь, пустой гулкий коридор… — Пять недель, это реальных — три, так что вину не переложить ни на каких бандюков!
        — Вину… но, Лётчик, это же… ну это же хорошо, наверное, ну что… — проговорил Платон, не в силах удержать улыбку в уголках рта. — Ребёнок будет, а?
         — Да ты не понимаешь?!.. — опять почти вскричал Вьюгин. — Это осложняет всё! Это… да, что я объясняю вам, дебилам… «хорошо»… кому-то хорошо, вероятно, было!
      Он начал тыкать в меня пальцами, бледный и страшный как злой ордынец. Нет, ей Богу, кривую саблю ему, и будет реальный Чингисхан…
       Платон снова постарался отвлечь его на себя, оттаскивая за локоть.
        — Это… два инородных тела место одного в организме. Даже три, два клапана надо менять, всё в хлам… как она не захлебнулась ещё от отёка лёгких… Инородные тела, иммуносупрессия и тромбофилия при том! Ты знаешь, какая материнская смертность при таком раскладе, даже если сейчас всё пройдёт идеально?
        — Я не знаю, — спокойно и весомо сказал Платон. — Я и не хочу знать. И ты… Лётчик, успокойся, ты должен быть спокоен, ты же воин при мече. Это мы с ним колотиться должны, мы щас овцы, ты — пастух.
      Вьюгин взглянул на него, сбросил руку и пошёл прочь по коридору от нас. Платон подошёл ко мне.
       — Ну… что, Марк… я… вообще, поздравляю. Хотя, конечно… обстоятельства…
       — Что? 
       — Отцом скоро будешь, как я понял.
       — Ну… как бы да… давно знал…
       Платон смотрел на меня некоторое время, пока не сообразил, что я не понимаю. Он развернул меня к себе.
       — Марк, да ты… ты слышишь, что я говорю сейчас? — он смотрел мне в глаза, удивительно, как у них с Таней похожи глаза, очень яркие синие, я таких не видел больше ни у кого…
       — Ну я… слышу, конечно.
       — У вас с Таней будет ребёнок.
        — У нас есть ребёнок.
        — Есть. Но будет второй.
       Меня как в голову толкнуло. Я уже привык знать, что у нас есть ребёнок, да, я ещё не видел малыша Володю, я не держал его на руках, но я совершенно привык к тому, что он существует, он уже полностью присутствовал в моей душе, в моей голове, стал частью моей жизни и планов на будущее. А теперь… ещё ребёнок? То, о чём мы говорили и шутили с Таней? Как это может быть?
       — Ну как… а ты думал, что если у вас десять лет ничего не происходило от секса, то никогда и не произойдёт? — усмехнулся Платон.
       — От секса? — удивился я.
       Платон вздохнул и похлопал меня по плечу.
        — Ладно, Марк, не заморачивайся сейчас, ты, я смотрю… Слушай, я Марату позвонил, ты уж извини. Вон он, прикатил. И Марк Миренович тоже, и… мама?
       На слове «мама» я как-то немного включился. Обернулся и увидел, что Платон идёт по коридору навстречу Ларисе Валентиновне и Марку Миреновичу, а за ними бледный и смущённый Марат. Моя тёща увидела меня и ускорила шаги, подойдя, взяла меня за плечи, немного повыше локтей, глядя мне в лицо сияющими глазами.
        — Марк… Господи… — и обняла, приложив голову к моей груди на мгновение. — Ох, Марк, как хорошо, что ты тоже живой. О Тане я с марта знаю, Марк… ну то есть… Марк Миренович написал мне. Вообрази, какая удивительная произошла вещь, что Танюшка уехала прятаться именно в Шьотярв… Ох, как ты похудел, мальчик…
       Она выпрямилась сияющими глазами глядя на меня и погладила меня по плечу очень ласково.
         — Так ты знала, мама? — изумлённо проговорил Платон.
       Она обернулась к нему, утирая невольные слёзы, сейчас она была очень красивой, своей зрелой, будто выстоявшейся красотой. Моя тёща вообще очень нравилась мне, намного больше тестя, Андрея Андреевича, который, по-моему, был надутым павлином. Только теперь оказывалось, что у меня два тестя.
        — Знала, сынок.
        — Что же ты не сказала мне? Мне-то?!
        — Ты ведь тоже молчал. Я боялась навредить Тане. И тебе тоже… она ведь пряталась не только, чтобы самой спастись, но и чтобы нас не тронули, так ведь, Марк? После… тех убийств…
     Я вдохну, думая: спасибо, что не упомянули вслух мою маму. И отдельно спасибо, что не вплели в канву Книжника…
        — Что произошло, Марк?
       Я как дурак, не мог вымолвить ни слова, ступор продолжался, не понимаю, со мной в первый раз такая ерунда. Платон посмотрел на меня и, поняв, что не дождётся ничего, сказал сам:
        — Мы ничего не поняли с Марком, кроме того, что оперировать будут срочно, прямо сейчас.
       Лариса Валентиновна охнула, приложив ладонь к груди, и обернулась на Марка Миреновича, он взял её под руку.
        — Идём, Лара, я видел там диванчики, присядем, — он мельком взглянул на меня и увлёк Ларису Валентиновну с собой.
       Платон посмотрел на меня и, кивнув на Марата, тоже отправился за матерью и… вот, кто этот человек Платону? Это в крови у них, похоже, так запутывать свои отношения. А ко мне подошёл Марат… я с трудом соображал, признаться. То есть, вообще не соображал. Вот это «не понимаю, как она жива до сих пор», настолько выбило меня не то, что из колеи, но, окончательно, лишило сознания. Пока мы ехали сюда, пока я держал Таню на руках, я был самим собой, напуганным, паникующим, но собой, в моём уме, но как только её забрали из моих рук, я словно впал в какую-то летаргию…
      …И я это заметил. Я, конечно, никак не ожидал вообще когда-либо встретиться с Танины мужем. Она сказала, что он умер, и мы не обсуждали больше. После только упомянула по поводу счетов, что невозможно, чтобы их заблокировали, потому что единственный, кто мог это сделать, умер. И вот он… появился. Как по волшебству, похоже. И меня вытащил из тюрьмы, как сказал Платон. То есть все документы шли от Лётчика, но скорейший ход делу дал именно этот человек, которого я и не видел никогда прежде. Когда я узнал об этом, я представил его взрослым солидным мужчиной, возможно даже пожилым, сам не знаю, почему, но мне казалось, что такие возможности есть только у таких людей. Тем более что кое-кто при мне называл его по имени-отчеству, понижая голос при этом, во мне иного мнения и не было на этот счёт. 
       И вот, меня выпустили, это было уже в Москве, я поехал встретиться с Таней, ну и поблагодарить Платона и, особенно, Марка Борисовича. И… он вышел к нам из здания больницы, возле которой мы все собрались. Я удивился, что этот на редкость красивый и даже как-то аристократично ненарочито элегантный незнакомец направляется к нам, но подумал, что это кто-то из друзей Тани или Платона. И когда Таня представила нас друг другу, я, честно говоря, потерял дар речи. То есть я должен был в своей голове сменить образ пожилого всемогущего дяденьки на вот этого парня, моего ровесника, судя по всему, как, спрашивается, мне было уложить это в своей голове?
       Но пришлось как-то укладывать. Начать с того, что мы все поехали обедать в ресторан, какие мне, замшелому провинциалу, застрявшему в прошлом веке, и не снились, в меню даже не было цен, Платон после сказал на эту тему, посмеиваясь:
       — Это потому что те, для кого важна цена, в такие рестораны просто не ходят. Здесь те, кто расплачивается, не глядя. Впрочем, Марк как раз не из расточителей, просто для него это мелочь.
        — Мелочь?.. — я недоверчиво покачал головой, хотя не доверять Платону у меня не было причин. — И сколько же у него денег в таком случае?
       Платон пожал плечами.
        — Ты у Тани спроси, она знает.
        — А мне он помог, потому что Таня попросила?
        — Ну, вероятно. Это же справедливо, чего ты расстроился?
        — Да нет…
        Платон рассмеялся.
        — Что, Марк произвёл впечатление?
        — Не без этого, — задумчиво кивнул я.
        — Не тушуйся, ты тоже производишь впечатление, — засмеялся Платон, толкнув меня в плечо.
        — Наверное, мне поговорить с ним надо, — сказал я.
        — Наверное.
        После того как мы с Таней старались заработать просто на то, чтобы не пропасть в большом городе, принуждённые снимать комнатушки в ужасных коммуналках, принять, что вообще-то Таня привыкла совсем к другому, было необычным ощущением. Но я вспомнил, как она удивлялась и улыбалась суммам, что я называл. Да, она привыкла к иному уровню жизни, я и прежде догадывался об этом, а теперь я увидел это воочию, когда оказалось, что у них даже водитель в личном автомобиле. И машин оказалось не одна, и даже не две.
       Но главное впечатление оказалось впереди, когда он припечатал наглеца, что валял Таню по снегу, как я понял, этот Курилов до сих пор в больнице, шину наложили… это было приятно. Но я не хотел чувствовать себя в роли такого же Таниного ухажёра-неудачника, о скулы которого можно почесать кулаки, если что. В этом смысле роль Лётчика Вьюгина мне стала окончательно неясна. Я, было, начал думать, что у них какая-то любовная история, если он всё время стремится мне в морду дать, но Таня не хотела говорить об этом.
        — Марк Борисыч, я… хотел сказать, не знаю, что вам известно о наших с Таней отношениях…
       Он посмотрел на меня рассеянно, очень бледный и отсутствующий сегодня.
        — Всё известно, — сказал он, прислонившись к подоконнику. — Не думаю, что нам вообще нужно об этом говорить. Особенно сегодня.
       — Да-да… я хотел только сказать, что я… вы должны знать, я люблю вашу жену. Но это… только с моей стороны. Между нами… ничего нет.
       Он посмотрел на меня и покивал довольно равнодушно. Вообще вид у него был, как у человека не в себе.
        — Я ещё раз хотел поблагодарить за то, что вы помогли мне снять обвинения.
        — Марат… — выдохнул он, хмурясь. — Поверьте, это всё не стоит благодарности. Вы же были невиновны?
        — Нет… то есть, да, невиновен.
        — Ну и все. Просто пришло время вам освободиться от несправедливости. Мне лично очень жаль, что это не случилось с вами раньше. Ужасно, когда человека преследуют без вины, — он посмотрел на меня. Что-то в этот момент мелькнуло в нём живое, в отличие от предыдущей пластиковости. — Хуже только знаете что? Когда нет наказания… Если вина есть, а наказания за преступление нет. Это страшно. Это развращает. Это намного хуже наказания без вины. Как настоящая дьявольская ловушка.
       Я посмотрел на него, очень бледного, мне даже оказалось, что он болен, потому что даже его бледность сейчас не была обычной, казалось, он упадёт в обморок вот-вот.
       В этот момент в коридоре появился Лётчик, на нём под расстегнутым халатом была зелёная хирургическая пижама. Он явно торопился.
        — Где ваши люди с клапанами? — не называя Лиргамира ни по имени, ни по фамилии, спросил Лётчик.
       Лиргамир выпрямился, весь словно заостряясь ещё больше.
        — То есть как?.. Их нет?!
        — Нет… — сказал Лётчик, бледнея.
       Лиргамир полез в карман за телефоном. Но в этот момент в коридоре появились ещё какие-то люди, шедшие от входа, совсем не похожие на медиков или курьеров.
Глава 3. Палачи и жертвы
        — Незачем звонить, Марк Борисович, — сказал шедший в середине странной процессии из восьми человек господин в дорогом костюме, он выглядел очень довольным. Коренастый и кривоногий, редкие рыжеватые волосы причёсаны волосок к волоску, на груди шёлковое кашне.
       Лиргамир развернулся, тут же изумительным образом меняясь. Ещё не развернувшись вполне, он уже был другим, крепче и больше, и даже старше. И молча смотрел на коренастого.
        — То, что вы ищете, у нас, — сказал коренастый, очень довольный собой, мне казалось, ему хотелось скакать на одной ножке с выкриками: «Да-да! Я тебя сделал!», но он только обернулся она одного из своих, державшего кейс. 
       Лиргамир смотрел на него, молча некоторое время, и опустив голову, но при его росте получалось, что он смотрит сразу и свысока, и исподлобья. 
        — Чего ты хочешь за это? — и голос у Лиргамира оказался сейчас совсем иным, жестоким как сухой лёд.
        — А ты не хочешь узнать, как они попали ко мне? Как я вышел на вас? Как я узнал, что вы оба живы и…
        — Плевать мне, —  с отвращением дёрнув губами, сказал Лиргамир. — Что за мою вещь?
       Мы с Лётчиком с удивлением замерли, наблюдая странную сцену.
        — Может, отойдём? — сказал коренастый.
        — Говори при них, — Лиргамир имел в виду нас с Лётчиком.
       Коренастый усмехнулся.
        — Знаешь, Марк, сынок, в наших рядах выросли очень большие зубы на тебя. И твой долг многократно вырос. А ещё… — он обернулся на свою свиту. — А ещё некоторые считают, что ты отстаиваешь какие-то там благородные цели, семью и прочую старомодную советскую пургу. Вот я и хочу оказать им, до чего они неправы, потому что ты гнилой извращенец, и жена для тебя всего лишь один из источников доходов.
       Он смотрел на Лиргамира, продолжая наслаждаться моментом, пока тот, похожий на пронзённого копьями воина, смотрел на него сверху вниз. Именно так сверху вниз и дело не в росте, он намного выше, да, но он смотрел так, потому что относился к коренастому, как к чему-то отвратительному и низкому, не надо говорить, чтобы показать это…
       — Так вот, чтобы прекратить ненужные брожения, я хочу, чтобы ты признал, что ты извращенец, чтобы об этом знали все, кто имеет с тобой дело.
       Лиргамир смотрел на него, сложив руки на груди, ожидая продолжения.
        — Мои парни не верят, что ты заднеприводной. Говорят, так защищать свою жену педик не может. Не понимают, что ради выгоды люди и не на то способны.
        — Хорошо, — Лиргамир поднял голову, глядя на всех собравшихся сразу,  и сказал невозмутимо: — Я, Марк Лиргамир — дырявый педик, подтверждаю. Все слышали?
       Он даже голос поднял.
       — Боюсь этого мало, Марк Борисыч, — самодовольно усмехнулся коренастый.
       — Мало? — Лиргамир усмехнулся страшно. И ка-ак крикнет: — Я грязный педрила, я долбился в задницу, я брал в рот и… что там ещё… чёрт возьми… всё, что ты можешь вообразить свои больным мозгом, Вито, я делал!.. Слышите, мужики?.. Теперь доволен?
       Вито немного побледнел, дёрнув толстым носом, и снова покачал головой.
        — Не-ет. Так легко не будет. Они поимеют тебя, — он обернулся на своих спутников. — И в машине там с нами ещё семеро. Понимаешь, привыкли в зоне... А ты парень-то загляденье, у них давно стоит на тебя. Поимеют и снимут на видео, чтобы показать, кому надо при случае.
        — Да пожалуйста, — легко сказал Лиргамир. — Хоть здесь. Хоть на Красной площади напротив Кремля. Ты, Вито, хоть ротой своих зеков можешь меня отъюзать, да хоть на кол посади, хоть намотай мои кишки на колёса своего «мерина» и размажь по Москве, только отдай мою вещь. Отдай вот ему, я поеду с вами.
       Он кивнул в сторону Лётчика, который побледнел, будто это его собирались увезти чокнутые урки для своих развлечений.
       — Я вам говорил, ему понравится, — ухмыльнулся Вито, обращаясь к своим. Но у тех были совсем не такие лица, как у него. 
       Вито начал багроветь. Тогда Лиргамир сказал:
        — Вито, не время трендеть, как я понимаю, — он чуть повернул голову к Лётчику. — Отдай клапаны. 
       Но Вито только ухмыльнулся, качая головой.
        — Понимаешь, в чём дело, Марк Борисыч, это же тебе надо, чтобы Таня была жива, мне на это плевать. Так что это у тебя времени нет, а у меня сколько угодно. От трупа взять то, что мне надо, ещё проще. Хотя…
      Он опять обернулся на своих:
       — Выяснился интересный нюанс, что там помимо клеток у вас имеется эмбрион. Идеальный живой эмбрион. А это совсем другое дело. Я соглашусь объяснить парням, почему сегодня они останутся «без сладкого», в обмен на…
        — Ну нет,  — у Лиргамира дрогнули ноздри, и он выдвинулся лбом вперёд. — Её ты не тронешь. Я поеду с вами. Ты хотел, я согласен. Но к Тане никто не подойдёт.
        — Тогда она умрёт, — сказал Вито, делая вид, что очень огорчён.
        — Не много ли ты хочешь? И меня? И моих детей?
       Вито беззвучно засмеялся.
        — Надо было соглашаться сразу, Марк Борисыч, ещё два года назад, ты же ломаешься, цена и растёт. 
        — Отдай клапаны, пусть Таню прооперируют… а я…
        — Да чёрт с тобой, Марк! — скривился Вито. — Это была проверка, и ты, пидор, её не прошёл, никому не нужна твоя задница, успокойся.
        Тут неожиданно заговорил Лётчик.
        — Послушайте, нет времени препираться и выяснять ваши высокие отношения, Таню ввели в кому, она на АИКе, и так мы не можем держать её долго, это очень опасно, сердце стоит, и… и уже может не завестись, а…
        — Ты слышишь, Марк?! Твоя жена уже почти умерла, уже не одной ногой в могиле, она уже лежит в ней, а ты стоишь с лопатой. Закопаешь или поможешь выбраться, решай, Марк, — уже не ломаясь, проговорил Вито. — Я говорил тебе, она даже не будет знать… она ведь и о ребёнке ещё наверняка не знает… Подумай, всего несколько клеток и её жизнь.
       Лиргамир дрогнул, будто ему воткнули штык в живот.
      — Всё… бери, — прошептал он, опуская голову, словно у него сломалась шея. — Но вначале её прооперируют. Валерий Палыч, проследите, чтобы вначале… — я думал, он упадёт, даже шагнул вперёд, и он, действительно, оперся рукой о мой локоть, поднял глаза на меня, дрожащий и страшный, и увидел что-то за моим плечом.
      Я обернулся, там был Платон, с расширенными от ужаса глазами он смотрел на нас, на то, как Лётчик почти бегом уходил с кейсом, в котором были бесценные клапаны, способные спасти Тане жизнь, её шанс… И как Вито вытащил телефон из кармана, намереваясь кому-то звонить. Я услышал: «Кира Николаевна, да, выезжайте, здесь всё готово», и подумал, удивительно, точное имя и отчество Киры, моей двоюродной сестры из Кировска. Как странно, будто завершается ход спирали, снова какая-то Кира…
       Лиргамир бросился пот коридору к выходу. Платон посмотрел на меня и поспешил за ним, ну, и я тоже. И тут я увидел, что Лиргамир, отбежав несколько шагов от дорожки, упал коленями в снег, его громко вывернуло, правда, без толку, потому что блевать ему, очевидно, было нечем. Я вернулся внутрь, купил в киоске бутылку воды и вышел снова. Лиргамир сидел, высоко подняв колени и, прижав ладонь со снегом к лицу. Снег почти не таял под широкой длиннопалой ладонью, кончики пальцев подрагивали… А Платон говорил что-то ему. Когда я подошёл, то услышал, что Лиргамир ответил ему:
        — …Я сделал хуже, Платон, ты… что… ты не понимаешь?.. Я не просто позволил… я все равно, что сам изнасиловал её, а после ещё и обокрал… — он посмотрел на Платона, увидел меня, и, взяв бутылку с благодарном кивком, отрыл её и выпил несколько глотков, а остальное вылил себе на голову. И плашмя приложил ладони. — Господи… я никогда не предавал её. Никогда… Только потому и… а теперь…
        — Марк, вставай, ты простынешь, — поморщился Платон, тронув его за плечо, эта сцена отчаяния была неприятна ему, и я понимал, почему, внезапное душевное обнажение, притом публичное, выбивалось из картины мира и жизни, существующей в прекрасной гордой голове Платона. — Идём… 
        — Не надо… — сказал Лиргамир, оттолкнув его руку. — Не надо меня опекать.
        — Идём, Марк, вставай люди смотрят.
         — Да насрать мне, пусть смотрят! — огрызнулся Лиргамир. — А ты не стой так близко, решат, что и ты гей, как я…
        — Ну, хватит, что ты как… Если ты гей, то я бабушка Красной Шапочки! – окончательно разозлился Платон. – Вставай!.. Марат, помоги поднять его. Хорош, Марк… Чего ты… ну и сделают аборт, вспомни, что Лётчик сказал об этом, всё равно нельзя сейчас было…
       Лиргамир поднялся и оттолкнул Платона.
        — Да пошёл он, Вьюгин твой к таким-то хренам, он сказал… он сказал… да он всё скажет и всё сделает, лишь бы…
       Он посмотрел на меня.
        — Вот он ещё может понять меня. Только твоего ребёнка никто не убил, да, Марат? 
      Я подошёл ближе и с размаха ударил ладонью по лицу. Он отшатнулся, качнувшись, в ужасе хватаясь за щеку и с изумлением глядя на меня. А сказал, глядя ему в эти самые изумлённые глаза:
        — Да, Марк. Мой ребёнок сам погиб, не родился. Когда шевелился уже, когда уже она знала, что будет сын и ждала его, и я его ждал. Я сидел в СИЗО, где меня унижали и били по почкам, пристраивались к моей заднице, приходилось спать вполглаза, и каждый день меня заставляли признаться, угрожая, что иначе все в камере узнают, что я насильник несовершеннолетних… Да, она никогда не любила меня, я её любил с первого дня, как увидел ещё девчонкой, и я сломал ей жизнь своей любовью. Но тогда, в тюрьме, я думал иначе… Она была моим благословением, надеждой, моим счастьем, светом, который только и грел мою душу, не позволяя погрузиться в полное отчаяние. Я был ей проклятием, а она мне — даром Небес… Конечно, я понимаю тебя. Только ты её муж, я не был. Я только мечтал об этом, и уговаривал её, между прочим, но… за меня она не пошла. Она вышла за тебя, почему, знаешь, наверное, только ты… И сейчас ты принёс жертву, жаль, что не себя, тебе было бы легче, но… у всего своя цена… У тебя есть всё, у меня нет ничего... Но так-то — да, я тебя понимаю…
       Марк долго смотрел мне в лицо, отнял руку от лица, и, сделав шаг ко мне, сжал моё плечо.
        — Да… да… прости. И.. спасибо. Вы… — он оглянулся на Платона. — Мужики, вы простите меня… что я… как баба расклеился.
        — Ничего, — сказал Платон. — Со своими можно. Идём.
      Он хлопнул его по плечу. Мы развернулись к крыльцу, и тут я увидел Киру. Мою двоюродную сестру, Киру, которая по тому самому крыльцу поднималась тоже.
        — Кира!.. — воскликнул я изумлённо.
      Она, очень красивая, даже лучше, чем была школьницей, настоящая столичная дама, одетая в симпатичную норковую шубку, несла небольшой чемоданчик в руке, обернулась с изумлением.
        — Марат?.. Ты как здесь? Или… ты с Таней здесь? — усмехнулась она. — Конечно, где она, там и ты… Наверное, счастлив теперь?
        — А ты зачем здесь? — спросил я.
        — Я-то… я по работе. Здравствуйте, Платон, — она кивнула и Платону. — Извините, очень спешу.
       Мы остановились с Маратом и посмотрели друг на друга. Лиргамир обернулся к нам.
        — Погодите-ка… — он смотрел на меня, потом на Платона. — Это… что… Кира, подружка Тани?
       Вообще-то было, чему удивиться.
        — Д-да… — сказал Платон, изумлённо. — Откуда ты её знаешь?
        — Я не знаю её. Я знаю о ней… так ведь, Марат? — он смотрел на меня. Снова сосредоточенный и строгий как перед этим. — А… зачем она здесь?
       И тут я всё понял.
        — Её вызвал Вито, — сказал я. — Я слышал, он звонил. Она пришла… взять материал… я думаю…
        — Что?!.. — беззвучно выдохнул Платон, обернувшись на меня.
       А Лиргамир кивнул, я хотел было поспешить за Кирой, остановить её, не дать сделать то, зачем она явилась, как гриф, как гиена терзать Танино тело уже в самом прямом смысле.
        — Не надо, Марат. Этого уже не изменишь, мы не остановим их, их там не меньше десятка. И с этой приехали ещё, — он кивнул на минивэн, из которого вышла Кира. — Мы просто определим круг обречённых. И всё.
       Он говорил немного металлическим голосом и уже с невозмутимым, снова очень бледным лицом.
        — Кстати, один из тех, что был с Вито, ты… должен знать его. Вон он, молодой… — он кивнул себе за правое плечо. — Как его звать, Таня говорила… я забыл, видел его в Питере…
        — РОман?! — с изумлением воскликнул я, узнавая среди прочих в свите Вито того самого Романа, который жил с Таней вместе в одном доме, а потом со страху бросил её и сбежал.
        — Именно… Ты знал, что он предал вас? – похоже, Лиргамир полностью овладел собой, даже мокрые волосы, будто уже высохли и лежали надо лбом как надо, никакой отчаянной взъерошенности, нет, снова только красивая небрежность, как и во всём его облике.
        — Он? Не может быть…
        — Может… Я удивляюсь другому, что он здесь, – хмурясь, проговорил Лиргамир, будто сам с собой. – Ведь какая уверенная сволочь… И почему он здесь, вот это тоже интересно. Не думаю, что случайно…
        …Конечно, не случайно. Я хотел видеть, как этому снежному барсу охотник всадит копьё в бок, как он будет корчиться, как будет извиваться, кусать древко, тщетно пытаясь вырвать его. Правду сказать, я не ожидал, что речь будет идти о жизни Тани, я как-то немного по-другому представлял себе проблему, мне казалось, это как зуб вставить. Да ещё оказалось, что она снова беременна, об этом донесли Вито его люди, подкупленные в больнице, где он, расставив силки, и ожидал этих двух опасных и прекрасных зверей с того дня, как я рассказал ему то, что узнал от Кати.
       О, это было сладко наблюдать, как Вито распинал его. Правда немного смазало, как решительно он согласился на всё, что угодно, на любую жертву, любое бесчестье в отношении себя, только бы не коснулись Тани, только бы отдали эти несчастные клапаны, от которых, оказывается, зависела её жизнь сейчас. Это удивительным образом подняло его в моих глазах, как бы мне ни хотелось поглумиться и сказать, что педик всегда рад зад подставить, но я видел, что не только меня, но и остальных, кто был с Вито, странным образом тронула эта его готовность пожертвовать всем ради неё. Признаться, я не ожидал, что такой вот, лощёный красавец, может быть совершеннейшим дворовым босяком ради этой вздорной Тани… совершенно это не вязалось с тем, как он выглядит, как ведёт себя, как говорит, вообще с ним, и что я слышал о нём, это не вязалось.
       Впрочем, и с Таней много чего не вязалось.
       И очень приятно было видеть, как Вито всё же переломил ему хребет, и что с ним сделалось, и как выглядел Платон, мой поверженный соперник, рогатый муж, и шьотярвский егерь Преображенский, каким-то странным образом встроившийся в их компанию. И даже то, что он не узнал меня, мне было на руку, я смотрел на них, упиваясь своей местью им, сильным и великолепным, а я такой мелкий и незамеченный даже причинил им всем столько боли. Этим троим и самой Тане.
       Её я не видел. Но я увижу, я ещё упьюсь своей местью вполне. Всё впереди…
      А сейчас я видел, как они прошли в вестибюль и нашли там… Марка Миреновича, он тут тоже оказался удивительным образом, и какая-то видная женщина, я мог только догадываться, что это мать Тани и Платона, потому что Платон вообще-то был очень похож на неё, Таня же другая. Она вообще другая. И мне теперь не терпелось увидеть её…
      …Если бы я знала, что этот красивый большеглазый юноша так интересуется Таней, я бы позвала его посмотреть на неё. Что называется, полюбоваться, что стало с её хвалёной красотой.
       Да, я пришла взять материал. Конечно, я не готовилась к этому заранее, Боже упаси, я давно забыла о Танином существовании. Ну, почти забыла, потому что ею всё время тыкали с экрана телевизора, то она смотрела на меня из модных журналов, которые я всегда любила листать, а потом и вовсе стала героиней шоу «Рок и мода» с Володей Книжником, которого почему-то стали звать Ленин… С Володей.
       Я бы не смотрела. Я бы наплевала, давно уже отболело то, что было тогда. Надо сказать, я насладилась вполне той местью, той пляской, завистливой ненависти, которая получилась такой великолепной. Правда меня всё же, что называется, поймали, но тоже ведь по моей глупости, нечего было болтать Володе. С тех пор я научилась держать чувства при себе.
      После всех тех событий, удовлетворённая, я поступила в мединститут, и в Кировск больше не возвращалась даже на каникулы, я находила, чем мне заняться в Москве, на кафедрах всегда нужна была помощь, а особенно в те годы, когда так упало финансирование и не хватало на зарплаты мелким, но таким необходимым сотрудникам как уборщицы и прочие. Так что в ненавистном Кировске, где и ко мне никто больше не относился с симпатией, мне нечего было делать. Окончив институт, я пошла в ординатуру, и стала вначале подрабатывать, а после, уже в аспирантуре, и совсем перешла на работу в одну из клиник Nova Vita, принадлежавших Виктору Викторовичу.
      Я была на хорошем счету, молодых и перспективных ценят высоко. Мы с эмбриологами, действительно, экспериментировали с зародышами, с клонированием в том числе. Пока не слишком успешно. Мне всё время приходило в голову, что для создания человека необходима мелочь, та самая «частица Бога», что вдыхает жизнь во всё, а мы ею, конечно, не владели.
       Впрочем, я гнала эти мысли, это было так глупо и провинциально, попахивало религиозным мракобесием, что я даже себе не признавалась в их существовании, ведь тогда пришлось бы задумываться слишком о многом, а слова «грех» не было и не могло быть в моём лексиконе.
       И так я очень хорошо жила эти годы, зарабатывая большие деньги, я даже могла купить квартиру, правда, в ближнем городке-спутнике Москвы, но и это большое дело.
      И вдруг стало известно, что наш босс имеет совершенно определённую цель. Не просто ребёнок из пробирки для себя, но ребёнок определённых качеств. Он объявил нам задачу, спросив, возможно ли скрестить клетки Тани Олейник и его, чтобы получился её ребёнок как бы от него. Когда его спросили напрямую, почему просто не жениться на ней и не делать это обычным способом, он ответил, оно я уже знала ответ на этот вопрос: Таня бесплодна, и сам Виктор Викторович тоже был бесплоден, получить ребёнка он мог только с помощью ЭКО и весьма неприятных процедур для себя тоже. А жениться ради этого на такой как Таня… кому это надо? Тройная морока.
      От него материал мы получили давно, но от Тани никак не удавалось. Очень странно, но купить её яйцеклетки оказалось невозможно: мало того, что она всегда была беспросветной советской дурой, так ещё и муж у неё оказался из таких же, кто считал, что торговать детьми безнравственно. Господи, на пороге новое тысячелетие, а они о нравственности. Эта Таня, которую выгнали бы из школы за распущенность, которая устроила форменный бордель в Кировских развалинах, и теперь была замужем за богатым московским мальчиком и открыто встречалась совершенно с другим, вот эта… будет говорить нам о нравственности и отказываться от честной сделки?
       Меня это так разозлило, что я предложила Виктору Викторовичу просто похитить её, ну и… клетки взять. Он долго на меня смотрел.
        — Тогда проще убить.
        — Яйцеклетки погибнут.
        — Но вы же мне обещаете клон… — и он испытующе пронзил взглядом начальника нашей лаборатории.
        К счастью, наш начальник нашёл в себе достаточно смелости сказать, что теоретически всё это возможно, но до сих пор нам не удалось это сделать.
        — Возможно, именно потому, что клетки были мертвы, Виктор Викторович. Нужны живые клетки… И потом, всё же клон — это не то, то вам нужно, ведь так? Вы хотите ребёнка. Своего, но от этой женщины. Это  означает только вариант ЭКО. И нам нужны её яйцеклетки.
       Когда же сегодня мы узнали, что имеется беременность, наш начальник воодушевился.
        — Нам нужен этот эмбрион!
        — Как вы себе этот представляете? Сан Саныч, мы привезём лишь… какой-то детрит.
       — А вы постарайтесь. Выскоблите кареткой с эндометрием вместе и плодное яйцо, и в азот. Если нам удастся получить его живым… Вы видели ведь этих людей? — он посмотрел мне в глаза.
      «Видела», да чтоб я провалилась! Я с этой паршивкой дружила восемь лет, каждый день смотрела на неё, пытаясь разобраться, почему она даже во мне, кто ненавидит её всеми фибрами, вызывает желание, не отрываясь смотреть на неё, подражать, смеяться её шуткам и даже просто улыбаться от того, что я просто её вижу. Но её мужа, этого загадочного Лиргамира, которого, как мне казалось, боится даже Виктор Викторович, я не видела никогда.
        — Ну, а я видел, — Сан Саныч откинулся на спинку своего богатого кресла. — И кое-что о нём слышал… Евгенику заклеймили как расистскую лженауку, но, честное слово, я бы предпочёл вырастить этот эмбрион, а не создавал бы искусственное дитя нашего уважаемого босса… Тем более что эта женщина, если  выживет теперь, вряд ли сможет ещё рожать.
        — Ребёнок у неё есть.
        — Но его мы уже не сможем выдать за ребёнка Виктора Викторовича, — он выразительно посмотрел мне в глаза.
        — Я вас правильно поняла?.. — я всё же не могла поверить в это.
       Сан Саныч показал на свой рот, изобразив молнию, на которую будто бы закрыл его. Конечно, то, что он задумал маловыполнимо, я не представляю, чтобы после отторжения из организма матери, пусть и на таком раннем сроке, но эмбрион сохранил бы жизнеспособность. Но почему бы и не провести эксперимент. О том, что это всё во мне вызывало мстительное возбуждение, я не говорю, я с удивлением почувствовала его. Мне казалось, всё давно забыто, всё перегорело во мне, и вот сейчас я поняла, что нет, всё живо, так же, как было тогда… Странно, возможно, во мне сработали какие-то нервные связи, грубо говоря, рефлекс, за столько лет я привыкла испытывать эти эмоции, и даже такой большой перерыв этот мощный рефлекс не разрушил.
        Как бы то ни было, но я поехала в Бакулевский институт в сопровождении охраны, с портативным переносным аппаратом УЗИ, и по дороге уже не думала о том, что я сейчас увижу Таню, которую в последние годы я видела только по телевизору или в журналах, и то, потому что её было слишком много. Я думала о том, как мне таким образом извлечь эмбрион, чтобы он остался невредим и жизнеспособен. Задача практически невыполнимая, но потому и интересная. А что если удастся? Ведь это впервые, чтобы, по сути, абортивный материал был использован для ЭКО. Это, как говориться, пахнет, если не Нобелевской, то серьёзным прорывом. Публикациями в международных журналах, буквально, славой.
       Да, именно это и было в моей голове, когда я вышла из машины во дворе Бакулевского центра. И я даже забыла о том, что мне сейчас предстоит очень ответственное, и сложное поручение. Надо сказать, я испытывала гордость, и даже приступ тщеславия, приятно бурлящий в крови. И только, когда я уже, торопясь, поднималась на крыльцо клиники, мне напомнили о том, к кому же я приехала, то есть не только зачем, но и к кому…
       Я увидела и, конечно, сразу узнала Марата и Платона, просто потому что только что видела их обоих по телевизору, но, конечно, увидеть вот так их было неожиданно и они какие-то не такие, как на экране, хотя, кажется, те же. В первое мгновение после удивления, я подумала, надо бы подойти, но вспомнила, что я спешу, а ещё… а ещё вдруг поняла, зачем я здесь.
      Вот тут я и посмотрела на третьего, бывшего с ними, я бы обратила на него внимание и просто потому, что в него весьма примечательная внешность: удивительно правильное лицо, оно показалось бы неживым, если бы не очень острый взгляд серых, даже тёмно-серых глаз из-под согласных прямых бровей, его глаза жгли, и я ещё не поняла, какого рода интерес горит на их дне, он меня взволновал, этот огонь, если это тот самый Лиргамир, муж Тани… получается, ей снова достался какой-то необыкновенный мужчина, наделённый не просто красивой внешностью, но внутренним огнём такой силы, которого я ещё не встречала. Наверное, потому я и не была замужем и всерьёз ни с кем не встречалась, что все мужчины, что встречались мне были мелки, тусклы и не вызывали во мне ничего, кроме усталости от их внимания уже на втором-третьем свидании.
       И вот такой, прожигающий взгляд, который воспламеняет даже на расстоянии, у того, кто опять принадлежит не мне? И не просто мне не принадлежит, но он её. Опять её, Тани! Это чёртовой Тани Олейник, которая будто появилась на свет отнимать у меня всё лучшее. О Володе я не вспоминала столько же времени, сколько не думала о ней, о Тане. И то, что Володя всё же стал знаменитым, вся эта шумиха и упоминания их имён вместе тоже мало волновали меня, я пережила это, перемолола в своей душе и забыла, и смотрела теперь отстранённо, даже не думая, что несмотря ни на что, они всё же вместе. Хотя это и были немного странные отношения, потому что Таня была замужем, и даже в нынешние времена довольно свободных нравов, даже с модой на эту самую свободу, на эту тему говорили глухо.
       Когда же Володя погиб… это было больно. Неожиданно и больно. Я не думала о смерти сама и не думала, что могу в скором времени услышать о смерти кого-то из моих сверстников, там более о смерти Володи. В тот момент, год назад, всё как-то внезапно всколыхнулось, ожило во мне, я даже плакала… Больше того, я пошла на его похороны… И я видела безобразную сцену, которую устроила у гроба бывшая жена Володи, показавшаяся какой-то огромной лохматой вороной набросившейся на ласточку. Когда истошно заплакал его сын, я не смогла этого выдержать и ушла, не дожидаясь окончания церемонии. Проталкиваясь сквозь толпу, я выронила где-то свой букет красных гвоздик, не в силах сдерживать слёзы, и, рыдая, что ни в ком не вызвало удивления, многие плакали в той толпе. Оказалось, во мне ещё много было живого.
       Когда я услышала о смерти Тани немного позже, это уже не тронуло меня вовсе, мне казалось, она умерла вместе с ним, с Володей.
       Каково же было моё удивление, когда оказалось, что она не только жива, но именно от неё материал тщится получить наш Виктор Викторович, признаться, мне не было ничего об этом известно до сего дня. И вот я приехала, чтобы увидеть её и забрать у неё то, что понадобится нам для удивительного эксперимента. Странно и удивительно переплетает судьба наши с ней жизни. 
       И, конечно, вот он, этот человек, Лиргамир, судя по всему, именно о нём говорил Сан Саныч, когда упомянул о евгенике. Да, конечно, соединить Таню, какой её помнила я, и вот этого изумительного человека, это, действительно достойный материал, как говориться, куда выигрышнее генов кривоногого и неказистого злобного паука Виктора Викторовича. Так что во мне появился личный интерес постараться доставить их эмбрион живым…
       Когда я вошла в реанимацию, со мной был охранник, который нёс аппарат УЗИ, нас обоих заставили надеть стерильные халаты и маски, что в общем понятно, послеоперационный период да ещё после такого вмешательства… Мне стало не по себе, когда я подумала, что я пришла совершить над беспомощной женщиной, которая притом находится между жизнью и смертью… А ведь это чудовищный по своему цинизму и наглости акт, я намереваюсь ограбить её в самом страшном смысле. Я отбираю то, что раньше никто не пытался воровать, биологическую идентичность. И только потому, что мне за это хорошо платят. Получается, в этом мире можно купить всё? Получается и я продалась, получается, я пришла совершить противоестественное и преступное деяние только потому, что за это заплачено?
      Я остановилась, глядя на койку, на которой, опутанная проводами и трубками с дренажами, торчащими из груди, посередине которой приклеена повязка, а под ней, ясно, длинный шов. Такой был у Тани, но я никогда не знала, откуда он там взялся, сама она отшучивалась, и я поняла только, когда уже училась в медицинском, поняла окончательно. Хотя ходили неясные разговоры, когда Таня лежала в больнице после выкидыша, но я не придавала значения, не желая вникать в её проблемы больше, чем уже была вовлечена.
       И вот теперь… я стояла здесь и смотрела на неё. Я вдруг вспомнила, что я сделала тогда с ней, но вот он, Марат, тут же, так никуда и не делся, всё возле, а Марат тоже не самый худший был юноша когда-то, и как он влюбился в неё… И что, что она, конечно, никогда не осталась бы с ним на ночь, если бы я не отравила их тогда… Он в неё влюблён. Был и остался. Так что потеряла ли она в результате? Теперь мне так не казалось…
      И всё же… Я могу не делать того, зачем меня послали. Я могу отдать любую яйцеклетку из нашего банка, кто и когда заметит разницу? Никто и никогда. Ведь гарантий сходства никаких нет, это вам не синий и жёлтый смешать, и то получатся разные оттенки зелёного, если чуть-чуть изменить пропорции, в яйцеклетке нет копии женщины, в теле которой она произведена, там всего лишь зашифрованный код всех поколений её предков. Так что никто и никогда не узнает о подмене. Ну, а эмбрион… ну не получилось, разрушился. И так 99,9 процентов, что он погибнет. Я могу это сделать. Могу оставить ей её ребёнка, и не трогать её клетки, отдам клетки тех, кто добровольно продал… Да, за моей спиной стоит охранник, но что он понимает? Я просто заставлю его выйти, я в любом случае сделаю это, потому что манипуляция не для глаз посторонних, тем более мужчин. Я могу… могу, и всё это без риска для себя…
       Я обернулась, показала охраннику, куда поставить аппарат УЗИ, он был на батарейках, так что мне его помощь не нужна даже в этом.
        — Выйдете пока, — сказала я ему.
      Он только кивнул. Я подошла ближе к кровати… да, пикает аппарат, шуршит ИВЛ, лицо перекрывает эта маска… Но это Таня. Таня… один взгляд на которую всегда вызывал во мне волнение восторга, потому что как я ни ненавидела её, но смотреть на неё без восхищения не могла, таким прекрасным и гармоничным было её лицо, таким изящным и грациозным тело, движения, будто она репетирует их перед зеркалом целыми днями, полны мягкой силы и гибкости настолько, что хочется им подражать. Но как подражать её нежному голосу, звенящему как струна, журчащему смеху? Как подражать вот этому всему, из чего состоит она вся, и всегда будет такой, даже когда станет старухой, останется притягательной. Если она притягивает меня, то как она действует на тех, кто никогда не испытывал ненависти к ней?
      Я прикоснулась к её лунным волосам. Удивительно, какие они мягкие и тонкие, я не знала прежде, я думала они как мои — плотные и густые, нет, её совсем иные, так и гладила бы их, запуская пальцы к тёплой голове, накручивая вокруг фаланг, они как дистиллированная вода, такие же нежные, неплотные…
     Удивительные тёмные, почти чёрные брови и такие густые, как это странно у такой блондинки, они узкими красивыми линиями уходили к вискам от тонкой переносицы, и никаких лишних волосков, с которыми, к примеру, постоянно боролась я, доводя от природы густые брови до состояния ниточек. А она ничего никогда вроде и не делает и остаётся вот такой прекрасной. Господи, какое лицо… Наверное, если бы кто-то хотел создать нечто идеальное, он должен был бы смотреть на неё. Вот этот идеальный широкий лоб, кто вымерял его и какой линейкой, чтобы он был вот таким под правильной скобкой волос над ним, выпуклый и светящийся. Эти ресницы, блестящие тёмным шёлком, я не вижу сейчас её глаз, но я знаю, какие они, какой в них глубокий синий цвет, какие широкие в них зрачки, кажется, в них отражается половина мира. Я не могла, как следует видеть губы, между них была вставлена трубка для дыхания, но их чёткая красивая линия была мне хорошо видна, как и их бледность, и кровь между ними, давнишняя уже, это только засохшие крупинки, всего лишь…
       Она очень похудела, это даже удивительно, как хорошо я помнила её лицо, и сейчас я вижу, как ввалились у неё глазницы и выступили скулы, даже на висках над скулами появились небольшие западения… Ты очень больна, Таня, и, может быть, ты даже не останешься жить, может быть, все твои мучения вообще напрасны, а я… А может быть, я дам тебе вторую жизнь, если заберу сейчас твои клетки. И шанс твоему ребёнку, который, возможно, сейчас обречен?
       Но нет, ты хочешь уговорить саму себя, что действуешь не в интересах извращённых злодеев. Ты воровка, ты пришла её ограбить. Ты уже делала так с ней, ты уже украла у неё чудо первой ночи любви, утопив её в дурмане.
      Она сама виновата. Сама! Сама…
      Конечно, сама. Уже тем одним, что она приехала в Кировск и нарушила там весь порядок, который так хорошо складывался вокруг тебя. Внесла неправильность, какой-то изгиб, даже слом, и перемешала все краски, как вечно делала на своей палитре и притом у неё выходили самые лучшие эскизы. Ох, как же я её ненавижу за то, что не могу не восхищаться ею. Даже вот такой, обнажённой передо мной, даже растерзанной… а я пришла ещё дотерзать её. Забраться в святая святых её глубин и загадок…
      Вдруг какой-то шум за дверью отвлёк меня от моих тяжёлых размышлений. Я вышла в коридор и увидела… даже Вьюгин оказался здесь, он пытался прорваться в реанимацию, из которой выгнали всех, чтобы я могла сделать то, для чего пришла. Даже Вьюгин. Даже он по сию пору верен ей, вон побелел глазами, узнавая меня. Они все обожают её, все превозносят, восторгаются, не видят недостатков. И это не ослепление, это длится и длится…
      Наверное, если бы не появился Валера Вьюгин, всё сегодня могло пойти иначе…
Глава 4. Гуляй!
       Было очень больно. Очень больно и горячо в груди, я видела жар, который пристроился там и шевелился, будто он живой. А он и был живым, потому что это шар огня. Потом он перестал ворочаться, просто немного успокоился, остановился и улёгся.
       А потом появилась другая боль, второй горящий шар вторгся в живот. И я снова перенеслась во времени и пространстве в затхлую психбольницу и увидела серое лицо Костеньки над собой, его большие красные губы, которыми он неизменно целовал меня там, но к счастью, ни разу не коснулся лица, предпочитая смотреть в него, не мигая, словно снимал на фотоплёнку… как это было больно… как больно, знает только тот, чью рану тревожили день за днём, срывая струпья и полосуя одним и тем же тупым орудием вновь и вновь…
       Мне так захотелось закричать и сбросить всё это, сделать то, чего я не могла сделать с Костенькой.  Ну, я так и сделала, потому что терпеть было уже нельзя, ещё раз невозможно…
        — Ш-ш-ш, Таня, чего ты кричишь? — я услышала тихий Валерин голос. И этот голос улыбался. — Я сейчас достану трубку, и будешь дышать сама. Слышишь?
      Я открыла глаза, и, наконец, смогла дышать.
        — Слыш-шу… — просипела я и закашлялась, потому что в горле жгло и саднило, очень знакомое чувство, пережитое уже не раз в детстве.
        — Как ты чувствуешь? — спросил Валера, продолжая улыбаться.
        — Плохо, как… что ты… спрашиваешь… — разозлилась я, вот что улыбается?
       Было холодно, я обнажена, представляю, как я хороша перед ним, лежу распластанная, на грудине нашлёпка, небось, и груди наружу, рёбра тощие… Стыдоба-позорище… Я хотела немедленно прикрыться, но не удалось, оказалось, руки привязаны, меня накрыла волна паники, и я забилась в отчаянии.
       — О, Господи… что это… что это?! — со слезами буквально просипела я, крик вышел таким…
        — Тише ты, — рассмеялся Валера. — Тише, не рвись, сейчас отстегну. Реанимация, всех фиксируют, чего испугалась-то…
        — О, Боже мой… Боже мой… — я чувствовала, как тяжко и с каким-то странным грохотом заколотилось сердце, поспешила прижать руки к груди, на одной манжета от тонометра, а груди и правда были обнажённые, я закрылась, как могла. И набросилась на Валеру: — Что ты… смеёшься-то?
       Но он теперь уже и, правда, засмеялся, очень тихо, потому что мы были за ширмой, а с той стороны что-то тоже пикало, наверное, там ещё один пациент.
        — Да я не смеюсь, Танюшка, я радуюсь, — сказал Валера, продолжая весь искриться. — Как дышится?
        — Плохо, Валер, потому что ты здесь… Я хочу сесть. Можно?
        — Садись, — кивнул он, продолжая улыбаться. — Давай помогу.
        — Да ладно… — я оттолкнула его руки, поднимаясь, голова правда закружилась, но в целом всё равно лучше, чем лежать перед ним. — Не трогай ты, Господи… лишь бы лапать.
       Он прыснул, становясь ещё веселее.
        — Что ты всё смеёшься, Господи? Обхохотался… — разозлилась я.
        — Потом скажу.
        — Ну, я представляю… — я потрогала голову, волосы сбились, я пригладила одной рукой как могла. — Почему я голая-то?
        — Тань, ты ерунду-то хоть не спрашивай, — улыбнулся он, и протянул руку к моей голове, помогая пригладить волосы.
         — А… меня когда в палату переведут? — спросила я, снова отодвигая его руки. — И вообще, одеться бы…
        — Всё будет, не переживай. И в палату, и одеться.
        — Лётчик, принеси какую-нибудь одежду, а? Хоть страшную, хоть какую… не могу я так, совсем… как труп в морге, невозможно… — я посмотрела на него, мне страшно подумать, как я выгляжу. Я вижу, какие тощие руки, торчат локти, запястья, всё какое-то синее, я стала ещё худее, чем была до операции, и лохматая, и совершенно обнажённая при этом, это уже даже не цыплёнок из советского гастронома…
       Валера как-то болезненно поморщился:
        — Ты не говори так… не понимаешь, — сказал он.
        — Всё я понимаю, подумаешь, — фыркнула я, куда там, тоскующий влюбленный, осточертело притворство и хитрые ходы, рассчитанные на доверчивую дурочку Таню Олейник. — Пожалуйста, принеси, хоть что-нибудь одеться… и, Лётчик, почему так болит живот?
       Он посмотрел мне в глаза и тут же отвёл взгляд, бледнея.
       Это показалось мне странным, и вообще была какая-то странная мокрота у меня между ног, я заглянула под простыню, которой я была укрыта, месячные начались… странно, живот у меня прежде от этого не болел. Во только месячных сейчас мне, беспортошной, и не хватает.
        — Лётчик… — смущаясь, я съехала пониже, сжимая бёдра. — Слушай… я не знаю, я просто… а тут…
        — Ладно, я понял, не заикайся, сейчас я придумаю что-нибудь, — сказал он, оборачиваясь по сторонам. — Обход проведут и переведут тебя в палату, потерпи. А одежду я тоже принесу.
       В груди всё как-то шумно лязгало, Лётчик хотел было отойти, но я взяла его за руку.
        — Слушай… а оно должно так греметь? — негромко спросила я.
       Он улыбнулся, оборачиваясь, пожал мне пальцы.
        — Ты привыкнешь.
        Я закрылась страшной простынёй до подбородка и думала, будут ли меня ругать за то, что я изгваздала им всё бельё кровью, с другой стороны, я ведь не нарочно…
       Через пару минут ко мне подошла медсестра и, наклонившись, вполголоса спросила:
        — Месячные у вас, да?
       Я кивнула. Тогда она дала мне тампон тихонечко.
        — Помочь вам? — участливо спросила она.
        — Ох, нет, спасибо, — улыбнулась я.
       Они все меня беспомощной инвалидкой считают теперь? Только этого мне и не хватало. Я это ненавижу, ненавидела это с самого детства, сколько себя помню и всегда боролась с миром за то, чтобы быть как все, и не жалкой и зависимой…
       Но медсестра, что помогла мне, помогла и одеться в халат, и даже тапочки раздобыла, проводила до туалета.
        — Голова не кружится? Может, мне рядом постоять?
       Голова, конечно, кружилась, но не до такой степени, чтобы журчать в чьём-либо присутствии. В зеркале в туалете, спасибо, что оно было, я увидела себя… зрелище не для слабонервных, что называется, такой худой и даже какой-то синей от худобы я ещё никогда не была, волосы всклокоченные, и кажутся какими-то голубыми от грязи, вероятно, у шеи кости, и ещё каких-то жутких тёмно-красных пятен хватает. Словом, «красоты» хоть ковшом откладывай. Я умылась, и кое-как уложила волосы, пригладила водой и завязала бинтом, который сняла с руки, где мне прикрыли катетер. Так вид хоть немного стал лучше. Я запахнула поплотнее халат на себе и вернулась к своей ширме. 
      Однако пока я ходила по нужде, ко мне пришёл обход, причем сразу четыре врача: Владимир Иванович, который называл меня крестницей неизменно, Геннадий Фёдорович, Валера и неизвестный представительный дед, оказавшийся профессором. Они все очень удивились, увидев меня, пришедшей из известного места.
        — Валерий Палыч, что-то ваша подопечная бродит уже, — с улыбкой сказал этот самый профессор, оборачиваясь на остальных. — Ну, вы герои дня, коллеги, если после такого пациентка встала и спокойно ходит на четвёртый день. Как чувствуете себя, деточка?
       Я от неожиданности растерялась, но вот это обращение «деточка» согрело и взбодрило меня.
        — Хорошо, — сказала я, в смущении за свой неказистый вид, и села на кровать, она была слишком высокой, тапок у меня свалился с ноги, что, почему-то вызвало усмешки у докторов.
       Геннадий Федорович докладывал что-то о моих анализах, рентгенах, ЭХО и прочих, я ничего не понимала в их загадочной абракадабре, хотя слышала её с самого детства, доктора мне всегда казались какими-то небожителями с их загадками и белыми одеждами, безграничной властью над нами, несведущими, и способностью эту власть обращать на наше благо. И пока они щёлкали своими языками надо мной, я всё пыталась достать упавший тапочек, вытягивая ногу, пока Валера не выдержал и не подошёл, присев, просто надел его мне на ногу, натянув на пятку.
        — Тань, целое шоу… — вполголоса сказал он и усмехнулся.
       Я не подумала и не обратила внимания, что доктора невольно следили за тем, что я делаю, вытягивая свою голую ногу, пытаясь надеть тапок.
        — Ну, хорошо, Татьяна, — сказал профессор, улыбаясь. — Очень рад, что тебе лучше. Теперь понаблюдаем с недельку и отпустим. Но приходить к нам надо будет каждую неделю, потом пореже.
       Он даже погладил меня по плечу сухой и суховатой стариковской ладонью.
       Так что примерно через час меня отвели в палату. И тут же явился Валера, застав меня у окна, куда я выглядывала, чтобы посмотреть, что происходит на улице, ведь я не видела мира несколько дней. Был самый обычный зимний день, пасмурный и серо-белый, на тротуарах заскоруз лёд, значит, была оттепель, когда мы ехали на дачу, было морозно, но, как я понимаю, теперь снова подморозило, пешеходы оскальзывались на ледяных колдобинах, которые ещё не успели посыпать песком. А вон и тракторочек с тем самым песком…
        — Ты полежала бы, Танюша? — услышала я за спиной.
       Я обернулась. Валера снова улыбался, будто наступил самый лучшей день его жизни.
        — Что ты, Лётчик сияешь целый день? Тебе премию выписали, что ли?  — спросила я.
        — Что бы ты понимала в премиях, — усмехнулся Валера. — Вообще-то меня только взяли на работу, так что премии пока не положены.
        — Почему только взяли? — я села на койку, довольно высокую снова, и опять соскользнули дурацкие тапки.
       Валера улыбнулся и поднял мои ноги на кровать, укрывая тощим одеялом.
        — Одеяло тебе любимое надо, — сказал он, продолжая держать руку на моих лодыжках, хоть и через одеяло, но я чувствую его прикосновение, и…оно меня жжет. — Скоро на перевязку позовут, я зайду.
        — Не надо, — сказала я.
        Он дрогнул, бледнея, выпрямился, глядя на меня.
        — Я не хочу, чтобы ты смотрел на эти… раны, трубки, на эти кости… — с отвращением сказала я, посмотрев на себя, всё сейчас спрятано под этим заскорузлым от сотен стирок халатом, но мне хватит и того, что он уже видел эту страшную повязку, эти трубки, и страшно торчащие рёбра, теперь всё не так, как было прежде и не только потому, что я очень подурнела от болезни, но и потому, что между нами всё теперь иначе. Странно, что он не чувствует этого. Он всегда чувствовал.
       Ничего не чувствует, не понимает… Боже мой, он надвинулся вдруг на меня.
        — Я видел уже всё это, Танюша, — прошептал он, ещё приближаясь. — Я даже сердце твоё видел…
        — Пальцы не вложил?
        — Что? — он нахмурился, остановившись в своём движении.
        — Как Фома в раны Спасителя, ты пальцы в моё сердце не вложил, чтобы проверить, настоящее оно или нет?
        — Таня…
        — Знаешь… мне кажется, что ты всё время думал, что оно из пластика у меня. Или, что вообще его у меня не было…
        — Ты что?
        — Да… ничего, Валер… оно не было из пластика прежде. И ты легко сыграл с ним, сыграл — бросил. А теперь оно по-настоящему пластиковое, Лётчик. Или какое там? Углеродистая сталь?
       Он сел на стул возле кровати, стиснув пальцы в замок, костяшки побелели, кончики начали багроветь.
        — Ты хочешь, чтобы я ушёл? — сказал он через некоторое время.
        — А ты уже ушёл, Валер, — тихо сказала я. — И даже не один раз.
       Неужели он не понимает, не чувствует, как это больно, его возвращения? Не понимает… для него всё это игра, он играет мной, играет другими, наслаждаясь властью над нами, нашими слезами, соперничеством вольным и невольным. Жестокий и эгоистичный игрок, пожиратель женских сердец, пьяница наших слёз.  Он купается в нашей любви, моей, Галиной, вероятно, есть и другие, и сам тратит только на то, чтобы не отпустить из своих силков. И для меня, и для Гали, я уверена, он самый красивый, самый желанный, самый дорогой и близкий. Даже сейчас тёплые волны аромата его тела сквозь все эти карболки и хлорки тут тревожат меня, я говорю только, чтобы охладить то, что разгорается навстречу ему в моей душе снова. И он берёт, берёт всё, что ему дают, и ничего не оставляя на дне, и, упившись, уходит, летит, свободный и лёгкий… Лётчик.
        — И ты не можешь простить мне… одной сцены ревности? Единственной ошибки? Ослепления, бешенства… Чего только я ни прощал тебе…
        — Ну, вот и не прощай. Всё, Лётчик, спасибо тебе за всё, и… не приходи больше.
       Он поднял голову.
        — Сейчас его нет здесь, зачем ты говоришь это?   
        — Я и в прошлый раз говорила не для Марка, я даже не видела его в тот момент.
        — Ложь!
        — Ох, ладно… — я просто отвернулась и легла на постель, чувствуя неимоверную усталость. — Ложь-не ложь, плевать, что ты думаешь… Просто отстань от меня. Прости, что… их, ладно, главное — отстань.
       Он поднялся, уходить, но, сделав несколько шагов, остановился, разворачиваясь.
        — Ты не можешь его любить.
       Я не стала ничего говорить, доказывать я буду, что ли?
        — Ты не можешь его любить, потому что он лжёт тебе.
        — Зато, вероятно, ты во всём правдив и искренен.
        — С тобой — да. И всегда так было…
        — Ой, хватит!.. Сопли в сахаре, враньё, — скривилась я, я не могу это слышать. — Уходи, Летчик!
        — Да хрена я тебе уйду! Буду здесь сидеть, пока ты идиотничать не перестанешь, — и снова сел на стул.
         Но как раз в этот момент заглянула постовая медсестра. 
        — Валерий Палыч… — позвала и убежала.
       Валера поднялся уходить, я обернулась, смеясь:
        — Вот-вот, иди, работай. Сидеть он будет, заседатель…
        — Какая же ты…
        — Ну, какая?.. Гуляй!
       Едва он вышел, я заснула, все силы этот дурацкий разговор из меня выжал. Вообще с силами было пока не очень, такой слабости не было перед тем, как я снова приехала сюда. Сколько же дней прошло?.. Не догадалась спросить этого «заседателя»… И всё же, почему так болит живот?..
        Этот вопрос я решилась задать Геннадию Фёдоровичу, когда он пришёл на обход. Он помрачнел и нахмурился, глядя на меня.
        — Хорошо, я приглашу гинеколога на консультацию.
       Это удивило меня, но только позже, я, признаться, не сразу подумала, что это странно, что он не опросил меня на этот счёт и не осмотрел, а сразу назначил гинеколога. Я вообще соображала как-то туго и замедленно пока, то ли от слабости, и оттого, что всё время клонило в сон, то ли, потому что я теперь феноменально поглупела, неясно, но сегодня было так. Например, я даже не спросила, где мой телефон, чтобы позвонить Марку. Я вспомнила тоже позднее, что телефон-то у Марка и был, ведь сюда мы приехали, что называется, стремглав, о чём я помню довольно ясно, между прочим, я всё помню до того, как мы оказались в больнице, а после происходило слишком много всего, всё это перемешалось в моей памяти в какой-то разноцветный комок пластилина, который я не могла разделить, но я знаю, что там очень много информации, которую я не могла сейчас извлечь, я только знала, что там много всего. Наверное, постепенно я вспомню…
      А сейчас я хотела только одного — увидеть Марка. Я не знала, сколько прошло дней, сколько дней я не видела его, не чувствовала вблизи, и от этого мне сейчас было так холодно… Почему я не спросила, позвонили ли ему?
       Я живот болел даже больше, чем грудь…
       Однако я вскоре заснула от слабости, и, проснувшись, увидела, что в окна уже заглядывает сумрачное зимнее утро, снег липнет к стёклам. В палате я была одна, почему? Тут ещё одна койка, почему-то никого ко мне не клали. Заглянула санитарка.
        — Ну шо, девчуля? Надо есть, ты проспала всё, но мне сказали, тебе завтрак принесть обязательно. И в обед приду, слышь? Тебе как звать?
        — Таня, — сипло сказала я, садясь, всё в том же страшном халате.
       Санитарка жутковатого вида бабуся, ростом, наверное, не выше второклассника, с длиннющими красными руками, кажется, она легко могла бы передвигаться, опираясь на эти руки, она улыбнулась, показывая железные зубы.
        — Та-аня, это хорошо. А я думала, может, нерусская, — улыбнулась она, выставляя со своего жестяного столика тарелки с кашей, булкой, маслом, с бокалом с чем-то вроде кофе с молоком, по крайней мере, напиток пахнул именно так, как в детстве, в больницах пахло это жуткое пойло, которое, впрочем, нравилось мне. Мне вся эта ужасная больничная еда нравилась. 
        — Почему? — удивилась я странному предложению бабуси.
        — Заграничная какая-то, — она улыбнулась, подавая мне алюминиевую ложку. — Красивая.
       Я улыбнулась, ну, уж, красивой меня сейчас было назвать очень сложно. И за это я была благодарна ей.
        — Спасибо, — сказала я. — Но русские — самые красивые и есть.
        — Это так. Только не самые богатые, — и она подмигнула мне.
        — Наше богатство не в карманах, — сказала я, и с удовольствием вдохнула запах каши, овсянка, в середине её склизлой лужицы плавилось масло. Я люблю класть много масла в кашу…
        — То так… но и в карманах хотелось было, чтоб звенело погуще.
        — Всё равно достаточно густо не бывает, — сказала я, и съела первую ложку. 
         — Это да… Ну ешь, Танюша. Всё, чтоб съела, бухенвальд. В час принесу обед.
        Но до часу мне предстояла ещё перевязка, и я спросила медсестру, которая снимала мне повязку, пока не пришёл Геннадий Фёдорович:
        — А можно мне позвонить откуда-нибудь?
        — Конечно, вы потом на пост подойдите, там таксофон есть, я покажу.
        — Таксофон… это, конечно, прекрасно, но… у меня нет денег.
        Она посмотрела на меня.
         — Ко мне подойдёте, я вам дам позвонить. 
         — И ещё… — я понизила голос. — У меня… ничего нет, а у меня… месячные. Вы поможете мне как-нибудь?
        Она кивнула:
        — Постараюсь.
        В общем, после перевязки меня пустили в душ, и снова снабдили тампоном, которые, я, кстати, всегда терпеть не могла, пользовалась вынужденно во время показов, если случалась необходимость. Ну, а после купания, чувствуя себя значительно лучше, даже в страшнейшем халате, я, наконец, позвонила Марку.
        — Марик, наконец-то… ты в Москве?
        — Господи, Танюша… — изумлённо проговорил он. — Ты… почему ты звонишь? А мне… никто не сказал ещё сегодня утром, что тебя перевели из реанимации… Сказали, без перемен… Боже мой… я немедля приеду.
        — Марик… ты мне одежду привези и… мне нужны прокладки для… — пришлось попросить его купить мне прокладок, вот будет мучиться в магазине. Или Фому пошлёт? Вряд ли… деликатная история.
       С успокоенным сердцем я направилась в свою палату. Здесь я застала Валеру.
       — Генка сказал, через пару дней домой отпустят тебя, — сказал он.
      — Да? А мне не сказал. У меня живот болит, Валер, — сказала я, усаживаясь на постель. — Это бывает после… ну…
       Он хотел что-то сказать, но в этот момент заглянула та самая, «моя подружка» буфетчица, теперь с обедом.
        — К тебе первой, пока горячее всё. Здравствуй, Валерий Палыч, — она кивнула Валере.
        — Добрый день, Анна Иванна.
       Пока она выгружала мне на стол тарелку, наливала в неё суп с фрикадельками, их там плавало, наверное, по одной на каждого обитателя этого отделения, а она сгрузила их все в мою тарелку. На второе — бледная котлета, кажется, рыбная, и пюре. И кисель. Просто какая-то мечта, а не обед.
        — Марику сказали с утра, что я ещё в реанимации, — сказала я, берясь за ложку. — Хочешь фрикадельку?
        — Откуда ты знаешь? Спросил Валера.
        — Он сказал мне, – я взглянула на него. – Съешь фрикадельку, Валер, мне много… я ещё котлетку хочу, а она тогда не влезет.
       Валера со вздохом взял у меня ложку и съел несколько фрикаделин.
        — Как ты это ешь, Господи… — сказал он почти с отвращением и отдал ложку.
       — А по-моему, очень вкусно, — улыбнулась я, дурачась, хотя мне было вкусно.
        — Дурища… в душ ходила? Пахнешь хорошо…
        — Нечего принюхиваться… щас вот рыбной котлетиной закушу и перестану так благоухать. 
        — Не перестанешь, — он вдруг обнял меня сзади, ныряя лицом мне на шею под волосы. — Ты пахнешь, как весна…
       Тут выхода было два, позволить ему продолжить его бессовестные поцелуи или… треснуть ложкой. Поцелуев мне совсем не хотелось, картошки хотелось, но не поцелуев. Пришлось треснуть…
      Валера выпрямился.
        — Какая же ты паршивка… — он потёр лоб и снял шапочку, посмотреть, не испачкала ли я её чёртовой ложкой.
       А мне было всё равно, я смотрела в тарелку.
        — Да, мы такие… — сказала я, приступая к бледной котлете, которая внутри была тёплой и даже нежной, и вообще вкусной. — А ты есть мне не мешай, нам есть надо.
        — Вам?
        — Нам с мотором новым. Слышал как оно теперь: дрын-дрын. Ночью в тишине очень громко, всё время слышу… лежу и слушаю: шт-дрын-шт, шт-дрын-шт… Как они выглядят-то, клапаны? Хоть бы показали…
        — Я принесу тебе картинку, — сказал Валера, подходя к зеркалу.
       В это время вошла медсестра со стойкой капельницы.
        — Геннадий Фёдорыч сказал, прокапать вас сегодня. Вы доедайте, я позже приду. Валерий Палыч, вас Владимир Иваныч ищет, — сказала она и вышла.
        — Я сегодня дежурю, вечером загляну, — сказал Валера, направляясь к двери.
        — И не думай. Ишь ты, придумал…
        — Я же говорил: я никуда не денусь.
        — А я мужу пожалуюсь, он тебе ремня даст! — смеясь и не оборачиваясь от своих котлеты и пюре, сказала я.
        — Я — твой муж!
        — Ага, щас! Гуляй, Лётчик! — засмеялась я, настроение всё улучшалось, будто мне какое-то веселящее лекарство сделали.
Глава 5. Удары в больное
       Едва мне поставили капельницу, как я уснула. И во сне опять кто-то, или что-то, гремя механизмами, делало мне операцию в животе, правда потом боль притупилась и вообще вытекла куда-то… Но, зато, когда я проснулась, в палате был Марк. Я ещё во сне почувствовала его, аромат его тела или тепло его взгляда, я не знаю и не смогу объяснить, но, открывая глаза, я уже знала, что он здесь.
       Да, он был рядом, почувствовал, что я просыпаюсь, и пересел ко мне на кровать, взял мои руки своими тёплыми пальцами, прижал к своему лицу.
        — Танюшка… Танюшка, Боже мой… я так соскучился…
       Я обняла его, поднявшись.
        — Марик… милый…
       На ощупь он ещё похудел, выступили лопатки, плечи стали костистыми, я отодвинулась, чтобы посмотреть в его лицо, да, ещё похудел, совсем осунулся. Кожа на лице кажется такой тонкой, горячей.
        — Ты не заболел? Ты такой горячий, — я прижалась щекой к его лицу.
        — Да нет… Ты… тебе можно сидеть-то? — испуганно глядя на мои активные телодвижения, сказал Марк.
        — Да можно, я уже прекрасно хожу, ты что! — рассмеялась я.
        — Что, правда? — он приложил ладонь к моей щеке. 
        — А ты думал, сломалась твоя кукла? Или надеялся, выкинуть, наконец, можно эту противную дуру?
       Марк засмеялся с облегчением, снова обнимая меня, и поцеловал в губы долго и тепло, но отодвинулся, чтобы ещё раз посмотреть в лицо и поцеловать ещё сто раз всё лицо, смеясь, и я смеялась.
        — Это… так страшно столько дней не видеть тебя, не понимать, что происходит, эти… рожи суровые, слова не лучше… к тебе не пускают, реанимация… Думал, чокнусь… Дни-ночи, ночи-дни… ох, я всё о себе… Как ты чувствуешь себя?
        — Да прекрасно! — засмеялась я. — По-моему, мне какой-то транк подкололи, ничего не болит и весело. А может, потому, что ты пришёл, мой милый…
        — Я напросился остаться на ночь, — сказал Марк. — Вон на этой койке, мне разрешили.   
      Я обрадовалась, да, я пока не могу пойти домой, но мой дом пришёл ко мне, Господи, как долго я этого не понимала, я всё ждала, я строила его где-то вне, буквально вне себя самой. Вернее, не строила вовсе, я просто бежала, не видя, не разбирая дороги, не думая о цели. Что должно было так гнать меня? И что случилось, что я остановилась? Что? Володина смерть? Она обрезала, обломила мне вечные крылья, которые несли меня по воле ветра, по воле Небес, без моего выбора, почти без моего участия. А теперь я хочу строить мой мир, наш с ним мир, с ним, с Марком, потому что нигде больше моего мира и моего дома нет…
        — Хочешь послушать, какой у меня теперь завод внутри? — мне так хотелось порадовать его тем, что теперь я здорова, потому что даже слабости я почти не чувствовала. — Вот уж точно, механическая кукла, как у наследника Тутти, теперь захочешь — заведёшь, захочешь, отключишь. Классно было бы, а?
        — Болтаешь ты Танюшка, точно под кайфом, — засмеялся Марк, нежно погладив меня по волосам своей чудесной рукой.
       Я раскрыла было халат, забывшись, чтобы дать ему послушать моё новое странное сердце, но там некрасивая повязка.
        — Ой, нет, пока не покажу. И вообще… я страшная, небось, да?
        — Да уж… ужас, — Марк засмеялся снова, даже вытирая веки. — Ох, Танюшка, ты даже не представляешь… Я принёс одежду, хоть халатик этот «чудесный» смени, а то мне кажется, что ты в тюрьме.
        — Только ты не смотри на меня, правда, я пока не могу, чтобы ты смотрел на весь этот ужас…
        — Глупая, — покачал головой Марк. — Ну, какая же ты глупая, Господи.
        — Нет… я хочу быть красивой куколкой для тебя, а не… раскуроченной.
        — Ладно, я отвернусь.
        — Лучше выйди.
        — Какая ты противная… — сказал Марк, но не стал больше спорить и вышел в коридор, пока я переодевалась в трикотажный костюм, белый, как и прежде. Вот перепачкается-то, выбросить придётся, не отстираешь…
      …Я подсмотрел всё же, невольно, но видел, пусть и немногое, но в неплотно закрытую дверь можно было разглядеть, как она сняла халат, как надевала трусики, футболку, а после и всё остальное, и я видел, как сильно она похудела, даже в сравнении с прежними днями, теперь от неё и вовсе осталась половина, просто скелет… Как раз в этот момент в коридоре появился… Вьюгин. Боже, какое-то проклятие, всё время видеть его, того, кто считает, что женат на моей жене.
        — Добрый вечер, Валерий Палыч, — сказал я, улыбаясь как можно искреннее, хотя какая к чёрту искренность с ним? Он дал мне кровь, спас мне жизнь и притом спит и видит, как отобрать мою жену. Мою жизнь… такой вот экзистенциальный враг. 
      Сложно описать игру чувств, что отразилась на его лице от злости и разочарования до улыбки вроде моей, которую он всё же сумел изобразить на своём лице.
        — Добрый вечер, Марк Борисыч, давно вы… пришли?
        — Да нет, с полчаса. Я думал, Таня в реанимации, оказалось, её перевели уже, а меня не пускали, — я посмотрел ему в глаза. — Не знаете, в чём дело?
        Он лишь с ухмылочкой покачал головой, хотя ясно, что это по его распоряжению мне врали, когда я звонил этим утром, что к Тане нельзя, что она по-прежнему в реанимации, когда она уже вторые сутки была в отделении.
        — Хотелось дать ей покоя, — сказал он, бледнея, улыбка сразу полиняла.
       Я покивал:
        — Ну, да-да… я так и понял, конечно, от меня сплошное беспокойство, — сказал я. — Ей очень спокойно было, очевидно. Настолько, что она просила меня купить ей прокладок, интересно, чем обходилась? Наверное, покоем.
       Вьюгин подошёл ближе, вскидывая голову и засунув кулаки в карманы халата, чёртов белый халат, всегда казался одеждой ангелов, чем-то неприкосновенным, иначе я, наверное, уже вмазал бы Вьюгину уже за то одно, что он не пускал меня к Тане.
        — Не забудьте рассказать, почему ей понадобилась эта байда именно сейчас… — очень тихо и сквозь зубы сказал он.
       Я ничего не сказал на это. Да… это меткий удар, ничего не скажешь. Я знаю, что должен буду рассказать Тане, что здесь сделали с ней с моего позволения, но я не думаю, что надо делать это прямо теперь, в лоб, едва она пришла в себя. Всё же… это очень тяжёлый разговор, это страшное признание, что мы всё же уступили Вито, что мне пришлось сделать то, чего он хотел, притом гораздо больше, чем изначально. Надо сказать, здесь повторился мой собственный тезис о том, что вначале цена была меньше. Как страшно ударил меня тот бумеранг. Теперь они забрали и нашего ребёнка, а не только клетки Тани… И мне предстояло сказать ей об этом.
       Вьюгин постоял возле меня некоторое время, наслаждаясь произведённым эффектом, разглядывал моё лицо. Я не мог спустить ему этого.
        — А вы, Валерий Палыч, как бы ни при чём, да? Все ни при чём.
       Он рассмеялся, очень довольный собой.
        — Так это вы свои грехи оплачивали собственными детьми. Таниной плотью. Вы так гордились, что вы её муж, и вы же продали её, когда платить стало нечем.
       Я долго смотрел на него. Ему приятно было воткнуть в меня копьё по самое древко и сейчас ворочать им в моей груди, превращая всё внутри в фарш. Но я и с этим фаршем выживу, не дождёшься, хуже, чем я сам, никто меня не казнит.
        — Да, вы правы, Валерий Палыч, — сказал я. — Мне пришлось сделать выбор: похоронить мою жену вместе с будущим ребёнком или отдать ребёнка, отдать то, чего она не отдала бы и ценой жизни, сказала сама об этом… Так что да, мне пришлось выбирать. И не дай Бог никому стоять перед таким выбором. Вы этого не знаете…
        — Я не делаю долгов, которые не могу оплатить собственными ресурсами.
        — Уверены? Так вы мелко плаваете.
      Вьюгин усмехнулся, нервно дёрнув ртом.
        — А вы привыкли к рогам, не замечаете?.. Что там чешется на макушке, ах, да, рога… — усмехнулся он, очень довольный собой, изображая идиота-рогоносца.
       Я рассмеялся, ну это уже проще, на эти шпильки мне плевать.
        — Вы знаете, Валерий Палыч, благородный олень — король леса, и корону свою носит с гордостью. Мало на чью жену найдётся столько желающих, как на мою, и вы в их числе. Так что… своими слюнями теперь упиться можете. Ничего иного вам не достанется.
       Он побелел и проговорил, дёрнув лицом:
        — Расскажите Тане всё, что вы сделали с ней, и посмотрим, долго ли ваша гордая корона продержится на вашей голове. С какой скоростью Таня побежит от вас.
        — И вы полагаете, она побежит в вашу сторону?
        — Не сомневаюсь, — с улыбочкой, от которой его очень светлые глаза заискрились. — Но даже если бы она побежала во все стороны разом, я и тогда смогу перехватить её.
      Я присел на подоконник, глядя на него, ростом я намного выше, так что, в таком положении мы стали наравне. Сложив руки на груди, я сказал, качая головой:
        — Не сможете. Вы не можете. Сколько времени вы уже пытаетесь сделать это? Но ваши сети — обман, ваши объятия — ложь. Вы не даёте ничего, вы только берёте у неё. Вам надо научиться давать.
       У него дрогнули губы, мне казалось, он наморщил нос, как пёс, готовый броситься.
        — Посмотрим? — вот так и сказал, гад, с вопросом. С вопросом! Он будет смотреть! Воображает, что будущее за ним. Ну, нет…
        — Конечно, — кивнул я и поднялся с подоконника, чтобы вернуться в палату, обходя его. — Конечно, Валерий Палыч, время всё расставит по местам. А пока я пойду к Тане.
        — Что, вас выгнали?
        Я обернулся на него и улыбнулся самой обаятельной из своих улыбок:
        — Не-ет, меня ждут, — я сказал это так, чтобы он понял: меня ждут в отличие от него. 
         Таня обернулась, когда я вошёл, подняла руки к волосам, собираясь убрать их под резинку, но я подошёл, обнял её, зарылся лицом в их нежный шёлк.
        — Танюша… милая…
       Она обняла меня, тихо смеясь:
        — А ты будто неделю отсутствовал.
        — Да больше… Каждая минута без тебя как год.
       Она засмеялась уже смелее:
       — Ну, тогда ты редкостный долгожитель.
       — Всё смеёшься над своим старым мужем, — я поцеловал её.
      Я скажу. Я скажу всё, но не сейчас, она так мала в моих руках, она смеётся и шутит, она счастлива тем, что позади испытания, боль, опасность, что жизнь не закончилась, что её сердце, которое остановили и вскрыли, чтобы отремонтировать, снова завелось. И сейчас я скажу ей, что сразу после этого из её тела украли то, что ей намного важнее и дороже всего остального? Дороже меня точно… Я скажу. Я всё скажу, но пусть окрепнет хоть немного. Пусть хотя бы успокоится, разбить её радость моей тяжкой правдой сейчас я не хочу. Не могу…
       Она попросила меня сдвинуть кровати вместе, и мы засунули, не раздеваясь, и обнимая друг друга, как когда-то, когда мы так спали, не познавая друг друга, как муж и жена, тихо обнимаясь во сне.
       Утром над нами добродушно посмеялась Анна Ивановна, что приносила Тане завтрак. Потом её повели на анализы, на какие-то обследования, я удивлялся лёгкости, с которой она снова двигается, будто ничего и не было, будто и не было такой операции, будто бы неделю назад я не привёз её сюда, всю в крови, вытекавшей из её рта… Это казалось неправдоподобным.
      С перевязки она пришла очень весёлой.
        — Мне сняли швы, Марик! И шрам не такой уж и страшный. Они мне косметический шов наложили, он то-онкий. Правда, все равно пока страшный. Там зелёнка и… вообще. Пока не покажу.
        — Что и сисечки не покажешь? — я, шутя, попытался забраться к ней под свитерок, целуя в шею и волосы.
       Но тут Анна Ивановна привезла обед.
        — Ох ты, безобразник, а, Марк Борисыч, — она оказала головой, добродушно улыбаясь. — Дай хоть мясцо-то нарастить жёнке, ты уж потерпи, молодик.
       Мы засмеялись с Таней, я перестал забираться к её телу, но из объятий не выпустил.
        — Так мы не виделись давно.
        — Ну да, ну да…
       Не успела Таня пообедать, а добрая Анна Ивановна и мне налила супа, сказав:
        — Ну, а што? В буфет дрянной, какой потащишься, поешь нашего, больничного, не Бог весть… но здоровая еда. Только старшей не говорите, будет зудеть…
      Посмеиваясь, мы сели обедать. Но Таню опять позвали на очередное УЗИ. 
        — Марик, съешь второе? Мне всё равно много, а пока буду ходить — остынет, съешь, а?
       Пришлось пообещать. Впрочем, каша с мясом тоже оказалась очень вкусной, в Чечне мы с Радюгиным такое блюдо за счастье посчитали бы. Кстати, я виделся с ним накануне. Он приехал в Москву, и мы встретились в одном из ресторанов на Калининском. Как всегда прошли с разных входов в отдельную комнату, я обычно проходил через кухню, заплатив за нарушение долларов пятьдесят охраннику, за такие деньги он согласился бы мне позволить и супу попробовать на кухне, но на это я не претендовал. А Радюгин через главный вход. Так мы встречались и в прежние времена, в ресторанах, он настаивал, чтобы я входил через служебный вход.
        — Вы слишком привлекаете внимание, Марк Борисыч, — сказал он мне. — Я пройду через главный вход, а вы извольте…
        Я не спорил. С детства я привлекал внимание, сначала как сынок и наследник своих родителей и дедушек, а потом как красавец, об этом я говорю без ложной скромности, глупо отрицать очевидное, другое дело, что как видите, мне это скорее мешало, а никак не помогало в жизни, если даже моя жена до последнего времени влюблялась в кого угодно, только не в меня.
        — Этих, кто спланировал ваше убийство, мы нашли, — сказал Радюгин, посмотрев на меня.
        Признаться, меня не слишком это интересовало, я думал о чём угодно, но не о том. Поэтому я лишь рассеянно кивнул.
       — Но заказчики здесь, Марк Борисыч, в Москве. И даже… — он посмотрел на меня. — Вы меня слушаете?
       Я кивнул.
        — Да-да… я не сомневаюсь, что заказчики в самом Кремле, я не дурак, — сказал я.
      Я давно просчитал до номера кабинета, кто послал тех, что воткнули мне нож в спину, при моей способности к анализу мне это не составило труда, я знал это уже когда летел из Нальчика в Питер, я нарочно отвлекал себя этими мыслями, чтобы не думать о том, что с Таней. А сейчас я даже написал на салфетке фамилии тех самых обитателей этих кабинетов и показал Радюгину. Он даже не кивнул, зная, что это излишне.
       — Но… Николай Иваныч… честно сказать, меня сейчас это мало волнует. Моя жизнь вообще не важна, лучше займитесь ими ради безопасности тех, кто и правда важен, потому что врагов, конечно, надо держать поближе, но следить за их руками, как говорится. А у меня другие заботы сегодня.
        — Я понял. Как Татьяна Андревна? — спросил он, всегда хорошо понимал меня.
        — Плохо. То есть прооперировали, но пока… А главное не в этом… — я посмотрел на него. — Мне нужны будут люди, Николай Иваныч.
        — Когда?
        — Ну… пара месяцев понадобиться, думаю, для окончательной проработки деталей.
        — Два месяца — это лучше, чем неделя, как в Петербурге.
        — Тогда был форс-мажор, теперь нет. Уже нет, я опоздал, — сказал я. — Но крови теперь будет больше.
      Он долго молчал, вытащил сигареты, предложил мне, и я не отказался. Да, не очень-то у меня получается бросить…
        — Это необходимо?
        — Абсолютно.
        — Если бы на вашем месте был кто-то другой, я бы решил, что человек зарвался. Но… вам я доверяю. И даже не спрашиваю, почему надо больше крови.
        — А я могу объяснить, — сказал я, с удовольствием затягивать сигаретой. — Когда Зло овладевает человеком до самого дна, его уже не спасти, остаётся только стереть его с лица земли, чтобы он не служил распространению Зла. Как чёрную плесень. 
        — Довольно смело.
        — Нет. Я напрасно столько времени медлил, надеясь, что успею, что разберусь позднее. Таня оказалась страшно больна, и… — я потёр лоб, тяжело было говорить об этом. — Словом, я потерял инициативу, Николай Иваныч, а в любой войне это гибельно. Из-за этого пострадала моя жена. И погиб мой ребёнок. И нас ограбили самым циничным образом, отняв то, чего ещё не воровали у людей прежде. Теперь, возможно, где-то в богомерзких лабораториях Вито полным ходом идёт создание клона Тани. Или искусственно сфабрикованного ребёнка из её клеток и клеток Вито. Ничего более отталкивающего и чудовищного я и представить не могу.
       Радюгин с изумлением смотрел на меня.
        — Ну… я и не подозревал… Я думал, он озабочен другим.
        — Он безумец. И все его клиники — отвратительное безумие. Там фабрикуют и торгуют детьми, и женщинами как инкубаторами…
        — Вы против ЭКО?
        — Господи, нет. Я не против ЭКО и прочего прогресса, пока он не начинает спорить с Богом. Пока не использует тело человека, которое есть Храм, как поле для экспериментов и противоестественных опытов.
        — И где грань?
        — В человеческой душе. Как и всегда грань между Светом и Тьмой. Человек с раннего детства понимает всё об этом, а потом учиться обманывать себя, прислушиваясь к Лукавому. А тот сначала говорит шёпотом, и постепенно вползая в ум и сердце, начинает диктовать, полностью заглушая в человеке изначальное, вложенное Богом. Ибо все мы созданы по Его Образу и Подобию.
       Радюгин долго молча курил, глядя на меня, сквозь дым. 
        — Вы это из венчальной молитвы вынесли?
       Я посмотрел на него, качая головой:
        — И об этом знаете…
        — Ну, а как же, сами понимаете, такая работа, — он пожал плечами. — Это… это изменило ваши отношения с женой?
        Я засмеялся:
        — Ещё бы! Секс стал ещё слаще.
       Радюгин тоже засмеялся, качая головой.
       — Я серьёзно, — сказал я, чувствуя, что он не верит. — Попробуйте, обвенчайтесь.
        — Да у меня всё хорошо в этом смысле.
        — Так и у нас было хорошо, даже сказочно. А стало… как… ну я даже не знаю… Одним словом, обвенчайтесь, Николай Иваныч. Как зовут вашу жену?
        — Не поверите, — захохотал он, роняя пепел с сигареты. — Татьяна!
        — Да, редкое имя, — захохотал и я.
        Отсмеявшись, мы занялись нашими делами. И к утру я знал имена всех сотрудников клиник и лабораторий Вито. Он и наркотой успешно торговал под прикрытием медицинского бизнеса и малолетними проститутками, которых отправлял в Турцию, Таиланд и в старушку-Европу, конечно, тоже. А также торговлю детьми под видом усыновления вообще по всему миру. Так что Вито был не просто моим врагом, он был врагом человечества.
       И вот сегодня, пока Таня ушла, а я доедал её обед, я открыл ноутбук со всеми обновлёнными данными о нём, включая денежные потоки, и в моём мозгу начал формироваться план действий.
       Вернувшись, Таня сияла как бриллиант в рекламе Cartier.
         — Нас отпускают домой, Марик! — сказала она почему-то шёпотом. — Буду приходить раз в неделю… Господи, неужели…
        Я обнял её. Квартира на Поварской, куда мы вполне могли теперь переехать, сейчас была в разгаре ремонта и переделки, я не мог вернуться туда с Таней после того, как там топтали паркет подонки Вито, а после целая толпа милицейских и прокурорских, с любопытством перещупавших все наши вещи, даже Танино бельё, я это заметил по беспорядку в её комоде, а я хорошо знал, как у неё всё лежит там. Так что я всё выбросил, и теперь там всё переделывали. Конечно, можно было просто купить другую квартиру, или отправиться жить в одну из тех, что принадлежали когда-то дедушкам, но я не хотел, чтобы мы жили с Таней в пронафталиненых музеях, это первое. А второе, мне казалось, если мы насовсем уедем с Поварской, это будет похоже на то, что я отказался от детства. Может быть, и надо было это сделать, быть может, как раз пришло время, но я не был к этому готов пока.
        Так что «домой», пока означало вернуться в «Балчуг». Тем более это было правильно, что я не могу пока объяснить Тане, почему мы можем вернуться в жизнь. Пока нет. Я отомщу, тогда и… Да, сначала я уничтожу Вито и всех, кто прислуживает ему. Нет, сначала всех, а после его, чтобы он ждал и знал, что я иду за ним. И ещё уничтожу всё, что они там успели сделать из Таниных и всех остальных клеток, потому что из рук пособников дьявола не может выходить ничего несущего хоть каплю добра.
Глава 6. Прозрение и преображение
       Таня заглянула в ноутбук из-за моей спины. Она всегда очень быстро соображала, а после того как я ввёл её в курс всех своих дел, вообще схватывала с полувзгляда на таблицу, или вот как сейчас схему, рассмотрев её, она оживилась.
        — Это… Вито схемы?
       Я улыбнулся, приятно, что у неё такой живой ум, всегда легко было иметь дело и не приходилось мучиться с объяснениями, наверное, поэтому я и стал вообще когда-то привлекать её к своей деятельности. Будь иначе, я не стал бы даже пытаться объяснить ей, чем я занимаюсь. Но тогда, вероятно, это была бы не Таня, и вообще ничего не было бы, потому что наши отношения с ней с самого начала строились как некое сотрудничество. Как мы влюбляемся в людей? Нам кажется, мы знаем, что нам, например, понравились ножки или ушки, а потом оказывается, тебе понравилось сразу всё, всё, и ножки с ушками, и родинка у локтя, и то, как она смеётся, как понимает, о чём ты говоришь настолько, что можно не договаривать фраз, или в твоей работе понимает, как и ты, только иначе, каким-то своим способом. Будто смотрит из другой реальности. А почему «будто», так и есть, смотрит из другой, своей реальности.
      Ведь и меня она видит не таким, каким вижу я себя сам. Она всегда считала, что я чистый, добрый и это ничто не изменило, ни то, что я рассказал о себе и своих грязных приключениях, ни то, что я убийца, я всё тот же для неё: чистый и добрый.
       Все эти дни я казню себя каждую минуту суток, пока не сплю, и пока сплю, потому что мне снится кровь, её кровь на моих руках. И это очень страшные сны. Ясно, что это воспоминания о том дне, когда мы ехали в больницу, и только сила воли держала меня от того, чтобы не впасть в дурную истерику. Всё это так. И не так. Потому что её кровь на моих руках. Я позволил похитить часть Тани. Я дал этому произойти, я где-то ошибся или просчитался, и это случилось. Я столько делал, чтобы этого не произошло, но в результате она оказалась одна, и из-за этого с ней было много горя, я вернулся, но несчастья не закончились и всё, ради чего мы бежали, ради чего я сам избежал смерти год назад, всё же произошло, Вито получил то, чего добивался…
       И как-то я должен сказать это ей. Должен… потому что, если она узнает сама… она не простит меня. Но вначале, а что вначале?..
        — Да, Танюшка, его схемы движения денег.
        — Хочешь украсть их?
       Я посмотрел на неё.
        — Ты вором считаешь меня? На хрена мне его вонючие деньги?!
        — Господи, я не о том. Ну, не украсть, а… Чего ты обиделся?
        — Я… Ну, да, я перенаправлю их вначале на офшорные счета, через несколько подставных, чтобы никто отследить не смог. А после… переведём больницам нашим, — сказал я, смутившись своего всплеска. — Вот, смотри, осторожно надо, помалу, чтобы не заметили и не предприняли мер, а потом ахнуть сразу все и перерезать, вот он завертится. Вот пятого числа, когда он зарплаты выдаёт, и прямо накануне всё и выгрести.
        — А потом?
        — А потом люди начнут уходить, он метаться, когда паника из-за проблем начнёт по-настоящему его доставать, его люди начнут умирать…
        — Ты… Марк… то есть как это? — побледнела Таня.
       Я поднялся, поворачиваясь к ней.
        — Что ты испугалась, глупенькая? — и притянул к себе.
       Мы были дома, то есть здесь, в «Балчуге» уже шестой день, завтра пойдёт на осмотр в больницу. Эти дни Таня почти всё время спала, всё же слабость ещё была сильной, но температуры не было. Мы старались много гулять, шли по набережной, ходили через мост к Кремлю и на Красную площадь, чувствуя себя туристами, и в другую сторону по Замоскворечью. Возле одного из двухэтажных домов тут Таня сказала мне:
        — А тут Платон снимал комнату когда-то, потом он уехал в Лондон, а я до самой весны приходила сюда.
       Я засмеялся:
        — Пряталась от своих мужиков? Я помню. Боги искал тебя по всей Москве, мне звонил по сто раз, думал, я знаю, где ты. А я тогда не знал…
        — Тогда… А потом всегда знал? — Таня улыбнулась, из-под низко надвинутой на глаза шапочки глядя на меня.
        — Нет… Я не следил за тобой, если ты об этом.
        — Перед вторым января Глеб шёл за мной по пятам в мастерскую на Китай-городе.
       Я удивился:
        — Он ничего не сказал мне об этом…
       Да, не успел, должно быть…
       А сейчас я обнял её, думая, а можно уже заняться любовью или как? Таня тоже засмеялась, когда я спросил её об этом шёпотом, дыша на шею.
        — Не знаю, Марик…
        — Может… попробуем? — я легонько поцеловал её в шею, выдыхая. Вообще-то было страшно, что она откажется, или, может быть, не захочет или… И повредить ей как-то тоже было страшно. — Можно?..
       Было можно, Таня чуть спустила ладони, обнимая мою задницу. А у меня под губами будто зажглись угли…
       Этот рубец вдоль груди был не чета прежнему, теперь мне позволили его увидеть, он очень тонкий и тёмно-красный, даже какой-то красивый, будто это такое удивительно оригинальное украшение. Таня заплакала на высоте кульминации, и было приятно собрать губами её слёзы перед тем, как у неё поднялась следующая волна. Я давно научился различать их, наслаждаясь её наслаждением, усиливая своё небольшими отсрочками, в результате я разразился сегодня каким-то пугающим взрывом, с криком, на который, боюсь, сбегутся горничные. Будто мне компенсация и отдача за все пережитые страхи и ужасы моих душевных мучений…
       Сердце у Тани в груди стучало громче, чем раньше, или, правильнее сказать, жёстче, а может быть, мне это казалось, потому что я знал, что там теперь работали удивительные детали, которые я никак не мог представить внутри Таниного тела, я могу представить себе свой член внутри её тела, тем более это можно легко видеть, в виде толчков над её лоном, которые мне нравилось наблюдать, или ощущать ладонью, а вот те странные штуки, которые мне показали в научном центре, где я нашёл их, я не могу вообразить у неё в груди, более того, в её живом, работающем сердце.
      Выравнивая дыхание, я обнял её, прижимая лицо к её волосам, они пахли так славно, сладко и свежо, словно в них запутался ветер из яблоневого сада. Откуда сад? Теперь зима…
        Я обнял её, да, и под рукой стук сердца теперь такой чёткий, действительно, словно работающий механизм. Таня словно почувствовала или прочитала мои мысли и сдвинула мою руку ниже, к животу. Тогда я скользнул пальцами под пушистый треугольник, я люблю делать так, ощущать, как набухли её милые тайные лепестки, почувствовать, как там горячо и мокро, и всё из-за меня… Это неизменно снова заводило меня и довольно скоро, Таня всегда любовно смеялась над этими моими манипуляциями, иногда пытаясь ускользнуть от моих пальцев…
       Но сегодня я ощутил не обычную влагу.
        — У тебя кровь, детка… — сказал я, подняв руку, мои пальцы были все в крови, как в моих снах…
       Я приподнялся.
        — Я думал, у тебя кончились месячные уже.
       Таня посмотрела на меня.
        — Ты что так испугался? — усмехнулась она. — Раньше не боялся… Хотя странно, это верно, всё кончилось уж пару дней назад.
       И теперь я испугался, а что, если я натворил сейчас что-нибудь со своими удовольствиями? Вдруг навредил ей,… а если… Господи, меня прошиб пот.
        — Тебе… не больно?
        — Марик, разве похоже, что мне больно? — Таня взяла мою ладонь в свои. — Это, наверное, от лекарств, вот что… Господи, стала каким-то уродом. Механическое сердце, кровь потекла… тебе не противно?
       Она посмотрела на меня, продолжая держать в своих мою руку.
        — Что мне? — я даже не понял этого слова.
        От лекарств… ну, конечно, она говорила, что ей назначили какие-то… разжижающие кровь лекарства.
        — А… погоди, я не понял… так это временное явление? Или как?
       Таня села, отодвигаясь, отвернулась от меня, вся сжавшись.
        — Не спрашивай меня, Марк. Что ты спрашиваешь… откуда я знаю… — она встала, накидывая халат.
        — Куда ты? — испугался я.
        — Да никуда… куда… гулять, наверное… Мыться, куда ещё, — со слезами в голосе сказала Таня. Да, нервов нет ни у неё, ни у меня.   
        — Подожди, я с тобой, — сказал я.
        — Не ходи.
        — Нет, я пойду, — я встал с постели, на которой будто кого-то прирезали. — Что мне тут, засыхать?
       Таня обернулась и засмеялась невольно, глядя на меня, а в глазах и правда, блеснули слёзы. Я тоже глянул на себя, и пожал плечами:
       — Ещё смеёшься… — вообще-то я был весь в крови в паху. Надо сказать, раньше такого ни от каких месячных не было.
       Но в душе мы перестали и смеяться и пугаться, когда крови не стало видно на наших телах, я не смог не потянуться к ней своими руками и пальцами.
        — Тебе, правда, не больно? Ты… не обманываешь меня? Ты… не обманываешь, чтобы я не боялся? — зашептал я, чувствуя, что снова пьянею от прикосновений к ней.
       В ответ она поцеловала меня, притянула моё лицо и… это целый волшебный ритуал у неё, как можно поцелуй превратить в сладчайшую поэму, но Таня владела этой магией всецело. За один её поцелуй можно перевернуть вселенную…
       А потом мы сидели в поддоне душа, который продолжал лить на нас воду из широкой как небольшая дождевая тучка лейки, и пытались придумать, как нам быть.
        — Надо выходить, Марик, не то у нас жабры отрастут, — сказала Таня, склонив голову мне на плечо.
        — Лишь бы у тебя член не вырос, с жабрами я справлюсь, — смеясь, сказал я.
        — Ну… за это я спокойна.
       Я повернулся к ней, приподнимая её лицо ладонью.
        — Поцелуешь меня ещё?
        — И будем здесь жить?
        — Ну, а что? И будем… поцелуй меня, а? И будем жить…
 
        — Рома, я не могу приехать, не обижайся, не веди себя как ребёнок.
       Катин голос стал сух и безжизнен, как камень, терпеть не могу, когда она начинает говорить со мной так. Как она не может понять, не хочет даже подумать, что я такой же человек, как и она, что я чувствую, как и она, и что я в отношении её я чувствую, увы, намного больше, чем она ко мне. Более того, мои чувства к ней сложны, многоцветны и многогранны, а ей кажется, что я просто мальчик, который любит секс, как все прочие мальчики. Возможно, будь мы ровесниками, она воспринимала бы меня иначе, а так не просто не воспринимает меня всерьёз, но думает, что я и не человек вовсе, а так какая-то заготовка, к своим ученикам и ученицам в танцевальном кружке она относится намного серьёзнее.
       Я решил попробовать доказать, что я всё же чего-то стою, что я не так уж примитивен, и бесполезен. И я отправился по танцевальным школам Москвы, что, в самом деле, Катя достойна большего, чем приходить в этот Дом пионеров. И нашёл-таки школу танцев в центре, куда как раз требовался преподаватель с балетным прошлым, не таких больших усилий мне это стоило, между прочим. И, кроме того, я знал, как тоскует Катя по работе модели, так что я решил попробовать и в этом отношении что-то сделать. Я попросил её принести мне свой бук, будто я просто хочу посмотреть его, а сам с ним отправился в агентства, и за две недели нашёл для неё множество предложений, от съёмки для ювелирного и мехового брендов до клипа одного из очень популярных исполнителей.
       Я чувствовал себя настоящим принцем на золотом мерседесе, когда я рассказывал ей об этом, Катя, прекрасная, как персидская царица, смотрела на меня изумлённо, пока я рассказывал о своих достижениях, и, по-моему, не верила ни одному моему слову. Тогда я принёс контракты.
        — Ты сказал, что ты мой агент? — изумлённо произнесла Катя, просматривая бумаги. На ней моя футболка, она велика ей, оттопыриваясь у шеи, открывала её волшебную шелковую кожу, тёплого абрикосового цвета, потому что Катя перекинула волосы со спины на плечо, открывая мне этот чудесный вид.
        — Это если ты позволишь. Обещаю, процент брать небольшой, в поцелуях, — улыбнулся я.
       Она растерянно покачала головой, не оценив даже шутку. 
       — Ты… Ром, как… как ты смог это сделать?! — восхищённо произнесла Катя, моя прекрасная царица.
       Волна радости накрыла мне сердце, оказалось, одаривать так приятно, это какое-то большое и тёплое, достойное счастье. До сих пор я не испытывал его, и даже не догадывался, что это может быть такая большая радость.
       Катя подняла свои огромные чёрные глаза на меня, тушь немного размазалась, и от этого глаза казались ещё больше, а сама она ещё притягательнее, становясь прикасаемой, близкой, тёплой. Как медовая река.
        — Захотел и смог, ничего особенного, — сказал я, улыбаясь и сел на пол у её колен. — Хотелось порадовать тебя немного. Мне кажется, тебе скучно без этой работы, ведь так? И ещё… тут вот танцевальная школа… Там платят в пять раз больше, чем в нашем Доме пионеров.
       Катя улыбнулась, я прислонился лицом к её прелестным коленкам, похожим на спелые персики, и, развернувшись, прижался губами в её коже. Она склонилась немного, протягивая руки к моему лицу, и я зарылся поцелуями в её прохладные ладони.
        — А ты что будешь делать в этой школе танцев? — спросила она.
        — Я? — я поднял лицо.
        — Ну да, — улыбалась Катя. — Или ты думаешь, я брошу моих милых учениц в нашем несчастном Доме пионеров, чтобы учить этих богатеньких бездарных каракатиц ради заработка? Кое-кого из моих девочек весной возьмут в хореографическое при Большом. Так что… за это спасибо, конечно, но я не приму, в каких-то гувернерках при этих нуворишах я состоять не собираюсь, тем более, что сама могу себе позволить содержать таких девочек. А вот… за возможность… вернуться в моду… Это… Ром, ты не представляешь…
       У неё даже слёзы блеснули, тогда я поднялся, оставаясь на коленях, и притянул её к себе. Плевать, что коленкам больно на полу, я не чувствовал этого, потому что Катя обняла меня, притягивая к себе. Мне кажется, она впервые так обнимала меня и впервые так смотрела на меня, когда отодвинулась немного, чтобы поцеловать…
       Ну, словом, любить оказалось, не просто сексом заниматься и рассказывать, как тебе это нравится, оказывается, у любви нашлись новые удивительные грани, каких я не знал прежде, и даже не думал об их существовании. Сегодня я осознал, что, оказывается, мне в руки попал замечательный алмаз, который я теперь смогу огранить…
       Неужели смогу?..
       Я даже забыл о существовании её мужа и вообще всего, что не касалось нас с ней двоих, потому что любовь начала заполнять не только всего меня, но и весь окружающий мир. Наверное, этому способствовало то, что я присутствовал тогда в больнице, когда Виктор Викторович разбил своих врагов в пух и прах.
       Правду сказать, публичное унижение не очень-то получилось, всё, что сказал о себе Лиргамир, всем присутствовавшим показалось жертвой, а не признанием, по крайней мере, мужики после бубнили себе под носы что-то в этом смысле, что, мол, «мужик, чё… что угодно, даже смерть, наверное, лучше было бы выбрать, а он… ты слышал?», и, глядя в лица друг другу, качали головами, и смущённо, и восхищённо улыбались. И моё ощущение победы над этим снежным барсом, а заодно и его родственничком, моим соперником, прекрасным синеглазым богатырём Платоном Олейником, которому, кажется, никто изменять не может в принципе, потому что он во всех смыслах неотразим, немного поблекло. Действительно, получилось не так, как хотелось Вито, как хотелось мне, ради чего я напросился с ними, чтобы насладиться местью им, сильным, великолепным, и легко преданными мной, крошечной червоточинкой, разрушившей их продуманную защиту. Всё равно получались они рыцари, да, их обезглавили одной грязной алебардой на двоих, но они остались рыцарями даже, позволив сделать это с собой.
        — А ты хоть видел жену эту его?
        — Да все видели, это Таня Олейник, у босса портреты в доме.
       И опять с пониманием кивки.
        — Это… оно конечно.
        — Да будь и крокодил, когда родная жена умрёт или будет жить… это знаешь, всё же не за бабло или там за интерес. Просто из-за бабы не стал бы конечно, а тут жена всё-таки…
        – Хотя шкура она…
        – Все они шкуры…эта хоть красивая.
       И тут… я услышал ещё одно, то, чего я не знал и даже не догадывался, но что расставило на свои места все непонятности, что были до сих пор в отношении Тани и её странного поведения, этих заморочек с прятками, сменой имени и прочего.
        — Ты знал, что он не только за жизнь? Вито ребёнка от Тани хочет.
        — Не понял…
        — Ну, она же рожать не будет ему. Вот он и хочет из её… ну как там у них называется… не важно, короче, чтобы они клетки ему дали на это дело.
        — Какие клетки? — переспросил туповатый собеседник.
        — Ну, какие, не садки для кроликов, понятно. Из которых дети, ну, женские.
        — Чёт я не понял…
        — Чё ты не понял?! — разозлился первый. — У босса по всему городу клиники и лаборатории, а детей нет до сих пор, вот и… идеальный ребёнок чтобы был.
       Но тут вмешался ещё один, что стоял поодаль и хмурился всё больше на протяжении этого разговора.
        — Тихо, чё метёшь-то? Язык укоротить?
       Все разговоры утихли тут же, а до меня дошло, что я, оказывается, принял участие не в разборках двух бандитов, а в противоестественной затее, которую, видимо, довольно давно начал Вито. Теперь я понял, почему Таня пряталась так тщательно, впрочем, всё равно недостаточно, ведь я давно раскрыл её секрет.
      Ох, Таня, не была бы ты такой высокомерной, позволила бы то, что позволила этому лесному чудищу Преображенскому, ну то есть, Бадмаеву, так и не случилось бы ничего…
      Но тогда я не узнал бы никогда Катю. Никогда не ощутил бы того, что теперь происходило во мне, вот этого полёта, такого, и даже ничего подобного не было со мной никогда в жизни, ни отчего я не чувствовал такой силы, такой безбрежной радости, даже когда мне доводилось летать с дельтапланом на Кавказе когда-то, после чего я и заболел идеей стать пилотом. А теперь мне дарила её прекраснейшая из женщин. Да, наверное, я пал низко, и отвращение на лице Тани красноречиво сказало мне это, но мне плевать сейчас на Таню и её отношение, её мнение обо мне, с Катей я парил, и я становился совершенством подобным Богу, потому что если Катя полюбит меня хотя бы наполовину так, как я люблю её, сильнее и значительнее человека на земле просто не будет.
       Уже в конце января Катя приступила к съёмкам, а я, не успокаиваясь, отправился в агентство, где она работала прежде… и они посмотрели новые фото, едва высохшие, образно говоря.
        — Это что же… этого года фото? — с удивлением спросил меня Теребухин, такая фамилия оказалась у одного из менеджеров, к которому меня отправили.
        — Это сегодняшние.
       Он, мелковатый с живыми карими глазами и в шёлковом кашне, взял Катин бук и куда-то отправился с ним, вернулся примерно через полчаса, я, признаться, уже волновался, что он заиграет книгу, а ведь я без спроса взял её портфолио. Но мои опасения оказались беспочвенны, вернувшись, Теребухин  улыбаясь, как советский пятак, пожал мне руку.
        — Я не знаю, кто вы, молодой человек, но попросите Катерину позвонить мне в ближайшее время, просто даже срочно, она знает: Гарик Теребухин, скажите, очень хотел бы видеть.
        Мы не должны были увидеться сегодня с Катей, и я позвонил ей. Она удивилась по телефону.
        — Гарик сказал так?..
        — Ты знаешь его?
        — Знаю, поэтому и не верю, что он сказал это…
        — Не сомневайся, — уверенно сказал я.
      Через три дня Катя подписала контракт с «Omega», а это значило очень хороший заработок, и активная работа в течение года. И я не сомневался, что это только начало. Потому что я обил пороги всех приличных домов моды в Москве, все оказались счастливы работать с ней. Так что Катя теперь была занята целыми днями, и у неё совсем не оставалось времени на свидания со мной. Но я нашёл выход: не постоянно, чтобы не надоедать и не мозолить глаза окружающим, всё же Катя замужняя дама, а я не хотел неприятностей для неё, но я сопровождал её. В частности, встречал по вечерам, потому что машину она не водила, я возил её на такси. И вот эти маленькие кусочки времени, а с ней они всегда маленькие, будто песчинки, размываемые целыми реками времени, когда мы не могли видеться, мы и были вместе. Час или два, но я воровал время у её домашних и она проводила его в моих объятиях, уже не жалея их для меня.
       Считается, что на роман со взрослой женщиной способны только маменькины сыночки, ищущие мамочку в возлюбленной, я не искал вообще, как вы понимаете, но я повзрослел сам, и Катя для меня была не покровительницей, а девушкой, которой мне хотелось подарить весь мир, и я гнал от себя мучительные мысли о том, что не могу получить её всю, до конца, думая о том, что когда-то это кончится, изменится, ведь изменилось уже теперь. Ведь как далёк я был от того, где я теперь в тот день, когда выходил от Вито со всеми данными Кати, движимый ненавистью и жаждой мести, злобой и обидой.
      Теперь же, когда я был отмщён, причём намного больше, чем предполагал, потому что я считал, они, Лиргамиры, должны денег этому Вито, обыкновенная история, но выяснилось, что совсем не обыкновенная, и что Вито, куда больший отморозок, чем любой Паласёловский бандит. И поначалу я был озадачен и как-то даже выбит из колеи, признаться, потому что получалось, я примкнул к мерзавцу и извращенцу, а не наказывал наглецов. Но, занятый своими переживаниями намного больше, чем всем остальным, я быстро забыл об уколах совести…
Глава 7. Развязка 
       Таня вернулась из больницы уже к вечеру, усталой от манипуляций или просто потому, что быстро уставала сейчас, я не знаю, но сразу отправилась спать, притом, что нарочно с утра отправились одна, ну, то есть, с Фомой Фомичом, конечно, но без меня, у меня была встреча с Радюгиным, Филиппом, завтра деньги со всех счетов Вито будут выведены, все партнёры останутся без оплаты, все его работники во всех клиниках и, может быть, только братки, что были с ним из прежних времён и оплачиваются как-то иначе, и будут терпеть безвозмездность своей службы.
       Я не только не дам ему зарабатывать, я заставлю всех требовать с него долги, потому что он будет дискредитирован немедля, над этим как раз трудился Филипп, вытаскивая всю информацию, что была на Вито со времён его учёбы в школе, и там очень много рассованных по углам даже не скелетов, Бог бы с ними, кого сейчас удивишь, но затхлых и вонючих тряпок, мелких проступков, обмана, венерических болезней с заражением несовершеннолетних с последующим их исчезновением, устранения конкурентов с помощью клеветы и доносов, за что некоторые до сих пор отбывали сроки за преступления, которые совершал Вито, когда-то, на просторах Советского союза. Он сменил имя, отсидел срок, который ему сильно скостили за активное сотрудничество, в ходе которого он сдал все ОПГ своего родного региона, а, отсидев, получил паспорт и свалил в столицу. Так что по всем этим данным, он не просто отморозок, не просто извращённый безумец, спятивший на почве бездетности, но врождённый мерзавец, который сдаст за небольшую коврижку кого угодно. И даже без коврижки, а просто ради сиюминутной мелкой выгоды или желания просто вырулить, где-то не расплатиться, где-то выказать себя в выгодном свете, а партнёра подставить под свои же долги, это у него обычная тактика.
       Но после того как он наладил московский медицинский бизнес, он старался изображать порядочного партнёра и это у него получалось уже несколько лет, что сделало ему репутацию достойного бизнесмена. А теперь данные, добытые Филиппом, рассылались партнёрам Вито по бизнесу, его кредиторам, тем, кто во властных кабинетах оказывал ему содействие и покровительство, а таких в правительстве Москвы и федеральном правительстве было очень много, Вито умело пускал пыль в глаза. И через час после отправленных материалов были разосланы сообщения о том, что все данные о Вито будут опубликованы во всех самых известных СМИ через сутки. К этому мы тоже были готовы. Это бескровное убийство. Впрочем, как говорит Таня, он сам всё сделал, тем, как он жил, как поступал с людьми, он давно всё сделал сам.
       Но будет и кровавое, настоящее, биологическое убийство. Позволить соединить его гены с клетками Тани, даже позволить смешать их в одной пробирке или как они там это делают, я не мог, на физическом уровне это было отвратительно.
        — Ну что сказали эскулапы? — спросил я Таню, когда она вошла сегодня вечером.
       Она была бледна и выглядела усталой или обескураженной, я не понял, но она и не дала мне понять, всего лишь пожала плечами, даже не глядя мне в лицо.
        — Да… нормально уже, Марковкин. Я… спать хочу, устала страшно. Быстро в душ и спать.
        — С собой не зовёшь?
        — Прости, — она стянула свитер через голову, оставаясь в футболке. — Сегодня — нет…
       Придя в постель часа через четыре, я всё же попытал счастья снова, и был со вздохом мягко, но твёрдо отвергнут, и утром она спала так крепко, что никак не отреагировала ни на мои призывные поцелуи, ни ласки не смогли привлечь её, она лишь зарывалась носом в подушку и опускала пониже рубашку, которую я тянул выше, обнажая её ещё тощие ягодицы, пытаясь стянуть трусики, ну и… всё остальное. И проснулась Таня поздно и тоже была мрачной и молчаливой.
        — Тань, ты пугаешь меня, — сказал я за завтраком. — Тебе сказали что-то вчера?
       Таня, которая ковыряла вилкой прекрасные аппетитные сырники, очень вкусные, кстати, посмотрела на меня рассеянно и с вопросом в глазах, очевидно, пропустила мои слова мимо ушей. Я повторил.
      — Сказали?.. Крови больше не будет. Ну… до положенного времени, — кивнула она, будто я об этом спрашивал. — А ты… ничего мне не хочешь сказать?
       И всё же посмотрела на меня. Я улыбнулся и кивнул, мне было, что сказать, потому что было уже десять утра, и наша работа с Вито уже шла полным ходом. Его клиники сегодня в панике закрылись, потому что деньги с их счетов ушли, и все счета были закрыты, а сегодня, пятое февраля, день зарплат. Но их не получит никто ни сегодня и никогда, все деньги ушли на сотни счетов-невидимок, где отстояться несколько недель, а далее будут переведены российским больницам, я попросил Радюгина посадить пару человек за поиск и составление списка больниц по всей стране, остро нуждающихся в деньгах на сегодняшний день. К средствам Вито я добавлю своих, сколько смогу одномоментно вывести из дел.
        — То есть с сегодняшнего дня империя Вито зашаталась?
        — Я не назвал бы империей гнилое здание бизнеса этого упыря, — самодовольно сказал я. — Но да, оно начинает сыпаться.
        — Значит, нам больше ничто не угрожает?
       Я улыбнулся ещё шире и отправил в рот последний кусочек сырника.
        — Нет, моя радость, нам больше ничто не угрожает. Мы можем вернуться из небытия. 
        — И ты мог сделать всё то же два года назад?
      Но как странно, что она спрашивает, да ещё смотрит такими строгими тёмными глазами.
        — Нет, два года назад… ещё не мог, — тоже строго сказал я. — Возможности, Танюша, растут не в один день. Сейчас на меня сработали все спецслужбы страны, и то понадобилось два с лишним месяца. Неужели ты думаешь… что я позволил бы всему происходить так, как оно шло, если бы мог предпринять что-то вроде сегодняшнего два года, даже год назад? Мне пришлось… на… фронте десять месяцев пробыть, ну… кровь пролить не скажу, потому что этого уже, как говориться, могло и не произойти. Ты думаешь, я дал бы… маму убить… и… нам с тобой прятаться как мышам в подполье, если бы я мог? — я рассердился под её темно-синим взглядом, потому что она побледнела как от злости и смотрела на меня сейчас так, словно не верила мне.
       Я даже поднялся, бросив салфетку на стол, и заходил взад и вперёд. Таня смотрела на меня, откинувшись на спинку стула и сложив руки на груди.
        — А может быть, нам ничто не угрожает больше, потому что просто Вито получил всё, что хотел? — тихо сказала она, глядя на меня с усмешкой. — Просто ты отдал ему всё, что ему было нужно. И даже больше… А?..
        Она продолжила смотреть на меня с прежним насмешливым выражением в глазах, но сквозь него сквозила сейчас… ненависть?..
       — Знаешь, так интересно… Мне сделали аборт, оказывается. Вчера повторили, кстати, потому что были осложнения, вот и пошла кровь. И живот болел так долго… Что ты знаешь об этом, Марк? Что ты знаешь о том, что нашего ребёнка взяли на запчасти или… я не знаю для чего… нашего… нашего с тобой ребёнка, о котором мы… мечтали вместе… Боже… Может расскажешь об этом? Расскажи мне об этом, Марк!
       В её голосе задрожали было слёзы, звеня как струны, но к концу, она, словно надеясь отогнать их из глаз, сдавить в горле, саданула ладонью о стол так, что подлетела тарелка и приборы со звоном и грохотом.
        — Да лучше бы ты Паласёлову оставил меня. Это… хотя бы привычная мерзость. Обычная человеческая грязь. Да… выставил бы на продажу, подкладывал под нужных тебе людей, и это было бы как-то… ну… обыкновенно. А ты… — у неё дрогнуло горло, прерывая речь.
       Она поднялась, я невольно подумал, чтобы она не упала, едва не дёрнулся к ней, ощущение её слабости не оставляло. Но Таня оказалась не так и слаба. Бледная, она прошипела:
      – Из меня, как из… какой-то биомассы теперь штампуют уродов с генами Вито. А что они сделали с… – произнести «ребёнок» было невыносимо, вот и не смогла. — Что?.. Ты… Ты не понимаешь… что ты натворил… если бы я знала, что… мы сдадимся в конце концов, что мы… что ты предашь меня так, я бы… да лучше бы я сгорела в своей машине.
       Она разрядила в меня обойму.
        — Боже… — я опустился на диван, сжимая голову. Я этого Лётчика всё же убью… какая сволочь, рассказал всё… и зачем я позволил ей пойти одной вчера?
      А Таня продолжала жечь меня своим взглядом.
        — И когда ты намеревался сказать мне? Я всё смотрела на тебя и думала, как он скажет мне, какими словами? Как он признается… а ты… ты молчишь, вроде нормально всё, вроде ничего не произошло… Когда ты думал мне сказать?.. Или надеялся, что я никогда не узнаю? Что, когда лет через двадцать, увижу свои копии на улицах, я не удивлюсь? Что… или надеялся, что я не доживу до этого?.. Господи, Марк… — у неё опять поперхнулся голос, он звенел, а она вообще никогда не кричала на меня, не кричала и теперь, напротив, голос срывался на свист, потому что горло сдавили слёзы или ненависть. Или то и другое вместе. — Что я для тебя? Кто? Я не понимаю… я не понимаю, как ты мог сдаться!.. Как ты мог…
        — Мог…. – проговорил я, не узнавая свой голос, больше похожий на свист. – Мог, потому что… иначе ты… просто умерла бы и… всё, — проскрипел я, не поднимая головы. — Я… говорил уже… я всё бы отдал, я себя бы на части позволил разобрать… всего… по частям, хоть на атомы, Господи… 
       — Но разобрали меня! – воскликнула Таня, добивая.
      И тогда я заставил себя заговорить, что теперь…
      — Подожди… я… я… знал, да, то ты беременная. В тот день и узнал, не сразу смог понять… ты умираешь у меня в руках, твоя кровь повсюду… на пальцах липнет, и ты… и ты беременная. Как это возможно?.. Невозможно… У тебя там что-то случилось, я не знаю, не воспроизведу ни за что эти их выражения… они увезли тебя оперировать, а тем временем Вито приехал… и клапаны для тебя были у него. Ты уже… на столе. Ты уже… они уже… они остановили тебе сердце, и работал за него аппарат… И мне ничего не оставалось. Ничего другого… Ты… не поймёшь. Ты никогда не поймёшь…
        — Я?! Я не пойму? — вспыхнула Таня.
       Я выпрямился и посмотрел на неё.
        — Ты не поймёшь, потому что ты никогда не любила меня так, как я люблю тебя.
        — Ты… — Таня задохнулась, и у неё уже по-настоящему блеснули слёзы.
       Но я поднял руку, не давая ей продолжить.
        — Подожди… помолчи, ты… высказалась уже. Обвинила меня… так… выслушай… речь осуждённого…. – я вдохнул, потому что внутри воздуха почти не осталось. – Ты за ребёнка, да, за ребёнка отдашь всё, что угодно. А я за тебя. За тебя, Таня. Моя жизнь никому не была не нужна, я бы её отдал, чтобы только от тебя отвести… любую беду. Любую, самую мелкую… А… выходит…
        Мой голос беспомощно сел, предал меня. Я поднялся, подошёл к столу и налил воды в стакан, надо попытаться хоть немного охладить своё сердце сейчас, иначе оно взорвётся.
       — И не дам я ничего сделать из твоих клеток. Уже поехали люди изъять и уничтожить весь материал, что найдут в лабораториях. Весь. Не останется ничего… ни одной твоей клетки вне тебя. Все лаборатории опечатали сегодня утром…
        — Почему ты молчал? Марк… почему ты молчал? Почему не сказал мне всего? Почему не сказал сразу?! Сразу…
       Я посмотрел на неё.
        — Сразу… ну а почему я не лез к тебе трахаться сразу?! — разозлился я.  — Или ты думаешь, может быть, что дрочить в ванной такая радость?! Почему… Да потому что… ты едва жива была, ты только сейчас перестала быть такой бледной, такой слабой… я… вчера я думал… изуродовал тебя. Или убил своим членом… Господи… Ты… не можешь вообразить, что это такое смотреть, как ты умираешь! Ты… не можешь… вообразить… ты просто этого не представляешь…
       Я отошёл к окну, там солнце обнимало мою Москву, ещё зимнее, ещё всюду снег, но солнце светит во всё небо, обещая скорую весну. А меня никто не обнимет теперь… моё солнце отодвинулось от меня. Что ж… пусть добьёт.
        — Марк… надо было сказать, — тихо проговорила Таня.
        — Надо было… Вот говорю…
        — Марк…
        — Подожди… я не всё тебе сказал. Я…
         Да, пусть добьёт. Теперь уж всё, эта тайна выжжет меня изнутри.
        — Я… должен признаться тебе ещё… кое в чём. Я… Таня, я убил Книжника. Я убил твоего Книжника. Твоего прекрасного Володю, — наконец, я выпустил этот ужас из сердца.
        — Что?
        Я развернулся, и смотрел на неё, поднявшуюся сейчас из-за стола.
        — Я убил его. Я столкнул его с дороги машиной, толкнул слегка, он и… Он… он разбился у меня на глазах…
        — Что ты мелешь?.. Что… ты… ты помешался…
        — Ты не веришь мне? — удивился я.
        — Конечно, нет. Как я могу в это… поверить.
        — А вот поверь. Я видел, как он врезался в бетонную стену заграждения, я видел, как разлетелся его шлем, как…
        — Замолчи… — вскрикнула она, зажимая рот от страха и слёз, дрожа и как-то сразу плача. — Нет… нет-нет…
        — Нет, слушай. Ты… вспомни, ты же видела царапины на моей машине в то утро, когда мы ехали на похороны… Ты помнишь?
       Таня побелела, отступая. А я говорил, меня прорвало, моя грудь разорвана, и из неё льётся боль, всё, что я держал в себе, всё, что думал…
        — Это я убил его. Я не сделал бы этого, наверное, я не планировал, я… так сходил с ума, молча, о смерти для него я не думал… И тут он встретился мне. И… помахал рукой. Господи… Я и… — я снова видел тот солнечный ноябрьский день и Книжника, нагло поднявшего руку в небрежном приветствии…
        — Нет и дня с того момента, чтобы я этого не помнил. Ни дня, чтобы я ни жалел, чтобы ни казнился. В тысячу раз лучше было бы оказаться в суде, в тюрьме, пусть бы меня били, как твоего Бадмаева… я был бы благодарен… Моя вина, мой ответ. Mia colpa. С тех пор не было ни дня, чтобы я не мучился этим, и ни дня, когда не понимал, что снова сделал бы то же…
      Таня отступила ещё, всё так же в ужасе зажимая рот, будто боялась, что оттуда выскочит крик, зачем-то держала его, но… похоже, поверила, наконец.
        — Зачем? — дрожа, проговорила она и икнула. — Ма-арик… зачем?
        — Ты… уходила к нему. Каждый день. И…ушла бы к нему. Я чувствовал это. Я терял тебя. Ты… отдалилась от меня и… если бы он не умер, умер бы я, потому что… Ты тогда стала отдаляться от меня. Ты словно… Ты… ну, словом, я не мог отдать тебя ему… И я… я убил его… Был выбор — он или я. Конечно, надо было мне… мне самому… но я… так… я люблю тебя…
        — За-амолчи… — беззвучно прошептала она, содрогнувшись.
       Таня, всё так же зажимая себе рот ладонями, ещё отступила и, то ли от слабости, то ли потому, что оступилась, но она вдруг упала, точнее, осела как-то на пол, сделавшись сразу такой маленькой… Я тут же шагнул к ней, но она подняла руку, тряся головой:
        — Нет… нет, не по-адходи… не… подходи… ко-а мне… — задыхаясь, прошептала она, наконец, убрав руки от лица, в ужасе глядя на меня. — Господи… что же это такое…
       И, вдруг поднявшись, словно её вытолкнула пружина, бросилась к двери, спотыкаясь и хватая шубку и ботинки. Простынет… там мороз, а на ней только домашний трикотажный костюм и тот болтается, как парус…
     …Я бежала со всех ног, будто кто-то гнался за мной. Но очень быстро выдохлась, так глупо… уже у лифта я задыхалась, ноги подкашивались, нашлась спринтерша с протезом вместо сердца. Да никто не гнался и не думал, Марк никогда сатрапом не был, не следил за мной, поэтому и про Валеру ничего не знал до сих пор, не то бы понял… Ты бы понял… Ах Марк, всё знал обо мне и ничего не знал… до чего я довела… Ведь Платон когда ещё предупреждал, говорил мне: «Будь осторожна, не играй с этим. Он одержим тобой». До чего я довела тебя, несчастный…
       Я выскочила на улицу, сразу оказавшись во власти зимы, и остановилась, подставив лицо морозу и ветру, казалось, что ветер стирает слёзы, сразу пряча их в волосах на висках. Я остановилась глядя на город. Я знала, куда мне нужно и сейчас вынуждена была остановиться, чтобы успокоить сумасшедший мотор в моей груди, который бился ровно, но так громко бухал, что мне стало казаться, что это слышат прохожие. Я перешла дорогу, остановившись у парапета набережной.
       Боже мой, как больно… Что я натворила… Что наделала… Марк казнится, а ведь это я… я убила Володю, руками Марка, но я. Как сказал тогда Платон, «не хотела, зачем замуж шла?» Да, он зазвал обещаниями, которые не мог выполнить, но мы к тому времени были вместе много лет, и… мы уже по-настоящему были мужем и женой, по-настоящему… Ведь это его отчаяние было, тогда, в Питере настоять на супружеском долге, надеялся, что я пойму, наконец… Господи, какая легкомысленная дура… И вот чем обернулось легкомыслие, преступница…
        — Татьяна Андревна…
       Я вздрогнула, оборачиваясь. Это Фомка, он озабоченно смотрел на меня.
        — Ох… ты что здесь? Марк послал?
        — Нет, — попытался он, но, смутившись, произнёс: — Ну, то есть — да.  Он просил не говорить… вы уж не выдавайте. Давайте отвезу куда-нибудь?
       Я улыбнулась Фомке, погладила его по плечу. Действительно, когда он сказал, я почувствовала, какой жёсткий мороз на улице и ветер. Я кивнула. А Фомка показал, где машина, вот Марк, целый парк у него, покупает, не глядя: надо внедорожник: «Фома Фомич, слетай, забери из салона машину». Надо другой — берёт другой, куда потом девает? А это… чёрный седан, кажется, мерседес, издали не видно.
        — Отвези меня на Ваганьковское кладбище, — сказала я.
        — Конечно, — он улыбнулся.
        Мы доехали очень быстро, я купила цветы недалеко от входа и, запахнувшись получше, простыть не хотелось, по меньшей мере, это глупо. Я дошла до Володиной могилы очень быстро. Я не была здесь тринадцать месяцев. Здесь появился памятник, из чёрного гранита, на котором выбит был его портрет… Меня обескуражил этот портрет и совсем отвлёк от того, для чего я пришла сюда. Кто делал его, почему выбрали этого «художника» я не знаю, не могу знать, но да, ничего общего с Володей это изображение не имело. Наверное, если бы меня не считали мёртвой, позволили бы сделать портрет мне, но…
      Мне стало не по себе, будто я ошиблась местом. И я дошла до участка Лиргамиров, чтобы увидеть наши с Марком могилы. Тут я остановилась, глядя на крест с одной табличкой, могила была одна на двоих, крест один, и одна табличка… Даты рождения и даты смерти, одна на двоих… Чуть ниже тоже наша фотография и тоже общая, я и не помню этого кадра, странно… кто и когда снимал нас? Это неважно, но мы выглядели счастливыми, смеялись, головы рядом, смотрим в камеру… хороший снимок.
       Вот теперь я могла вернуться к могиле Володи. Надо просто не смотреть на этот дурацкий памятник…
       Я села на скамейку, не расчищая снег, так было теплее. «Володя…», — проговорила я про себя. — «Прости меня, милый… всё из-за меня. Я так виновата перед тобой. Навсегда… ничего нельзя исправить. Ничего… Я убила тебя. Я убила тебя, Володенька…». Я заплакала. Цветов очень много. И все свежие. По-прежнему приносят моему милому Володе цветы, в основном розы, тёмно-красные. Гвоздики тоже. Я принесла белые лилии… Чего бы я не отдала, чтобы вернуться во времени на полтора года назад, чтобы Марк поговорил со мной, сказал бы… хоть чем-нибудь обнаружил, что завладело им. Я же не видела, не чувствовала ничего, была так занята собой, и тем, что… просто распустилась, Таня, вот и всё. Распущенная низкая женщина…
       И вот, смотри теперь на то, что ты натворила. Это не Марк, как можно обвинять человека, доведённого до отчаяния? Ведь он прав, я думала уйти тогда, тянула только потому, что только что убили его маму… Эта жертва вся на моей совести, на том, что я делала тогда, что тогда заварила вокруг себя, позволив кипеть всем этим страстям, которые утопили, убили самого светлого, самого солнечного человека, которого я знала, я убила его, потому что…
       Да, Платон об этом и говорил. Я не поняла тогда. Только теперь. «Он слишком любит тебя»… Я думала только о себе. Даже Марк сказал об этом в тот день, когда мы узнали о смерти Володи. Он тогда сказал с горечью: «Ты думаешь только о себе. Всегда только о себе»… Всегда только о себе, я не думала, не могла подумать, что отношение Марка, да что там юлить со словами, его любовь, может коснуться кого-то кроме меня. Я думала, Платон говорит о том, что пострадать могу я, если не смогу ответить ему тем же. Господи, разве я могла подумать, что Марк способен так… так впустить меня в свою душу, настолько распахнуться? Ну, разве я могла думать, когда мы болтались с ним по Москве десять лет назад, что он, такой лёгкий, такой понимающий, такой, в действительности, глубокий и талантливый, это я всегда понимала, и даже, что он одинок, я сразу почувствовала, потому что в тот момент, и я была одинока, но я не хотела, чтобы кто-то нарушал моё одиночество, он и не нарушал его, он просто устроился в него рядом со мной, и мне было тепло от него. Он тоже, думаю, не искал никакого друга, просто я сразу нашлась ему, такая же, недобитый подранок, как и он. Мы не знали тогда почему, но сразу почувствовали друг друга и сблизились с первого дня, ведь так и было…
       И тогда и после мне было легче всего с ним, всего теплее, я всегда была уверена в нём, если он говорил что-то, то делал. Если обещал, исполнял… И только раз не выдержал… Убил Володю…
      Марк огромной внутренней силы человек, я не понимала долго, я только чувствовала, рядом с таким сильным человеком всегда хорошо быть, он не просто стена, за которой можно спрятаться, он — целое огромное прочное здание. Я защищена со всех сторон, даже от себя, мерзавки и дуры… Только теперь я поняла это, вот сейчас, здесь…
      Он ошибся, Марик, милый, тебе не Володю надо было убить, а меня, источник несчастий для вас всех. Но ты… слишком отдался мне, и я заняла в тебе слишком много места. Тебя не впускала к себе в душу, держала в прихожей: ты только друг, ты постой тут, пока я разберусь с Валерой, моей любовью, проникшей мне под кожу, в самую кровь, заполнившей меня так, что не поместилось больше ничто другое. И как больно теперь исторгать это из себя, из каждой клетки… никогда, наверное, невозможно будет освободиться. 
      Потому что то, что я чувствовала к Володе это было лёгкое парение, солнечный свет на коже и радость дарить ему любовь, потому что он питался ею, как весенняя птичка солнцем. Но какое ты солнце, низкая, глупая, слепая и глухая, ты собрала сердца и теперь они брякают на твоём поясе, развратная дрянь, это веселит твоё собственное пластиковое сердце?
       И набросилась на Марка за то, что он, прижатый к стенке, позволил Вито забрать у меня клетки. Да, позволил, а какой у него был выход? Не сказал, ну а кто сказал бы? И зачем? Ты набросилась на него, потому что ты злая и пустая, холодная пустая женщина… 
      Все тянутся к красоте, потому что в красоте видят Образ Бога, но как часто Лукавый надевает красивые маски. Так неужели дьявол зашёл в меня, чтобы губить вот таких светлых людей, как Володя, как Марк? Даже как Боги… горе тому, через кого соблазн входит в мир…
       Надо попросить Марка простить меня… Прости, Володенька, прости, что я так поздно прозрела…
       Но что я могла сделать между нами с Володей? Перестать с ним встречаться? Он не поверил бы ни за что, что я не хочу этого. Он сам никогда не отказался бы от меня. Я ведь думала в те дни как раз об этом: всё разрезать, всё закончить, и с Валерой остаться вдвоём. Господи, что было бы, сделай я так… Да всё закончилось бы скорее, чем мы дошли бы до ЗАГСа, он никогда не простил бы всего моего «прекрасного» прошлого и того, что я встречалась с ним между прочих моих свиданий и отношений. Ничего бы не получилось… ничего. А ничего и не получилось, что тут быкать.
       Только уехать мне одной куда-нибудь…
       Хотя я и уехала… Что из этого вышло?..
       Я вздохнула. Платон прав: не хотела, зачем замуж шла? А уж если вышла… если бы я была доброй женой, если бы я сразу была нормальной женой Марку… Но разве я могла тогда стать доброй женой Марку?
      Ничего не бывает случайно, и всё происходит в своё время, так сказал мне отец Савва…
       Я не надеялась даже застать его свободным, но как говориться, почему не попытаться. Но он оказался на месте, в Храме, куда звал меня, и даже свободный. Надев какой-то платок на входе, я с радостью зашла в какую-то небольшую келейку, куда он пригласил меня.
        — Здравствуй, здравствуй, деточка, — он радушно протянул руку. — Как  живёте? Как муж? Здоров?
        — Большое горе, отец Савва, — я присела на скамейку. — Я натворила много дурного… Я… была плохой женой Марку.
       Лицо Марка, словно заострившееся, разом исхудавшее снова, бледное и строгое, когда я отпрянула, встало перед моим мысленным взором, будто я ударила его… Мне стало так больно…
        — Он… Марк убил человека. Из-за меня… я была дурной женой. Не понимала, не принимала всерьёз его и… его чувств.
        — Он… рассказал тебе?
        — Да… — я опустила голову, не зная, как объяснить, было слишком стыдно.
        — И что ты? Что сказала ему?
      Я пожала плечами:
        — Я была на кладбище у Володи, ну… который… которого…
        — Которого Марк лишил жизни?
       Я только кивнула, вытирая слёзы.
        — Я хотела просить его простить меня, я виновата во всём… 
        — И что же он? Что Володя?
        — Он? — я с удивлением посмотрела на отца Савву.
        — Ну, да? Что он говорит? – повторил он.
        — Ни…чего… — икнув, сказала я.
        — А почему?
        — Ну… как? Он умер…
       Отец Савва покивал.
         — Вот, деточка. Он умер. Всё уже, нельзя вернуть. Он там, где всё это уже не трогает его. И ему уже всё равно, ему не нужно ни отмщение, ни любовь, ничто от тебя, кроме памяти. Даже слёзы твои ему не нужны. Он мёртвый. Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов. А ты живая, и Марк — живой. Так что надо жить и помнить. Помнить, чтобы больше не повторять.
       Он погладил меня по голове большой шершавой ладонью.
        — Когда сыночка принесёшь?
        Я посмотрела на него, а ведь верно, теперь ведь можно!
         — Да… скоро теперь! — обрадованно сказала я.
        Он улыбнулся.
         — Ну всё, беги, лети, пташка, приголубь своего Марка, будь нежнее с ним. Мужчине много не надо, просто будь его женой. На-ка на прощание, просфору съешь, — сказал отец Савва, хлопая меня по руке, и дал мне в руку большую красивую белую просфору, откуда и взял её, как волшебник.
       Я и съела её и с большим аппетитом по дороге. Я спешила, мне казалось, я опаздываю, нет, так и было, я опоздала почти на десять лет, потому что Марку моя любовь была нужна ещё тогда, а я… ничего не понимала, ни о чём не думала…
       Я влетела в наш номер, дверь не была заперта. Было очень тихо, будто никого нет, телевизор и тот выключен, а Марк был дома, его пальто висело, ботинки были тут, хотя он выходил, я вижу, всё висело не так, и вокруг башмаков была лужица от растаявшего снега. Но где же он?
       Я прошла в гостиную, тут… на диване лежал пистолет. Где он обычно держит его, что достаёт так быстро? Я никогда не интересовалась. И для чего достал?.. Мне стало не по себе. Вокруг валялось множество мелких бутылочек из мини бара, все пустые, и одна обычная пол-литровая тоже почти пустая, Господи, он тут… пил, похоже. Он же почти не пьёт, а тут… ему плохо станет… ещё разбитый стакан… от большого окна капли крови неожиданно большие и круглые дошли до ванной… кровь и на ручке… уже засохла…
       Я взялась за неё, она выскользнула, потому что мои ладони стали мокрыми…
Глава 8. Отчаяние
       Ну, конечно, я пил. Едва Таня выбежала из номера, я двинулся было за ней, но остановил сам себя у двери. Гнаться, возвращать, она просто вырвется с омерзением и убежит, ничего другого и не будет. Какой ужас был у неё на лице, когда она смотрела на меня, как отпрянула, едва я сделал шаг к ней. Это…
      Это очень больно вспоминать. Очень больно… Больно… как и жёсткая насмешка в её глазах перед этим. Наверное, если бы не это, если бы она не говорила со мной так, я и о Книжнике не сказал бы.
       Но я рад, что рассказал. Да, мой ужас, но знай, знай, что со мной. Нет, не ты виновата, это я чудовище. Нельзя навязывать любовь. Нельзя навязываться с любовью. Она сама должна появляться, нельзя заставить любить… Таня… я всё время старался заставить тебя любить меня, оценить мои усилия, оценить моё отношение, понять, что… А что тут понимать, человек или любит или нет. Вот любит она этого Лётчика, чем он лучше меня? Да ничем. Хотя нет, кое в чём лучше: «Я людей спасаю», вот так… и не ради неё. А просто так, потому что он благородный человек, а не убийца… А я никого не спасаю. Я убиваю за неё…
       Прижав лоб к двери, закрывшейся за Таней, я стоял, наверное, несколько минут, пока не вспомнил об убийствах.
       Я позвонил Фоме Фомичу, подойдя к окну, увидел Таню на набережной.
        — Фома Фомич, выйди на набережную, там Таня… Татьяна Андреевна, она совсем не одета, а на улице очень холодно, ей нельзя… Да, и денег не взяла… В общем, побудь рядом, отвези, куда скажет. И вообще, побудь, присмотри. Она… расстроилась тут… немного. Не говори ей, что я послал.
       И я не отошёл от окна, пока не убедился, что она села в машину. Теперь надо доделать дела. Я набрал Бориса, потом Марата. Через полчаса они выходили из «Балчуга».
        — Марат… послушай, я… — я посмотрел ему в глаза, и глаза у него примечательные, как и вся внешность в целом, очень яркие, зелёные, тёмные при этом, никакой ассоциации с болотом, нет, такой густой цвет тёмной зелени, ближе к изумруду… красивые люди вокруг Тани… — Ты… можешь помочь?
       Он смотрел выжидая. Вообще, войдя сюда, он думал, даже ожидал, я полагаю, что увидит Таню. Что ж…
        — Тани нет, она вышла прогуляться, — сказал я, поймав его взгляд.
       Он только кивнул.
        — Как она? — спросил он, глядя на меня.
        — Плохо, Марат. Узнала сегодня, что с ней сделали по приказу Вито. Что я позволил сделать, — сказал я, продолжая смотреть ему в глаза.
       Он вздохнул, кивая.
        — Сесть можно? — спросил он.
        — Что спрашиваешь? — удивился я. — В высочайшем присутствии, что ли? Садись. 
        — Ну… иногда кажется именно так. Так в чём нужна моя помощь?
       Честно говоря, у меня сейчас не было внутреннего ресурса реагировать на его замечания, даже оценивать, язвительные они или восхищённые. Он мне нужен для дела, для такого дела, с которым никто не справится лучше него.
        — Надо разгромить лаборатории Вито. То есть физически люди найдутся, уже поехали, но я хочу, чтобы ты проследил за этим. Филипп поможет тебе, он все адреса знает, всех клиник и лабораторий, открытых и закрытых…Чтобы не осталось ни одной проклятой колбы. Ты понимаешь?
       У Марата вспыхнули глаза. Что ж, огня в этом человеке немало, и лучше держать его в друзьях… невольно подумалось мне. Друзья… до сих пор у меня с друзьями получалось как-то не очень…
       Он поднялся.
        — Я понял. Как закончим, я заеду. Или… — он посмотрел на меня, ожидая ответа.
       Я только кивнул, мне было безразлично. Я был уверен, что он сделает всё, что нужно не хуже меня самого, может и с большей страстью, чем я.
        — С сотрудниками будут разбираться спецслужбы, у них достаточно материала, это не должно тебя волновать.
        — И с Кирой?
       Я не сразу понял, слишком был направлен на собственные мысли, а потом вспомнил, что Кира это… это та, что непосредственно… Палач. Я посмотрел в глаза Марату.
        — Она ведь твоя сестра, кажется, — спросил я.
        — Двоюродная, да, — сказал Марат, бледнея, больше его ненависти только моя.
        — Не надо, Марат, — сказал я, тронув его плечо. — Нельзя против своей крови. Даже если в ней гниль.
       Он долго смотрел мне в лицо, не соглашаясь, но и спорить не стал, просто направился к двери.
       Едва он уехал, я открыл ноутбук, проверил, всё ли происходит так, как я задумывал, как спланировал и запустил. Да, всё шло идеально. Мне были видны даже запросы с компьютеров технической службы Вито, которая металась в панике по интернету в тщетных поисках денег. Программа-шпион, я сам разработал её за пару бессонных ночей, пока меня не пускали к Тане, и работала она теперь отменно. И не только с финансовой стороной дела. Я собрал на свои носители все документы, касающиеся разработок, которые вели учёные у Вито. Теперь они стекались на мой компьютер, то есть, уже стеклись, все файлы были скачаны, и я нажал delete, чтобы уничтожить на первичных носителях. А поскольку я знал, что извлекать сведения у них было запрещено, это значило, что всё это теперь у меня и кроме меня никто это не прочитает, кроме того, кто знал пароль от моего ноутбука. А знала его только Таня…
       Я думал, написать записку, но остановил себя, какая-то пошлость… и не стал. Я просто закрыл ноутбук. Теперь я сделаю то, что только и мог сделать. Я всё предусмотрел, всё настроил, люди работали, а я могу и отдохнуть.
      Я достал пистолет. Никакого секрета не было, он лежал в ночном столике в спальне, с моей стороны кровати, просто Таня не имела манеры шарить по ящикам, один раз и сделала это, когда нашла экстази, что я регулярно подмешивал ей для стимуляции влечения ко мне. Господи, как давно это было… Я действовал как безумец, и… теперь не вернуть даже тех времён. Даже того, как она ускользала всё время к нему, как вела себя, будто вовсе не должна даже скрывать отношений с ним. Ни с ним, ни с Боги, ни с Вальдауфом. Я согласился бы уже и на это, пусть так, хотя бы просто каждый день видеть её, просыпаться вместе, говорить, шутить, обсуждать дела и новости. Пусть всё вернулось бы во времена этих несчастных таблеток, которыми я так глупо пытался привлечь её к себе, возбудить желание, цепляясь, за что угодно в этом. Пусть было бы так.
        О том, чтобы было как с того момента, как мы сбежали по ступеньками Мариинского, я и мечтать, и думать не смел… Как я сказал ей, что не могу больше её делить. Да я делил бы! Пусть бы любила этого Вьюгина, да хоть двадцать их, только… только не это полный ужаса взгляд и не это: «Не подходи»… Не подходи… Боже мой…
       Я подошёл к её стороне кровати, склонившись, я отбросил покрывало и зарылся лицом в подушку. Она, конечно, пахла ею, её волосами, её кожей… бельё меняют через день, так что она хранила аромат с сегодняшней ночи. С сегодняшней ночи, когда меня уже отлучили… И это она ещё не знала о Книжнике…
       Ну, а к чему ещё могло привести злодейство? Ну чего я хотел, если я не было ничего, чего я не сделал бы для неё, она знала это и всё равно не воспринимала меня всерьёз. Чего ждать теперь? Чего мне ждать после того, как она в ужасе отпрянула от меня?..
     Как я боялся этого, Господи, с того самого дня, как поддал газу и толкнул мотоцикл Книжника, ещё не сделав это, я знал, что так будет, что она рано или поздно узнает и… Я не мог поступить иначе, мог остаться или он или я, и теперь возмездие в виде её отвращения пало на меня. Я этого пережить не смогу. Не могу. Не могу… даже её нелюбовь мог, а её страх, и то, как она бежала от меня, падая на бегу…
       Я встал на ноги, чёрт… я думал, у меня будет ещё время. Я так надеялся, что… Все так думают, никто не готов к смерти. Даже те, кто на смертном одре. Никто и никогда до конца в свою смерть не верит. Знает, что она придёт, но не верит.
       Пистолет согрелся в руке, он стал почти как продолжение тела, я открыл обойму, да, она полная патронов, чистил и заряжал его Борис перед тем, как мы отправились в Мариинский. Я тогда попросил его дать мне оружие, в Чечне я ходил с ножом, меня научили пользоваться, я даже неплохо бросал его в мишень, а вот пистолета не имел. Борис посмотрел на меня тогда, и не сказав ничего, проверил обойму, и отдал мне, сказал только: «Как пользоваться, вы знаете». Я не знал. Я пользовался, не зная. И в Мариинском я выстрелил, не зная, как. Едва Таня произнесла: «Убей его!», мне понадобилось менее секунды, чтобы выстрелить. Как я это делал, я не знаю. Так что я не знаю, я просто делаю это…
      А сейчас я смотрел на оружие и понимал, что я не знаю, как мне это сделать. Приставить к виску, или сунуть в рот? Как надёжнее? Или лучше выстрелить в сердце, теперь я знаю, где оно находится…
      Нет, я не могу… Если бы она пришла и сказала: «Стреляй!», я выстрелил бы без раздумий, но её не было, а сам я не мог поймать куража. Напиться надо, вот что…
     Я выпил всё, что было у нас в мини-баре, так быстро, что даже не почувствовал никакого хмеля. Тогда я отправился на улицу и в ближайшем магазине купил две большие бутылки водки, какого там объёма, чёрт его знает, не разбирался никогда… Вернувшись, я налил в стакан и взялся пить глотками, но получилось плохо, потому что на вкус и запах пойло было ужасное, я едва не поперхнулся. Так что я понял, что надо пить небольшими порциями, опрокидывая водку прямо в горло, не размазывая по языку. Так дело пошло быстро, потом первая бутылка куда-то делась, я никак не мог её найти, а кондиция не была достигнута, так что я открыл вторую и продолжил.
     В какой-то момент мне стало страшно, что Таня придёт и застанет меня за этим свинством, я даже подошёл к окну, будто надеялся увидеть её там, как видел утром, когда она только ушла. Тогда ветер подхватывал её волосы… Она замёрзла, наверное…
      Я повернулся, взял вторую или первую уже початую бутылку, но споткнулся о край ковра и упал со стаканом в руке, сильно порезался… Надо сказать, боли я не чувствовал, то ли потому что уже изрядно накачался, а я столько никогда не пил за всю жизнь, то ли потому что боль совсем иного рода давила меня сейчас, и я всё не мог развязать тот узел, и освободиться. Я встал кое-как, глядя, как красиво и густо течёт кровь из разорванной кожи. И вдруг меня осенило, можно ведь не стрелять, на выстрел сбегутся, да и… башка с дырой, противно… а если перерезать вены, всё будет тихо. И медленно. И, опять же в ванной, в тёплой воде, это так хорошо, будто Таня будет со мной. Это была такая хорошая затея принимать вместе ванну…
       Я заплакал. Никогда больше я не увижу её и…
       Как это было хорошо, когда она мыла мне голову, сидя в тёплой ванне, как мягко массировала мне кожу, прикасаясь своими нежными пальчиками, сидеть между её ног… и всё рядом, доступно и тепло, так хорошо было касаться её…
       Я пришёл в ванную со своей бутылкой. Вот глупость, стакан-то разбитый я потерял, в зеркале я почти не мог разглядеть себя, так сильно уже опьянел, что даже тошнило. Включив воду, я залез в ванну, не раздеваясь и не разуваясь, что я голый, что ли, должен умирать? Не хватало…
       От мысли о том, что кто-то нашёл бы мой голый труп, меня затошнило сильнее, и я собрал в ладони воды и выпил, но она была тёплой и пахла гадко хлоркой и тканью моей одежды… в чём я? Свитер… штаны на мне… а… ботинки… трусы… я проверил, конечно, есть… господи, тупость…
       Меня вырвало, едва успел перегнуться через край ванны… ну что, свинство продолжается, похоже… всё же хорошо, что решил не стреляться, кровь, мозги по комнате, зубы какие-нибудь вылетели бы… тьфу… вывернуло ещё раз, я застонал, потому что выворачивало слишком сильно, а блевать было нечем, путь утренних сырников в моём теле уже, думаю, дошёл, если не до жопы, то до середине пути, наверняка…
       При мысли о кишках и их деятельности, меня вырвало опять.
       Ох…
       Так… глотнуть водки… ещё…
       В бутылке почти нет… Всё выпито…
       А чем я буду резаться-то? У меня безопасная бритва. Господи… что же всё так глупо…
       Я посмотрел на бутылку, которую продолжал держать в руках. И хрястнул ею о край ванны. Отлично… хоть что-то получилось сегодня красиво. Красивая… как это… а, «розочка»… кажется, так называется…
      Я задрал рукава, поддавались плохо, намокли в воде, но закатал до локтей.  Я резанул кожу… Ерунда. Нет, не так надо, сухожилие рассеку и всё, надо вдоль… к локтю…
      
      …Я подходил к двери их с Таней номера, когда услышал истошный Танин вопль. Я так испугался, что бросился, распахнул приоткрытую дверь. Какой-то беспорядок, Танина шубка на полу, кровь…
        — Марк!.. Ма-арик!.. Нет!.. Не-ет!..
       Какой-то плеск и крики, даже визг, я метнулся в ванную, потому что кричала Таня оттуда. В моей голове возникла сразу страшная картина, что Лиргамир бьёт или топит Таню, такой смертельный ужас в её голосе, но…
      Но вначале, как мы съездили по норам этого ублюдка Вито. Получилось как в каком-нибудь боевике, красиво, быстро, как-то даже залихватски. Я в первый раз участвовал в подобном демарше. Я вообще впервые был задействован в какой-то групповой игре после того, как был выброшен из моего любимого футбола. И сейчас я почувствовал пузырьки радости в моей крови, когда мы с Борисом подъехали к первому офису, из которого уже выводили сотрудников и сажали в фургончики. Это не милицейские, это ФСБ, я бы не знал, это сказал мне Борис.
        — Почему ФСБ? — спросил я.
        — Потому что это их компетенция, — сухо ответил Борис. — Идём.
       Мы вошли внутрь, сотрудники выносили вороха бумаг, собирали в мешки.
        — Не надо. Приказано уничтожить, — сказал я весомо.
       Они обернулись на нас, вопросительно на старшего. Он посмотрел на Бориса, его, очевидно, знали. Он только кивнул.
        — Уничтожить всё здесь. 
        — Как? — Борис посмотрел на меня.
        — Сжечь.
        И он кивнул:
        — Сжечь.
        И выполнили тут же, принесли канистры из машин, облили, я бросил зажигалку, которую мне передал Борис.
        — По-моему, тебе хотелось бы сделать это.
      Я посмотрел на него, взял зелёную одноразовую зажигалку из его рук, чиркнул и бросил на пол, вспыхнуло и побежало пламя, расстилаясь по всему полу. Когда начали лопаться какие-то банки, Борис тронул меня за плечо и мотнул головой к выходу.
        — Чего застыл? Айда, сгорим тут…
       Удивительно, но примерно то же произошло во всех прочих клиниках. Но гораздо интереснее оказалось в четырёх лабораториях, которые Борис назвал «подпольными». Они существовали в каких-то невзрачных зданиях, бывших детсадах, одна вообще стояла на краю стройплощадки. Но внутри всё было оборудовано по самому последнему слову не только строительства и дизайна, но и технологий. Мебель, десятки компьютеров, какие-то резервуары, холодильники, даже виварии… эти мы вообще сожгли дотла.
       И в одной из них встретилась Кира. Их всех выводили, сковывали наручниками и сажали в фургоны, как и в других местах. Но, увидев её, я сказал Борису несколько слов, и подошёл.
        — Марат?!.. Почему ты здесь? — удивлённо спросила Кира, взмахнув полами обширной шубы. Просто салоп, а не шуба, норок полста ушло, бедняжки… знали бы, вцепились все разом ей в плечи и спину…
        — Эту девушку отпустите, — сказал я, подходя ближе.
       Борис подошёл тоже.
        — Марк Борисыч приказал, — сказал Борис.
       И беспрекословно отпустили.
        — Так это всё… Лиргамир инспирировал? — криво усмехнулась Кира, бледнея.
        — Молись, что он попросил меня за тебя, — сказал я.
       В лице у Киры мелькнуло нечто, радость, ликование даже, какое-то странное торжество.
        — Он… А ты что же? Хотел отомстить мне за свою Танечку? Она, небось, напела тебе обо мне…
        — Нет, Таня ни разу не вспоминала о тебе, — сказал я. — Уезжай, Кира.
        — И уеду. У меня машина. И квартира отличная в Сокольниках. А что у тебя есть, Маратик? Шестёркой за Танечкиным мужем бегаешь?
       Я не сказал ничего. За меня ответил Борис.
        — У Марка Борисовича нет шестёрок, девушка, он не бандит и не уголовник. А вы… привыкли к фене, похоже. Это хорошо, на зоне проще будет.
       — Меня отпустили. Да я и не замешана ни в чём…
       Борис кивнул.
        — Счастливо.
       И я кивнул, но ничего не сказал, я не хочу желать Кире счастья. Когда она отошла, Борис сказал вполголоса:
        — Он её кишки себе на кулак намотает.
       Я посмотрел на него. Борис ответил уверенным взглядом.
        — Он умеет ненавидеть, — и посмотрел вслед Кире, удалявшейся от нас на своих каблуках гордой походкой удачницы. Олицетворение успеха. А Борис договорил: — Он умеет мстить, как и любить, с оттягом, знаешь, как рубили шашкой казаки, рубануть и замедлить руку, чтобы рассекла до седла…
        — Ты откуда знаешь… про казаков?
       Борис усмехнулся:
        — А у меня дед казак. Да-да, с Дона, — сказал он. — Я думал, ты спросишь, откуда я про Марка знаю.
        — Нет, про Марка не спрошу, — сказал я, отворачиваясь. — Едем.
       Он некоторое время смотрел на меня.
        — Ты… её любишь? Татьяну?
       Я обернулся.
        — Едем, нечего болтать.
        — Зря, Марат… Это… смысла нет. Я не видел ещё женщин, которые так любили бы своих мужей. Так что ловить нечего. Да и он глотку тебе вырвет зубами, ещё и рычать будет, пока твоя кровь будет между его зубов пузыриться.
        — Ты стихов не пишешь? — спросил я.
        — Пишу! — засмеялся Борис. — Едем, что ж… мужик ты.
       Мы сели в машину, он включил магнитолу, заиграла неспешная музыка. Красивая какая-то рок-баллада, я не разбирался в музыке никогда, тем более отстал за столько лет в отрыве от цивилизации.
       — Это с их свадьбы диск, — сказал Борис, продолжая свои пытки. — Марк попросил меня подобрать музыку для свадебного вечера. Они обвенчались второго января.
        — Что? Я думал, они были женаты.
        — Женаты десять лет, ну, или около того. А венчались теперь… Разлука убивает любовь, если любви нет. А у них… будто кожа содралась, и приросли теперь. Совсем другие стали отношения. Даже с его стороны. Был-то ненормальный, что её касалось, а теперь… я не знаю, но я думаю, он от разрыва сердца умрет, если… если, что… А, между прочим, он железный мужик, как не живой, ты бы на фронте его видел, ни пуль не боялся, ни грязи, хотя чистоплюй ужасный. Он даже оружия там не имел, был там нож какой-то, а так компьютер ему и всё… И не отвлечёшь от схем и переговоров бесконечных, летали с места на места каждый день. Он прям, как автомат, я поражался… А позвонил кто-то, что она в беде, он сорвался как стрела из арбалета. Так что теперь…
        — Что теперь?
        — Теперь… — Борис как-то удивительно улыбнулся. — Не знаю… но они десять лет жили, детей не было, а теперь… Одного родила… и снова беременная стала… значит это что-то?
       Я пожал плечами.
        — У меня трое детей, а моя жена продала меня за десять тысяч долларов, — глухо проговорил я. — У Марка пальто дороже стоит… Так что означают дети любовь или нет, я не знаю.
       Борис кивнул.
        — Ну… может и так. А всё же…
Глава 9. Всё удачно
       И вот я шёл доложить Лиргамиру, что всё сделано, что с сатанинскими экспериментами и всей грязной бандой Вито покончено, Борис ставил машину, намеревался там, в гараже, увидеть Фому Фомича, узнать у него о планах на завтра, а я поднялся…
       И услышал Танины крики…
       Я бросился в ванную. Картина оказалась настолько не похожей на ту, что я предполагал увидеть, что я остолбенел на пороге. Лиргамир лежал в ванне, запрокинув голову, так, что торчал кадык она белой шее, одетый и… окровавленная рука свешивалась, закатанный рукав, между пальцев я видел кровь, она капала с кончиков медленными каплями, шлёпаясь на пол… Сильно пахло кровью и ещё водкой.
       А Таня с визгом кинулась к нему, к его лицу.
       — Марк!.. Ма-арик! Ты что… ты что?!..  Марик!
     Увидев, что она пытается вытащить его из воды, я бросился к ней, но поскользнулся на мокром и, кажется, заблёванном, полу и едва не упал. Но подоспел к Тане, Марк весит раза в два больше неё, он высокий и мускулистый, так что… Она сломает спину, если станет тянуть его, это даже мне трудно.
      Вода в ванне покраснела от крови, казалось, он плавает в клюквенном компоте, вторая рука плавала здесь, продолжая кровоточить, а вода начала переливаться через борт. Я оттащил было Таню, но она вырвалась из моих рук снова.
        — Пусти! Пусти меня, он живой! Марат! Он живой, достань… достань его… он…
       Я посмотрел на неё, ну это то, что сказал Борис, она сошла с ума, какой, к чёрту живой, в лице ни кровинки, полная ванна крови…
        — Достань его… или я сама!.. Я сама его вытащу!.. Он живой! Ну, что ты не видишь?!.. Он живой, не смотри на меня!.. Он живой, я слышу его сердце! Вытащи его! Помоги же мне! — она рвалась к нему, вывернулась из моих рук, упала тут же, поскользнувшись, но тут же на коленях оказался возле него, снова вытягивая, дёргая его. А у Марка безвольно болталась голова на чересчур длинной шее… 
       Вытащила его руку из воды и… я увидел, что кровь течёт, то есть не просто рука в крови, а кровь течет, значит… сердце и правда, бьётся.
        — Чёрт! — ахнул я, хватая его за руку, и сдавил её, пережимая сосуды.
        — Тихо! Не кричи, Таня! — рявкнул я. — Надо кровь остановить, слышишь?! Или он умрёт!
      Мой окрик подействовал.
        — Что… как… что мне сделать? — она посмотрела на меня.
        — Сдави здесь, — я дал ей его руку, на которой и правда бился пульс, и не слабый. — Держи, я найду, чем перевязать. Крепко держи, Таня, сдави вену! Чёрт, пальцы у тебя, Господи…
      Я понял, что она не удержит, вены мощные, где-то в глубине, но он резанул, знал, где. И раны страшные, рваные, чем он… чем-то… осколком бутылки резал, похоже, и какой силой надо было… наверняка думал. 
      — Я подержу, а ты, Таня, неси аптечку, где-нибудь в шкафу есть, обязательно должна быть. Тащи сюда. Быстро! Быстрее!..
       Она вылетела из ванной, снова, едва не упала, по дороге сбросила обувь и принеслась назад уже босая и с дерматиновой коробочкой аптечки. Ну что, бинт тут есть. Я продолжил держать пальцы на его вене, повыше подняв руку, кровь пыталась пробиться родничком, но я ловил.
        — Танюша, бинтуй очень туго. Ты слышишь? — я прикрикнул на неё, потому что она как завороженная смотрела на его белое лицо, опрокинутое к потолку острым и каким-то длинным носом.
      Она вздрогнула и, кивнув, взялась за бинт.
        — Туже, Таня! Туже! — командовал я, мне казалось, она недостаточно туго наматывает туры бинта своими слабыми пальцами.
       И в этот момент, когда Таня почти закончила повязку и на второй руке, где кровь остановилась, потому что она свесилась из ванны, мы услышали голос Бориса за нашими спинами.
       — Это… твою ж мать… Что случилось?
        Мы обернулись, Борис, побледневший и растерянный, стоял на пороге ванной.
        — Да случилось… — сказал я, обрадовавшись. — Слава Богу, Борис, помоги вытащить его из воды.
       — Врача может? «Скорую»? — Борис подошёл, увидел ванну. — И-о-х… кровищи…
       — Это кажется… Пульс высокий бьётся, не успел он…
       — А… чего без сознания?
       — Да пьяный, Господи, не чуешь, спиртягой несёт, весь пол заблевал!.. — рявкнул я. — Всё в водке, водки больше, чем крови… литровая бутылка…
        Я кивнул на остатки разбитой бутылки. Ладно Таня не понимает, но Борис-то мог сообразить.
        — Но… опоздали бы минут на пять… ну, на десять и… и всё, — добавил я очевидный вывод. — И рука вторая из воды выскользнула, небось, рвало, вот он и… Слава Богу. Не напился бы, был бы мёртвый.
       Таня всхлипнула со стоном, отъезжая по полу, вся мокрая и грязная уже. Мы посмотрели на неё.
        — Бог пьяниц любит, — улыбнулся ей Борис. — Правда, он и непьющий…
        — Потому и нажрался до синих помидоров, — пробормотал я.
       Бинт вроде оставался сухим.
        — Давай, вытащим его, наконец, — сказал я.
        — Воду, наверное, надо спустить…
        — Потом спустим, из пустой тяжелее на столько там… килограмм на восемьдесят, да нет, девяносто, думаю, есть… Тебя кровь смущает, что ли? Не гляди…
      Борис кивнул со вздохом.
       Ох, нелёгкая это работа, доставать почти двухметрового ногастого парня из ванны, полной его крови, как казалось на первый взгляд. Кряхтя и боясь уронить его и прикончить в этом падении, мы с Борисом, наконец, вытащили Марка и положили на пол.
        — Хорошо, хоть не голый, а то, как его тянули бы тогда?
        — Если только за хрен…
        — Тебе что, охота на его хрен посмотреть?
        — Тьфу! Да ну тебя…
      Мы постояли над ним, я вспомнил, о чём думал:
        — Да… надо желудок ему промыть, а то… от алкогольной комы кончится. Я видел там, в аптечке, этот… зонд.
        — Ты что… умеешь?
        — Я всё умею, я же егерь, — усмехнулся я.
        — Бли-ин… люди не перестают меня удивлять… ну давай, командуй, егерь.
       Через полчаса ванная выглядела ещё хуже, ну потому что тазиков там не было предусмотрено… Внутри у Марка кроме водки ничего и не было, и мы тиранили его, пока он не начал бормотать и отбрыкиваться.
        — Это… што-а… я в аду… Господи… Господи, прости… черти крутят меня на вертеле… — забормотал он, сквозь зонд удивительно отчётливо.
        — Марк Борисыч! — попытался Борис.
      Марк забился, пугаясь, смех и грех…
        — Че-эрти по-а о-атчеству кличут…
        — О, Боже… Татьяна Андревна, подойдите, что ли? А то ж он так и будет думать, что на вертеле у чертей, — взмолился Борис, вливая в раструб очередную порцию воды, пока я держал бьющегося Лиргамира.
       Таня до этого так и сидевшая тут же, поднялась на коленях и подползла к Марку.
        — Марк… Марик, милый… — она взяла его лицо в руки, поглаживая кончиками пальцев. — Марик… открой глаза. Марк…
       Он попытался… и, увидев её, рванулся от нас, вместе с трубкой.
        — Ангел… это ты… Таню-уша… Таня, как ты… тебе нельзя здесь… здесь… ты… Та-анюша… Танюш-ша…
        — Марик… Очнись, это я! И мы живы!
        — Я-а жи-ыв-ф?..
       Он рванулся, выдавая всю влитую воду нам под ноги, и ещё несколько раз дёрнулся в уже пустых спазмах.
      Мы с Борисом посмотрели друг на друга, оценивая, достаточно ли экзекуций. Марк тем временем сам вынул зонд, потянув его рукой и, сопровождая недвусмысленными спазмами, отбросил в сторону, прекращая наши сомнения.
        — Ох-х…
       И попытался подняться, но скользнул рукой по полу, едва не упав, однако удержался, хватаясь за Таню. Он прижал её к себе, судорожно сдавив руками, мне показалось, он удушит её своими длинными руками.
        — Т-ты… — и зажмурился с облегчением, выдыхая куда-то в волосы, зарывшись лицом в шею.
       Он замер так не некоторое время, пока Таня со слезами в голосе шептала и гладила его, нет, он не душил её, его объятия крепкие, но он не давит, легко, даже как-то нежно прижимает её.
        — Марик, Марик… что же ты… удумал? Милый? Мой милый…
        — Т-танюш-шка… п-по-мой-ему, мы с-сид-дим в-ф к-как-кой-то во-аню-учей л-луже…
       Борис хмыкнул:
        — Ещё в какой…
       Н-да, весь пол ванной представлял жуткое болото из водки с водой из Марка, его же блевотины и крови. Марк весь мокрый и Таня тоже, мы с Борисом местами сухие, посмотрели друг на друга.
        — Уборщицу надо вызвать…
        — Надо…
       Но для начала надо было увести отсюда Марка, снять с него всю эту мокрую и грязную одежду. Он даже сидел с трудом, но этого мало, взялся отталкивать нас и не даваться.
       — Отстаньте… я… Таня… О-атстань-те… — и не выпускал Таню из рук.
      — Марк Борисыч… — беспомощно проговорил Борис, уже весь лохматый и красный от бесполезной борьбы.
       — Тань, скажи ты ему! — разозлился я.
       Она отодвинула Марка с видимым усилием.
        — Марик… Мари-ик! Да открой же глаза… Вставай. Давай, надо встать… — и потянулась, подняться.
       Марк, не отпускал рук, но не сжимал, Таня поднялась, а его ладони соскользнули по её телу, а он продолжал прижиматься лицом к ней.
        — Вот… рай… — он с удовлетворённым и радостным выдохом уткнулся носом и всем лицом ей в пах. — Мой рай… Боже…
       Ещё немного и видеть это стало бы неприлично.
        — Марк… — Таня качнула его, пытаясь оторвать от себя, но не тут-то было, он, млея, заскользил руками по ней и попытался забраться ей между ног быстрыми пальцами, ещё немного, и стянет брючки, она прикрикнула на него: — Марк! Перестань!
        — Не-ет… — сладко и пьяно улыбаясь и ещё плотнее прижимаясь лицом. — Ты что… перестать…
        — Марк! — но тщетно, он и пальцы из её перехватывающих рук вывернул, возвращаясь к своему занятию…
       Тогда Таня хлопнула его ладонью по щеке, звончайщая получилась пощёчина. Он тут же отлип ошеломленно и захохотал, прижимая обе ладони к щекам, пальцами на лоб.
        — Ох… вот так всегда… только… в рай сунешься, тебе по морде  — ба-бах! И вышвырнули, — прохохотал он, сотрясая плечами.
       Мы с Борисом не выдержали и засмеялись тоже. Марк открыл глаза, и, должно быть, увидел всё же нас.
        — О… мужики, вы тут… ну… простите… — он тоже засмеялся, глядя сквозь пальцы на нас. А потом вздохнул, снова закатывая глаза под веки. — Ох и вонь тут у вас… ну и вонь…
        — Так это у тебя, Марк, однако, не у нас, — сквозь смех сказал я.
        — Да?! — он посмотрел на меня одним изумлённым глазом. — Вот же… ужас… А почему?.. Таня, где? Таня… Таня!
        — Да здесь я, — отозвалась Таня, уже не приближаясь к нему.
        — Иди ко мне?
        — Не пойду.
        — Я не буду больше… это… что… а, лапать не буду. Обещаю.
        — Врёшь.
        — Вру, — тут же кивнул он. — Иди сюда…
       Мы не выдержали и опять засмеялись.
        — Ну, ладно вам, обхохотались, — нахмурилась Таня, что ещё сильнее рассмешило нас с Борисом. — Вот дураки… Да ну вас.
       И ушла из ванной.
        — Куда?!.. — Марк потянулся встать. — Мою девочку рассердили… Таня!
        — Отстань! — издалека крикнула Таня.
        — Ну вот… не даст теперь… — поскальзываясь, пробормотал Марк и поднялся. — Вот не даст же теперь, а всё вы… и куда мне с этим?..
       И, ужас, наш пьяный босс на мгновение оттопырил свои мягкие и насквозь мокрые штаны, продемонстрировав громадный эрегированный член. То есть, может он и не был таким уж огромным, но так ошеломил нас, что показался здоровенным, как ракетный комплекс…
      Борис преувеличенно замер и произнёс, едва шевеля губами:
        — Ну вот… ты хотел посмотреть на его хрен…
        — Что?! — изумлённо спросил Марк и опасно покачнулся, если бы упал навзничь, разбился бы. Мы подскочили, удержав его. Марк жёстко опёрся пальцами в моё плечо. — Чёрт…
        — Идём, Марк Борисыч? — сказал Борис откуда-то из-под его руки.
       На ногах он еле стоял. Мы довели его до гостиной, хотели положить на диван, но тут было безобразие: бутылки, пистолет к тому же, мы нерешительно переглянулись, да и сам он засопротивлялся:
        — Нет! Нет-нет, в спальню! В спальню! — возопил Марк.
       Когда мы вошли в спальню, я подумал, что его, всё же, наверное, надо хотя бы раздеть, потому что он не просто мокрый, но и очень грязный.
        — Марк… надо раздеться.
       Он посмотрел на меня, снова сонным взглядом, почти заснул, пока мы дошли.
        — Надо… я воняю… она прогонит меня… ох… Таня!
     Таня не отозвалась, тогда Марк выпрямился, утверждаясь на ногах.
        — Таня! Таня! Тань… — всё громче кричал он, задирая голову, мы уже не держали его, хотя качался безбожно, как старый забор.
        — Господи, что орёшь-то? Раздевайся, — сказала Таня, подходя к нам, уже переодетая, даже волосы успела заколоть.
        — О, Боже… я щас кончу… — едва не мурлыча, расплылся Марк. — Когда ты так говоришь…
        — Щас опять по морде схлопочешь! — строго предупредила Таня. И пробормотала под нос: — Вот дурак-то пьяный…
       Но Марк услышал, и обидчиво воскликнул:
       — Ну и пьяный!.. — а потом добавил, бормоча: — Напился муж раз в жизни… сразу… дурак… ничего не дурак…
       Широко расставив ноги, и качаясь, он снял свитер, вместе с футболкой под ним и шмякнул на пол, как кусок плоти, учитывая, сколько там впиталось его крови, не так далеко это было от истины, белая футболка, кстати, окрасилась розовым. На спине и на боку у него были свежие и довольно страшные рубцы от каких-то ран, судя по всему рваных и каких-то других… как от обычного ножа со стежками швов, как те, что были у меня на боку после того, как Таня мне зашила раны от пуль, только его раны масштабнее, а стежки упорядоченнее…
       А Марк тем временем полностью обнажился, но не пугал уже своей эрекцией, слава Богу, всё опало, пока мы тащились сюда, оставшись белым и очень красивым в своей наготе, как статуя из белого мрамора, да… на редкость красивый человек.
        — Фу, нет… я воняю, я пойду мыться… — сказал он и развернулся к двери.
        — Марк! — я остановил его, представить, что его снова придётся тащить сюда, уже мытого, было как-то чересчур.
        — Нет… она меня не пустит в постель…
        — Да пущу… — Таня подошла с одеялом из белого меха и обернула его, мягко обнимая, как маленького. — Ложись, Марик.
        — Поцелуй меня… поцелуй, тогда лягу… или я пойду мыться. Я пойду мыться, если не поцелуешь меня… значит, я грязный… противный…
        — Ой, да замолчи… — поморщилась Таня, потому что говорил он оглушительно громко. — Вот ляжешь, тогда поцелую.
        Он обернулся к нам, улыбаясь, щурясь и морща нос, как шкодной белый кот.
        — Верёвки вьёт из меня… — сказал он, как реплику в зал, и опять качнулся.
       А потом снова посмотрел на Таню.
        — Ты обманешь… я лягу, а ты сбежишь. И не будешь… со мной… спать.
        — Да буду, ложись!
        — Обещай!
        — Обещаю.
        — Обещай, что будешь спать со мной.
        — Ну хватит, не идиотничай…
       Он опять повернулся к нам, сделав комическую рожу, заворачиваясь в одеяло с головой:
        — Будет… Будет со мной спать…
       Вот ведь цирк сегодня, от трагедии до комедии, почти бурлеска, у нас тут оказался шаг…
      Марк увалился, наконец, в кровать, Таня напоила его ещё целой пачкой активированного угля. Марк не хотел, отказывался и снова пытался забраться к ней под одежду, но Таня погладила его лицо, прошептала что-то в ухо и он, улыбнувшись, согласился. Мы, развернувшись, направились к выходу.
        — Ребят, пожалуйста, вызовите горничную, убрать, я побуду с ним, не то возьмётся снова голый бегать… — сказала Таня.
        — И начну! — дурачась, Марк поднял руку и приподнялся.
        — Господи, что за наказанье… — пробормотала Таня.
      Я рассмеялся:
        — Пьяные все такие.
        — Да? — удивилась Таня, посмотрев на меня. — Вот чёрт, я и не подозревала… Это везло мне.
        Пришла и горничная, а Марк что-то пытался выкрикивать с кровати, Таня обозвала его бесстыдником, и плотно закрыла дверь.
       Увидев, что случилось в ванной, горничная взялась бубнить, что живут приличные люди вроде, а так насвинячили…
        — Мадам, если вы станете много говорить об этом вне этих стен, боюсь, это повлияет на оплату вашего труда, — весомо сказал Борис.
       Тогда тётка глянула на него и прикусила язык. Когда она ушла, мы посмотрели друг на друга.
        — Слушай… я не думаю, что обязательно им сообщать, что мы уходим, как считаешь? — спросил Борис.
       Я кивнул, из спальни слышались возня и возгласы, Марк так и не угомонился до сих пор, и мне не хотелось увидеть, что там происходит, как и новые перформансы голого Марка. Дня два трезветь будет.
       Мы вышли, захлопнув дверь. Пока шли до лифта, Борис молчал, но не выдержал и спросил:
        — И… что это вообще было?
       Я пожал плечами.
        — Думаю, только Таня это знает, — сказал я.
        — Таня… вот уж тёмная лошадка. Ты что-нибудь понимаешь? Вот вроде… — он обернулся по сторонам, боясь, что его кто-нибудь услышит. — Вроде сука первостатейная, а… добрая ведь баба. Как это сочетается у них?
      Мы вошли в лифт, и я сделал шаг к нему, так что с высоты моего двухметрового роста, и мощного торса, смотрел на него сверху вниз, почти вдавив в стену.
        — Ты, Борис, Таню сукой называть не смей, — тихо сказал я. — Прибью.
       — Чё? — скривился Борис.
       — Или хочешь, чтобы он узнал об этом? — я кивнул по направлению оставленного нами номера.
       Борис оттолкнул меня животом, получилось не очень, но я отошёл, чтобы дать ему возможность сказать, а я видел, он готов, и по делу.
        — Он… Что он… у него у мёртвого и то, вон, стоит на неё… у меня пьяного ни за что не встал бы. А тут… Так что ему говорить не надо о ней ничего. Мы-то с Глебом знали: у неё тут любовников полная Москва, расписание, небось… и Марк знал и ему по фигу всё это. Вот так. Это если о нём. Но он-то… чудик. Гений, а они все с прибабахом. А для тебя, Марат Бадмаев… Ты же неровно дышал к ней, как я понимаю, сожительствовали в этом вашем северном краю. А она, фьюить, от тебя, голоштанного, назад в золотую клетку. Так?
        — Нет, не так, — сказал я. — Я не «неровно дышу», я её люблю. Но, увы, всю жизнь безответно. И честь Танину я стану оберегать даже ценой жизни.
        — Почему?
        — У тебя есть то, за что ты готов умереть? — спросил я.
        — Ну…
        — Вот, когда появится, тогда дурацкие вопросы задавать перестанешь, и чужих женщин называть суками не подумаешь.
        — А ты правильный, да?
        — Я-то? Да, — улыбнулся я, кивая. — Так что ты на меня равняйся.
        Борис усмехнулся, покачал головой.
        — Кремень ты, молодец. Прошёл проверку, шаман. Я-то думал, ты хитрый. Марк, конечно, в людях разбирается, он художник, видит насквозь, и она такая. Но я думал… может… Знаешь, как бывает, ты любовник её, вот и… обманул бдительность. А ты… ничего.
        — Мерси за комплиман, — сказал я. — Только я провокаций не люблю, в следующий раз в нос дам.  Кстати, мой прадед был шаманом, так что ты особенно-то не обзывайся.
       Борис захохотал. Мы, между тем вышли на улицу, и остановились у парапета набережной. Я снимал комнату недалеко, где живёт Борис, я не знаю. Было морозно, приятно будет прогуляться по улице после такого дня. 
      — Чё, правда? Ну… Ладно, Бадмаич, по домам, время-то позднее. Денёк сегодня, а?
        — Нормально… — выдохнул я, глядя в ночное небо, засвеченное ослепительным сиянием города. — Всё удачно.
Часть 25. Двое
Глава 1. Серьёзно
       А у меня был три довольно муторных дня. Сначала, пока парни ещё не ушли, мне приходилось удерживать Марка от того, чтобы он не выбежал из спальни или оттого, чтобы немедля заняться любовью, а он попеременно хотел сделать то одно, то другое. И всё это то с обидами, то, напротив, с любовными признаниями. То отворачивался, заворачиваясь в одеяло с головой, и едва я думала, что он вот-вот уснёт там, в этом коконе, как он разворачивался, протягивая ко мне руки, всюду пытаясь просовывать пальцы. Едва я останавливала его, потому что за дверью перемещалась горничная, и там сидели Борис и Марат и затевать что-то в их присутствии, это совсем уж какое-то свинство, и так Марк успел дурака повалять перед ними, как он начинал обижаться, фыркать, брыкаться своими длинными конечностями и опять отворачиваться. Стоило мне подняться с постели, как он вскакивал тоже, опасаясь, что он снова выйдет из спальни, продолжая дурашливое представление, я возвращалась в постель, которая уже превратилась в бесформенную кучу, и бедлам продолжался.
        Уборка там, за дверьми не была быстрой и за это время я измучилась с моим Марком, похожим то на щенка, то на орангутана, поэтому, когда за дверью всё стихло, я вышла посмотреть, действительно ли все ушли, надеясь, что в очередной раз, отвернувшийся от меня Марк, уснёт, пока я хожу. 
       Да, в ванной и гостиной было убрано, куда, интересно, пистолет убрали? Я проверила, заперта ли дверь, и повесила снаружи табличку «не беспокоить», закрыла на защёлку. Ну, и, слава Богу, никого больше не было. Не успела я развернуться от двери, думая, что стало тихо, должно быть, Марк, наконец, спит, как…
        — Ушли все? — совершенно трезвым голосом спросил Марк у меня за спиной.
       Я почти подпрыгнула от неожиданности, разворачиваясь, да, Марк стоял прямо у меня за спиной. Как был в постели абсолютно голый, но сейчас и абсолютно трезвый. Только очень бледный и какой-то острый, сосредоточенный.
        — Испугал тебя, — чуть-чуть улыбнулся он. — Прости. Прости меня… Вообще прости меня за это… за всё.
       Я смотрела на него, я не понимаю, что это значит, почему, только что абсолютно пьяный человек, неожиданно стал трезвым. Я смотрела на него, мне даже стало не по себе от этого внезапного преображения.
        — Простить? За что? Что ты… подкрался сейчас? Или за то, что ты… устроил сегодня? — собравшись, спросила я.
        — За это… Ты… так ушла… Ты так смотрела на меня… я понял, что… не вернёшься больше. Прости меня за…
        …И Таня с размаха влепила мне пощёчину, вторую за этот вечер  Я качнулся, прижав ладонь к щеке. 
        — Сволочь ты! — и толкнула в грудь кулаками, собираясь двинуться куда-то мимо меня.
      Но я схватил её в свои объятия, я не могу отпустить её. Однако она забилась, высвобождаясь, и ударила меня ещё и ещё раз.
       — Сволочь! Сволочь! Бросить меня хотел! Бросить хотел! Ты… пообещал, что… а сам… я что должна одна сына растить, без тебя?! Сволочь! Эгоистичная сволочь!.. — она сыпала свои полновесные оплеухи на мои щёки со слезами в голосе.
       Едва интенсивность ударов начала ослабевать, я схватил её запястья и толкнув чуть-чуть, прижал спиной к стене, вытянув ей руки вверх, я заскользил губами по ним, рукава съехали к подмышкам… Я наклонился, чтобы поцеловать её и… я действовал, как делает она, не прилипая сразу ртом, а касаясь легко, чуть-чуть, скользя, наступая и отступая, пока не почувствовал горячего дыхания с её разом покрасневших и сразу опухших губ, ну вот и момент… Я завладел её ртом, соскальзывая с его горячие глубины…
       После того как умрёшь, особенно остро чувствуешь жизнь и особенно сильно хочется жить…
     …Однако просветление у Марка продлилось очень недолго, едва он кончил, как его накрыло снова. Только отдышавшись, он снова потянулся ко мне, и теперь это продолжалось уже какое-то ненормальное количество времени. Да что «ненормальное», всю ночь и утро, потому что кончить он больше не мог, и желание никуда не девалось, он злился на себя, обзывал себя, стоило мне сказать: «Давай поспим, милый, ты устал», буквально со слезами отворачивался: «Ты не любишь меня, я пьяный и мерзкий»… «Я — импотент», «Я — грязный, я пойду мыться», «Я идиот и неудачник», «Боже мой, какой же я урод!», «я ни на что не способен»… ну и в этом роде, даже то, что институт не окончил, припомнил себе. Но, стоило мне попытаться коснуться его, желая успокоить, сказать, что всё не так, что он желанный и милый, как всё начиналось сначала. В конце концов, я просто, что называется, вырубилась, будто выключили свет, тут же вырубился и он, и мы уснули.
       И мы проспали до следующего утра. То есть я проснулась утром, Марк спал и, мне кажется, в том же положении, как уснул. Я встала, и вышла из спальни, закрыв дверь, чтобы не будить его. На моём телефоне были пропущенные звонки от Платона. Включая воду в ванной, теперь даже не напоминавшей, к счастью, то, что было тут вчера, я позвонила ему. 
        — Ты звонил, Платоша? — спросила я, когда он ответил.
        — Да, вы… пропали, всё нормально? Марат сказал, Марк напился… с чего это? Вы поссорились, что ли?
        — Болтать горазд Марат, — рассердилась я.
        — Да нет, он не сказал ничего как раз. Я допытывался, чувствую, он что-то знает, а он отнекивается. Насилу и выдавил из него: «Ну, напился Марк вроде…». Так что? На радостях, что все клиники Вито закрылись?
        — Закрылись, значит… — а ведь о деле мы вообще не говорили. — Ничего я не знаю об этом, Платон. Расскажи хоть.
        — А Марк где?
        — Спит Марк.
        — Правда, пьяный?
        — Правда…
        Платон присвистнул:
        — Ну и ну! Никогда не видел. И как он, пьяный?
        — Сказали, как все. Как дурак…
       Платон расхохотался и долго не мог остановиться.
        — Вот бы… посмотреть…
        — Да не на что смотреть, что ты как этот…
        — Ну я журналист, я любопытный.
        — Расскажи лучше, что в мире происходит, журналист Платон Олейник.
        — Да много всего, московская сенсация, это, конечно, закрытие клиник и лабораторий Вито, но там ФСБ блокирует всю информацию, я думал у Марка хоть что-то узнать, а он у тебя… празднует. Прикольно, конечно…
        — Не прикольно, — сказала я, осознавая, что у меня проблемы с тем, чтобы сесть на стул…
        — Что, донял?
        — Ты тоже так делаешь, когда пьяный?
       Платон только расхохотался.
       — Не-ет… это только твой маньячила… ох, Танюшка, насмешила ты меня сегодня.
       — Да ну тебя.
       — Как ты чувствуешь-то?
       — Плохо! От вас, мужчин, одни проблемы… свяжешься… Так что с клиниками Вито? — снова спросила я.
       — Вот я и говорю, слухи только. Все знают, что закрылись, что сотрудников задержали, даже медиков, материалы то ли изъяты, то ли пропали, но всё это только болтовня, никто не знает точно ничего. Я съездил даже, не поленился, действительно, закрыто всё. И недовольные клиенты и пациенты сопят и разъезжаются на «бумерах» своих… Но они в суды будут подавать, паника… там у них какие-то протоколы запущены, прерывать нельзя. В общем, я не понимаю ничего, но по всей Москве, а то и по стране звон пойдёт теперь.
      Я слушала Платона и дошла до ноутбука Марка, «материалы изъяты или пропали»… пропасть ничего не могло, этого Марк ни за что не допустил бы. А если так, то они здесь. Я открыла макбук, я всегда знала его пароли, он настаивал на этом: «Мало ли, что может произойти, ты всегда должна иметь доступ ко всем счетам и документам. Ко всему». Я не спорила, я вообще редко спорила с ним, ничего неразумного он никогда не делал. Так что открывала я с полным осознанием того, что сейчас смогу увидеть те самые «секретные материалы» из лабораторий Вито. В действительности, мне тоже, как и Платону, было интересно, чем занимались в лабораториях Вито, не сомневаюсь, что там найдётся немало сенсаций.
       Но только я открыла крышку, как оттуда выскользнул листок, странно. Я подержала его в руках, странно… И тут я поняла, что это, я почувствовала, словно переместилась во времени, этот листок он взял, чтобы написать предметную записку, а потом передумал, решив, что это будет пошлость и банальщина. Да-да, так именно… всегда старался избегать пошлости. 
       Я даже забыла, зачем полезла в этот чёртов ноутбук. Разозлившись, я просто ушла в ванную. В тёплой воде было приятно, я закрыла глаза, а после и соскользнула затылком в воду. Хорошо было так парить. На солнце бы, куда-нибудь, к морю…
       Что-то коснулось моего плеча, я подумала, что упал какой-нибудь флакончик в воду, но когда этот «флакончик» мягко накрыл мне грудь, я подняла руку: ну, конечно, Марика пальцы…
        — Проснулся, дебошир? — сказала я, поднимая затылок из воды.
       Он, улыбаясь, сидел возле ванны.
        — Можно к тебе? — хрипло произнёс он и попытался прочистить горло.
        — Бинты размокнут.
        — Поменяем… Пусти, хочу к тебе, — и потянулся ко мне руками.
        — Протрезвел? — спросила я, опасаясь продолжения вчерашнего фестиваля.
        — Да вроде… — он кивнул, улыбаясь. — Только… голова болит… просто ужас. Пустишь?
        — Залезай, что ж… лечить будем, — вздохнула я. — Вообще-то у меня к тебе разговор очень серьёзный, но… ничего не поделаешь, сначала вылечим мальчика.
       Он радостно забрался в воду, пришлось открыть слив, потому что вода стала выплёскиваться.
        — Давай, спиной, массаж сделаю моему малышу, головку помо-оем… — как бабушка с внучком, заговорила я.
        — Помой головку, — дурачась, наморщил нос Марк, притягивая мою руку себе к паху.
        — Ох, нет… — выдохнула я. — Только стоеросовую головку мыть будем.
        — Почему?
        — Я «в домике» хотя бы на неделю, ты меня угробить хочешь?
       Марк обернулся.
        — Что так ужасно?
        — Поворачивайтесь, мужчина, — сказала я, если он начнёт снова говорить, что он ужасный, и я его не люблю, я ему тресну.
        — Подожди… на неделю? Это ты меня хочешь угробить? — опять обернулся Марк.
        — Ну, от этого ещё никто не умер, не выдумывай.
        — Вот я и буду первый, Тань… ну только не на неделю, ты что? Ох… — он поморщился, сдавливая лоб пальцами.
        — Всё, не вертись, смотри, воды наплескали опять. Мне сказали, воздерживаться неделю, а ты как…
        — Когда сказали? Когда… а… да?.. — разочарованно протянул Марк. — Ну так… а мы же не воздержались. Может теперь не надо воздерживаться?
       Я не выдержала и расхохоталась.
        — Ну чего ты смеёшься-то? — тоже смеясь, сказал Марк. — Ох… не хохочи, голова взорвётся.
        — Ты лечиться сел, а сам…
       Марк наклонился к моей коленке, целовать.
        — Сиди спокойно, Марик… — сказала я, намыливая ему волосы, они мягкие у него, тонкие, притом густые, как мои, он постриг затылок недавно, и сейчас на макушке уже были достаточно длинные, чтобы запустить в них пальцы. Что я и сделала, массируя его голову, чуть-чуть сжимая и поглаживая.
        Никто не учил меня, да и не умею я, просто мне казалось, что так надо делать, я гладила его шею, плечи, широкие грудные мышцы, красивые гладкие ключицы, длинными крыльями, уходящие на плечи. Через несколько секунд Марк отклонился и расслабленно лёг спиной на меня, а я, склонившись к его уху, шептала тихонько ему ласковые слова, откуда-то находя сотни эпитетов, приятных уху любого от «котёнка» и «бельчонка», «мышиного хвостика», до «облачка» и «лучика», и «маленькой капельки дождя, скользящей по лепестку ромашки». Если бы кто-то послушал посторонний, решил бы, что это филиал дурдома при детском саде, но Марик испытывая явное удовольствие, блаженно улыбался, прикрыв веки. Я, продолжая нашёптывать и прижиматься щекой к его лицу, тоже закрыла глаза, соскальзывая ладонями по его груди к сердцу, которое сначала билось чересчур высоко, выдавая большое давление после возлияния, но стало все тише и глаже выдавать свои толчки, уже не перенапрягаясь.
       От своих собственных манипуляций, я тоже закрыла глаза. Мне казалось, стала звучать музыка в моей голове, какой-нибудь прелестный фортепианный концерт, а Марик мягко положил свои ладони на мои, отчего стало ещё теплее и спокойнее.
       Я не знаю, сколько мы просидели так, но потом он сдвинул мою ладонь со своей головы себе на губы.
        — Я понял, ты решила меня усыпить, чтобы я не приставал, так?
       Я засмеялась.
        — Ну… заколыхалась, — усмехнулся Марк. — А голова-то прошла. Как ты это сделала?
       Он обернулся ко мне.
        — Не знаю. Я просто думала о тебе и… говорила и делала то, что мне хотелось делать, и всё.
        — Колдунья ты.
        — Ведьма, чего мелочиться, — улыбнулась я.
        — Ве-едьма… — щуря ресницы, улыбался и Марк, глядя на мои губы. — Сжечь надо ведьму… спалить…
       И двинулся ко мне, но я, смеясь, отпрянула и улизнула от него, разом опершись руками о бортики, выскочила из ванны, и убежала.
        — Ах, ты… Ну, нет! Я так не играю! — хохоча, крикнул мне вслед Марк.
       Через минуту из ванной выбежал и он, мокрый и голый, как был, а я успела надеть халат, и завязывала пояс, когда он принёсся сюда, болтая своими прелестями.
        — Ах вот как ты… Оделась? — и ухватил кончик пояса.
       Взвизгнув, я увернулась из его рук, и выбежала из спальни, Марк за мной, и, хохоча и сверкая голыми ногами и задницами, потому что он успевал поймать подол халата, а я ускользала. Однако я пока не была способна достаточно долго уворачиваться от такого сильного соперника, к сожалению, ослабла в последние месяцы со своими болезнями, выздоравливать надо… А сейчас Марк поймал меня и очень довольный забросил себе на плечо, радостно похлопывая по заду, понёс в спальню.
        — Ох, худоватая ведьмочка попалась, мала-мала мясушка, ну совсем… жечь-то нечего, никакого сальца, одни ноги… — и погладил голые ноги, забираясь под халат… — Одни ноги… кузнечик…
        — Ха! Кузнечик! Я самка богомола! — засмеялась я, выгибаясь.
       Но он уже бросил меня на постель.
        — Хочешь откусить мне голову? — широко и счастливо улыбаясь, спросил Марк. — Я согласен. Но только после… после, всё, что захочешь.
       Я хотела было снова ускользнуть, но не успела, Марк склонился ко мне.
       — Ну, Марик… — улыбаясь, я вытянула руки, чтобы не дать ему достаточно близко придвинуться.
      Он зашептал просительно:
      — Ну, пожалуйста… — и всё так же мило щурил в улыбке пушистые светлые ресницы, да ещё вытягивал губы уточкой.
       Ну и могла злая девочка отказать «крылышку бабочки, блестящему на утреннем солнце»…
        — Так ты… лю-убишь меня, что ли?.. — улыбнулся Марк, ещё тяжело дыша, едва я сама смогла открыть глаза и увидеть его лицо.
        — Что ли… — счастливо засмеялась я. — Трахаться люблю, скорее всего.
       И он прыснул, зарываясь лицом в мои волосы и выдыхая мне на шею.
        — Ох, Танюшка… — смеясь, проговорил он. — Ты даже не знаешь, как я счастлив… трахайся со мной, а? Будешь?
        — Куда ж деваться, «кончики усов хитрой кошки»? Ты ж на мне женился, на ужасной, — просмеялась я в ответ.
        — Женился… — кивнул Марк. — А хитро я придумал тогда, да? Будто бы фиктивно женимся… И ты повелась, вроде не дурочка, а поверила…
       Снова засмеялся он и повернулся на спину, глядя в потолок, придвинув голову к моей, устраивая затылок на моих волосах.
       — Знаешь, я ведь сразу влюбился в тебя, ещё на вступительных. Только не понял. До того у меня мозги были набекрень, так изуродованы, что… мне надо было в спальню с тобой прийти, чтобы уродство то сбросить. Как шоковая терапия, бац! Перезагрузка. А влюбился сразу, как увидел, и по уши… Ты такая красивая была в то лето, с этим твоим… Лётчиком, во дворе. Юбочка короткая, как у дурочек пэтэушниц… волосы эти сверкают. Помню, смотрел и глаз не мог оторвать. Даже сказал тебе что-то, думал обратить твоё внимание. То есть не думал, я не понимал даже, почему мне хочется тебя задеть… Господи, как пятиклассник, за косички подёргать. Вот задержка развития-то у меня…
        — Что ж ты хочешь? — я взяла его руку, у него очень нежная кожа, даже на руках, когда много рисует, тушь въедается в кожу вот здесь… — Тебе стебель сломали, когда ты даже первых листочков не выкинул. То, что всё изменилось…
        — Ты изменила, Танюшка, не будь тебя, я просто был бы одиноким и несчастным, — Марк поднял вторую руку, обнимая мою своими двумя. — После Оскара секс я окончательно возненавидел, мне хотелось… как и всем тогда вырваться из совка. А он этаким олицетворением свободы казался… Такая глупость…  Я тогда осознал, что секс это не для меня, что он во мне вызывает только гадливость. Так что я успокоился вообще, решив уже никого не подпускать к себе… Слухи только Москву переполнили относительно меня, уже не было ничего и не было бы впредь, это я перед мамой бравировал слегка, а в душе знал, что мне, калеке, придётся быть одиночкой. Правда, от этого я не страдал. Я был одиночкой всегда. Вот только с тобой мне и хотелось быть рядом. Так странно, что я думал, какой ты мне дорогой и понимающий друг. А ты… ты стала мне близкой, самой близкой как-то сразу, с первого дня. Как в метро поехали с тобой на Кузнецкий… И милой… Так приятно было дружить с тобой. Быть рядом, показы эти ваши, все эти девчачьи разговоры, возня, ужимки. Ты в стороне была ото всего. Тоже как я. Только ты ни с кем не хотела быть. А я хотел быть с тобой… Думал, просто потому что ты такая красивая и мне приятно смотреть на тебя, я же эстет… Но мне нравилось и как звучит твой голос, и что ты говоришь, и как смеёшься. Хотя тогда ты смеялась как-то редко…
      Он повернул ко мне голову, провёл кончиком пальца по моему профилю. Я взяла его ладонь, пощекотала светлые волоски на тыле ладони, с годами волос на нём всё больше.
        — Ну… — выдохнула я. — Тогда, да… думала, с любовью покончено в моей жизни. А тут Валерий Карлыч, Боги… ох, мне совсем это не было нужно, как-то происходило помимо меня. И стало так тяжело… я не ожидала. Я не думала, что… Ну, в общем, хороший урок мне.
        — Между прочим, я видел тебя с Вальдауфом на его диване. Ты помнишь такой эпизод вашего прекрасного романа?
        — Видел?.. О, Господи… — выдохнула я с ужасом. — Вот ужас…
        — Да ладно! — отмахнулся Марк. — Ничего особенно ужасного… У тебя ноги такие красивые… я по ним и понял, что это ты. Ничего я ужасного не увидел, никаких фрикций, к счастью… Тогда во всяком случае, мне так не казалось. Островитянина подталкивал активизироваться в отношении тебя… ох, Господи… наверное, я надеялся, что они станут мешать друг другу… но это как-то бессознательно. И, когда они и правда стали мешать, я и пошёл в атаку… Теперь я понимаю, это Бог меня вёл, вот что. Только сейчас и понял, что, оказывается, я серьёзную стратегически выверенную операцию тогда провёл, чтобы тобой завладеть. Я не знал, даже не понимал, для чего ты мне, просто чувствовал, что нужно, нужно, чтобы ты была рядом. Ничего другого я не мог придумать, как жениться на тебе. Как ещё девочкой можно завладеть? Только жениться… Корысть — это так, отличное прикрытие даже для самого себя оказалось… Таким всё логичным и правильным было в моей голове тогда. Мог я думать, что на самом деле двигает мной? Я… это удивительно, конечно, сколько времени я не понимал, что со мной. И всё таки смог, я женился на тебе… Помнишь нашу свадьбу? Путч, вся эта фигня: танки в городе, баррикады, какие-то опрокинутые троллейбусы, гости со страху не приехали… А потом… — он повернулся ко мне. — А потом наша первая брачная ночь. Ни у кого, думаю, такой не было… Ох, как ты плакала тогда… я… Наверное, именно это так и подействовало на меня, я как-то переродился от твоих слёз, я вдруг осознал всё по-настоящему. Повзрослел, наверное, до своего возраста. Знаешь, как в растениях: пока свет не упадёт, пока фотон не вышибет электрон с привычной орбиты, кислород не вырабатывается. Вот так и во мне от тех твоих слёз… я тогда понял, что любить — это давать, а не брать… А до этой минуты — нет… ничего не понимал. Хотел… вот захотел тебя и думаю: ну с какой стати она отказывает? Она мне жена… а когда ты заплакала так… ох, ужас, как ребёнок… я думал, я умру, — он улыбнулся, протянул руку, убрал волосы, прилипшие к моей щеке. — А знаешь, в тот день, я помню, меня так злило тогда это безобразие, происходящее в городе, я боялся, что ЗАГС закрыт и всё сорвётся. Так и думал про себя: «Поубиваю всех этих козлов-путчистов, если они помешают мне жениться на Тане»…
        — Серьёзно?.. — выдохнула я.
       Господи, а ведь, если бы я осознала тогда, что он влюблён в меня, если бы только могла подумать, я ни за что не пошла бы за него замуж, вообще, наверное, уехала бы из Москвы в Питер, например, от всех этих любовных историй. А так Марк казался мне убежищем… Как я была далека тогда от того, где мы теперь… И я не знаю, хорошо, что я не поняла ничего сразу, потому что ничто не помешало бы мне тогда убежать от него. Но я не поняла и через пять лет, я почему-то так и не поняла ничего, не услышала его, ни его слов, вот этих: «я закажу его», Марк ведь слов не бросал на ветер. Шутил и играл, дурачился, верно, но ни одного слова на ветер. А я вообще не относилась серьёзно к Марку, скорее, действительно, как к ребёнку. И только теперь, вот теперь, через десять лет, пережив настоящее Валеркино предательство… через эту боль начало приходить понимание, как прозрение. Через его боль и признание, кто заставлял его говорить? Никогда и никто не узнал бы, что это сделал он, ведь было признано несчастным случаем. Но он признался, разделил ужас этого преступления на нас двоих. Но моей вины больше, он не осознаёт этого, иначе возненавидел бы меня…
       Теперь я могла только учиться любить Марка. Это очень легко, потому что он прекрасен, он прекрасен во всём… Но и сложно, потому что он совершенен, а я чудовище. Он не понимает в своём любовном ослеплении, но я-то знаю… И всё же я буду стараться стать лучше. Он достоин быть любимым и счастливым, он не совершил ни одной подлости, напротив, он прекрасный человек и раненое сердце, я не понимала ничего, потому что я не думала о нём. О себе только, всё о себе… Как он говорит: давать, а не брать. Этому ещё надо научиться, а это наука не из простых, и подвластна не всем. Он вот в одну минуту постиг, а я… способна ли я вообще на это?
        — Серьёзно… ещё как, — Марк сел, повернувшись ко мне, и уже не смеялся, смотрел немного напряжённо. — Танюша… ты… Мы не говорим, но…
Глава 2. Одна могила на двоих
       Он нахмурился, темнея глазами.
        — Поговорить хочешь… ну давай, — я тоже села, но прикрылась, прижав к груди покрывало, говорить вот так в полном обнажении, было, может и правильно, как-то честно, но непривычно. 
        — Мы… как будет теперь? После того, как ты… знаешь всё? — он посмотрел на меня, прижимая щёку к своему плечу, словно ожидал удара.
        — Будет… что ж «будет»? Уже есть, Марик. Всё уже есть. Не ты убил Володю, мы убили его вместе, вот, что я тебе скажу… Моя вина как и твоя. Моя больше. Я должна была… я должна была думать, и… Я… только ты ошибся тогда, и к Володе я… Ну, словом, ты меня прости, что… Я постараюсь быть тебе хорошей женой.
        — Не надо… — он качнул головой, бледнея. — Не старайся. Не надо… Я не хочу, чтобы ты прилагала усилия, чтобы быть со мной. Хочу, чтобы тебе было легко. Как всегда было легко со мной. Чтобы ты улыбалась при виде меня, как улыбнулась, когда увидела меня в том питерском отеле, как его… «Вавельберге». Не видела меня год, и просияла, когда увидела… Как будто у тебя солнце взошло на лице. Не испугалась, не… Ну, в общем, это было такое счастье увидеть радость на твоём лице, что… Я хочу только радовать тебя, не заставлять. Вот, как я хочу, Танюша. Потому что ты вся — воздух и свет, и если я стану тебя давить… Ты скажи мне. Просто скажи: «Марик, ты стал слишком тяжким». И я остановлюсь.
       Я тоже покачала головой.
        — Мне никогда не было тяжело с тобой. Ни разу я не думала, что мне тяжело оттого, что ты мой муж. Мне тяжело от самой себя. От того, какая я.
       — Ты — совершенство, — тихо сказал он. — Во всём. 
       Я заплакала, обнимая его. Господи, Марик… как я далека от твоего представления обо мне.
        — Ох… не обнимай меня, Танюшка, не то у меня опять встанет и… превращу молитву в фарс, как говориться… — он чуть-чуть отстранил меня. И чуть-чуть улыбнулся. — Я вообще не понимаю, почему и как такое возвышенное чувство к тебе, душевный восторг, соединяется с бесконечным желанием постоянно с тобой совокупляться…
       Я не выдержала и засмеялась. Марк улыбнулся, погладив меня по лицу кончиками пальцев.
       — Ну, правда, что смеёшься? Дурочка… 
       — Тогда давай оденемся? 
        — Замёрзла?
        — Да нет, рядом с тобой я не мёрзну.
        — Ну уж… — засмеялся Марк с удовольствием. — Слушай…  А… ты можешь ещё назвать меня каким-нибудь своим прозвищем?
        — «Маленьким серым заячьим хвостиком»? — я поцеловала его плечо. — Или «снежинкой, упавшей перед дождём»?
        — Откуда ты их берёшь? — засмеялся Марк.
        — Ну… у меня родичи-то со всех сторон пишущие люди… вот, наверное, и… проявляется. Мой милый, «кисточка на ухе таёжной рыси», — и я улыбнулась от удовольствия, это правда было очень просто придумывать на ходу эти сумасшедшие прозвища.
        — Вот у тебя в голове-то… — с удовольствием засмеялся Марк.
        — А ты думал, «мой лучик, отскочивший от зеркала на закате»! — я встала, надо, наконец, одеться, ну хотя бы халат надеть. — Я и многоэтажные могу, если захочешь.
        — Захочу… Назови.
        — Пожалуйста: «золотая запонка с бриллиантом «багет», зацепившаяся за мой корсаж в конце полонеза на бале во дворце в конце зимы»…
       Марк расхохотался:
        — Сумасшедший дом! Я тебя обожаю!
        — А то! «Отпечаток носика королевского спаниеля».
        — И всё?
        — Хорошо… «Плюмаж на шляпе королевского фаворита, опоздавшего на новогодний карнавал, накануне своей отставки»…
        — С ума сойду с тобой! — радостно всплеснул руками Марк. — Ты какой-то неисчерпаемый кладезь…
        — Каждый человек такой кладезь, мы только не даём себе труда замечать это. Хорошо, если находим хотя бы в тех, кого любим. Одевайся, может быть, «шерстинка серебристой лисы, бегущей вдоль леса морозной ночью на берегу Байкала».
       Марк захохотал над очередным сумасшедшим названием.
       Я вышла из спальни, позвонила, чтобы нам принесли завтрак, хотя мы даже обед пропустили, заказала всё очень лёгкое, потому что ни мне много есть сейчас не стоит, ни Марку незачем объедаться. Марк вышел одетый, но с завёрнутыми рукавами.
        — Повязки надо поменять, эти… мокрые, — немного хмурясь, сказал он.
      Я кивнула, посмотрев на него. И снова подняла трубку звонить, забыла ведь о бинтах-то… Коридорные здесь сообразительные как везде.
       — Четыре бинта самых широких, я всё понял, — повторил он и отключился.
        — Хорошо, что мокрые, отрывать не придётся, — сказала я Марку. — Сейчас поесть принесут, — сказала я. — Завтрак.
        — Три часа, а у нас завтрак?
        — Ну, а что вы хотите, ваше сиятельство, если вы спите больше суток?
       Не успела я произнести, как постучали в дверь.
        — Быстро…
        — Я проголодалась, выбрала из того, что было готово к этому часу, — сказала я. — Ты не против?
        — Не знаю, сейчас посмотрим, — сказал Марк, подходя к столику. Поднял крышки-купола, увидел паштеты и запечённые грудки индейки, спаржу, фрукты, кивнул.
        — И большой стейк с кровью принесите, пожалуйста. Большой, чтобы как полторы мои ладони, — и показал свою немаленькую ладонь.
        — Проголодался? — засмеялась я.
        — Ну… вашими диетками модельными не наешься.
       Я засмеялась.
        — Модельная диета — это не есть вообще, Марик!
        — Вино? — он коснулся бутылки игристого, запотевшей в ведёрке.
       Я пожала плечами:
        — Комплимент от заведения?
        — Ну, есть за что. У них этот номер простаивает обычно, слишком дорогой, а мы уже третий месяц живём, — сказал Марк, взглянув на этикетку, ничего особенного, ординарное игристое.
        — Вот кстати, Марик, а когда мы уже съедем отсюда? И… заберём Володю? Он так давно без меня, совсем отвык, наверное.
       …Я посмотрел на неё. Тонкая и бледная сейчас, прозрачная, мне кажется, она просвечивается, кожа точно, тонкие голубые вены видны под кожей, легко целовать эти нежные ручейки, я хорошо изучил их русла, милая карта…
        — От мамы никто и никогда не отвыкнет. Подожди, Танюша, пока Вито не будет вообще. До тех пор, пока он жив, опасно. Как мне ни хотелось увидеть нашего сына, я… нельзя рисковать. Тем более сейчас Вито лишился всего и очень опасен, с отчаяния может предпринять самые безумные шаги. Пожалуйста, я понимаю, хотя, Господи, как я могу понимать, что ты чувствуешь… не понимаю, но пытаюсь, скажем… Чуть-чуть, Танюша. Как раз полностью выздоровеешь. Я думаю, лучше тебе сейчас будет уехать из Москвы.
        — Нет, Марик, — Таня даже побледнела. — Теперь я без тебя никуда. Всё…
        — С Платоном, например? А я буду прилетать, может быть, каждый день. Как на Мальте была, помнишь?
        — Не знаю… я не хочу без тебя. Без тебя не полечу. Даже с Платоном, хотя ему, верно, надо отдохнуть. Он нездоров и… и вообще. Но без тебя — нет.
       Я смотрел на неё, она нахмурилась упрямо, и правда не полетит. Что ж, свои дела я способен вести из любой точки мира.
        — Ну, хорошо… договорились. Будем вместе, я буду улетать, если понадобится, а ты… нет, будешь оставаться с Платоном и… с охраной. Я найму настоящих амбалов.
        — С ума сошёл? Я не хочу никаких амбалов.
        — Временно.
        — Ну да… Я хочу по-нормальному жить, Марик, без охраны и опасностей.
        — Удалим распадающуюся опухоль под названием Вито и будем жить, как ты говоришь, по-нормальному. 
      …Он сильно побледнел, и глаза потемнели при том. Это не понравилось мне. Месть может завести далеко, а Марк уже не знает пределов и остановок. Его не остановит никто, только он сам это может. И нам предстоит ещё поговорить с ним об этом… Он должен услышать меня, он должен понять, что это путь в бездну. Месть это ад… 
       В ванной снова вода на полу и легко поскользнуться. Я разрезала бинты… его раны ужасны, вчера за кровью не было так видно, я удивляюсь, что обошлось без швов, всё же я молодец, со страху постаралась туго забинтовать.
        — Это… чем ты так страшно сделал? — сказала я, разглядывая не только разорванную, но и осаднённую кожу на его руке. — Бутылкой?
      Марк только побледнел, опустил голову. Я смыла перекисью остатки вчерашнего несостоявшегося пира Смерти, и стала бинтовать снова.
        — Страшные рубцы будут, Марик, — сказала я.
        — Татуировки сделаю. Как у Боги.
        — Не надо, — я покачала головой. — Это не твой стиль.
        — Что ж делать?
        — Смотреть и помнить. И я буду помнить. Хотя и так знала, что ты не бросаешь на ветер слов. Но… я не могла подумать, что ты решишь, что я ушла от тебя. Мне… даже в голову это не пришло.
        — Не пришло… — изумился я. — Ты шарахнулась от меня, как… Господи, да я не знаю, от кого ещё так шарахаются люди… Я думал, ты ненавидишь и боишься меня. Боишься… это было так страшно, когда ты со страхом смотрела на меня.
        — Я не тебя испугалась…
       Я смотрел на неё, в изумлении.
        — Я испугалась не тебя, себя. Испугалась того, что… что я сделала с тобой. С тобой, с самым добрым и снисходительным человеком, что я сделала с тобой, что ты убил того, кого сам успел полюбить, я знаю, что это так… Вот до чего я довела тебя… Я убила Володю, и тебя заставила страдать так, что… Ну, в общем, ты… сможешь простить меня?
       Я сел на край ванны обессилено. Невозможный человек. Я из ревности, из своего похотливого безумия и завистливого ослепления убил одного из лучших людей, которых знал, и она же просит прощения у меня.
        — Тань… перестань, Бога ради, — произнёс я, морщась.
        — Я серьёзно. Я очень серьёзно… И… я прошу тебя… я всё поняла на будущее и вообще… Главное, вот… — она смотрела мне в глаза. — Я прошу тебя, никогда не покушайся больше… на себя. Потому что… если ты не станешь жить, то и я не стану, — она просто сказала, на выдохе, очень тихо и без пафоса, без «глаз», склонив голову к моим дурацким бинтам. Но у меня в груди стало холодно, а потом горячо от её слов. 
        — Тебе нельзя, у тебя сын, — тихо напомнил я.
       Таня посмотрела мне в глаза.
        — И у тебя сын, Марик, — окончательно довязав бинты, сказала Таня. — Но мало того, что я убила Володю… ещё и тебя… тебя…
       Я притянул её к себе. Я всё не могу поверить, что всё, что она говорит, она и думает, она всегда была такой, никогда не лгала, в этом простота и сложность жизни с ней, но поверить в то, что она… что она принимает меня, наконец, полностью, было сложно. Сложно, потому что я даже дышать боюсь, чтобы не спугнуть это. 
        — Прости, что я такая дрянь. Ты правильно сказал…
        — Когда это я такое сказал? — удивился я, не мог я такого говорить.
      Таня отклонившись, улыбнулась.
        — Когда в больницу меня вёз, когда я… всё ты помнишь, не придуривайся.
        — Ну, допустим, я помню, а ты почему помнишь? Я думал, не слышишь ничего. Вернее, не вспомнишь.
        — Всё я помню… А позавчера, или… Господи, счёт дням потеряла с тобой… В общем, когда сказали, что был аборт, я вспомнила, что слышала о беременности… УЗИ делали… Пока твои руки, тебя чувствовала рядом, не боялась даже. Ты так ругался в машине… что я как-то держалась… А потом повезли по коридорам, плиты на потолке… потом провал надолго. Чёрный провал, а потом появилась боль в груди. Жгло… знаешь так… будто там раскалённое что-то. Потом так же живот стал болеть… И ещё странное видение, вообрази, Кира приснилась. Странно, да? Как что-то плохое со мной, так Кира кажется… по волосам гладила меня будто…Это оттого, наверное, что я тебе рассказывала недавно, вот и… навеяло…
        Я дрогнул, а ведь Кира… Кира мной оставлена теперь за десерт. Даже не Вито. 
        — В общем, Марик, прости меня. Я… постараюсь перестать быть дрянью и стану хорошей женой. Если не будет получаться, ты мне говори, ладно? Так и говори: Таня, ты косячишь снова.
         — И ты пошлёшь меня к хренам.
        — Да ладно… «пошлёшь»… Что ж я не послала-то давно?
        — Это ты сейчас… потому что… испугалась?.. Испугалась, что я… — вдруг догадался я. — Господи, я как истеричная баба выгляжу теперь… какой же я неудачник, ей-Богу. Стыд теперь перед парнями.
        — Ну да, в гробу лучше бы выглядел, — сказала я, выпрямляясь и глядя в его лицо. Он побледнел. — В особенности во второй раз. 
        — Во второй… 
        — Я была на кладбище, Марк Борисыч. Знаешь, что там?
        — У Книжника?
       Таня кивнула, но, судя по всему, говорить хотела о другом. 
        — Но… у Володи памятник какой-то… нелепый и самого его уже нет совсем в том месте… всё… — она нахмурилась, отвернувшись. — Я на нашей могиле была, Марик. И знаешь что? Нас похоронили вместе.
       — Ну ясно, вместе.
       — Да нет, не ясно тебе. Нас похоронили в одной могиле.
       — Что?.. Да? — удивился Марк. — Почему? Как странно…
       А ведь было чему удивиться вообще-то: места на участке хватало, притом, что мы были последними, кто вообще мог быть похоронен там. На тот момент…
        — Даже бабушек и дедушек похоронили рядом, не вместе… — сказал я.
        — А нас вместе, — Таня смотрела мне в глаза, и что-то радостное было в её взгляде. Хотя весь этот разговор где-то за гранью разумного, нормального и вообще, того, что считается правильным. Ведь мы обсуждали нашу с ней могилу… ну вот как это?..
       Принесли стейк для меня.
        — Пошли есть, — улыбнулась Таня.
        — Ох, да! Наконец-то. Баснями соловья не кормят.
        — Пойдём, мой «прекрасный соловей в императорской роще на заре после бури», — щуря длинные ресницы, улыбнулась Таня, с удовольствием глядя на меня…

       И мы, действительно, решили уехать из Москвы на время, Марк в течение часа нашёл виллу на каком-то средиземноморском острове, в безлюдном месте, недалеко от местного небольшого городка. Мы собирались вылетать завтра  утром, а сегодня я встретилась, наконец, с Катей.
       Она оттаяла, наконец, сегодня, когда мы оказались наедине. Вначале вставила всё же, как я могла, мерзавка, заставить их думать, что мертва.
        — И потом, Тань, из квартиры твоей собственной тебя выгнали с младенцем, а ты продолжала молчать… Ну позвонила бы. Я думала, аферисты. Твоим именем назвались, ребёнка под шумок родили… Я же знала, что ты… неспособна… Врала зачем?
        — Да я не врала, Катюша, — улыбнулась я. — Это доктора мне сказали. Да ведь и не было у меня ничего столько лет… А тут… Я не знала ничего, буквально пока шевелиться не начал…
        — Что, в первый раз не так было? — прищурила Таня прекрасные чёрные глаза, посверкивающие как драгоценные сапфиры.
        И дальше уже растаяла, увлекшись это женской темой, мы долго и подробно разбирали и обсуждали подробности беременностей и рождения детей, наконец-то я могла поболтать по-женски. Ведь до этого около меня были только мужчины, я осознала это только теперь.
       Катя только усмехнулась на это.
        — Это да… собрала ты гарем наоборот.
        — Зачем ты так говоришь, Катюша? Ты ведь не знаешь ничего.
        — Не знаю, конечно, — обидчиво произнесла Катя. — Сбежала с Маратом… И теперь он на службе у Марка. Как тебе это удаётся? Непостижимо… Или Марк вообще позволяет всё?
        — Ну что «всё»-то, Катюша? Зачем ты говоришь это?.. — я покачала головой.
       Катя только подняла руки:
        — Ладно… Володя, Валера, художники твои — ничего не значили, конечно…
       Я только вздохнула, и решила перевести тему.
        — Катюша, а как твои дела на этом фронте? — спросила я. — Мне кажется… что-то у тебя происходит. Нет? Не волнуйся, расскажи, Платон ничего не узнает.
       И Катя преобразилась в одно мгновение, рассказала о том, что у неё появилась снова модельная работа, об этом и Платон говорил, между прочим, с радостью отмечая, что благодаря этому Катя повеселела и стала терпимее и легче дома с ним и с детьми. «А то я постоянно чувствовал, до чего я виноват перед ней, что я ослаб, что у меня не стоит, что я не стал звездой московской журналистики, запер её дома и превратил «в домашнюю клушу», я возражала, что Катя не была и не стала никакой клушей, но он только отмахивался. А теперь он испытывал осторожный оптимизм.
        — Да не то чтобы было что рассказывать… — посверкивая глазами, сказала Катя. — Только… я тебя умоляю, ни слова никому… Появился около меня один человек… Я не знаю ещё, как относиться, если честно. Потому что… нет, он мне кажется влюблённым, но…
       Я улыбнулась:
        — Он моложе?
       Катя рассмеялась, сама вся искрясь и молодея.
        — Как ты догадалась? 
        — Ты такая красивая сейчас, в последние месяцы, такая… как царица Семирамида, например. Как я себе её могу представить. Я всегда смотрела на тебя и думала, что тебе на троне сидеть полагается… — я с удовольствием смотрела на неё. — А что моложе… В тебе такая горделивая уверенность появилась.
      Катя с удовольствием покачала головой.
       — На самом деле меня смущала разница в возрасте первое время, но… сейчас я как-то забыла об этом… Столько для меня ещё никто не делал. Никто прежде меня не продвигал. 
       Вообще-то когда-то я сильно продвигала её, но Катя, конечно, ничего не замечала этого, не знала и не подозревала, сколько раз и кому я говорила о ней, чтобы только заметили мою исключительно красивую невестку, способную сделать прекрасную карьеру модели. Да и актрисы, замечу от себя. Катя будет счастлива, если карьера её продолжиться.
       И почему Платон не подумал об этом? Почему подумал этот неизвестный человек и предложил Кате то, чего она хотела больше всего. А потому что Платон поехал на войну, и там все эти московские глупости ему стали неважны и неинтересны, и он ждал, что Катя поймёт его и примет как он. Но для этого ей надо было или поехать с ним, или ему поговорить с ней, показать ей материалы, которые они не дали в эфир. Почему мы так мало задумываемся о тех, кто с нами рядом? Вот результат… У обоих у нас с моим братом плохие результаты…
       А теперь планируется, что он поедет с нами отдохнуть, потому что отдых ему, действительно, нужен, и Платон, и в самом деле, болен, то есть опять разлука с Катей. Я предложила ей поехать с нами, но она сослалась на то, что Ваню одного не оставить, даже если бы Аню взяли с собой.
        — А может как раз пусть побыл бы несколько недель?
       Катя обещала подумать. Это могло бы быть неплохим семейным отдыхом, средством для сглаживания острых углов, и поисков новых путей к сближению. Вряд ли распадётся семья Кати и Платона, не думаю, что этот Катин поклонник такая сильная фигура, чтобы разрушить их отношения. И всё же Катя уже влюбилась, куда это заведёт её?..
      — Марк тоже будет летать в Москву по своим делам, и ты можешь быть с нами и летать в Москву, когда захочешь, — сказала я.
       Катя посмотрела на меня.
        — Хорошо, Танюшка, вы уже завтра летите? А когда Марк соберётся в Москву?
      — Я не знаю, он не говорил, — сказала я, я и правда этого не знаю. Он сам за штурвалом, что он планирует, знает только он. Потому что, хотя он и говорит мне обо всём, но какие выводы он делает в связи с этим и как поступит в следующую минуту, знает только он.
        — Пусть скажет мне, как будет в Москве, может быть, я и… полечу с ним. Среди зимы полететь на остров в Адриатике, это само по себе прекрасно.
       Мы сидели в кафе в торговом центре, я надела шапочку, чтобы спрятать волосы и не быть такой заметной, серая шубка и черные свитер и брюки, Катюша тоже в чёрном, ей всегда шёл этот цвет, я бы ещё украшений на головку ей надела вроде тиары, но это в идеальном моём представлении, там, где Катюша была бы той самой царицей… Но сейчас она просто распустила свои прекрасные волосы, положив их на одно плечо. Мы пили кофе, к пирожным не прикасались, сама не знаю, для чего заказали их, я не хотела, а Катя сказала, что она на диете.
        — Надо быть в форме, я снова начала работать моделью, ты ведь знаешь, что это такое… Конкуренция сумасшедшая. Он мне несколько контрактов подогнал, представляешь?
        — Он сам? — изумилась я. Кто бы он ни был, но вот это подарок Кате так подарок, я понимаю, надо очень хорошо её понимать, чтобы сделать для неё именно это. — Ну… это кавалер зачётный, как говориться.
       Катя засмеялась. Она выглядела такой счастливой сейчас.
       Ох, ведь говорила Платошке, чтобы уделял Кате больше внимания, но… мужчины… такие остолопы. А теперь… что ж, тут ничего поделать нельзя, не надо ничему мешать, пусть всё происходит, как должно. Ничто не разрушит любовь, если она есть, ничто не сохранит, если её нет. Мы сами строим свои жизни и судьбы, и всё происходит так, как должно происходить, как мы сами позволяем. Бог только предоставляет нам дороги, а идём мы сами.
        — Танюшка, только умоляю… — Катя выразительно посмотрела на меня.
        — Катюша, ты полагаешь, я выпытывала у тебя, чтобы побежать Платошке докладывать?
       Катя пожала плечами:
        — Ну… вы так близки с ним. Всё же кровь гуще воды.
       Я погладила её по руке.
        — В этих делах голос крови должен помолчать, потому что он способен навредить всем. А потом… ты жена моего брата, мать моих племянников, так что тоже моя кровь. Никому я ничего не скажу, не думай. Сама не болтай, мы женщины любим прихвастнуть, как нас поклонники носят на руках.
       Катя засмеялась:
        — Что-то ты никогда таким не хвастала.
        — А у меня и не было поклонников, — я пожала плечами. — Все брали, что хотели. А мужьями хвастаться не принято, можно сглазить…
       Я подмигнула ей, Катя рассмеялась. 
        — Только одно скажу, Катюшка… разрушить очень легко. И ранить близких тоже легко. Измены… я не знаю, Катюша, но… это больно… И это обоюдоострое оружие, не понимаешь, пока не разрубит до больного.
        — Это у тебя прозрение произошло?
        Я вздохнула, пожав плечами. Прозрение у меня? Я не знаю, но я никогда не забуду Марка в кровавой ванне, его выгнутую шею так, что кадык смотрит в потолок, я не забуду его лицо, запрокинутое к небу и толстые тёмно-красные капли падающие с его пальцев из разорванных стеклом вен… Изменами я не считала то, что делала прежде, я не думала и верила его заверениями, что могу жить, как мне хочется, встречаться, с кем хочу… Мне легче было верить, что его всё устраивает. Даже, когда он прокричал мне как-то: «я живой!», что я ответила тогда?.. Что я сказала? Мне было всё равно, живой, мёртвый… мне на всех всегда было плевать, наверное, потому со мной так жестоко обходилась жизнь…
       Но у Кати с Платоном таких идиотских договоров не было. Они жили свою счастливую обоюдную любовь, и то, что он расслабился, как все расслабляются в долгом и счастливом браке, а иначе, зачем он нужен, если внутри приходится всё время воевать и что-то отстаивать? Он расслабился, как Катя заскучала. Разочарование и страх увядания, до которого Кате ещё очень далеко, могут сыграть с кем угодно в неприятную игру. И вот появился… удивительный поклонник. Дьявол не дремлет, как говориться…
Глава 3. Это сложно
     Это верно, Дьявол не дремал, не дремал и Вито, и мы улетели из Москвы буквально за день до того, как взорвали наш номер в «Балчуге». Вообразите, этот старый кабан с остатками своих отморозков, запершийся в своём доме, увешанном Танинами портретами, не придумал ничего лучше, как устроить взрыв в центре столицы, едва ли не напротив Кремля. Излишне говорить, что за это он был объявлен в федеральный розыск. Мне надоели сюрпризы с его стороны, поэтому материалы на него, с доказательствами организации этих самых взрывов, а также незаконных опытов с человеческими эмбрионами в его лабораториях и клиниках, были отданы в производство.
        — Но, Марк Борисыч, документы это прекрасно, но ты ведь уничтожил все эти результаты опытов, все биологическим объекты. Это… затруднит работу следствия, — покачал головой Радюгин.
        — Николай Иваныч, пусть его хоть на сколько-нибудь осудят, на свободе он мне надоел. А насчёт… биологических объектов… Среди них клетки моей жены, если ты не забыл. И кроме того… если ты не знал, возможно, и эмбрион, который… они вырвали из её тела, — я не выдержал этого и потянулся к пачке с его сигаретами.
       Радюгин побледнел.
        — Что?!
        — Не заставляй меня повторять, — сказал я, закуривая. 
        — И… Вито ещё жив?
      Я рассмеялся, выпуская дым.
       — Потому и жив. Я хочу, чтобы он ждал. Чтобы последние дни его жизни превратились в ад. И чтобы продлилось это столько, сколько мне понадобиться. Там ещё Кира Бадмаева, пожалуйста, пусть пока и её не привлекают к ответу.
       Он выпрямился, тоже закуривая, и отодвинулся от столика, мы были в том же ресторане, где с ним когда-то встретилась Таня по моей просьбе.
        — Это… что-то новенькое. Заинтересовался дамочкой?
        — Считай, что так, — сказал я. — Не привлекать, даже на допросы пусть не вызывают её. Но и работы в Москве пусть у неё не будет. Вот просто ничего.
       Тогда Радюгин тоже сообразил, кажется.
        — Что… тоже пусть выстоится? Что она сделала?
       Я покачал головой:
        — Там, Выше нас знают.
        — Главное, чтобы ты не забыл, что настоящий Суд не на Земле.
        — Но уничтожать бешеных собак приходится на Земле самим.
        — Уверен? То есть, в том, что ты имеешь право на это? — Радюгин смотрел на меня сквозь сигаретный дым. — Это бремя.
       Я кивнул.
       Тогда Радюгин поднял свой бокал с коньяком.
        — Ну… тогда выпьем?
        — Тост поднять я готов, но пить не буду, не обижайся. Я тут выпил недавно… чуть не сдох, — сказал я, поднимая бокал тоже.
        — Что, повод был?
        — Оказалось, не было.
        — Ну, я за двоих выпью за наших жён, у моей вчера был день рождения. Так что, за Татьян?
       Мы чокнулись с ним, он выпил, после обсудили продолжение наших дел в Чечне. Скоро надо будет полететь в Нальчик или Ростов, может, во Владикавказ, встретиться кое с кем из полевых командиров. А сейчас я уже спешил на аэродром. Конечно, владение таким транспортным средством очень удобно, но следование расписаниям и графикам тоже никто не отменял. А опаздывать, это значило ждать, ждать мне не хотелось, я хотел поскорее улететь и оказаться на острове в Адриатическом море со странным названием Орш, находящемся на равном расстоянии от Греции и Италии. Там была вилла, которую мы сняли на ближайшие месяцы, и несколько небольших поселений, но главное, там был небольшой частный аэродром. Когда-то во время войны это был военный фашистский аэродром подскока, а после выкупил какой-то местный предприниматель, владелец здешних апельсиновых и оливковых рощ и виноградников. Он и выкупил его для того, чтобы новых военных не было на его острове, наивный человек, не понимал, что если кому-то понадобится, на его частные права наплюют и не заметят. Плюют на права целых стран и народов, а тут какой-то фермер, ох… смешно. Но, пока этого в перспективе не предполагалось, и аэродром на острове был, со всеми необходимыми службами, им пользовался и сам хозяин, успешный предприниматель, сын того самого, первого владельца. И это было одним из факторов, которые и заставили меня выбрать именно этот остров.
       Здесь были и другие виллы, две или три, я не помню этого, я запомнил только имена владельцев и когда они бывают здесь, просто по привычке выяснять всё досконально. И вот сейчас на этом самом Орше не местные были только мы, я, Таня, Платон и Фома Фомич. Борис, Марат оставались в Москве.
       Сама вилла представляла собой несколько стоящих отдельно домиков почти насквозь прозрачных, отгороженных друг от друга зелёными изгородями из роз, миндаля, магнолий и других прекрасных южных деревьев и кустарников. Сейчас, зимой, здесь было довольно ветрено, временами начинались дожди, но в целом как обычное московское лето моего детства, сейчас климат стал жарче, а прежде свитера, бывало, не снимали и летом.
       Мы с Таней жили в большом доме, состоящем из нескольких спален, Платон, к которому сегодня должна была присоединиться Катя, мы встречались с ней на аэродроме, в доме поменьше, ближе к морю. Ну, а Фома Фомич в домике прислуги, хотя он не прислуга, конечно, в обычном понимании. Зато он тут же увлёкся местной кухаркой, на что я обратил внимание.
        — Смотри, не позорься, не то бока тебе местные намнут, поделом будет. А лучше обойдись, мы здесь ненадолго, — сказал ему я.
       Фома Фомич немного смутился, бледнея.
        — Не торопей, Фома Фомич, если тебе сейчас необходима сердечная привязанность, я отпущу тебя, денег дам, езжай домой, женись и живи нормальной жизнью.
        — Да… нет, Марк Борисыч, я всё понял.
        — Не волнуйся, эта служба не будет вечной. Не станет Вито, не будет никакой необходимости ни в охране, ни в персональных водителях.
       Фома Фомич опустил голову, но потом, качнув ею, словно решившись, ответил:
        — После поездки в Чечню я так не думаю, Марк Борисыч.
        — Почему это?
        — Вы там… ну словом, не думаю, что вам будет безопасно. Спасает только, что никто не знает, кто вы на самом деле. Там считают, что вы – это множество человек.
       Я усмехнулся, похлопав его по плечу.
        — Конечно, множество, вот с тобой нас уже двое, — я подмигнул ему.
        Но Фома Фомич только покачал головой.
        — Вы всё шутите.
        — Если бы я всегда был серьёзен, Фома Фомич, я бы давно сошёл с ума. Ещё… лет в пятнадцать.
       В этот момент Таня с Платоном тоже захохотали, они были на площадке перед бассейном, вернее их целым архипелагом, соединённых между собой подводными коридорчиками, и с морем тоже, можно было, подныривая добираться до моря таким образом. Когда на море поднимался шторм, перекрывались шлюзы, поднимался бетонный мол, и волны не могли повредить ни дому, ни площадке. Конечно, если не начался бы какой-нибудь девятый вал. 
       На смех Тани и Платона Фома Фомич улыбнулся, светлея лицом.
        — Татьяна Андреевна такая же… — и смутился, посмотрев на меня.
        — Влюбился? — улыбнулся я.
       Он отвернулся, покраснел даже затылок.
        — Не тушуйся, нормальная история, — сказал я.
       А сейчас я ехал на аэродром с Борисом, и он рассказывал, что жена Вито съехала из их дома, для меня было главным, чтобы она не оказалась беременна нашим ребёнком, а остальное меня не касалось.
       На этот счёт Борису ничего не было известно.
        — Надо последить за ней несколько месяцев, — сказал я.
        — А если окажется, что беременна? Что будем делать?
        — Куплю ребёнка у неё, как родит, — сказал я.
        — Думаете, продаст? Мать всё же…
        — Мать не продаст, — уверенно сказал я. — А та, что позволила использовать себя как инкубатор для странных фантазий, продаст. Ещё и рада будет продать.
       Произошедшее со мной в их с Маратом присутствии мы трое обсудили. Я нарочно вызвал их двоих тогда и сказал:
        — Мужики, прошу прощения за… доставленное беспокойство и отвратительное действо, что вам представилось. Спасибо за помощь и прошу забыть, будто происшествия не было.
       Переглянувшись, они посмотрели на меня, Марат сказал:
        — Какого происшествия? О чём речь? — и посмотрел на Бориса.
      Тот красноречиво пожал плечами.
        — Спасибо, — кивнул я, на этом разговор был окончен.
       Катерина Сергеевна собралась, наконец, посетить Орш почти через две недели после того, как туда улетели мы все, у неё возобновилась модельная карьера, и она не могла оставить работу. И теперь летела только на три дня, а потом собиралась снова в Москву, мне это предстояло учитывать. При мне Таня говорила Платону, чтобы он устроил жене через множество своих знакомых рольку в кино.
        — Платоша, ну замолвил бы парочку слов, тебе жалко, что ли? Людям это ничего не стоит, а Кате важно.
       Платон лениво посмотрел на неё, вновь приобретая свою всегдашнюю барскую вальяжность.
        — Таню-юшка, ну что я скажу? Как дурак: возьмите мою жену сниматься? — протянул он, выгибаясь, ну, настоящий котяра.
        — А почему нет-то? Вот интересно… — воскликнула Таня. — Тебе это всего-то со знакомыми парой слов прикинуться, а Кате…
       — Ну что «Кате»? На что это Кате теперь? У неё есть работа, которую она очень любит, семья, дом. На что ей эта муть ваша с показами? И тем более съёмками?
       Таня закатила глаза, а она сидела на полу, выложенном мраморными плитками с большими листами бумаги и пастелью, мольберт всё никак не привезут.
        — Сама-то не идёшь ни сниматься, ни…
        — Да ты посмотри на меня! «Не идёшь сниматься», подкалывает ещё… — проговорила Таня, сердясь. — Я на что похожа теперь? И шрам ещё новый, да и… А Катя в прекрасной форме, в прекрасном возрасте. Чего ты ждёшь, что она лет в шестьдесят съела тебя с говном за то, что ты сломал её жизнь?
        — Да ладно тебе, Танюшка, не драматизируй. И ты хороша, и Кате давно эта байда не нужна.
        — Да нужна Кате эта байда! Нужна! Какой ты… бестолковый! И ленивый, Господи, прям… треснула бы тебе! — воскликнула Таня, поднимаясь на ноги и бросила в Платона карандаш, он отскочил от его упругого живота и откатился куда-то, пока Таня, шлёпая голыми пятками по мрамору уходила от нас, а мы могли смотреть вслед и наслаждаться видом её голых ног, потому что на ней были шорты, болтавшиеся на заднице, и Платонова старая футболка с ACDC, из которой всё время норовило выглянуть её плечо, она поправляла, и получалось ещё сексуальнее… То есть не знаю, наслаждался ли этим зрелищем её брат, я — да.
        — Чёй-то она? — Платон посмотрел на меня. — У вас всё нормально?
        — У нас? — удивился я. Причём тут мы, если разговор о его семье.
        — Да она плешь мне проела этими просьбами устроить Кате роль, как будто ей делать нечего. Сама попросила бы кого-нибудь, ей не откажут ещё скорее.
        — Сама она ещё как бы… не воскресла, — напомнил я.
        — Да?.. Ну да… чёрт, а ведь… щас погоди, я тут видел с утра… — и он потянулся к вороху газет, которые просматривал каждое утро, требуя, чтобы ему привозили, хотя, спрашивается, откуда здесь возьмутся русские газеты? Приходилось прилично платить торговцам, каждый день привозившим на остров свой товар, чтобы привозили и все газеты, что продавались в городке на континенте. Потому что мой шурин был неспособен и сутки прожить без прессы. Наконец, переворошив всю кучу, он достал одну. — Вот! Вот оно… «Несколько дней назад в редакцию поступил звонок, что на Ваганьковском кладбище у могилы лидера группы «МэМи» видели призрак Тани Олейник. Мы отнесли сообщение к курьёзам фанатов знаменитой группы, но не прошло и недели, как мы получили несколько фотографий, сделанных в одном из кафе в центре. Как видите, на фото девушка поразительно похожая на Таню Олейник. Если бы это было возможно…» бла-бла-бла… Короче, Маркус, шила в мешке не утаишь.
        — Это Тане решать, когда захочет выйти из тени… — я развёл руками.
       Конечно, я предпочёл бы, чтобы она не хотела никуда выходить из моей тени. Но я знаю, что её за своей спиной не удержать, это вообще невозможно, даже если она не захотела бы выходить, её свет огибает преграды…
       — Она хочет малыша Володю забрать. Хотя бы сюда. В Москве-то жить с ребёнком пока негде, в нашей квартире ремонт. А…
       Платон посмотрел на меня.
        — Боишься?
       — Боюсь… Ребёнок. Это же… как я с ним буду?.. Я… он меня не видел, а тут… здрасьте-посрамши, папочка Марк.
     Платон расхохотался.
        — Марк, ему полгода, ему что папочка Марк, что Дед Мороз, лишь бы улыбались и ласкали, и то после того как попу вымоют и покормят, он даже сидеть ещё не умеет.
        — Да? — удивился я.
      Этот ребёнок так давно в моём сознании, даже в сердце, хотя я не представляю даже, как он вообще мог появиться, если я не видел Таню беременной, Платону проще, он видел, в роддом её провожал… Ох, Таня… Да, одно дело, знать, что у нас есть ребёнок, даже как-то заочно полюбить его и совсем другое, действительно увидеть.
        — И… ты думаешь, не волноваться?
        — Марк… я был вынужден с собственным сыном почти до пятнадцати лет общаться как дядя Платон. Можешь такое представить? А тебе проще, твой сын сразу будет только твой. 
       Это как-то взбодрило меня немного, и я с большим оптимизмом стал смотреть в ближайшее будущее. А Таню спросил вечером, когда уже восторги встреч, ужин с шампанским и даже танцами у бассейнов был позади, Платон с Катей отправились в свой домик, а Таня провожала их взглядом. Стены стеклянные, всё на виду, если нужно уединение, нужно сдвигать шторы, мы этого не делали, наши окна смотрели на море, Платон не делал тоже, и я видел его спящим по утрам, потому что вставал раньше всех, это прежде меня опережала Таня, теперь она спала дольше, всё же ещё не полностью оправилась от слабости, хотя храбрилась при нас.
       Таня обернулась на меня, улыбнулась слегка, кутая плечи в плед.
        — Пошли, по берегу прогуляемся? — негромко сказала она.
        Платон с Катей целовались, мы видели их сквозь стеклянные стены.
        — Идем, — сказал я с некоторым сомнением, вообще-то было прохладно, ни мёрзнуть, ни простывать не хотелось. — Сейчас я свитера принесу, а то… соплей только нам и не хватало.
        — Соплей не надо. Иди, я подожду, — сказала Таня.
       Когда я вышел, увидел её уже далеко впереди, уже у пляжа. Она обернулась, хотя и не могла услышать моих шагов в мягких мокасинах. Махнула мне рукой, будто я мог не увидеть её. Я догнал её, она надела свитер и мы пошли по хрустящей под ногами гальке. Волны тихо набегали на берег, чуть-чуть причмокивая, щекоча кромку гальки, звёзды отражались в гладкой воде, а у далеко видного противоположного берега широкой бухты светился городок, растянутый вдоль берега. Вообще было приятно, от воды шло тепло, даже странно, ладно летом, а сейчас…
        — Вода… собирает тепло, впитывает, отдаёт медленнее, чем земля.
        — Марик… можно мы вместе с Катей съездим за малышом Володей? — негромко сказала Таня.
        Я остановился, мне показалось, она ударила меня под дых.
        — То есть как-то это? А я?
       Таня тоже обернулась и, поняв, что я оказался обескуражен её словами, подошла ближе.
        — Он… понимаешь, он у Володиных родителей. И… словом, будет неудобно, если я приеду за ним с тобой. Ну… как-то это… ты понимаешь? А Катя сама из Кировска, заодно проведаем её маму.
        — Маму? Наргизу Анваровну?.. — рассеяно проговорил я, я помню её, очень красивую восточную женщину, я поэтому и имя запомнил. Она была уже немолода, но сохраняла свою удивительную благородную красоту, и даже стройность, Катерине очень повезло с генами. — Да-да… я понимаю. Это я понял, я не понял только… как же я?
        — Ну, не будешь же ты в машине безвылазно сидеть… — негромко сказала Таня.
        — Почему бы и нет? Я могу не входить к родителям Книжника, если ты не хочешь показывать, что у тебя, как правило, два-три мужика. Меня не парит, но их, наверное, да? — сердясь на неё, и сердясь на себя за эту злость, сказал я.
        — Маленький город, мы с Володей… ну, мы дружили с ним… и… словом, тебе не понять, но — да, Книжникам будет странно, если я приду в их дом с мужем, — она положила руки мне на грудь, согревая ладонями.
       Но, похоже, напрасно, потому что под ними в моей груди загорелось.
        — С мужем, при котором ты родила их внука.
       Таня отошла на шаг, отнимая руки от меня, и сказала таким очень тихо и  холодным голосом, что он иглами проник мне под кожу:
       — Ты… Хочешь назвать меня шлюхой, Марик, назови. Я находила слова и похуже для себя. Так что… если думаешь, что будешь мне внушать мне чувство вины, и я стану позволять тебе это, ты очень ошибаешься. Я в эти игры не играю, и терпеть не стану. Да, мой сын может быть только моим, если ты…
       Я взял её за запястье, но она вытянула руку. 
        — Господи… да… прости, я… совсем не… ох… — я потёр лоб. — Я совсем не то хотел сказать, я… просто меня так… обидело, что ты не хочешь поехать со мной. Я… мне и так непросто, я боюсь. Я так боюсь, что я стану лишним. Сразу же, как только малыш появится рядом с тобой. Ты… понимаешь?.. Что ты перестанешь меня любить. Перестанешь смотреть на меня, ласкать меня, трахаться со мной, потому что у тебя просто не будет времени на меня… ну… я… Я думал, мы поедем вместе. А… ох, Господи, вот всё у меня неловко вечно, — я в отчаянии опустился на гальку, уже холодную, но я не почувствовал никакого дискомфорта, у меня просто не было сил стоять.
       Таня выдохнула и села около меня, накинув мне на плечи тот самый плед, которым продолжала кутать свои плечи, получилось, что мы вместе сидим под ним. Я повернул голову, глаза привыкли к темноте и я хорошо видел её лицо.
        — Я не перестану, — сказала Таня.
        — А если…  если я… окажусь… ну… а вдруг я не смогу стать ему хорошим отцом? — запинаясь, произнёс я.
        — Почему? — спросила она.
        — Что «почему»? — я не понял.
        — Почему ты не сможешь? Что тут мочь? Мужчины все так становятся отцами, не носят детей под сердцем, не прислушиваются к каждому толчку, им приносят детей их жёны и дают в руки: «на, люби его, потому что его люблю я», и всё, учатся любить, — уверенно сказала она. — Не волнуйся, детей любить легко, они так придуманы, что это несложно… Ну… а каканные жопки тебя ведь не испугают?
        — Каканные жопки? — повторил я, почесав затылок. — Вопрос… я с таким ужасом дела ещё не имел.
        Таня рассмеялась.
        — Предупреждаю, это… сложно, — засмеялась Таня. — Даже малыши какают настоящим говном.
        Я засмеялся тоже, поворачиваясь к ней полнее.
        — Поцелуй меня? — прошептал я. — Ну… пожалуйста… пожалуйста, поцелуй меня?
        Таня приблизилась ещё…
        — Какой ты красивый, Марик, Господи…
        Ну и в результате я поцеловал её сам, нетерпение овладело мной…
        — Марик… да ты что, на камнях… — засмеялась Таня, между тем мягко обнимая меня.  — У меня тут все кости растрескаются…
        — На мне мяса побольше… я стану твоей подстилкой… — прошептал я, спеша пристроить член туда, куда он стремился у меня постоянно…
Глава 4. Я люблю тебя
       Да, оказалось непросто. Марк настоял, чтобы поехать с нами.
        — Девочки, не волнуйтесь, никто и знать не будет, что я приехал с вами. Остановимся в гостинице, гостиница-то есть в вашем Кировске?
        Катя рассмеялась:
        — Подумаешь, москвич какой! Есть и не одна. Недавно новую построили, Тань, помнишь, на месте старых развалин?
       Я вздрогнула и посмотрела на неё. Катя только махнула рукой на меня и сказала Марку:
        — Были у нас в городе, Марк, живописные развалины какого-то поместья, туда бегали мальчишки играть в войнушку, а ещё целоваться и… ну, и другие разные вещи делать, — она подмигнула Марку, и он усмехнулся, «понимая». — А несколько лет назад их снесли и на их месте… даже не снесли, а, можно сказать, реконструировали…
       О, Боже мой, неужели она не перестанет говорить о развалинах?
       Но тут и Марик подключился.
        — Вот там и остановимся! — радостно заключил он.
        Я посмотрела на них.
        — А зачем нам вообще там останавливаться? — сказала я. — Заберём Володю и всё…
       Катя посмотрела на меня.
        — Тань, ты что, за сервантом приедешь? Это же… ребёнок, люди привыкли, три с лишним месяца прошло… — она с укором покачала головой. — Ты звонила им?
        — Конечно, я почти каждый день звонила…
       Марк с удивлением посмотрел на меня.
        — Ну что, Господи… да, звонила втайне от тебя! — сказала я.
        — А что ещё ты делаешь втайне от меня? — спросил Марк очень спокойно и негромко.
        — Дрочу на фотку ДиКаприо в ванной!
       На что Мрак поднялся и подошёл ко мне, приобнял чуть-чуть и, дурачась, промурлыкал в нос:
         — Чё, серьёзно? Он так тебе нравится? Хочешь, я его к нам выпишу, с живым пообщаешься…
        Катя прыснула, качая головой. Словом, им обоим было весело. Катя радовалась возможности съездить к матери, Марку стало безумно интересно посмотреть на город, где мы выросли, а я думала только о том, чтобы мне не устроить истерики при виде тех самых развалин…
       Но буквально через час дороги всё изменилось, я перестала думать, о чём бы то ни было, кроме моего сына. Три месяца. Три месяца прошло, половина его маленькой жизни он провёл вдали от меня.
       Как я волновалась… Марк скрывал сегодня своё волнение бесконечными остротами и шутками, которыми веселил Катю всю дорогу, я же почти не слышала их и, мне кажется, он это замечал и веселился ещё отчаяннее. В дороге нам пришлось провести девять часов, часов пять Марик болтал без остановки. В конце концов, поняв, что у него от усталости заплетается язык, и он городит уже вообще невесть что, я положила руку на его колено.
        — Устал, милый? Ложись, отдохни. Клади голову мне на колени, — почти беззвучно произнесла я, выдыхая на его волосы.
       Он повернулся ко мне, глаза шальные, как пьяный. А погладила его по лицу, он повернул лицо под мою ладонь.
        — Он нет, ребят, только не это, снова смотреть на ваши сусли я не могу, — взмолилась Катя, со смехом.
        — Ну ладно, Катерина, мы на ваши с Платоном смотрим и не жалуемся, — промурлыкал Марк.
        — Что?— удивилась Катя.
       Я подмигнула ей с улыбкой, мол, не верь, он шутит. Мы ехали в минивэне, который Марк купил как раз к этому случаю, «да и вообще с ребёнком всегда хорошо, чтобы было место в машине», добавил он. Одним словом, прилечь было где. Сам Марк уснул, как только перестал валять дурака. Мне и самой хотелось спать, так что, да, примерно через четверть часа вся пассажирская часть погрузилась в сон. Катя подложила себе подушечку и легла на диванчик, то же сделал и Марк, использовав вместо подушки мои колени, я же просто откинула немного спинку и, пристроив голову, тут же заснула, как бывало со мной в модельные времена, когда приходилось выкраивать сон по минутам, то там, то здесь.
      Так и проспали мы остатки пути, и приехали в Кировск ранним утром. Как и хотел Марк, Фома Фомич направился к новому гостиничному комплексу, как называли теперь наши развалины, дорогу показывала Катя.
        — Ты давно не была здесь? — спросил Марк вполголоса, наконец, он говорил нормально.
        — Не спрашивай, Марк, это как другая жизнь была. Всё другое…
        — Другое? Почему?
        Я посмотрела на него, зачем спрашивать, Марк? Я не смогу объяснить. Я   была здесь с Валерой в последний раз, когда пряталась от Никитского… Как давно это было…
       Когда мы приблизились к воротам «развалин», которые напоминали прежние, как пластмассовый замок Барби напоминает замок настоящей принцессы, я уже не думала ни о прошлом, ни о развалинах, я думала только о том, как я увижу моего мальчика. Я не могла ни видеть, ни думать о том, что это то самое здание, где мы были с Валерой…
       Меня ждали к десяти, а была уже половина десятого. Поэтому я очень быстро приняла душ, убрала волосы и переоделась. Марк молча смотрел на всё это. Перед тем как выйти за дверь, я подошла к нему, стоявшему всё это время у проёма, ведущего в переднюю довольно большого номера «люкс», Марк не терпел других, мне иногда становилось интересно, окажись он, как мы с Маратом когда-то практически на улице, без денег, с младенцем на руках, как бы он почувствовал себя, он никогда не жил в бедности…
        — Марик… — я обняла его, прильнув на мгновение. — Ты… не скучай тут, я… я не знаю, как надолго это, как долго это делают люди…
       Он только поцеловал меня куда-то в висок, выдыхая, в мои волосы проник тёплый воздух.
        — Ты… не нервничай. Я погуляю по вашему Кировску, не набьют, небось, рожу московскому мажору?
        Я засмеялась.
        — Могут. Тут гопников хватает.
      …Она ушла, и я видел, как вышла из здания, не оглядываясь, поспешая по плохо убранным от снега и льда улицам, поскальзываясь и балансируя, будто балерина. При этой мысли я вспомнил о Катерине, она отправилась домой, а я подумал, вот как я буду гулять по этому городу, когда я не знаю его?
        — Ты хочешь, чтобы я стала твоим экскурсоводом? — засмеялась Катерина по телефону.
        — Ну… да, — сказал я.
        — Ну… мы же только приехали… я… ладно, мама всё равно на работе.
      Катерина пришла через полчаса, посмеиваясь надо мной.
        — Что, дома не сидится?
        — Ну… какое там сидение, – отмахнулся я. – Проведёшь по историческим местам? Покажешь, где они тут жили, и…
       Катерина только кивнула.
        — Идём, одевайся теплее, тут у нас даже не Москва, север, Марк.
        Ну что значит, теплее? Я что, рассчитывал на походы челюскинцев?
        — Ладно, как-нибудь не околеем, можно ведь в магазин зайти погреться. Или в кафе. Есть хочешь? Вообще-то можно и поесть.
        — Таня голодная умчалась? Господи, она вообще ест?
        — Нет, всё я съедаю, гляди какой толстый стал… — усмехнулся я, хлопнув себя по груди, я и, правда, хорошо набрал в весе за последние пару месяцев. А Таня так и оставалась очень худой, правда теперь не была уже моя бы такой бледной и слабой.
        Катерина засмеялась, хлопнула меня по животу.
        — Нет, ты не толстый, красивый.
        — Ты заигрываешь со мной? — засмеялся я.
        — Ну, пытаюсь.
     Я подмигнул Катерине, подставляя руку кольцом, чтобы она взяла меня под руку:
        — А то, может, затеем семейный междусобойчик, чтобы пошевелить Олейников, а то они и не знают, что такое ревность в принципе.
       Катерина, засмеялась:
        — Это точно, кошачья уверенность.
        — Почему кошачья, — удивился я.
        — А ты видел ревнивых кошек?
        — Нет, – засмеялся я.
         – Ну вот.
       Так мы с ней со смехом и прибаутками вышли на заснеженные улицы маленького городка, где выросла моя девочка. Только Катерина смеялась, потому что ей и, правда, было весело, а я, потому что меня потряхивало. Маленькие города отличаются от больших не количеством людей или улиц, это понятно и так, но в больших мощных городах ощущение силы даже с закрытыми глазами, даже ночью с закрытыми окнами. Что создаёт эту силу? Место, где выстроен город, большие дома и обилие машин? Мне кажется, всё не то, я думаю, большой город заполнен до краёв силой тех, кто в нём живёт. По крайней мере, я всегда чувствовал именно так. Именно люди своими сердцами и душами. Ведь это они строят и дома и улицы, они ездят, они хотят и мечтают. В большом городе жить намного сложнее и сил для этого нужно больше, сонное спокойное существование маленьких и спокойных мест в мегаполисах невозможно.
       Я всю жизнь живу в самом сердце огромного города и не представляю, как это жить вот в таком маленьком двух и одноэтажном, заросшем старыми деревьями, с дощатыми заборами и снегом на тротуарах и вдоль дорог. А теперь я шёл по этому городу и представлял, как тут ходила маленькая Таня.
        — Твой дом недалеко как я понял.
        — У нас тут всё недалеко, Марк, — улыбнулась Катерина. — Но развалины эти всегда были на окраине, так что по нашим меркам далеко. Но ты… наверное, Танюшки дом хотел бы увидеть?
        — Да неплохо бы, — сказал я. — Хотя я не представляю её здесь.
       Катерина засмеялась:
        — Да, я никого из нас уже не представляю на этих улицах. Да и улицы изменились, посмотри, вот здесь был Дом Пионеров, где я вела кружок танцев. Здесь мы и познакомились с Платоном.
        — Вот это да! Расскажи.
        — Очень банально всё, Маркус, роман ученика и преподавательницы.
        — Ты разве старше Платона?
        — Да, Маркус, а ты не знал?
        — Ну… я вообще не знаю вашей истории, расскажи хоть.
       Она рассказала, улыбаясь и уносясь в прошлое, становясь от этого ещё более прекрасной, чем я привык видеть её, хотя она на редкость красивая женщина, но сейчас она превратилась в какую-то фею сирень, и запах весны, ещё даже не обещанной этому северному краю в середине марта, вдруг заполнил заснеженный город.
       Я с удивлением слушал их с Платоном любовную историю, непростую и красивую, оказывается, Платон всю жизнь любит её одну, причём, несмотря на ревнивые намёки самой Катерины, я точно знал, что он абсолютно верный муж. Вот такой необыкновенный однолюб, кто бы мог подумать, глядя на него. Впрочем, Катерину любить легко, она лёгкая, весёлая, умная, я уже не говорю о её замечательной внешности, я испытывал художественное удовольствие, глядя на неё сейчас, как блестела её абрикосовая кожа, посверкивали непроницаемые чёрные глаза, прячущиеся за богатый занавес густых чёрных ресниц.
        — Вот и их дом, Тани и Платона, — Катерина кивнула на бревенчатый двухэтажные дом с высоких крыльцом. — Вот те окна во втором этаже. У них большая квартира была, и большая веранда, видишь, почти целая комната, она прилегала к Таниной комнате, она рисовала там. Она всё время рисовала, у неё всё было завалено этими рисунками. Правда я бывала у них в дома всего пару раз, когда никого не было, мы тайно пробирались с Платоном. Наша связь ведь была тайной… здесь, в Кировске, о нас знала только Таня. Да моя соседка Земфира, старая цыганка. Сразу предсказала мне эту любовь…
      И про свою соседку Земфиру Катерина рассказала тоже, как она нередко заменяла ей мать, пока та бесконечно работала.
        — А это школа, куда ходили Таня и Платон.
       Двухэтажное здание с большим двором.
        — И я здесь училась тоже, и Валера Лётчик.
        — Лётчик?
        — Ну, Вьюгин, — уточнила Катерина, будто я не знаю. – Вы знакомы?
       И в этот момент мне показалось, что я увидел его, то есть, самого Вьюгина. Я обернулся. Да нет, мерещится, как глупо… Эта ревность, как не изживай её, нет-нет да прошипит внутри.
        — А этот… Вьюгин, где жил?
        — Так его мама до сих пор живёт здесь, дом через один от Таниного. Ну, идём, покажу тебе и директорский дом, где Володя Книжник жил. Тогда богатый дом считался, но он сейчас неплох, только теперь не сам Никита Васильевич главный в городе, как было когда-то, а его жена стала бизнесвуменшей. Когда завод наш приказал долго жить, Никита Васильевич оказался не у дел, зато жена взялась за предпринимательство, будто только и ждала возможности проявить себя.
        — Ну, может, так и было, в наше время много таких людей, кто открыл в себе деловые таланты.
       Мы подошли к большому даже по сегодняшним меркам двухэтажному дому за изгородью с колоннами и какими-то вензельками. Снег был хорошо расчищен вокруг дома и там были и горки и качельки, я смотрел и удивлялся, нашему ребёнку полгода, так кто катается на этих горках? И тут я увидел, кто. Это был сын Книжника, мальчик, которого я странным образом хорошо запомнил со дня похорон его отца полтора года назад, когда он так плакал, утыкаясь личиком бабушке в подол, пока мать набрасывалась на Таню…
        — Идём? — сказал я. — Таня ведь там сейчас?
        — Теоретически.
        — Тогда идём, увидит нас в окно, решит, что я пришёл следить.
        — Что ты выдумываешь, ничего такого она не решит, — засмеялась Катерина. — Или ты регулярно это делаешь?
        — Что делаю?
        — Ну… следишь за ней?
        — Да нет. Я, конечно, долбанутый, но не до такой же степени. Хотя и хочется иногда проследить… Но… это ужасно унизительно, по-моему. Нет? — я посмотрел на неё.
       Катерина пожала плечами.
        — Пошли в кафе, собирались, а бродим.
        — Ты морозом пугала, а тут тепло, — улыбнулся я.
        — Так март всё же, вон сегодня солнце какое…
 
        Когда я вошла к Книжникам, ко мне неожиданно выбежал маленький Никита. Остановившись на мгновение в нерешительности, он всё же подошёл ближе, пока я снимала шубку.
        — Снегуйка?.. Вот это да… А я бабуске не веил… она сказала, ты пиедес.
       Я присела и протянула к нему руки.
        — Здравствуй, Никита. Как вы живёте?
       Он сложил ручки и вздохнул:
        — Похо. Похо-похо, — и покачал головой в манере Анны Любомировны. — Нас дедуска боеет. А бабуске всё всъемя надо на яботу. Так сто похо. Мы скуцаем… Там у меня бъятик. Он сейчас спит, но скоа ему вставать… Бабуска! Тут Снегуйка!
       Вот так он успел рассказать мне всё, прежде чем Анна Любомировна вышла к нам.
       — Танечка! — она радостно улыбнулась и мягко обняла меня. — Наконец-то! Ох, как ты похудела… Здорова?
       — Да-да…. – она пахла знакомыми духами, от волнения я не могла вспомнить название, зато сам флакончик всплыл перед моим мысленным взором, почему в такие моменты вспоминается всякая ерунда... – Никита сказал, Никита Васильевич болен.
        — Да, обследуем пока. Он сейчас в области… да ты проходи, что мы всё в прихожей…
        В доме у Володи я была так давно, что и не помню этого, это было намного раньше, чем мы стали с ним встречаться, еще, когда приходил к нему на дни рождения с нашими ребятами все вместе и ели торт и эклеры. А потом… потом Анна Любомировна не была рада видеть меня и ещё задолго до того, как я оказалась не лучшей кандидатурой в подружки её сына. Никита Васильевич всегда относился ко мне спокойно, он в этом смысле руководствовался эмоциями жены.
       В гостиной, куда мы вошли с Анной Любомировной, была красивая дубовая мебель и не современный дрянной новодел, а что-то из прежнего, настоящего, пахнущего замечательным мебельным лаком. На стене я увидела портрет Володи, портрет моей кисти… Боже мой, а ведь я писала его не с натуры, Володи всё время не было, они мотали на гастроли по всей стране, и я писала по памяти и своим чувствам к нему. И сейчас… сейчас я порадовалась на свою работу, Володя смеялся с полотна как живой. Светлые глаза и золотистые вихры, и замечательная, самая лучшая, самая светлая в мире улыбка. Я сама улыбнулась невольно, глядя на него.
       — Это мой папа, — с гордым удовольствием сказал Никита. — Снегуйка, ты зе его знаес?
       Я погладила милого малыша по голове. Сам этот мальчик был мне дорог не только как продолжение Володи, и потому был удивительно похож на него, но ещё и потому что он удивительно обаятельный ребёнок. Хотя, что удивляться, таким был сам Володя. 
        — Знаю очень хорошо.
       Никита довольно улыбнулся и побежал куда-то, крикнув:
        — Я сецас.
        — Плоховато говорит ещё. Стрессы… — сказала Анна Любомировна.   
       Здесь царила атмосфера спокойного богатого дома. Мне открыла дверь какая-то женщина, которая после этого тут же исчезла из передней, и сейчас подошла к Анне Любомировне спросить что-то вполголоса. Та кивнула, а потом обратилась ко мне.
       — Танюша, Володечка ещё спит, вот-вот проснётся, как ты смотришь на то, чтобы пока попить чаю. Или кофе?
       — Да-да с удовольствием. Чаю, если можно, — сказала я, не решаясь, попросить, чтобы меня пустили к сыну. Я вообще оказалась слишком смущена, будто мне опять пятнадцать и Анна Любомировна не очень рада мне.
       Но она, кажется, была рада, никакого подтекста, но тоже смущена. Мы сели за стол, а всё та же женщина, видимо, что-то вроде домоправительницы и горничной в одном лице, принесла и чай в красивых японских чашках, очень тонких, широкий и низко развёрнутых, как цветы хризантем, и эклеры, и ещё какие-то пирожные.
        — Эклеры всё те же! — невольно воскликнула я.
      Анна Любомировна улыбнулась и наледь, которая возникла будто, растаяла.   
        — Мой собственный фирменный рецепт. Сама не готовлю, маникюр и прочее, ну ты понимаешь, но Оксаночка под моим руководством…
       Эклеры, действительно, были превосходными, и действительно, всё теми же, что в нашем с Володей детстве, удивительно, даже не то, что эклеры такие же, но что я помнила их вкус.
        — У тебя всё наладилось, Таня? — Анна Любомировна как-то осторожно посмотрела на меня.
        — Да. Да, абсолютно.
        — Я очень рада. Но… ты хотя бы… будешь привозить к нам Володю ещё?
       Я удивилась такому вопросу, после того, что они для меня сделали, когда, не испытав сомнений, ни возмущений вполне оправданных неожиданностью моей просьбы взять на время малыша Володю, не задавая вопросов, честно говоря, я опасалась сейчас другого, что они не захотят мне его отдать.
        — Я взяла няню, конечно, как ты понимаешь, я занята все дни, Никиточка обычно в садике, это сейчас был небольшой насморк, так остался дома и ещё потому, что ты должна была приехать. Я сказала ему, что за Володей приедет мама, он сразу оживился и говорит: «А Снегурка не может быть и моей мамой?», — Анна Любомировна посмотрела на меня выразительно.
       Я смутилась, я хотела бы, чтобы Никита был моим сыном, мне хотелось с того дня как я узнала, что он должен появиться на свет. Но, увы, жизнь повернулась иначе, как мне не жаль, как бы не хотелось, чтобы было иначе, но он принадлежит только своей матери.
        — Таня… ты же помнишь, я говорила тебе, Рита отказалась от Никиты. Честно говоря, я даже не знаю, где она теперь и чем занимается, с тех пор о ней не было никаких вестей. Она пыталась отсудить у нас авторские права на Володину музыку. Но законный наследник Никита, так что не удалось, с тех пор мы ничего не слышали о ней. Никита Васильевич после того, как ты погибла… ну, то есть… Словом, он отдал всё в распоряжение Сережи Никитина… — она посмотрела на меня.
        — Самое правильное, — кивнула я. — Серёжка и был своеобразным продюсером их группы.
        — Да-да, мы тоже подумали, что это правильно, чтобы Вовочкина музыка продолжала жить. Конечно, и доход есть… Серёжа парень порядочный. А ты сейчас… где живёшь? Всё так же в Петербурге?
        — Нет, я вернулась в Москву.
        — Работаешь?
        — Собираюсь, — кивнула я. 
        — А с кем же Володечка будет? Хотя… у тебя дома, наверное, работа, да? Мастерская?
        — Да, я ведь не хожу в контору, как другие. Володя не проснулся?
        — Нет, как проснётся, Оксана принесёт его. Мы по радионяне следим, я и она.
        Но вместо Оксаны и Володи в комнате появился маленький Никита с большой сумкой, которую он еле тащил по полу, и из которой торчали большие заячьи уши, жирафья голова и колёса, всё, разумеется, игрушечное, и на шее у него был намотан шарф и надета шапка, правда, угрожающая свалиться.
        — Я собъялся. Как Володька пъёснётся, поедем к папе? — сказал он и забрался на диван, всем видом показывая ожидание.
        — Никиточка… — удивилась я, с одной стороны это было удивительно, но с другой очень трогательно, и сам он, сидящий на диване в этой позе, выглядел таким милым, что захотелось немедленно взять его на руки.
       Я подсела к нему на диван и взяла за руку.
        — Никита, папа очень далеко уехал, мы с тобой пока не сможем к нему добраться.
       Он посмотрел на меня.
        — Поциму? И ты не мозес?
        — Пока даже я не могу.
        — Тогда возьми меня к себе зить. Я буду тибе с Воёдькой помогать. Он вапсе не капъизный, ты вонуйся. Возмёс меня? Бабуска сказала, ты мозес.
       Анна Любомировна немного нервно, скрывая смущение.
       Тут и вошла Оксана, держа на руках маленького Володю. У меня бухнуло и заклокотало сердце, быстро-быстро, спеша, я испугалась, что оно споткнётся. Володя малыш смотрел на меня огромными синими глазами, такими как у Платона, как у меня, беленькие волосики немножко топорщились на макушке после подушки, он растерянно смотрел на меня, уверенно сидя на руках Оксаны, строгой и будто неживой.
        — Володенька… сыночек, — прошептала я.
        — Видис, молсит, — сказал Никита. — Я говоъю, он не капъизный, не оёт.
       Я, наконец, справилась с собой и подошла к сыну. Решив не пугать отвыкшего от меня ребёнка, я протянула к нему руки.
        — Здравствуй, сыночек.
       Он долго смотрел на меня, не отвлекаясь на мельтешащие пальцы. Анна Любомировна приблизилась тоже.
        — Володя, это мама приехала.
       И вдруг… мой мальчик моргнул и сказал:
        — Мама… Мама! — и протянул ко мне ручки. Да-да сказал и вполне отчётливо.
      Тогда и Оксана улыбнулась и позволила мне взять ребёнка. Не понимаю, не представляю, как он мог узнать меня, три месяца из его детской жизни, это намного больше, чем в моей тринадцать, как почти половина…
        — Мы держали вашу фотографию в его комнате, — негромко сказала Оксана, пока я обнимала моего мальчика, он позволил целовать его головку.
        — Я подумала, будет неплохо, если малыш не будет забывать тебя, — сказала Анна Любомировна. — Особенно, когда  я поняла, что скоро ты не приедешь. Если честно, то я Ритину фотографию держала в комнате Никиты, пока не стало ясно, что… что мы напрасно ждём.
        — Спасибо вам, Анна Любомировна, вы даже не представляете, что вы сделали для меня. И для Володи…
        У меня были близки слёзы, я сразу как-то ослабела, прижимая лицо к тёпленькому маленькому тельцу моего сына, от него исходил чудесный тёплый аромат, он так вырос и потяжелел за прошедшее время, к тому же уверенно сидел, а раньше мог только улыбаться и переворачиваться.
        — На ножки вставать пытается, — продолжая улыбаться, проговорила Анна Любомировна. — И прикорм уже две недели даём. Так что всё хорошо, Танечка.
       Мы сели с Володей на диван возле Никиты. Я посадила Володю на колени, и тот, качнувшись, пополз к Никите. Подполз и привалился к нему, ещё неуверенно чувствуя себя сидя. А Никита обнял малыша за плечи с уверенностью взрослого и посмотрел на бабушку, потом на меня. 
        — Мы с бъятом дъузим. Я его не обизаю, он тозе не деётся.
       Глядя на них, на этих двух мальчишек, одному было уже пять лет, а второму шесть с половиной месяцев, и которые были похожи только тем, что оба белой расы, могла ли я сказать, что они вовсе не братья? Но, с другой стороны, люди сближаются по родству душ, а не крови.
        — Танечка… ты прости меня, что… но я хочу попросить тебя. Ты… если нет, не бойся сказать… словом, ты не могла бы взять вместе с Володей и Никиту. Никита Василич заболел, а я… понимаешь, бизнес… ну, он требует постоянного присутствия. И я, получается, между больницей и отелем, понимаешь? А дети предоставлены самим себе… Хотя бы временно, Танюша? До лета, может быть?
       Я растерялась. Я не только не ожидала такого, я не могла прийти в себя от встречи с Володей, который так подрос, что я с трудом держала его на руках, таким он стал тяжёлым, и не могла отделаться от впечатления, что я попала в какую-то другую реальность. Кировск, развалины, которые стали теперь чем-то похожим на старинные особняки в центре Москвы, раскрашенные в цвета синтетических карамелек и с пластиковыми бельмами вместо окон, и теперь мне предлагают не только моего малыша, о котором я не переставала думать ни на минуту и не перестала чувствовать себя виноватой, что так всё в моей жизни, что я должна была расстаться с ним, а Никита ребенок, которого я мечтала родить сама, но этому не суждено было произойти. Зато теперь… получается, теперь я могу стать мамой и ему, Никите, живой копии моего милого Володи?..
        — Анна Любомировна… конечно, я… да-да, я возьму Никиту. Я… — и я заплакала.
       Это так глупо, я понимала, что я просто эмоционально ослабла, но я понимала и то, что сейчас может сбыться моё желание, которое я не решалась даже произносить про себя, но я всегда думала об этом, с тех пор как впервые увидела Володиного сына.
       Никита удивлённо посмотрел на меня, а потом оставил Володю, который без опоры тут же клюнул носом в диван, и прижался ко мне.
        — Снегуйка, правда, возмёс нас вместе с Воёдькой?
        — Подожди, Танечка, ты… уверена? Справишься? Или, может быть, тебе пока у нас пожить, здесь, в Кировске? Сама видишь, дом большой, места точно хватит…
       Ох, дом… это нам подумать придётся, двое детей, это не младенец, которому много места не было бы нужно, а уже большой самостоятельный мальчик. И как эта мерзавка Рита могла оставить его? Но, видимо, на моё счастье… Вот только, что скажет Марк на всё это?..
       — Анна Любомировна, дело в том, что сейчас я живу за границей, это временно, но всё же… Надо доверенность от опекунов, что вы разрешаете мне вывезти Никиту, — сказала я, немного опомнившись. 
       Анна Любомировна задумалась на несколько мгновений.
        — Да… так… хорошо, Танечка, я всё сделаю сегодня же.
        — И ещё, Анна Любомировна… мне надо… словом, с мужем поговорить обо всем. Дадите мне… ну, пару часов?
        — Господи… ты замужем? Я… думала, он погиб, ну… твой муж. Или это… уже другой?.. Значит… Ладно-ладно… я тоже пока улажу с документами.
       Я обняла Никиту, снова взяла на руки Володю, и даже обняла Анну Любомировну, отдавая ей своего сына, прежде чем убежать. Я выскочила во двор, на ходу натягивая шапочку пониже. Спеша в гостиницу, я не подумала, что Марк может уйти куда-то, и, когда не застала его в номере, растерявшись, снова вышла на улицу. Его телефон не отвечал. Вот, где мне его искать?..
       Я подняла воротник, потому что подул довольно чувствительный ветер, и пошла по берегу реки, глядя на ту сторону, на монастырь. Когда-то он был обшарпанным и выглядел загадочно и как-то романтично, настоящая святая обитель, а теперь… он тоже был выкрашен свежей краской, такой ярко-голубой, что казался отсюда детским городком.
        — Таня?!
       Не может быть… Валера…
       Я обернулась, глядя на него. Валера, и не галлюцинация, а он, в своей куртке, точно в том же, в чём женился на мне год назад. Боже мой…
        — И ты… приехал?
        — Да мы, с мамой.
        — Здорова  Катерина Михайловна?
        — Что? А… да. Да-да… А ты зачем здесь?
        — Я за сыном. Володя здесь. Я забираю его домой. И Никиту ещё, Володиного сына, ты помнишь? Анна Любомировна попросила меня взять его на время, ей тяжело приходится, потому что…
        — Погоди… погоди, Таня, я не понимаю… Ты… твой сын был здесь, у Книжников? — удивлённо хмурясь, проговорил Валера.
        — Валер, я пойду, мне… некогда, — сказала я, хотя мне, конечно, не могло быть некогда, потому что я вообще не представляла, куда мне теперь идти, но говорить с Валерой, с Валерой, светившим на меня своими прекраснейшими в мире серыми глазами, в которых разливался сейчас яркий голубой свет, словно расходились тучи, и там, за ними проглядывало небо.
        — Покажи мне его, — сказал Валера, подходя ближе.
       Но я отступила.
        — Зачем? Слонёнок в зоопарке, что ли?
        — Ты говорила, это мой сын.
        — Ты тоже много чего говорил, Валер…
        — Соврала?
        — Конечно. Я вообще не знаю, кто отец, откуда такая шалава может знать…
       Валера побледнел и сделал ещё один шаг ко мне, но я не хотела, чтобы он приближался так, чтобы я думала, что это мне приятно… и отступила ещё, и… оступилась на смёрзшемся снегу, нога провалилась сквозь наст, и я упала бы, но, конечно, ловкий и сильный Валера тут же подхватил меня, не давая упасть. Вроде бы ничего особенного, подумаешь, не дал завалиться мне, так неловко пытавшейся отдалиться от него, но он прижал меня к себе, облапив обеими руками, и прижал крепко, так, что у меня перехватило дыхание, потому что я почувствовала его всего и уловила аромат его кожи и волос, такой знакомый, такой… Ох, нет, что же я всё сажусь и сажусь на одну и ту же карусель. Я оттолкнула его.
        — Ты… ты… это… ты руки не распускай…
        — А ты… не падай.
        — А это моё любимое занятие, я ведь падшая женщина!
        — Дура ты, а не падшая женщина!
        — Пошёл ты! Вале-крик… — прошипела я в сердцах, думая, как бы попротивнее поковеркать его имя, и вдруг увидела Марка и поспешающую за ним Катю, она скользила на высоких каблуках, какого чёрта, спрашивается, её понадобились зимой высокие каблуки, да ещё в Кировске, где сроду снег не чистили толком.
        — Приветствую, — улыбнулся Марик, не подавая Валере руки,55 и был так бледен, что я порадовался, что оружия при нём нет. Вот до чего дожили… — Не ожидал, признаться. А вы тут…
        — Так я на родине тут, Марк Борисыч, вот и землячек встретил. Здрассте, Катерина Сергеевна.
        — Привет, Лётчик, — немного обескураженно сказала Катя. 
        — Танюшка, а почему ты одна, где наш сын? Где Володя? — спросил Марк, улыбаясь так, что стали видны клыки, а глаза потемнели сильнее.
        — Марик, у меня к тебе серьёзный разговор, — сказала я.
       Я ещё не видела, чтобы у кого-то так быстро и так резко менялось лицо, словно я ударила его, и даже не под дых и не в лицо, а прямо в сердце, так сильно он побледнел, вначале глазами, губами, кровь отлила от щёк и лба.
        — Ну… что… конечно, — кивнул он, глядя на меня, как смотрят на палача, который раскладывает пытошные инструменты.
         — Идём? — я взяла его по руку. — Ребят… извините, это, правда, очень серьезно. Пока, Лётчик!
       Мы отошли на некоторое расстояние, я не знаю, смотрели ли Валера и Катя нам вслед, я думала о том, как бы мне сказать Марку, что с нами поедут двое ребят, а не один, а Марк тем временем как-то качнулся, сгибаясь, словно ему на плечи упала скала.
        — Марик… — начала было я, но он, качнув головой, выдохнул:
        — Сейчас… Танюша, погоди… погоди, я… — увидев засыпанную снегом скамейку, одной из тех, видимо, с которых теперь наблюдали противоположный берег с видом на монастырь, Марк влез в этот снег и уселся на неё, прямо в сугроб. — Ты… ты бросаешь меня?
        — Что? — изумилась я. Ох, Боже мой, он видел эту дурацкую сцену с Валерой, и решил, что… ну понятно, что решил. Будь любой другой человек на Валерином месте, Марку и в голову бы не пришло.
       Я забралась за ним в этот дурацкий снег и села рядом. 
        — Я всё думал, как ты… как это будет… как ты мне скажешь, что… что я… Ох, Господи… мне кажется, я потому и нервничал так перед этой… проклятой поездкой… Мы пошли с Катериной по этому вашему Кировску, а я только и думал, что… вот-вот это случиться…
       Господи, да что же это такое…
       Я забралась за ним в этот дурацкий снег и села рядом.
        — Марк… — я даже не знаю уже, что говорить. Я просто сняла перчатку и просунула пальцы в его, к его коже, к его руке. — Давай будем считать, что ты не спрашивал. Не понимаю, почему у тебя такая мысль возникла в голове, ясно, что виновата в этом я, но… давай закончим уже. Нет никого кроме тебя.
       Он повернул голову ко мне.
        — Господи… я как истеричка?
       Я сжала пальцами его ладонь внутри его перчатки, наши руки начали согреваться друг от друга.
        — Ты знаешь, если бы за этот год женился, и я была бы как истеричка.
       Он долго смотрел на меня, потому вытащил наши руки из перчатки и, продолжая держать мою ладонь в своей, прижал её серединкой к своим губам.
        — А я думаю, может, обрадовалась бы, что я, наконец, слился?
      Я покачала головой и потянула к себе его лицо, откидываясь на спинку скамейки.
        — Иди сюда…
       В его светлых ресницах запутался солнечный лучик, дрогнули губы, раскрываясь навстречу моим.
        — Я люблю тебя, — прошептала я, прежде чем он коснулся меня поцелуем, я хотела, чтобы эти слова моим выдохом вошли в него, чтобы он, наконец, услышал и поверил.
Глава 5. «Я – солнечный», или не было ни гроша, да вдруг алтын
       Я не знаю, что я должен был услышать и понять сейчас, я чувствовал, что у меня остановилось сердце, а потом снова застучало, когда я прижал свой рот к её тёплым на таком морозе губам, она приоткрыла их, словно обнимая меня всего. Я подхватил пальцами её голову под затылок, приникая пальцами под шапочку к волосам, к шее, чтобы продлить поцелуй, не упустить и атома её выдоха, и миллиметра глубины… И Таня обнимала пальцами мой затылок, притягивая к себе.
       Но здесь было совсем не безлюдное место, кто-то бросил в нас снежок, маленький город, мальчишки не церемонятся, это не Москва, пришлось оторваться, но я не мог так, сползая губами к Таниной шее.
        — Прости меня, Тань… — сказал я, отодвигаясь, наконец.
        — Не надо, Марк. Хватит. Всё, ты, я, давай вот на этой дурацкой скамейке в этом снегу, и оставим всё наши вины, угрызения и сомнения, я не могу больше слышать «прости» и чувствовать себя виноватой. Я просто уже не могу… Ты сможешь?
       Я посмотрел на неё, губы красные…
        — Для тебя… ладно, всё, — я улыбнулся.
       И вдруг я вспомнил:
        — Погоди, если ты не о Вьюгине хотела говорить, то… тогда о чём?
       Я посмотрел на неё, за своими мыслями и переживаниями, за этим всплеском, когда я увидел, как их с Вьюгиным, это я теперь понимаю, что она просто оступилась, а он поддержал её, но я видел объятия. Я видел объятия, я видел его лицо и… похоже, мне пора лечиться. И моё лекарство — вот оно…
        — Марик, дело непростое, — немного смущённо проговорила Таня. — Понимаешь, Анна Любомировна сейчас… Ну, словом, Никита… Ты помнишь Никиту? Сына Володи от Риты?
        — Его сына? Ну, конечно, я помню, не так много детей вокруг нас было в эти годы.
        — Понимаешь, Рита отказалась от него…
        — Что?! — в ужасе произнёс я, перебивая её, мне всегда казалось, что нет ничего ужаснее, чем остаться ребёнком без матери, но чтобы мать просто отказалась, это ещё страшнее. Это намного страшнее. В смерти хотя бы нет подлости, нет предательства, только пустота и боль.
        — Да… Никита теперь сирота. А Анне Любомировне сейчас не до ребят, у неё бизнес и Никита Василич, отец Володи, серьёзно заболел. Одним словом, она попросила взять Никиту на время.
        — Подожди, как на время? А потом? Он что, должен будет быть один? — мне это показалось совсем уж… невыносимым. Как должен расти мальчик, который оказался никому не нужен? Его возьмут к себе добрые тётя и дядя и снова вернут бабушке, которой некогда заниматься детьми? — Нет, Танюша, так нельзя. Это… садизм какой-то. Я бы даже котёнка не отдавал на… как это называют? Передержка? Как это, Таня? Нет, я не согласен.
       Таня отодвинулась.
        — Марик… да ты что?.. Ну…
       Нет, она не поняла меня.
        — Нет, Таня. Только насовсем. Нельзя так делать, неужели ты не понимаешь? Он и так уже брошен. А мы как… последние сволочи, поиграемся мальчиком и вышвырнем снова? Как мать? — я поднялся. — Мы должны взять его. Совсем. Ну, если он, конечно, захочет, если мы ему понравимся. Ты слышишь меня?
        — Не понимаю ничего…
        — Чего ты не понимаешь-то?.. Задница отмёрзла, небось, вставай, — сказал я. — Идём к твоей Аиде Любомировне.
        — Анне…
        — Ну, Анне, разве важно? — я протянул ей руку. — Вставай, говорю, простынешь, прилипла... Пошли, я знаю, где они живут. Если Никита скажет, «иди к чёрту, противный дядька, никуда не пойду с тобой», ну тогда… тогда будем думать.
        — Марик… ты… из огня да в полымя… — проговорила Таня, качая головой, и дала мне руку, наконец. — Ты… уверен?
        — Я уверен только, что по-другому нельзя, если уж всё так складывается у нас.
       Наверное, ты, Книжник, в уши Богу шепчешь, чтобы здесь у нас происходило всё именно так, как происходит, чтобы я делал то, чего не дал сделать тебе. Или, что ты сделать не мог. Твои дети станут моими…
       Мы пошли к этому дому, что показала мне Катерина, кстати, они исчезли с Вьюгиным, я даже не заметил, как и куда они делись. Но я уже забыл о них. Удивительно, но сейчас я не нервничал нисколько. Я не находил себе места, когда мы ехали сюда, не мог представить себе Таниного сына, наверное, поэтому так нервничал, а вот Никиту я видел и помнил его хорошо, и мне намного проще было принять решение. Причём, я и не думал над ним, просто с моей точки зрения, иначе поступить просто нельзя.
       Мы вошли в хороший дом, где пахло деревянной мебелью, паркетом и дорогими духами. Анна Любомировна, я видел её на похоронах Книжника, но тогда она была погружена в своё горе, а сейчас, несколько оправилась, может быть, потому что была занята внуками и мужем настолько, что полностью предаваться смерти просто не имела возможности, поэтому выглядела сейчас она очень даже хорошо, не потерявшая стройность блондинка, до оторопи похожая на Книжника, своего сына, то есть, он, конечно, похож на неё. Был…
       Отступив, она смотрела на меня с некоторым изумлением, но я улыбнулся, как умею это делать, меня всегда обожали мамы всех моих приятелей и одноклассников, ставили меня им пример, не подозревая, какой я, в действительности, засранец. Думаю, поставь я себе цель, был бы я первостатейный сердцеед. Мог бы и жиголо отлично заработать. Вот судьба-то меня отвела…
        — Анна Любомировна, познакомьтесь, это Марк, мой муж.
        — Да-да… я помню, я… так и не поблагодарила вас за организацию похорон нашего дорогого Вовочки.
      Я немного растерялся от такого прозвища Книжника, а потом просто подошёл к ней и обнял, причём она оказалась готова к этому, подняла руки и, обнимая, погладила меня по спине.
       — Спасибо, спасибо…
       Как думаете, как я вообще мог сделать то, что делал сейчас? Прийти в дом к матери того, кого я собственноручно убил и слушал благодарность его матери за то, что хорошо провёл его похороны? Как люди вообще могут так поступать? Я смог. Я не думал, что вообще когда-нибудь увижу эту женщину, но сейчас я пришёл, чтобы снова помочь ей.
        — Проходите, Марк, Танечка… — она пригласила нас в гостиную.
        — Анна Любомировна, а вы можете называть меня на «ты»? — сказал я, продолжая улыбаться и смотреть в её глаза, в точности, как у Книжника, только у неё были мелкие симпатичные морщинки в уголках, до которых он дожить не успел.
       Анна Любомировна обернулась на меня и с удовольствием кивнула. Сколько ей лет? Наверное, пятьдесят, может быть чуть больше, она немного моложе моей мамы, потому что Книжник был моложе меня. Вот так, она осталась без сына, я остался без матери…
        — Конечно, Марк, если хочешь, — кивнула она. — Садитесь, ребята. Так вы… Марк, вы с Таней возьмёте пока к себе Никиточку?
        — Анна Любомировна, я хочу попросить вас отдать нам с Таней Никиту насовсем. То есть, я хотел бы усыновить его. И вырастить его как его отец. Володя был и мой друг, не только Танин, — я решил повести разговор именно в таком ключе, никого не касаются сексуальные отношения моей жены. — Если уж так случилось, что… что Рита не хочет больше быть его мамой… Мы с Таней могли бы попробовать стать его родителями. Если, конечно, вы не против. И если не будет против сам Никита.
      Анна Любомировна посмотрела на Таню, что сидела около меня. И в этом взгляде была смесь восхищения и изумления. Наверное, ей удивительно видеть настолько терпимого во всех отношениях мужа, или же она считает, что Таня так обработала своего олуха. Но разве это сейчас важно?
        — Ну… хорошо, Марк, как… как скажешь.
      Анна Любомировна вышла из комнаты, а я пока оглянулся по сторонам и, увидев на стене портрет Книжника, сделанный Таниной рукой, я поднялся с дивана и подошёл ближе. Он смотрел на меня, так легко улыбаясь, словно хотел спросить: «Ну как жизнь, Марк?», а я сказал бы ему: «Вот видишь, я отнял у тебя всё, я отнял у тебя жизнь, чтобы какую-то её часть прожить за тебя». И мне показалось, он, хмыкнув, сказал: «За меня уже не выйдет, моя закончилась, живи свою»… Клянусь, я слышал его голос в своей голове.
       А в комнату тем временем вошёл Никита. Он смотрел на меня, стоявшего на фоне портрета его отца. А я, почувствовав себя чересчур огромным по сравнению с ним, маленьким, кудрявым блондинчиком, опустился на колени на толстый ковёр, укрывавший паркетный пол. А он смотрел на меня некоторое время, обнимая одной рукой небольшого длинноухого зайца, а потом вдруг сказал негромко и с крошечной тенью сомнения в голосе:
        — Папа?..
       Вот это пробило меня насквозь сразу, я раскрыл объятия и из моих глаз брызнули слёзы, когда этот ребёнок подбежал и плюхнулся о меня, прижимаясь.
        — А я знал… я знал, что Снегуйка тебя пъиведёт. Хоть она и говоъила, что ты даеко. Но… она зе зенсина… а они всигда сомневаютса. Я соскучивься… Ты типей не уедис?
       Не справляясь с голосом, чтобы сразу ответить ему, я только гладил его золотистую головку, а волосы у него мягкие и тонкие, как мои или Танины. Наконец, я вдохнул, вытирая слёзы ладонью, я же, как бы мужчина… я сказал ему:
        — А поедешь со мной?
        — Поеду. Тока Снегуйку тозе возьмём?
        — Возьмём Снегурку, она моя жена, — сказал я, глядя на него, всё ещё не в силах удержать льющиеся слёзы.
        — Хаясо, сто зена, надёзна, Касей не укъядёт, — он посмотрел мне в лицо. — Ты поцему пъяцис?
       — Я… — я снова вытер непослушные слёзы. — Я просто… давно тебя не видел. 
       — Ну ядна… но вапсе ты не пьяц. Яз ты вейнуйся, то всё будет хаасо.
       И он улыбнулся ободряюще.
        — А Воёдьку возьмём? Он хаосый. И къясивый, не как я.
       Я засмеялся сквозь слёзы, снова прижав его к себе, и поцеловал его тёплую головку.
        — Ты тоже очень красивый, малыш.
        — Да нет… Ты къясивый, Снегуйка тозе къясивая и её Ваёдька, а я нет, я некъясивый, я — солнецный, — улыбнулся солнечный мальчик и улыбка у него замечательная, действительно, солнечная.
       Я снова обнял его и опустил, чтобы посмотреть на остальных. Обе женщины смотрели на нас ошеломленно и восторженно. И понять их можно, я сам ничего подобного не ожидал, я даже подумать не мог, что Никита решит так. Наверное, портрет, на фоне которого он увидел меня и сыграл с нами эту шутку.
        — Вот так, дорогие дамы, — сказал я, поднимаясь на ноги и держа Никиту за руку. — Анна Любомировна, если вы не против, документы на усыновление оформим в ближайшее время.
       Никита засмеялся и убежал куда-то. А у меня было ещё одно, уже гораздо менее серьёзное дело к Анне Любомировне. Я спросил её о муже, что с ним, и попросил принести мне какие-нибудь его выписки или медицинские заключения, всё, что есть. И пока она ходила, набрал номер Филиппа.
        — Послушай, нетривиальная просьба…
       Как раз подоспела Анна Любомировна с выписками, я прочитал Филиппу диагноз.
        — Марк Борисыч, вы издеваетесь… я не только не понял ни одного слова, но даже буквы, — взмолился он.
       — Ладно, я перешлю тебе по факсу или по почте, как получится. А ты пока посмотри, кто в онкологии занимается лёгкими, — сказал я. — Филипп, надо сделать всё, что возможно, это очень дорогие мне люди…
       Филипп со вздохом сказал, что всё понял, конечно, он привык с террористами дело иметь, а тут врачебная история, совсем не его профиль, тем не менее, он всё сделает на высшем уровне, в этом я был уверен. Ну, а сам я, вернувшись в гостиную, застал ещё одного героя моих мыслей последних месяцев.
      Нет, я видел раньше младенцев, конечно, как все люди, когда родилась дочь у Платона и Катерины, мне даже позволили подержать её на руках, но я перетрусил этого живого свёртка и поспешил под Танин смех отдать ей. Да, я видел младенцев и даже вблизи, но таких младенцев я никогда не видел. Ну, во-первых: у него были настоящие Танины глаза. Танины или Платона, но это было так удивительно, что такой крошечный человек смотрит на меня, как смотрят они, а во-вторых: он с большим интересом и без страха разглядывал моё лицо, что тоже было необычно, разве дети подолгу смотрят вам в лица?
      Его держала смуглая темноволосая женщина со строгим лицом, подошла ко мне, а маленький Володя вначале уставился, накопив голову, а потом с каким-то кряхтением или вздохом протянул ко мне руки, явно показывая, что хочет пересесть ко мне.
       Я взял его, и он оказался… настоящий, подвижный, тёплый и… я не знаю, как это объяснить, но это удивительно держать маленького ребёнка, который продолжает внимательно смотреть вам в лицо, он поднял руку, потрогать меня, подёргал за нос, похлопал по щекам, мне ничего не оставалось, как поцеловать его маленькие ладошки, они пахли чем-то сладким, как ванильные булочки из детства. Потом он ткнулся лбом мне в подбородок, будто напрашиваясь на ещё один поцелуй.
        — Ну… здравствуй, сынок, — почти прошептал я.
       Я столько думал об этом ребёнке, столько раз пытался представить себе его, столько раз представлял эту нашу встречу, но всё оказалось совсем не так, как я думал, и сам он был не таким, каким мне казалось, должен быть ребёнок Тани и Книжника. Но и нашу с ней встречу после разлуки я представлял совсем не так, как она произошла…
       Ребёнок Тани, её кровь, её плоть, она носила его под сердцем, девять месяцев в своём теле, и почему я не был рядом тогда… мне перехватило горло от его близости, такого маленького живого и совершенно отдельного воплощения Тани. Я прижал его к себе, а он засмеялся, отворачиваясь, увидел Таню и потянулся к ней.
        — Мама! Ма-ма…
       Таня, улыбаясь и блестя глазами, подошла к нам ближе, не забирая ребёнка, обняла нас обоих, поцеловала его…
       Ну, в общем, сцена из индийской мелодрамы могла бы продолжаться ещё неопределённое количество времени, если бы не зазвонил телефон, Анна Любомировна пошла отвечать, вбежал Никита с ворохом игрушек, Володя потянулся вниз к этим игрушкам, словом, жизнь двинулась дальше.
       Вечер кончился тем, что мы договорились выехать утром, а сегодняшний вечер у Книжников был посвящён сборам ребят, оформлением документов, мы же пару часов посвятили тому, что сидя на полу в детской комнате, играли с ними. Да, именно так. Я никогда прежде с детьми дела не имел, ну если не считать детей Платона, но с Ваней я познакомился, когда он уже был подростком, а Анюта была маленькой, и её мне не давали даже подержать, впрочем, я и не стремился, опасаясь сделать что-нибудь не так, это Таня тетёшкалась, приходя в гости.
       А теперь мы с Таней сели на ковёр и я собрал и пустил Никите железную дорогу, за которой и Володя следил как зачарованный, он сидел, прислонившись некрепкой ещё спинкой к Тане и, глядя на то, как играет его брат, увлечённо грыз очищенное от кожуры яблоко маленькими зубками, едва проклюнувшимися сверху. Наконец он его бросил и, проворно повернувшись, подполз ближе, тут же сбив все вагончики с рельсов, и разочарованно уставился на них, снова садясь.
        — Ну, Воёдь, сто ты такой… неовкий? — не сердясь, сказал Никита. Другой бы треснул незадачливого братца, а этот смотрел на него с нежностью, и снова взялся устанавливать вагончики на место.
       Я вспомнила об этом, когда мы отправились с Таней в гостиницу уже вечером.
        — Да, Никита удивительно добрый ребёнок, – улыбнулась Таня. 
        — Как его отец? — спросил я, думая, что я сам не был хорошим ребёнком, я был эгоистичный и замкнутый, уже точно отогнал бы какого-то глупого малыша, который испортил мне игру от моих игрушек, я терпеть бы этого не стал, а Никита.
       Я посмотрел на Таню, она пожала плечами.
        — Я не знаю… — задумчиво произнесла она, не глядя на меня, а куда-то, будто в прошлое. — Мне трудно судить, Марик. Володя… он относился ко мне исключительно, я не знаю, был ли он таким со всеми. Со мной — да. Со мной он был очень добрым. Даже… когда получилось, что я беременная и не от него, что… Словом, он был готов быть со мной, воспитывать моего ребёнка. А ему ещё и семнадцати тогда не было. Говорил: «Я матросом на кораблик пойду, ты будешь учиться, а я нас кормить»… Мы думали ехать в Питер учиться… Наивно всё это было, конечно, в итоге он самого себя едва мог кормить, но… от всего сердца.
        — Тебя… не покоробило, что я… что я так нагло пришёл в их дом? Я, кто…
        — Я ведь тоже пришла, — сказала Таня. — Мы договорились, Марк, хватит. Вон, та скамейка, где мы сегодня оставили всё это. Всё прошлое. Всё… У нас теперь двое детей и рефлексировать больше мы не можем позволить себе, надо нормальными матерью и отцом им стать.
        — Да… — засмеялся я. — Сразу двое. Не было ни гроша, да вдруг алтын, а? Придётся… придётся теперь как-то нормальными становиться.
        — Придётся, — Таня взяла меня под руку. — Станем скучной семейной парой, тихой гаванью.
       Мы вошли в гостиницу, поднимались по лестнице.
        — И ты сбежишь от меня, как только я стану скучным.
        — Куда ж я теперь сбегу, Марик, когда ты объявил себя отцом, теперь мы сели в лодку и уже оттолкнулись от берега, теперь всё…   
       И тут я впервые подумал, действительно, это настоящие оковы, которыми я и смогу привязать Таню к себе.
       Катерина на следующий день с изумлением узнала, что мы везём с собой не одного малыша Володю, а сразу двоих детей.
        — Вы… Тань, да ты что? Ты рехнулась? У него же мать есть. А если явится?
        — Она отказалась от него.
        — А если он станет рваться искать её?! Одно дело, бабка, другое — чужая тётя. 
        — Кать, не нагнетай, — поморщилась Таня. — Будем решать проблемы по мере поступления, вот сейчас мы решили так, потому что другого выхода не было.
       Катерина посмотрела на меня.
        — Марк, ну эта… дура, ладно, всегда хотела, чтобы Никита был её сыном, но ты-то человек трезвый, почему ты не отговорил её от этой аферы?
       Меня тряхнуло от этих слов о том, что Таня всегда хотела быть матерью сына Книжника, но, как сказала Таня, мы оставили все сомнения, все мучения, но как оставить там же и ревность? Он умер, а ревность жива…
        — Это я предложил взять Никиту, даже не так, я настоял, — сказал я.
        — Ты?!.. Ты, Марк? Ну вы…
        Катерина изумлённо смотрела на меня.
        — Тогда вы ещё большие придурки и… авантюристы, чем я думала. Два сапога. Два дурацких сапога! Платон всегда говорил, что вы идеальная пара. Вы и, правда, идеальная пара дураков. Проблем мало на ваши жопы? Да ну, кому я говорю…
       Но с этого проблемы только начались. Когда мы взяли малышей в машину и двинулись в путь, сердечно распрощавшись с Анной Любомировной и даже с её Оксаной, внутри разместились вначале прекрасно, во-первых: места достаточно, и ребята заинтересовались происходящим за окнами, потом начали дремать. А где-то через час их стало тошнить и рвать. Пришлось останавливаться, отдыхать, успокаивать, убираться в салоне, переодевать их и снова загружаться. Катерина помогала, конечно, не переставая шипеть на нас, дураков, в конце концов, выдохлась и она, наконец, все заснули, включая Катерину.
       Страшно хотелось курить, но выйти было невозможно, потому что я опасался, что стоит остановиться, ребятишки проснутся, а курить в машине было невозможно, не при двух же детях. Но проснулась Таня, словно почувствовав, что мне необходима. Ещё не знаю для чего, но просто мне стало одиноко, и она открыла глаза, и смотрела с улыбкой на меня, пока я этого даже ещё не замечал, глядя в окно, на мелькающие мимо бесконечные деревья.
        — Ты не спишь? — прошептала она, садясь. — Я думала, все уморились.
       Я улыбнулся ей тоже.
        — А мне курить хочется до смерти. 
        — Так давай, остановимся, и кури, — Таня потянулась. — И я ноги разомну.
        — А если проснуться?
        — Да нет, теперь угомонились, до Москвы будут спать.
        — Лететь надо было, чего мы на машине поехали… — проговорил я.
        — Тебе хотелось дольше ехать, — засмеялась Таня. — Фомка, останови, пожалуйста.
       Мы вышли из машины, плотно прикрыв дверь, далеко было не отойти, кругом ещё лежал глубокий снег, только встать за машину, чтобы дым не тянуло внутрь, что мы и сделали.
        — Не жалеешь? — спросила Таня, и взяла у меня сигарету пальцами, сделал затяжку и вернула.
        — Должен?
        Она пожала плечами.
        — Даже я подумала, какой-то… пипец…
       Я засмеялся, притягивая её к себе.
        — Ну, слава Богу, а то я уж думал, я конченый…
Глава 6. Семейные радости
       Я думала то же, потому что и правда оказалось тяжело. То, что было, когда Володя только родился, было не сравнить с тем, что было с нами теперь. Володя уже не спал и ел всё время, он хотел общаться, ползать, хотя умел это ещё не очень хорошо, но с каждым днём всё лучше, поэтому был необходим присмотр постоянный, Никита, между прочим, очень помогал, привычно развлекая Володю, ему всё же его компания была ближе, чем наша, хотя ему и нравилось присоединяться к нам за столом, он сидел, глядя на нас и слушая разговоры, что, между прочим, очень быстро наладило ему речь, пока я думала, где нам на этом Орше найти логопеда.
      Две или три недели мы стойко сражались за право самим заниматься детьми, не спуская с них глаз ни на миг, потому то хватало опасностей, лестниц, мебель, которую опрокидывал ползающий Володя, мы поставили барьеры вокруг бассейнов, чтобы ненароком не упал кто-то из них, спали только в те часы, когда спали они, устроившись на нашей постели между нами, ели то, что успевали, или что могли, пока держали на руках Володю и кормили другой рукой Никиту… Марк не уступал мне ни в чём, участвовал во всём, он даже баюкал Володю, напевая ему все известные ему песенки тихим голосом, а я в это время купала и укладывала Никиту. И всё равно они оказывались в нашей кровати. И это ещё мы не занимались домом, как вы понимаете, и не ходили на работу, то есть находись в идеальных условиях, и Платон иногда брался помочь, хотя и с большой неохотой, приговаривая: «Нет, я вас обожаю, и Володька копия я в детстве, а Никита вообще золотой ребёнок, но я как-то… на такую фигню не подписывался»… Как люди вообще справляются с детьми?
       Так что мы сдались всё взяли всё же няню, даже двух, и в этот день, вернее, ночь, впервые заснули в своей спальне наедине. Конечно, Марк захотел насладиться долгожданным уединением, но и тут нас постигла неудача…
        — Слушай… это… как понимать? — спросил Марк, глядя на свой член, опавший в самый ответственный момент, и я не поняла, он говорит с ним или со мной.
        — Спать давай, а? — сказала я.
       Марк ошеломленно посмотрел на меня.
        — Знаешь… ты, наверное, не поверишь, но со мной это в первый раз.
       Я засмеялась.
       — Не хотелось бы говорить: «лиха беда начало», но, Марик, правда, это бывает очень часто.
        — Да?! — продолжая изумляться, сказал Марк. — Ты такое видела много раз? Ты?!
        — Ну, видела, что такого… спать будем?
        — Да ты что, тут меня катастрофа уровня конца света, а ты «спать»…
       Мне стало смешно от размеров его отчаяния.
        — Ты хочешь сказать, что прежде и в пьяном виде и под наркотой… всё равно всегда стоял?
       Он посмотрел на меня как на дебильную.
        — Ну… а как? Да.
       Я смотрела на него, обнажённого и совершенного, что ж я удивляюсь, совершенный человек, вот ему и странно, что у него что-то сломалось…
        — Значит, ты… феномен. А сейчас просто устал. Вот и всё.
        — Всё… То-то, что всё. Всё. Твой муж импотент. У меня в голове звенит, так я… хочу, Боже, и… что?! — лохматый и голый, очень красивый, даже сидящий сейчас в красивой позе, впрочем, он никогда и не принимал неуклюжих поз, его тело неспособно на такое святотатство, в неподдельном ужасе смотрящий на непослушный орган, как на предателя, он был бы до того комичен, что я разразилась бы оглушительным хохотом, если бы не боялась ранить его сейчас, во власти настоящих эмоций. Так что пришлось сдержать неуместное веселье и сказать:
        — Иди, приласкаю, в голове у него звенит…
        — Подожди… — он отстранил меня. — Что тут… ласкать, Боже… вот позор...
        — Да какой позор, чего ты? Ты у Платона спроси, бывало с ним такое или нет.
       Он посмотрел на меня ошеломленно, убирая длинную чёлку, мягким чубом упавшую на ставший влажным лоб.
        — Ну… Платон-то, допустим, может и знает что-то об этом, вопрос, откуда знаешь ты? У кого ты видела такое? Кто так же опростоволосился?
        — Ну, и с Володей бывало, выпьет лишнего, и… Подумаешь, посмеялись, и дело с концом.
       Марк упал на спину, глядя в потолок, потёр лицо. Я хотела коснуться его, успокоить, но он убрал мои руки едва ли не с отвращением, но как выяснилось, не ко мне.
       — Не надо… не трогай… Не трогай, я противен сам себе.
       — Мне не противен.
       — Да не ври, ты просто хочешь быть доброй. Ты… жалеешь меня, а я не хочу твоей жалости.
       — А я хочу! — рассердилась я. — Я хочу твоей жалости. Потому что жалость это составляющая любви, не только восхищение и влечение. Но сейчас дело не в жалости, ни в какой, а… это настолько незначительное происшествие, Марк, что…
       — Незначительное?! — он повернул голову ко мне. — Ничего себе… Ну… конечно, микроскопический член Марка-идиота перестал работать, происшествие, действительно, не стоящее внимания мировых СМИ. Ты рада, я надеюсь, что не буду больше доставать тебя с…
      — Да пошёл ты на хрен, Марк! — я бросила в него подушкой, вставая с постели. — Ни слышать, ни понимать ничего не хочешь! Через минуту встал бы, если бы ты не начал разыгрывать древнегреческую трагедию. Охота ломаться, лежи один тут, остывай, дурака кусок!
       Схватив халат, я выскочила из спальни, одеваясь на ходу, в гостиной увидела его свитер, надела его и вышла во двор. У аллеи на берегу я заметила дымок, поднимающийся над шезлонгом. Ну, конечно, это Платону не спалось в одиночестве.
        — Привет, Платоша. 
       Он обернулся, удивлённо, едва ли не вздрогнув, не слышал моих шагов.
        — Ты чего это? — спросил он. — Не спится без ребят?
        — Ну, похоже на то… — я села в шезлонг рядом. 
        — Бывает. Это непросто, детей воспитывать. Родить проще.
        — Я догадалась уже.
        — Не жалеешь?
        — Если скажу, жалею, ты поверишь?
       Платон засмеялся, выпуская дым.
        — Марк спит? Вырубился, небось.
        — Небось.
       Платон посмотрел на меня, усмехаясь, отбросил сигарету.
        — Не мусори, — сказала я.
        — Чего злая такая? Поссорились, что ли?
        — Нет.
        — Да ладно, неткает ещё. Что случилось-то? Расскажи, может, старший брат совет даст.
        — Совет… ему лучше дай совет, как всё время о члене не думать.
        — Да он и не думает всё время, чего ты? Мы об этом думаем не больше, чем вы о своих щёлках, это у вас, женщин, странная иллюзия.
        Я посмотрела на него, ожидая объяснений.
        — Что смотришь, удивлённо? Вот он перестанет тебя хотеть, вот тут ты завертишься, озаботишься мгновенно. А пока, конечно, ломаться можно: «он только об этом и думает», — хмыкнул он. — Такие вы девчонки… глупые. И никогда не довольны настоящим моментом.
        — Всем я довольна! Это у него один раз не встал, он смерти предался. Лежит, умирает, — выпалила я.
        Платон посмотрел на меня.
        — И что? Ты его бросила и ушла? У него не встал, он переживает, и ты ушла, вместо того, чтобы…
        — Платон, не учи отца…. – выдохнула я. – «Чтобы»… Умничает ещё, «чтобы», я же говорю: смерти предался, «не трогай меня, я импотент»… всё, лёг умирать.
      Платон сурово посмотрел на меня.
        — Я бы не шутил на эту тему, Танюша, – строго сказал он. – Я видел кое-что у Марка на руках. Ничего не хочешь мне рассказать об этом?
        — Я не хочу. Хочешь узнать об этом что-то, спроси его сам.
        — А что его спрашивать, ясно, что из-за тебя, сучки.
        — Ну, конечно, всё зло в мире от меня, сучки, — сказала я, отворачиваясь.
        Платон протянул руку и похлопал меня по ладони.
        — Ладно-ладно, не заводись.
        — И не думала я заводиться, сначала один, потом другой… И я во всём виновата. Виновата. Виновата, да, киньте в море меня. Только знайте, я выплыву всё равно.
        — Вот поэтому люди тянулся к тебе, ты сила, ты жизнь, – легко согласился Платон. – Не отталкивай его. Ты сама мне сказала когда-то, что он тонкий и ранимый, что ж ты… Люби его чуть больше. Хоть… ну на миллиметр столько, насколько любит он. Он весь в тебе, ты в нём как… не знаю… как кровь.
        — Платон, ты думаешь, я забыла или поменяла мнение о нём? Но сейчас он… после всех этих нервов… И Вито скрылся, представь. Все его люди в тюрьме, а он улизнул… так что нервов хватает. А тут ещё нам стало казаться, что мы непутёвые родители… ни у меня, ни у него уже сил нет не думать, что мы придурки, которые ни на что не способны… Платон, поговорил бы с ним, я говорю, он, будто не слышит, будто гвоздь в башку себе забил, что я только и думаю, как бы сбежать от него. Господи, да я давно это сделала бы, если бы хотела! Ну, почему, чем с вами лучше, тем вы невыносимее?..
        — Ну, вы тоже не подарки, — отмахнулся Платон.
       Я подпёрла щёку, наконец, стала способна услышать то, что сказал Платон.
        — Ты… о Кате? У вас… что-то случилось?
        — Она изменяет мне, — сказал Платон холодно и убеждённо. — И не пытайся сейчас сделать вид, что ты не знаешь об этом.
        Я не стала ничего говорить, спорить и отстаивать было бы глупо, если он понял всё, я не хотела, чтобы он испытывал боль…
       А Платон только посмотрел на меня:
        — Вот сучка ты, все вы… одинаковы. Знала всё и покрывала её, подружку свою. Какие ж вы стервы бездушные…
       Теперь оставалось только одно, чтобы он выговорился, а уж после я скажу. Но, похоже, Платон не собирался ничего больше говорить, он просто замолчал, рука повисла на подлокотнике. Я протянула свою, сплела свои пальцы с его, у него рука больше, чем у Марка, и пальцы намного толще и мои соскользнули с них, теряясь в его ладони. Вот так, оказывается, даже прикосновения не могут быть одинаковыми с разными людьми.   
        — Платон… я ничего такого не знаю. И Катя не рассказывала. И не обзывай Катю бездушной стервой. Я — да, всё как ты сказал, сучка, стерва, и вообще… думаю я только о себе. О своих удовольствиях, своём счастье, своём душевном спокойствии. Все остальные люди на земле думают ведь только о ближних и дальних…
       Платон посмотрел на меня, сжал мои пальцы своей горячей ладонью.
        — Да… да-да, прости. Прости, я не прав. Но Катя… что-то происходит с ней. Что-то… я чувствую. Она то слишком добра, то… я будто раздражаю её самим своим существованием. Как будто разлюбила меня.
        — Нельзя никого разлюбить. Если любишь, то любишь навсегда. И ты… Платон, ты не спеши с выводами и с какими-то идеями своими. Катя сейчас вернулась к модельной работе, она всегда этого хотела, она всё же артистка, а… вначале карьеру несчастный случай сломал, потом Анюточка родилась и снова стало не до этого… Наконец, теперь ей удалось снова начать работу, дай ей насладиться этим. Ваши чувства и вашу семью не сломать, ты ведь знаешь это, а приливы и отливы бывают у всех. Так что просто дай ей пока свободы немного. И люби её при этом так, чтобы ей хотелось приходить к тебе. Как будто ты стараешься завоевать её снова.
        — Разве я мало ждал? Мало отвоёвывал?
        — А разве бывает достаточно?
        — Так Марк делает? — Платон посмотрел на меня.
        — Да. Он делает это каждый день. Марк необыкновенный, он исключительный человек… И… влюблённый тоже необыкновенный. Как никто. Только за это его можно было бы любить. А он ещё…
        — Ну, скажи, что я ещё очень красивый, — сказал Марк, неслышно подошедший к нам со стороны дома.
       Я обернулась, сам он был одет и в руках держал один из наших меховых пледов, потому что, действительно, прохладно, у меня уже замёрзли голые ноги, да мы посреди тёплого моря, но до лета ещё далеко.
        — Я скажу: ты очень красивый Марк, — с усмешкой сказал Платон, поднимаясь. — Я, конечно, намного красивее, но ты тоже ничего, в модели Танюшке подойдёшь.
       Он направился к дому, проходя, толкнул Марка кулаком в плечо легонько.
        — А ей верь, она не врёт. За это её убить хочется, наверное, иногда, но… зато надёжно, никаких иллюзий. Остальные все лгут, — он обернулся на меня. — Пойду я, ребят, спать.
       Платон направился к своему домику, а Марк положил одеяло мне на колени.
        — Замёрзла уж, небось, — сказал Марк, садясь в освободившийся шезлонг Платона.
        — Ну… замёрзла… муж из объятий выгнал, околеешь…
        Он посмотрел на меня.
        — Пойдёшь? Пойдёшь ко мне? — и раскрыл руки.
        — Только с одеялом. А то ты замёрзнешь с пластиковой куклой.
        — Иди сюда, моя кукла, — Марк посмотрел на меня едва ли не просительно…
       …Да просительно, чего там. Я не ожидал, что она и правда рассердится и уйдёт из спальни, оставив меня одного, я надеялся, что она станет уговаривать меня ещё, или… да не знаю, чего я ждал от неё, просто, чтобы не уходила, хотя бы… Я и правда оказался растерян и напуган этим происшествием со мной, Господи, если бы у меня не встал хоть раз в моей прошлой «прекрасной» жизни, я бы обрадовался и, ссылаясь на это, выпал бы из оргий, но сегодня, когда мы, наконец, оказались наедине в первый раз за несколько недель… Уговаривать себя, что это всего лишь злая ирония психики или физиологии, я не знаю, а скорее того и другого вместе, я оказался неспособен, разум отключился, затопив меня стыдом и злостью на себя, на своё тело.
      И когда я лежал один, обнажённый, в остывающей постели, когда Таня ушла, и думал, как я ненавижу моё тело, с тех пор как оно стало вместилищем грязи и стыда, я всё не мог отделаться от этого, поэтому, наверное, я так неистово и всепоглощающе желал Таню, в ней свет и жизнь, и только с ней я себя чувствую таким, каким я родился, чистым и светлым, подобием Творца. Только она делала меня таким с того дня, как позволила назвать себя моей женой. Я будто знал, что так будет, когда так настаивал на нашей женитьбе.
       Сейчас, стоило ей уйти, на меня это подействовало как встряска, как перезагрузка на компьютер, и я поднялся, с постели, чтобы посмотреть, куда она ушла. И увидел её в дальнем конце обширного двора, рядом с Платоном. Хорошо, что не ушла одна на пляж, как бы я её нашёл там в темноте. Я оделся и, взяв одеяло, направился к ним…
       И вот она, с холодными гладкими ногами, пришла в мои объятия, и накрыла нас обоих пушистым белым мехом.
        — Я люблю тебя… так тебя люблю… — прошептала Таня, обнимая меня.
        — Правда? Почему? Потому что я тебя люблю? — спросил я, проникая пальцами сквозь волосы к её теплому затылку, к шее.
       Она тихо засмеялась, выпрямляясь, чтобы посмотреть в моё лицо. 
        — Ну, наверное…
       Я погладил её по щеке и ресницам большим пальцем.
        — А я любил бы тебя, даже если ничего не чувствовал бы в ответ…
        — Ну, это мы проверить не сможем, — тихо засмеялась она. — Потому что я тебя люблю с нашего первого свидания. Помнишь, как ты взялся проводить меня на Кузнецкий мост в Дом моделей?
        — Всё ты врёшь, ты смотрела на меня и думала, что за придурок увязался со мной, — засмеялся я тоже.
        — Никогда я не называла тебя придурком. И…
       Но, что «И…», я не узнал, потому что не выдержал её близости и захватил губами её рот, наклоняя её к своему плечу.
       — Трахни меня, а? Ну, пожалуйста, — прошептал я ей на губы.
       — Уверен? — Таня подняла бровь, изображая какого-то попугая.
       Я засмеялся:
        — Да…
        — Ну… — и погладила пальцами мою шею. — Держись тогда… держись, «солнечный диск, невыносимо горящий золотом и покрывшийся мурашками при прикосновении к горизонту океана, на закате в пятницу»…
       — Ты меня уморишь… почему в пятницу? — я умирал от смеха от её ниоткуда берущихся хокку.
       Таня улыбнулась.
       — Почему… пятница сегодня, стоеросовый… Только уйдём отсюда, а то… как на сцене здесь…
Часть 26. Посмотрим
Глава 1. Тьма и солнце
        — Ты понял меня? — Вито смотрел на меня своими кабаньими глазками.
       Он был зол и беспокоен и совсем не похож на себя прежнего, куда подевались высокомерие и неторопливость? Руки спешили, пальцы подрагивали, мимика измельчала, удивительно, как он деградировал и как быстро. Они поймали меня буквально на улице и привезли сюда. Ехали мы долго, пересекли какую-то промзону, потом какой-то чахлый лес или парк, не очень-то поймёшь, и остановились у небольшого не вполне достроенного дома. На крыльце стояли двое, и в машине ещё со мной ехали три человека, я не различал их по лицам, признаться, они все одинаковые квадратные и безмолвные.
       Внутри дом тоже был не достроен, не везде были настелены полы, мебели почти не было, внутри пахло цементными полами, пылью, куревом, сапогами и сырым дымом, всё довольно противно. Сам Виктор Викторович в свитере с высоким горлом, которое упиралось ему в мочки снизу, казался простуженным, хотя было уже довольно тепло, можно было ходить без курток, а он выглядел зябнущим и вообще каким-то жалким. Похоже, противостояние выиграл не он. Я ничего не знал, кроме первых сообщений по телевизору, что закрывают клиники Nova Vita, но не сразу и понял, что эти клиники имеют отношение к Вито, пока не назвали имени владельца. Но, что было далее, я не знал и вообще не придал значения, признаться, получив причитающееся щедрое вознаграждение, я думал о том, как мне дальше строить свою жизнь, куда вложить деньги, чтобы не получилось так, что через год я останусь на улице и без средств.
       Так что я купил немного газпромовских акций, и постарался пристроиться на работу в агентстве, с которым Катя возобновила контракт благодаря мне. Они оценили мою энергичность и способность лбом прошибать стены, находить общий язык с кем угодно, и знание английского, я ведь готовился в пилоты когда-то, так что язык у меня был на хорошем уровне, меня и взяли вначале на испытательный срок, но я знал, что останусь, я был полезен агентству, ну, то есть, его филиалу в Москве. Вначале как скаут, но я не сомневался, что через короткое время стану менеджером. Здесь работали в основном женщины или сомнительные мужчины, я был чуть ли не исключением, и это сразу выгодно выделило меня из общей массы.
      Конечно, я пошёл туда, чтобы быть с Катей почаще вместе, просто быть ближе к ней, дышать с ней одним воздухом, что называется, если бы не это, меня никогда не занесло бы в мир моды. А теперь, когда её муж уехал в отпуск на неопределённый срок, и она только навещала его, мы виделись очень часто, больше того, бывало, что мы проводили ночи вместе, а это много. 
       Здесь, в агентстве на стенах было немало фото Тани с обложек, она была их звездой когда-то и нет-нет, кто-нибудь да упоминал о ней с сожалением. Я как-то спросил даже, кажется, Гарика Теребухина, как бы он отнёсся к возвращению Тани. Он посмотрел на меня и сказал:
        — Я бы лет пять жизни отдал, чтобы её вернуть.
       Я рассмеялся, не поверив:
        — Не многовато ли?
        — Если бы она вернулась, я снова заработал бы раз в пятьдесят, а то и в сто больше против прежнего, так что нет, не многовато.
        — У неё же вздорный характер, работать невыносимо, небось?
       Он изумлённо посмотрел на меня.
        — У Тани? Кто тебе такое сказал, ты что? – и как-то сладко улыбнулся, ему было приятно вспоминать её. – Да Таня ангел была. Ни с кем мне так не работалось, как с ней. Изобретательная, ни одной тривиальной скучной позы, неутомимая, будто робот, она могла работать сутки, и сутки не прерываясь, уснёт у стилиста в кресле, бывало, но чтобы пожаловалась когда, или ныла, ни разу. И в любых условиях, что фотограф придумал, хочешь, в воду, полезем в воду, хочешь, в снег босая, под дождём, на ветру, хоть в огонь, хоть на вулкан, хоть в океан, со змеями, лошадьми, с собаками, а она боялась собак, я знаю… Ни разу не отказалась, ни разу не сморщила носик. Вздорный характер… надо же… — хмыкнул он. — Да если бы все остальные были б на десять процентов такие работоспособные как она, мы бы в нашем филиале превзошли бы все мировые агентства. И не звездила никогда. Золотая девочка. Я больше тебе скажу, наш филиал тут открылся-то благодаря ей, до этого только в отъезд работали, теперь тоже, конечно, львиная доля за рубежом, но и в Москве появилось что делать.
       Этот ответ немного обескуражил меня, я, признаться, не ожидал, что о Тане может быть такое мнение, потому что я е считал именно вздорной, самолюбивой и к тому же ужасной гордячкой, капризной независимой, настолько, что всё время хотелось сделать с ней что-нибудь, чтобы она хотя бы заметила, что я существую.
      А теперь я знал, где она, потому что она была там же, где и Платон, и вернётся ли она в Москву вообще, я сомневался. Ну и хорошо, мне спокойнее, потому что я так и не мог хорошо чувствовать себя при мыслях о ней, а теперь, когда Вито, оказывается, был повержен, и оставлен, будто нарочно, в живых, чтобы до конца испытать всю глубину унижения и отчаяния, я и вовсе не хотел их возвращения, чтобы они торжествовали здесь, чтобы она вернулась в модельный бизнес, чтобы все опять начали говорить о ней. Я хотел наслаждаться жизнью рядом с Катей и преуспевать, потому что и в этом тоже состояло счастье и гарантия Катиного присутствия в моей жизни, потому что ясно, что её со мной ничто не держит, кроме того, что я люблю её больше её остолопа-мужа, который отсутствовал уже второй месяц.
       И вот в один из лучших весенних дней, когда за день будто наступает настоящее лето с полноценным теплом, запахом травы и на глазах поднимающимися из земли юными травинками, распускающимися первоцветами, набухающими почками, которые начинают распространять волшебный аромат, какого не бывает больше никогда только в эти весенние дни, когда к следующему утру всё преображается, и почки уже глядят крошечными листочками, как кружевом покрывая ветви, а вся земля покрывается тоненьким ещё зелёным ковром, появляются, будто из сгустившегося потеплевшего воздуха, бабочки, жуки и мухи, первые комары оставляют зудящие плюхи на вашей коже, и всё просит дождя, чтобы обрадованно умыть новорожденную весну. Вот в такой замечательный день меня и привезли в этот отсыревший за зиму дом, который не удавалось нормально протопить.
        — Где эта твоя… Катерина? Где её золовка? Отвечай, ты знаешь?
        — Я знаю… Но для чего вам Катя? — проговорил я, холодея.
        — Мне на хрен не нужна твоя баба, мне нужны Лиргамиры! — возопил Виктор Викторович, брызгая слюной. — И если ты мне не достанешь их… если ты мне их не притащишь сюда…
        — Как, Виктор Викторыч, как я могу это сделать?.. — вырвалось у меня.
       Он побелел всей своей противной рожей, но особенно глазами и губами, подскакивая ко мне.
        — Ты от меня сколько бабла получил?! Ты помнишь? Или цифру тебе назвать, мелкий сучонок?.. А? — рыкнул он.
        — Н-нет… я помню. Я тебе дам втрое, если ты доставишь мне их в Москву. Даже впятеро. Или сам замочи их. Сможешь?
       — Ч-што… — задохнулся я.
       Нет, я не мог поверить своим ушам, за кого он принимает меня, интересно? Способствовать тому, чтобы этот Лиргамир, ну, и Танечка, задравшая нос к небесам, получили бы по заслугам, потому что из прошлого испытания они снова вышли победителями, и Таня осталась жива, и Лиргамир не потерял репутацию, как рассчитывал Вито, а даже улучшил её в глазах свиты Вито и за её пределами, как я знал уже, и не убили его, как я рассчитывал. И теперь… что? Это должен сделать я?! Да вы что? Нет, я даже посмотрел бы на это, и жалею, что я не видел, как поступил с ней Паласёлов, потому что я получил своё ни за что ни про что от него, сидел узником, из-за чего? Она не была даже моей любовницей, какого чёрта я должен столько времени терпеть из-за неё?
       А теперь стать убийцей к тому же? Нет, при определённых обстоятельствах, думаю, я с довольствием придушил бы её, просто… с большим удовольствием, но вначале я бы её трахнул. Непременно. Мне кажется, если бы не Катя, я бы вообще только об этом и думал, и свихнулся бы, пока не осуществил или сам бы не помер. А вот Катя делала меня не только нормальным, она делала меня хорошим, взрослым, ответственным, нежным, добрым и способным на самые лучшие поступки, даже на жертвы. Удивительно, две женщины, в чём-то похожие, между прочим, даже близкие между собой, так по-разному влияли на меня, будто одна была ангелом, а другая… да нет, Таня не демон, но… горе тому, через кого в мир входит соблазн. Катя вызывает любовь, Таня — страсть, и во мне эта страсть была одета в плащ сатанинской злобы, вышитый звёздами садистских фантазий и пропитанный семенем бесплодных поллюций моих одиноких ночей через стену от неё. Я предпочёл бы никогда не видеть Тани больше, и даже не вспоминать о ней, и опять стать хорошим, как говориться. Таким, каким я становлюсь с Катей, лучшим. А мне предлагают… что?
        — Ясно, сопляк, — скривился Вито. — Не можешь сам сделать дела, поможешь сделать мне.
        — Как?.. — я не просто растерялся и напугался, но мне захотелось бежать, я даже оценил обстановку невольно, может в окно броситься? Но окна вставлены пластиковые, так просто не вышибешь…

       Солнце палило так, как у нас бывает только в июле, мне хотелось спрятаться под навес, Марик не хотел, валялся на полотенце прямо под солнцем и вопил оттуда:
        — Та-ня!.. Та-нюш-ка!.. Та-неч-ка! — дурачась, звал он. — Иди сюда!
       Пляж был пустой, эта часть пляжа была отделена от остального берега и принадлежала вилле, так что никого из посторонних здесь не было. И можно было хоть голыми ходить и делать что хочешь, убирали тут три раза в неделю на рассвете, но мы никогда не видели этих людей, но знали, что это так, как и весь распорядок работников в нашем доме, только няни работали без особенного расписания, круглосуточно, и у них был свой режим для детей, которому они следовали неукоснительно и наша жизнь тоже стала подчиняться их расписанию. Вот и сейчас, время приближалось к полудню и ребят увели с солнца, чтобы накормить вторым завтраком, а мы не ели и первого. Марик решил, что растолстел, и потому дурил с едой, но это вовсе не помогало ему, я не могла понять в каком месте он заметил у себя лишний вес, он просто перестал быть ужасно худым и стал от этого только намного более привлекательным, но меня он не слушал, хотя и улыбался сладко от моих слов.
        — Иди сюда! — снова позвал Марик.
        — У тебя жарко там, — ответил я.
        — Там… у меня жарко, да! — засмеялся Марк. — А здесь хорошо у меня, иди сюда! И-ди сю-да!
        — Ты будешь приставать.
        — Буду. Иди сюда. Иди, я замёрз.
        — Жара, куда замёрз, чего врёшь-то?!
        — Не «куда», а «как»! — засмеялся Марк. — Иди ко мне!
        — Не пойду. И ты бы с солнца уходил, сгоришь, нельзя тебе так долго.
        — Пока не придёшь, нарочно буду лежать.
        — Потом будешь жалеть, хныкать.
        — И хныкать буду, и ныть буду, а ты меня сметаной станешь мазать, — расплываясь в блаженной улыбке, сказал Марк.
        — Не стану!
        — Ста-анешь! И будешь слизывать с меня сметанку как кися. Будешь, кися?
        — Да щас! Лизать вас ещё, — притворно нахмурилась я.
       Марк захохотал, повернулся на спину и подставил солнцу живот и грудь, уже не такие белые, конечно, как всегда, не как полупроцентное молоко в старой советской бутылке, а как крем-брюле, мы все тут успели немного загореть, хоть и не валялись на пляже, как вот сегодня придумал Марк.
        — Иди сюда… Танюшка, ну?.. Или тогда его тоже под солнце… — сказал Марк, улыбаясь небу, стянул свои белые шорты, выставив всё, что под ними было, тоже под солнечные лучи. — Вот сгорит дотла, ты будешь рада?
        — Нет, не буду рада. Надень штаны, бесстыдник, — заметив, что пониже живота у него зашевелилось, оживляясь, как птица, готовая поднять голову, выглядывая из гнезда. — Люди увидят.
        — Никто не увидит, знаешь прекрасно… Иди сюда, Таню-юшка! Откажешься от такого красавца? — он провёл по своему паху, играя вздымающимися чреслами. — Ну, смотри, какой…симпати-ичный.
       Я встала и, надев тапочки, побежала к воде, Марку не нравилась холодная вода, он не купался, а я прыгнула в волну, сбросив и халат, что был на мне, и тапки у самой кромки воды, не обращая внимания на возмущённые крики Марка. И нырнула сразу глубоко, холодная вода обхватила меня за бока, но так приятно было смотреть сквозь бирюзовую толщу на солнце. Я вынырнула и поплыла вперед, пока мне не стало скучно так плыть, и я не стала уставать, и только тогда повернула к берегу, на котором, почему-то не было видно Марка.
      В любом случае надо было выходить, я и вышла, обуваясь, выжимая волосы, уже доросшие до плеч, Марка и, правда, не было на его полотенце и под навесом не было тоже, странно. И тут он налетел на меня, появившись непонятно откуда.
        — Ах ты… жаба наглая, холодная, б-р-р… сбежала от меня! От мужа сбежала, наглая, наглая жаба… — и захватил мой рот горячими от солнца и сухими губами.
        Смеясь, я воспротивилась вторжению «вражеских сил», отстраняя его и даже вывихиваясь, едва его юркий тёплый язык скользнул к моему, и побежала, но по камням не слишком-то побегаешь, даже в кедах, и Марк, намного более сильный и ловкий, вскоре поймал меня, оторвал от земли, а весь он был горячий от пропитавшего его солнца и даже запах его кожи стал запахом солнца.
        — Всё, поймал… Теперь толстый аист съест свою жабу! — он закинул меня на плечо и, не слушая моего смешливого сопротивления, понёс к навесу, где были широкие мягкие шезлонги…
        Хохоча, я не хотела позволить осуществить его разгулявшиеся фантазии, но он ловчее, настойчивее и нежнее…
        — Солёная из моря… моя… морская жа-ба…— прошептал Марк через некоторое время, приподнимаясь, чтобы соединиться со мной, его лицо изменилось от этого, как-то бледнея и просветляясь, а губы, напротив, стали ярче, больше… я это увидела за миг до того, как в наслаждении закрылись мои веки…
       …— Как сердце грохочет, Господи… будто машина. Будто я робот… — проговорила я, не в силах слушать казавшийся мне оглушительным грохот машины в моей груди.
        — Мне нравится мой нежный робот, — тихо засмеялся Марк, обнимая меня.
       Прошло ещё минут двадцать, мне казалось, я дремлю, но нет…
       Марк погладил мою коленку кончиками пальцев, скользнув вокруг, потом захватил ладонью, будто играя.
        — Ох, до чего ж ты костлява, душа моя, как мне нравится!
        — Ерунда! — засмеялась я. — Это я тебе нравлюсь, была бы с толстыми бочками, веселила бы также…
        — С бочками?.. А ну-ка, где там бочка? Дай, найду бочка! — Марк притянул меня, играя пальцами по моим рёбрам, будто искал там жирок. — Ц-ц-ц… нет жирку, никто не кормит мою сладкую жабу… Весь жир, что нам предназначен на двоих, теперь у меня.
        — Нет у тебя никакого жира, не выдумывай.
        — Да есть… Я таким кабаном никогда вообще не был.
        — А мне нравится мой кабан, — я улыбнулась. — Намного сексуальнее костлявого, длинноносого.
      Марк с сомнением потрогал свой идеальный нос.
        — Что, нос длинный? Думаешь? — он посмотрел на меня. — Ну уж… у твоего Лётчика вообще как у гуся. Какого-нибудь татарского.
       Я засмеялась:
        — Почему татарского?
        — Потому что у него татаро-монгольская рожа. Небось, какого-нибудь баскака потомок. Из тех самых, с наглыми плоскими рожами.
        — Думаю, таких немало среди русских.
        — Ничего подобного! Это заблуждение и весьма распространённое, и  опасное.
        — Почему опасное?
        — Потому что все думают, что у нас тут понамешано, как говориться, а это не так. В набегах больше убивали, чем оставляли после себя потомства. Они уводили женщин в рабство, а не мешались на месте. Так что, Танюша, твой татарин просто баскаков правнук. Такой же наглый, как и его мерзкий предок.
      Я не стала развивать тему, думать о Валере я не хотела, вообще все воспоминания постаралась похоронить поглубже, не возвращаться к ним. Я бы вообще похоронила Валеру в глубине своего сердца, навсегда, только бы не видеть его больше. Только бы не видеть…
      Но почему не видеть? Чего я боюсь? Мы с Марком жили все эти месяцы как в раю, и я, действительно, не вспоминала Валеру, думать о нём было слишком больно, и я будто падала сразу куда-то в холод и темноту. С Марком в моей душе свет и тепло, и ведь так было всегда, только я не давала себе даже труда заметить это, а теперь, наконец, заметила, почувствовала и лучи этого солнца стали проникать всё глубже в меня. И что же, я снова перестану замечать это солнце, которое рядом со мной, чтобы бежать на свидания к Валере, к тому, кто сам не знает, для чего я ему… Никогда и ни к чему наши свидания не приводили, и не приведут впредь, кроме нового круга ошибок, разочарований и тоски…
        — Бог с ними, с татарами и их потомками, — сказала я. — Когда мы в Москву вернёмся, русский парень?
        — Что это ты про Москву сразу? — Марк посмотрел на меня. — Соскучилась, что ли? Куда нам возвращаться, Танюшка? Даже наш номер в «Балчуге» взорвали, квартира не готова, да и теперь, вчетвером, там не поместимся.
        — Ну уж…
       Марк сел, поворачиваясь ко мне.
        — Ладно, если серьёзно… Ты хочешь дом за городом, детям, наверное, будет хорошо, или квартиру в городе? — спросил он. 
        — Пусть будет и дом, и квартира. Я не могу жить за городом, тратить каждый день по несколько часов на дорогу, это невозможно, а ребятам — да, за город, конечно, лучше, пока в садик не пойдут.
        — В садик? Ты хочешь их в этот кашно-сопливый ад отдать? — Марк посмотрел на меня.
        — Обязательно, — кивнула я. — Или ты мажоров из них растить намерен? Не-ет, так не будет.
       Марк поднял голову, глядя на море, сегодня особенно тихое.
       — Ну… может и правильно, — кивнул он, мотнув отросшей потной теперь чёлкой. — Только… тогда и никаких супершкол, ни Кембриджей, ни прочей хрени, пусть растут как обычные дети, как ты росла, как Платон, у вас с ним какие-то нормальные мозги выросли…
       Я села и обняла его, кожа влажная, жарко… он пахнет так чудесно…
        — У тебя мозги исключительные, — сказала я, целуя его гладкое плечо.
        — Только набекрень были долго и это именно потому, что я мажор.
        — Вообще… мажор — это бездельник, который на папочкины деньги живёт. Разве это о тебе?
       Марк засмеялся, разворачиваясь ко мне.
        — Для всех, кто не знает меня близко, именно так. Ты забыла, я хозяин маленькой фирмы по изготовлению штампов, экслибрисов и визиток, а позволяю себе… вот на этом острове жить второй месяц, такому мелкому предпринимателю, чтобы тут неделю отдохнуть, несколько лет работать надо, а один Тициан из коллекции дедушки Казимира стоит в районе десятка миллионов баксов, это… минимум. Так что… мажор я для всех, — он смотрел на меня, сквозь ресницы, глаза потемнели от расширяюшихся зрачков. — Танюш-шка… будешь так трогать меня, мы не перестанем трахаться ни на час…
       И протянул руку ко мне, притягивая за шею.
        — На пляж прислуга боится нос сунуть из-за того, какие мы… — тихо засмеялась я, не пытаясь улизнуть.
        — Ну, какие? — улыбнулся Марк, пухлея губами всё больше, наверное, и у меня так от желания происходит… — Озабоченные?.. И что? Имеем право быть озабоченными…

      Я их видел. Хотя, кажется, не должен был, да и охрана отогнала меня. То есть, ничего я толком не видел, до их навеса с белыми толстыми шезлонгами от ограждения было метров двести, можно было понять, кто это, только, если знать, какие волосы у Тани, и как она двигается. Её мог узнать только тот, кто так много смотрел на неё. И сейчас я видел достаточно, как он поймал её, как подбросил и понёс на плече, как большую рыбу, какую, наверное, надеялся привезти домой Старик Хемингуэя. Только Старику не повезло, а этот… этот счастливчик, чтоб он сдох…
      Да, я приехал сюда вслед за Катей, которая прилетела на этот остров два дня назад, но её привёз частный самолёт, а я добирался как обычный турист, вначале на самолёте до Загреба, а оттуда уже на побережье и катером сюда, на этот дурацкий остров. Правда, меня он взбесил уже потому, что на этот кусок скал, обросший какими-то идиотскими огородами и садами, добраться было очень непросто, я потратил почти сутки на это. И вот я у цели. Я здесь не для того чтобы преследовать Катю, я здесь…

        — Танюш, не капризничай, я слетаю на пару дней и вернусь, для чего тебе мотаться? — сказал Марк, когда мы вчетвером и ребята, Никита за столом как взрослый, а Володя в стульчике и за столиком, по которому он колотил то ложкой, то ладошкой, оглушая нас всех. Таня вставала к нему уговаривала не грохотать, он смотрел на неё, улыбался, послушно съедал несколько ложек, а потом снова начинал свою барабанную дробь. Я говорил после Кате: «Володька вообще-то мультинструменталист, так что его сыну есть в кого быть барабанщиком». Она только улыбалась, кивая.
       Катя… Сейчас я снова чувствовал себя как двенадцатилетний, влюбившийся в прекрасную фею, увиденную в северном лесном краю. Катя с тех пор стала только красивее и ярче, я же из перспективного юноши превратился в апатичного и ленивого увальня, у которого всё в прошлом. В прошлом задатки, в прошлом обещания карьеры, в прошлом слава, даже военная журналистика, похоже, остаётся в прошлом.
        — Почему? — спросил меня Марк об этом.
        — Что «почему»?
        — Почему ты так думаешь? Что карьера военкора это не твоё? — спросил он.
       Мы с ним курили, прогуливаясь вдоль берега, пока наши девушки уехали в город, не в местный, конечно, уступающий любому нашему колхозу и в размерах, и в возможностях культурного досуга, включая шопинг, а в Дубровник, предприняв для этого поездку на одном из катеров.
       — Не знаю, Марк. Я… не горю на этой работе. То есть не так как другие. Как должно гореть. Я вижу, как горят мои товарищи и понимаю, что я не испытываю того же… Что я… не так хорош, как они. Мне это не дано, похоже… Ты понимаешь? — я посмотрел на него. — Они горят сердцами, я — нет.
        — От чего ты горишь? — спросил Марк, очень метко попав окурком в урну.
        — В каком смысле?..
        — В прямом. От чего ты горишь? Вот что твоё топливо, чтобы внутри всё пылало, распекало тебя? — он отбросил окурок и оперся на парапет задом, сложив руки на груди, и смотрел на меня кажущимися темными сейчас в закатном свете глазами.
       Я вздохнул и оперся, так, же как и он. Это стоило обдумать. Отчего в моей душе поднимается настоящая буря? Настоящая, ослепляющая, обдающая кровью сердце.
        — Ну, а ты? — спросил я, посмотрев на Марка. — Отчего у тебя вскипает кровь, кроме Тани?
        Марк скользнул по мне взглядом, и, усмехнувшись, покачал головой.
       — Не-ет, Платон Андреич, ты не путай, Таня — это совсем не о том. Таня — это я сам, а не что-то вне меня. А вне меня… моя страна, Платон.
       — А можно без пафоса?
       — Никакого пафоса. И у тебя так же, поэтому ты вернулся работать в Москву когда-то, мы все такие, — Марк снова закурил. — Тебе надо только осознать, о чём ты думаешь и готов рассказать другим так, что у них будут быстрее биться сердца…
       Опустив голову, он выпустил дым, который заклубился вокруг его  головы, и проговорил с усмешкой:
        — Говорю, будто статья из «Пионерской правды» какого-нибудь 78-го года, но… дело в том, что есть вещи, которые остаются неизменными. Ты понимаешь?
        — Да понимаю… Ты прав, Марк, — кивнул я. — Прав… Правда, я сам такой и всегда стеснялся этой своей… первозданности, что ли…
        — Стыдиться надо другого, — Марк посмотрел мне в глаза. — Цинизма, пресыщенности, развращённости, ежедневной лжи, а мы… Это не кажется нам постыдным. А проявление чистоты — да. Разве это не странно? Дико и противоестественно?
       Я покачал головой.
        — Мы прячемся. Мы боимся показать свои истинные лица, обнажиться, чтобы нас не ранили, наши души слишком беззащитны в действительности, — сказал я. — А перед близкими особенно страшно.
       — Не страшно, — Марк посмотрел мне в глаза.
       — Не знаю… я не решаюсь до сих пор.
      Марк покивал и улыбнулся:
         — А зря, да? Что это за мир, в котором чистоту и правду надо прятать так, чтобы никто не догадывался, что они вообще в тебе есть? — проговорил Марк, глядя на кончик своей сигареты, стремительно обрастающий пеплом.
         — Так проще. И безопаснее, поэтому все так делают. Даже с самыми близкими. Особенно с близкими. От близких больнее всего получить удар.
       Марк посмотрел мне в глаза:
        — Но если полностью, ты слышишь, Платон, полностью, до конца, до дна открыться перед тем… той, кому доверяешь, это… качественно меняет всё.
        — Между вами всё так изменилось? Ты так всё изменил?
       Марк посмотрел мне в глаза, а потом отвернулся и, поморщившись как от боли, и опустил голову, продолжая хмуриться. 
        — Изменил… Но я не рассчитывал. Просто… это было отчаяние. Рисковать уже было нечем, я уже не боялся потерять ничего, я думал, что всё потерял и… просто хотел, чтобы закончилась вся эта мука. Знаешь как… как, если бы отрубили голову, а она продолжала висеть на лоскуте кожи… вот я и рубанул…
        — Погоди… я начинаю понимать. То есть только на грани человек способен полностью стать собой.
      Марк покачал головой:
        — Да нет… самого себя каждый знает…
       Он смотрел куда-то вдаль на морскую гладь, на носу у него выступили коричневые пятнышки, Таня ещё утром говорила ему, чтобы на солнце не лез «нос облезает»… Таня…
        — Так ты… Погоди-ка, ты… рассказал Тане?
       Марк достал солнечные очки, но перед тем как надеть их, ещё раз взглянул мне в глаза расширенными зрачками.
        — Рассказал, Марк? — повторил я. — Что ты рассказал?
        — Я всё рассказал, — сказал Марк.
        — И… Всё рассказал и Танюшка… Хотя, Танюшка… она… Ну теперь между вами и лезвие бритвы не просунуть, как между ацтекскими глыбами.
        — Не надо ничего между нами совать, — сказал Марк и посмотрел на часы с каким-то беспокойством. — Слушай, как-то долго девочки наши, нет?
       Я посмотрел на часы, хотя, что было смотреть? Для девчонок прогулка по магазинам не то, что день, они и пять дней ходили бы и не заметили.
       Но Марк тем временем достал телефон.
        — Да не звони, — сказал я. — Катюшка говорит, что я вечно звоню, едва она разденется в примерочной.
       Марк кивнул:
        — Не сомневаюсь, что так и есть… — и вроде улыбался даже, но как-то будто не по-настоящему.
       Несколько секунд он слушал, бледнея, что ему сказали в трубке, потом посмотрел на меня.
        — Позвони, Платон? Кате позвони, пожалуйста, до Тани сигнал не доходит.
        — Ну ясно не доходит, разрядился, небось… а потом, тут море…
        — Что тут моря — вон берег! — сердясь, Марк махнул рукой в сторону хорошо видневшейся в дымке береговой линии.
        — Ты что разволновался-то? Аж белый весь… Тут тебе сотовые вышки, что ли, везде? — я пошёл за телефоном, который оставил на столике у шезлонгов.
        — Какие, на хрен, вышки, Платон?! Спутниковый телефон! — воскликнул Марк мне вслед, а потом надумал и догнал меня.
        — Что Фому Фомича не отправил с ними?
        — Таня не любит… И вообще, кто тут знает её, Господи, что это за город, вроде Кировска вашего.
        — Такие городки опасней всех мегаполисов… — сказал я, оборачиваясь. Марк почти нагнал меня и теперь выжидательно смотрел, когда я наберу, наконец, Катин номер.
        — В следующий раз сам поеду с ней…
        — Испортить девчонкам всю малину? — усмехнулся я, качая головой.
        Гудки шли нормальные, никаких автоответчиков, через несколько секунд ответила Катя.
        — Катюша, всё нормально? Вы скоро домой? Марк соскучился, — сказал я, глядя на него. А на него едва ли не страшно было смотреть, так напряжённо он вглядывался в меня. 
        — Соскучился? Ну, хорошо, — засмеялась Катя.
        Марк протянул руку.
        — Позволишь? — спросил он меня.
        Я кивнул и отдал ему трубку.
        — Катя, а… Таня рядом? Можешь дать ей телефон?
       И вдруг по его лицу я понял, что тревожится он не напрасно, что Катя ответила что-то, что только подтвердило его страхи. Он отдал трубку мне о словами:
       — Катя возвращается, а Тани… Тани с ней нет.
      С детский площадки выскочил Никита, и понёсся к нам с криками:
       — Пап! Папа! Воёдька там на ноги встал… папа! Скоей! Пасли, пасмотлис! — он взял Марка за руку и потянул за собой. — Пьятон, пасли! Пасли зе!
       Мы послушно поплелись за ним, и, действительно, увидели малыша Володю, стоявшего, и довольно твёрдо, на маленьких ножках, и размахивающего лопаткой, которой он пытался сбить с ветки над ним соцветие. Марк подойдя, присел на колени и протянул руки к нему:
      — Сынок, иди ко мне, достанем цветочек вместе…
      — Па-па… — выдохнул малыш Володя с улыбкой, разворачиваясь, и сделав шаг, встал на четвереньки и очень быстро оказался у отца в руках.
      Марк поднялся, относя его к ветвям.
       — Только не рви, видишь, какие они красивые, скоро будут апельсины вместо цветов, а сорвёшь — ничего не будет…
      Малыш Володя посмотрел на отца удивлённо, похоже было, что понял каждое слово. Марк улыбнулся ему, а малыш Володя привычно похлопал его ладошками по лицу, я замечал, что он делал так: хлопал его ладошками и потом тыкался головкой, чтобы поцеловали. И ничто ни разу не показало мне за эти почти два месяца, что с этим ребёнком, как и с Никитой не их отец, Марк вёл себя, как ведут все отцы в мире: нежно и внимательно, олицетворяя спокойствие, защиту и надёжную любовь.
        — Ужинать пора? — ответил Марк на то, что к нему подошла одна из нянь.
       Она кивнула, русская тётенька, Марк нарочно сюда двоих выписал, сказал ещё, что если пройдут испытательный срок, возьмёт насовсем.
      — Марья Николаевна… — Марк посмотрел на неё, она взяла ребёнка у него, причём Володя ещё и не хотел, цеплялся за его шею, и Марк нехотя оторвал его ручки, целуя маленького Володю. — Сейчас, малыш, я только… папе надо немного поработать.
      — Пап! А мне пъё дядю Стёпу? Ты обисял доясказать…
      — Я помню, сынок, дорасскажу перед сном, договорились? — улыбнулся Марк и ласково потрепал Никиту по волосам.
       Ребят повели кормить, а мы двинулись к домику прислуги, где жил Фома Фомич.
        — Правда, про дядю Стёпу рассказываешь? — спросил я.
        — А что делать? Книжек тут наших нет, не из Москвы же везти, их и там ещё найти надо… — проговорил Марк.
        — Признаться, я не думал, что ты… способен…
       Марк обернулся:
        — На что? Способен быть отцом? По-твоему, я не мужчина вообще?
        — Да я не об этом, просто ты нежный отец, я смотрю на тебя всё это время и удивляюсь, я не думал, что ты вообще можешь так с детьми.
       Марк пожал плечами:
        — Я думал, что с детьми можно только так. Еще год назад… да меньше…. Я и не думал, что вообще когда-нибудь стану отцом, не готовился к этому, даже не думал. А теперь… вот, работаю отцом, а как иначе?
       Но не успели мы дойти до Фомы Фомича, как увидели подъехавший автомобиль, из которого вышла Катя. Мы остановились, глядя на неё, она шла невозмутимая и спокойная, увидев нас, улыбнулась и направилась в нашу сторону.
        — Вы чего такие? — спросила она нас, продолжая улыбаться и глядя больнее на Марка, чем на меня, странно, но мне показалось, что она просто не хочет на меня смотреть. Наверное, пора поговорить, я всё откладываю, но, похоже, напрасно, эту мою трусость, мою слабость она почувствовала и перестаёт меня уважать, ещё немного и она перестанет любить меня…
        — Катя… где Таня?
        — Как где? — Катя остановилась, удивлённо глядя на Марка. — Она же… сказала, что поехала домой. Ну, то есть, сюда к вам. Что… нет? 
       Марк взъерошил волосы, поворачиваясь в растерянности, как мне показалось.
        — Подожди, Марк, может, заехала куда-то? — проговорил я.
        — Куда?!.. — Марк посмотрел на меня, как на идиота. — Погоди, Платон, не говори ничего, я…
       Он пошёл всё к тому же домику прислуги, а я посмотрел на Катю. Она только пожала плечами, получалось, что Таня, действительно, оставила её в магазине и поехала сюда, тогда, где она? Катя пошла к дому, куда таксист отнёс её пакеты из магазинов. Через несколько минут Марк вышел из домика, Фома Фомич следовал за ним, взволнованный и бледный, в то время как Марк стал сосредоточенным и строгим, и тоже очень бледным при этом, и говорил сейчас по телефону. Приблизившись ко мне, он телефон уже убрал и сказал мне:
        — Проверят местоположение телефона, может, хоть так поймём…
        — Он же отключён.
        — Не имеет значения, — сказал Марк.
        — Ты думаешь, что-то случилось?
        — Я знаю. Я чувствую. Я с утра чувствовал это, не хотел, чтобы они ехали с Катериной, Таня только посмеялась, — Марк снова взлохматил волосы. — Сигареты есть у тебя? Мои кончились… вечно кончаются, когда нужнее всего.
       Я обернулся, сигареты и зажигалки, всё было на столике у бассейнов метрах в тридцати от нас. У Марка затренькал телефон, он ответил тут же, я увидел, что он ещё побледнел, дёрнулись губы, даже ноздри…
        — Я понял… понял, спасибо, Филипп.
       Отключившись, он прорычал сквозь зубы:
        — Чёрт, что ж такое!.. Твою мать!.. Твою же мать!
       И он выругался двенадцати или даже пятнадцатиэтажно, как я даже от самых последних уголовников и алкашей никогда не слышал, не то, что от Марка и что с его рафинированной внешностью сочеталось примерно так же, как если бы в золотой кубок из Оружейной палаты налили кока-колы. 
        — Так… а Катерина где? Что она говорит? В каком месте она видела Таню в последний раз и…
        Тут Катя вышла из дома, размахивая каким-то конвертом.
         — Марк! Смотри, что я нашла в сумке! — она подошла к нам.
        Марк взял конверт из её рук, осмотрел со всех сторон, но это был обычный белый конверт, ни надписей, ни даже строчек, на которых эти надписи могли бы быть.
        — Где ты взяла его? — спросил Марк, глядя Кате в глаза, его при этом стали такого же цвета, как и у Кати, смотревшей на него немного растерянно, чёрными.
        — В сумочке, — сказала Катя, взглянув на меня немного испуганно, мне показалось, она испугалась Марка, вернее того, как он смотрел сейчас на неё.
        — Катя… как Таня сказала, что сама поедет домой? Где вы были при этом? Как она говорила? Какими словами? Тебе не показалось это странным? Что-нибудь было в ней, в её голосе… что-нибудь, что…
       И тут Катя странным образом смутилась от этих расспросов. Марк выпрямился, и сказал уже другим голосом:
        — Она не говорила тебе ничего… так? С чего ты взяла, что Таня поехала сюда? Кто это сказал?
        — Ну… мы в кабинки зашли, я в одну, Таня в другую, я вышла, её нет и нет, я… к продавщице, а она и сказала: «Ваша подруга ушла, сказала, едет домой». Я спросила, не стало ли Тане плохо, но она, по-моему, меня не очень поняла, она по-русски говорила, но не слишком хорошо…
       Марк развернулся и, отходя от нас, разорвал конверт, достал листок, прочёл его, свернув, засунул в карман брюк, развернулся и посмотрел на Фому Фомича.
       Потом снова подошёл к нам.
        — Катерина, когда это было? Сколько времени прошло, как ты видела Таню своими глазами?
       Катя совсем посерела:
       — Ну… часа два…
       — Точнее, Катюшенька, это важно, — взмолился Марк, тронув её руки своими пальцами.
       Кат вздрогнула и отошла на шаг.
        — Руки у тебя… как лёд… ну три часа, может быть, откуда я знала, что время засечь надо? Откуда я знала… — едва не плача, проговорила Катя и отошла ещё.
      Марк кивнул Фоме Фомичу.
        — Едем, Фома Фомич…
        — Марк, ты… куда?
        — В Москву. Это Вито. Таня у него.
        — Чего он хочет?
        Марк посмотрел на меня и ответил, небрежно пожав плечами:
        — Убить меня.
        — А… Таня?..
        — И Таню. Вначале Таню. Ну, чтобы, как полагается, я сдох в муках, а не просто так… Платон, я прошу тебя, останься здесь, и Катю не отпускай пока никуда, побудьте здесь с детьми. Про дядю Стёпу расскажи Никите. Ну и Володе заодно… я приму меры, чтобы сюда никто не сунулся.
        — Марк…
        — Да не бойся, усыновлять наших детей вам не придётся, — усмехнулся он и похлопал меня по плечу. — Вот только больше не надо отговаривать меня убивать кого-то.
        — Кто отговаривал тебя?
        — Ну, ясно, кто… твоя сестра. Не слушал бы, подкаблучник, не имели бы проблем сейчас… Ладно, Платон, держи оборону тут… — он поднял руку, чтобы пожать мою.
      — Ты хоть из летних штанов-то переоденься, — сказал я, пожимая ему руку. — А то ведь так и помчишься без порток.
       Марк посмотрел на себя, на свои голые мохнатые ноги, весьма стройные, впрочем, торчащие из неизменных белых шорт, что были предметом шуток у нас, они всё время были белоснежными на нём, будто он и не пачкался или имел их набором «неделька», и кто-то постоянно стирал.
        — Ну да… опять аврал врасплох меня застал… вишь, как я, почти как Таня, только она хокку на ходу сочиняет, а я… в рифму заговорил. Поведёшься с вами… Н-да, в январе я голый-босый побежал по снегу твою сестру спасать, о как! А тут шорты в апреле, подумаешь, может, в Москве тоже жара?.. — он посмотрел на Фому Фомича, который перед этим долго говорил по телефону с кем-то, тот кивнул, тогда Марк кивнул и мне. — Ну бывай, шурин, берегите себя тут.
Глава 2. Кровь и злость
       В письме, что дала мне Катя, было напечатано на принтере противным грубоватым шрифтом, который я не использовал никогда, что меня ждут в Москве, где я, если не буду слушаться, буду получать по кусочкам свою жену. В конце письма как печать красовался отпечаток пальца, вымазанный в крови, Танин или нет, её ли кровь на нём была, неважно, от этого не становилось страшнее. Было сказано, что в полночь меня ждут на станции метро «Кузнецкий мост» у развилки в длинном переходе.
       Сейчас было пять часов, перелёт с дорогой от аэропорта часа четыре, переодеваясь, я набрал Филиппа и сказал ему всё.
        — Ну… и отлично, — сказал Филипп. — Так и возьмём его.
        — Сам он не придёт на встречу, ты же понимаешь, — сказал я.
        — Люди его придут или ещё как-то на тебя выйдут, пусть только кончик нити покажется… Я поднимаю людей, незаметно поведут тебя от аэродрома, мы вычислим Вито, не волнуйся.
        — Я не волнуюсь, — сказал я.
       Это была правда, мобилизуясь, я переставал волноваться, это после, когда всё разрешится, я позволю себе разрыв сердца, но не сейчас. А сейчас, уже в машине по дороге на аэродром, которая составляла четверть часа, я набрал номер Вьюгина.
        — Валерий Палыч, извините за беспокойство, — сказал я, поздоровавшись. — Мне нужна ваша помощь, а точнее, ваших бывших коллег.
       Мне кажется, он задохнулся и онемел на том конце провода.
        — Вы меня слышите, Валерий Палыч? — решил проверить я.
        — Д-да… слышу. В чём помощь? — сказал он.
        — В картотеке должны быть Танины отпечатки?
        — Что? Зачем вам это?
        — Я объясню… Вы сможете встретиться со мной часа через три с половиной-четыре? Это очень важно…
       …И он не сказал ничего больше, мерзавец, паршивая белёсая сволочь, высокомерная тварь, раздутый деньгами кошелёк, самодовольный московский мажор, липовый художник, родившийся в рубашке и с золотой, даже не серебряной ложкой во рту, эта самодовольная тварь, заставил меня почти четыре часа дожидаться его, и потом, после его звонка с аэродрома, стоять на холодном апрельском ветру и высматривать, на какой же машине он приедет. И вот, наконец, выскочил, гад, из какой-то, как всегда, сверкающей машины, и как они всегда у него оказываются идеально чистыми, несмотря на весеннюю вездесущую пыль, дождей не было давно.
      И заговорил с налёта, будто расстались мы час назад, а между тем, я не видел его с зимы. Он несколько пополнел, похорошев от этого, солнце немного обдало его кожу, придав приятный золотистый оттенок, но он не сожжен и не обветрен, как был прошлой осенью в Чечне, зато волосы выгорели в солому, и вообще теперь он выглядел, как и положено ему — сытым и богатым. Но возбужденным и взлохмаченным притом, в одном светлом джемпере без куртки, хотя сегодня холодно, но он, похоже, не чувствует холода и того, что явно собирается дождь.
        — Здравствуйте, Валерий Палыч, можем мы проверить отпечаток и… — он посмотрел мне в глаза какими-то сейчас очень тёмными глазами. — Кровь проверить, Танина или нет?
        — Кровь?! — я похолодел. — Что… с-случилось? Что случилось у вас?!
       Я схватил его за свитер, оказавшийся очень мягким.
        — Держите себя в руках, — прошипел он, отрывая от себя мои руки, мелькнул его обнажившийся живот, тоже позолоченный солнцем. — Случилось. Таню похитил Вито, чтобы выманить меня. Может и убил её уже. Но… может, и нет ещё, думаю, захочет демонстративно сделать, так что… всё же понять надо…
       Он достал помятый уже лист, сложенный перед этим, развернул и показал мне отпечаток… Текст я тоже прочёл невольно, ну, а как?! Всё прояснилось, но от этого его захотелось убить ещё больше.
        — Идёмте, — сказал я, кивнув на корпус судебного бюро, где меня до по-прежнему встречали как своего. — Отпечаток не Танин.
        — Что? — переспросил Лиргамир, пытаясь заглянуть мне в лицо на ходу. — Почему? Вы по размеру судите? У Тани… такие маленькие пальчики…
        Я посмотрел на него, он мне будет про Танины пальчики рассказывать? Да я его убью… от ненависти мне сжало виски.
        — У Тани завитки, а здесь пологие дуги, — сказал я сдавленно, пытаясь преодолеть злость.
        — Вы… откуда это знаете?
        — Я о Тане знаю всё, если вы ещё не поняли этого. И уж тем более её отпечатки я отличу с первого взгляда, — сказал я, пока мы поднимались по лестнице в лабораторию, здороваясь на ходу.
       Он не ответил ничего, и поэтому я обернулся на него, побледневшего под своим красивым загаром.
       — Какая группа крови у вашей жены? — спросил я.
       Он только пожал плечами.
        — Третья, — сказал я.
       Он ничем не выдал своего неудовольствия, решил крепиться, похоже.
        — Вам придётся подождать, — сказал я.
        — Долго? — спросил он.
        — Не волнуйтесь, о времени я тоже всё понял.
        — Мне… здесь остаться? — покорно спросил Лиргамир.
       Если бы не спросил, я заставил бы его дожидаться в коридоре, но, не узнавая себя, я пригласил его зайти в лабораторию.
       — Только не трогайте ничего, — сказал я.
       — Я бы и не стал, — с отвращением произнёс он, озираясь.
       — Вот и хорошо. Сядьте вот там, — я кивнул на стул, весь перепачканный старой краской.
       — Да не сидится, я постою, — ответил он. — Курить можно?
       — Курите, — можно было бы поиздеваться и не разрешить, но я даже дал ему чашку Петри, служившую тут пепельницу уже много лет.
       Он кивнул, поблагодарив, и взял эту «пепельницу». Я постарался собраться, чтобы не думать о том, что этот густо пропитанный кровью отпечаток того, кто ударил или ранил Таню…
      Углубленные тесты требуют времени, его у нас не было. Но группа крови оказалась Танина. Это ещё ни о чём не говорило, я решил проверить на присутствие препаратов, которые она принимает сейчас, это самое простое, и уже через час я знал ответы.
        — Кровь Танина, — сказал я, отдавая лист Лиргамиру.   
        — Отпечаток чужой…
        — Мужской отпечаток, вероятнее всего. А кровь Тани… 
       Он побледнел под своим загаром и отвернулся, вдыхая.
        — Я понял… спасибо, Валерий Палыч.
        — Вы…
       Он поднял руку, не оборачиваясь, будто пытался вообще как-то начать дышать и просил меня заткнуться.
        — Я понимаю ваши чувства, Марк Борисыч, я… я тоже…
        Он развернулся:
        — По-алагаете…  мне есть дело до ваших чувств? Мне даже до своих сейчас дела нет. Важнее, что сейчас чувствует Таня. Или нет?.. — он смял лист и засунул его в карман.
        — Вам понадобится ещё моя помощь? — спросил я.
        — Н-хет… — сдавленно произнёс он. — С-спасибо…
        — Излишне говорить, что…
        — Мне некому болтать об этом, — сказал я.
       Он протянул мне руку, чтобы пожать, я не стал ломаться, его рука оказалась очень холодной.
       — Платон… знает?
       Лиргамир кивнул, молча, и направился к выходу.
        — Меня выпустят без… как там… без пропуска?
        — Послушайте, я… могу помочь…
        — Пожалуйста, Валерий Палыч… я прошу вас, вы же понимаете, что… вы ничем помочь мне не можете. То есть… вы уже помогли, больше не надо. Спасибо.   
       И развернулся уходить. Это так разозлило меня, что я добавил:
        — Судя по клеточному составу этого мазка, это, скорее всего, кровь из носа…
      Он обернулся, посмотрел на меня, бледнея, не знаю, стало ли ему лучше от этой детали, мне нет, в любом случае кровь у человека просто так не идёт, и такая ли большая разница, откуда пошла кровь?..

       Пошла…
       Да, у Тани шла кровь, когда я увидел её. Меня заставили её увидеть, я не хотел этого. Я приехал в Дубровник, потому что Катя сказала, что будет там и там мы могли бы увидеться.
       — Ты сможешь оторваться, чтобы мы увиделись?
       — Я тебе сразу сказала, Ром, что это очень глупая затея была приезжать сюда за мной, — сказала Катя. — Мы с Таней поедем, она, конечно, ничего никому не скажет, но…
        — Ну, прошу тебя? Вы же по магазинам пойдёте? В кафе… хоть на минутку?
       Катя нехотя согласилась позвонить, когда они будут уже на берегу. Пара человек, что приехали специально, помимо тех, кто был в частном самолёте, взятом Вито у кого-то, причём, оказалось, что ему пришлось снимать его под чужим именем, никто не хотел связываться с ним теперь. Я удивился про себя, почему он просто не свалит из страны таким же образом, а устраивает какие-то приключения с местью. Но задать этот вопрос я бы не решился.
       Я не видел, как Таню взяли из магазина, я туда зашёл, когда её уже не было. Катя увидела меня и, испуганно озираясь, спросила:
        — Ты с ума сошёл? Ты что, я тут с Таней… идём.
       Мы вышли на улицу, заглянули в переулок, поворачивая, я обернулся, и увидел, как те самые молодцы в тугих майках, вошли в магазинчик, из которого я выудил Катю. Я поцеловал её, прижимая к теплой от солнца стене из известняка. Катя засмеялась, не позволяя по-настоящему поцеловать себя, оборачиваясь на прохожих, которые присвистывали и улыбались, глядя на нас.
        — Убеги со мной хотя бы на час? — прошептал я. — Хотя бы на час? Придумай что-нибудь? Ну, пожалуйста!
        Катя, смеясь, вывернулась из моих рук, махнула мне, а я увидел, как машина выехала из-за магазина, немного резко повернув на улицу, тут никто не спешил, так что резкий поворот привлёк внимание…
       Как я и ожидал, Катя вышла из магазина в следующие пару минут.
        — Странно, Таня ушла, почему-то, — сказала она, передавая мне несколько магазинных пакетов. — Ну… что, идём? В кафе пошли куда-нибудь, я проголодалась.
       Мы съели обед, запивая белым вином, а после пошли в отель…
       Здесь, в этих тёплых краях, среди всегда тёплой земли, ароматов, каких у нас не бывает, близости моря, мне казалось, я слышу его плеск в поцелуях, шорохе простыней, шелесте Катиных волос под моими пальцами и даже соприкосновении наших тел.
        — Мне пора… Таня давно вернулась, а я… начнут расспрашивать, что скажу? Три часа по магазинам ходила? Не поверит никто, — сладко щурясь, проговорила Катя, обнимая меня.
       Но я не отпустил, я снова поцеловал её, увлекая в свои объятия, и задержал ещё рядом с собой, ведь откуда мне знать теперь, быть может, это последнее наше свидание?.. А если это вообще последний день моей жизни? Я совсем не исключаю этого, зная, что произошло с карельскими бандюками, стоило им натолкнуться на Лиргамира… Вито хочет убить его, забрать деньги назад, а после убить их обоих с Таней, но по силам ли это Вито? Он, конечно, загнан в угол и всё, что может теперь, это вырвать глотку тем, кто его победил. Так что… победить может любой.
       Но Катя всё же ушла, я посадил её на паром, а сам, как и было договорено, отправился на аэродром, на самолёт, где меня уже ждали. Я, торопясь, поднялся по трапу, тут же за мной закрыли люк, и самолёт начал движение на рулёжную дорожку. Я качнулся на одно из сидений. Там оказалась Таня. Подняв глаза на меня, она вздрогнула, бледнея, но ничего не сказала.
      Руки у неё были связаны по запястьям, а по лицу размазана кровь, натекшая на губы из носа.
        — Может, развяжете руки? — сказала она, посмотрев на одного из тех, кто своими тяжёлыми фигурами заполнял небольшой салон самолёта, вместе с сильным запахом своих тел. Таня потянула носом с засохшей кровью и сказала: — Проветривать нельзя? Вы смеётесь, что ли? Как в казарме…
        — Что? — удивлённо протянул один из них, оборачиваясь.
        — Ничего. Надушились, не продохнуть… и вспотели все на жаре. Нет, я отказываюсь лететь! Да я задохнусь, вы что?! — шмыгнув носом, усмехнулась она, нагло задирая голову. Ну, не дура?
       И тут же получила. Ожидаемо…
       — Ах ты… сучка! — от легкой оплеухи у неё мотнулась голова и снова потекла кровь, капая на грудь. Таня поднесла связанные скотчем руки к лицу. — Болтать много будешь, ещё получишь. Нам тебя беречь не приказывали, учти. Не будешь слушаться…
        — Что? Убьёшь? Чего сразу не убил? Возни меньше, — проговорила Таня, пытаясь унять кровотечение.
        — Не вякай, говорю. Скажи спасибо, что на суповой набор, вроде тебя, тут охотников нету, не то получила бы уже во все свои отверстия…
        — Руки развяжи! — сказала она требовательно. 
        Главный дал знак, и скотч с запястий срезали. Самолёт между тем взлетел, нас перестало вжимать в кресла. Таня посмотрела на всех, кроме меня, и поднялась.
        — Куда? — развернувшись, спросил главный.
        — В туалет-то можно?
        — Так сиди, потерпишь.
        — Не потерплю, да и умыться надо, — не думая останавливаться, сказала Таня и, ещё до того как кто-то успел преградить ей путь, закрылась в туалете.
       Главный сделал знак, и один из мордоворотов встал у двери. Когда Таня вышла, он схватил её за запястье и потащил к креслу, приговаривая:
        — Слушаться не будешь, ноги выдерну.
        — Что?! — скривилась Таня, вырываясь. — За каждый мой синяк ты переломом расплатишься, мурло! А ещё скорее — пулей!
        — Что ты сказала?!.. Ах ты… — он замахнулся…
        Этого я уже не мог стерпеть, я вскочил и в тесноте прохода загородил Таню, так, что она упала в кресло, а амбал отодвинулся, шатнувшись.
        — Ты чё лезешь?! — он собрался вытрясти душу из меня.
        — Хватит, Гоблин, сядь! — поморщился главный. А потом посмотрел на Таню и сказал: — А ты, сучка, ещё дёрнешься…
        — Ты не сучи меня, нашёлся… — огрызнулась Таня.
       Он рассмеялся, поднимая руки.
        — Вот потому я и не женюсь!
        — И не женись, не дай Бог, расплодишься!
        — Таня! — взмолился я.
        — Да-да, уйми свою сучку!
        За это Таня взяла и бросила в него пластиковую бутылочку воды, попав в макушку, вышло очень смешно, так, что мордовороты отвернулись и затряслись, сдерживая смех, а главный побагровел.
         — Я сам тебя прибью!
         — Ага, приступай, — фыркнула Таня.
         — Тань, да замолчи уже! — воскликнул я.
         — Слушай, РОман, я не знаю, что ты тут делаешь, и, признаться, не хочу этого знать, но ты ко мне с разговорами не лезь, — дёрнув губой, проговорила Таня, не глядя на меня.
          — Зря ты…
          — Конечно, зря, мне бы раньше понять… дезертир он навсегда дезертир, — выдохнула она так, будто её вырвало.
          — Что, роман не удался? — хмыкнул главный.
        Таня посмотрела на него.
          — Роман? С ним, что ли? Я что, на дегенератку похожа? Или ты тут сказки про себя рассказываешь? — она скользнула взглядом по мне.
        Все засмеялись.
        — Ох, и сука ты… — проговорил я, отворачиваясь.
        — Сука-сука, успокойся, тебе этой суки и не понюхать, — невозмутимо хмыкнула Таня.
        — Ему, значит, можно тебя сучить? — хэ-хэкнул главный.
       Таня пожала плечами:
        — Ну, с ним мы полгода под одной крышей прожили.
        — То есть он знает, что ты есть такое.
        — Это ты «что», а я — «кто», человек, одушевлённое создание! — фыркнула Таня, отворачиваясь к иллюминатору.
        — Ну, ты подумай, полчаса, как знаю её, а уже пришибить хочется, — сказал главный.
        — Или вы…
        — Смотри, не тресни, — невозмутимо ответила Таня.
        — Замолчите, мужики, она нарочно провоцирует, — взмолился я.
        — Зачем? — главный обернулся на меня.
        — А чтобы с большим удовольствием убить вас после, — сказал я, хорошо помню, как Фомка поделился произошедшим в Мариинском.
       Что-то мелькнуло в лице у главного, он усмехнулся, но как-то невесело и бледнея. И отвернулся от меня, зато после этого всё стихло, а через некоторое время я заметил, что Таня задремала, откинувшись в кресле и сопя разбитым носом. Удивительная всё же девушка, в самолёте полном бандюков, которым «не давали указаний её беречь», она нагло провоцирует, а после спокойно засыпает в их компании.
       Но зато я смог разглядеть её теперь, чуть-чуть солнце тронуло её кожу, проступил лёгкий румянец, такого не было в том году, и зимой в Питере она вообще была ужасно худа и бледна, теперь — нет, выглядела здоровой и счастливой, волосы распущенные до плеч, мягкими волнами, блестят, на ней черный сарафан, он плотно обхватывал только талию, и теперь я смотрел и думал, как она качнулась от меня, когда я загородил её от бандита, податливая… вот такая дерзкая, такая, кажется, колючая и злая, а податливая…
       Она чуть повернула голову, на губы упала тонкая прядка, щекоча их, она шевельнула ими, подняла руку, коснулась пальцами лица…
       Я отвернулся… Я так люблю Катю, я засыпаю и просыпаюсь с мыслями о ней, и при этом я чувствую себя лучше и больше, чище, я словно становлюсь таким, каким мне хотелось бы быть, всё самое лучшее связано с Катей. Но когда я смотрю на Таню, когда я только думаю о ней, всё во мне переполняется кровью, злостью, сжимаются кулаки и мне снова хочется в наш дом в Шьотярве, где я спал в холодной постели, искал себе удовлетворения, где попало, и прислушивался к звукам из её комнаты, пытался подглядывать, не смел коснуться даже её руки или волос… Я снова чувствую себя отвергнутым, будто лишним…  И почему мне всё время кажется, что секс с ней должен быть каким-то необыкновенным? Ведь я даже не люблю её. Я был в неё влюблён, теперь я её ненавижу и от этого хочу ещё больше…
       И хуже всего то, что я чувствую, что эта дурная и злая страсть способна смести всё то прекрасное, что во мне есть и происходит благодаря Кате…
       Как бы я хотел, чтобы Таня оказалась зависима от меня, чтобы испугалась меня, чтобы умоляла меня, плакала, может быть… как я хочу владеть ею, её жизнью… Я сам не понимаю, зачем мне это, почему она так действует на меня, ничего не понимаю, но если Катя это светлая сторона моей души, то Таня — сплошная горячая тьма.
Глава 3. Москва
       Я вошёл в метро на «Октябрьской» около одиннадцати, времени до встречи было много, я не спешил, и немногочисленные пассажиры, влюблённые, группки молодых людей и девушек, усталые люди, возвращающиеся домой с вечерних смен, и я, кто в метро стал ездить так редко, что для меня сегодня это как экскурсия, даже интересно и приятно, только слишком пыльно и пахнет перегретой резиной. На Китай-городе, в переходе, ко мне приблизился неприметный парень и заговорил негромко, я, не оборачиваясь, напряг слух.
        — Наши смотрят через камеры наблюдения, не волнуйтесь, микрофон у вас на воротнике, — и пропал.
       Я посмотрел на часы. Удивительно, получалось, я успевал идеально, сейчас было без двенадцати минут полночь, так что дойду как раз вовремя. Этот переход я всегда не любил, потому что он очень длинный и идти по нему почему-то как будто против течения полноводной реки, причём в обе стороны. И только когда мы стали с Таней ездить сюда, я перестал это замечать, где бы я ни оказывался вместе с ней, мне было легко. А сейчас снова было тяжело, я шёл опять против плотного течения и думал, только бы мне не сорваться и не испортить всё, только бы… преодолеть всё, что снова мне послано для испытания.
       Только не сорваться, Господи!.. Для этого надо было не думать о Тане, вот это самое главное, не думать о том, где она, что с ней, почему у неё шла кровь, пусть из носа, но значит, её ударили по лицу. Как можно делать такое? Как можно бить её? Как можно ударить её в лицо? Что у этих людей за души? Я уже не говорю, что вообще бить женщин для меня всегда было табу, мне кажется, даже убить, хотя и это за пределами, но и даже убить женщину… наверное, допустимо, если вспомнить гиену, приехавшую со своим чемоданом тогда и укравшую нашего ребёнка, но бить… Нельзя ударить того, кто не сможет ответить так же.
       И вот я был на месте, на часах без двух минут, я был пунктуален и умел идеально рассчитывать время, прощая другим огрехи, потому что понимал, что я таков, потому что моя жизнь организована так, когда было иначе, то и о пунктуальности речи не было. У этой тусклой развилки было темновато и пыльно как везде, но, главное, пусто. Я остановился, оглядываясь по сторонам, не сомневаюсь, что меня знают в лицо и, несомненно, уже проследили, что я на месте. Мне пришлось простоять минут семь, прежде чем появился хоть кто-то, очевидно, приехал поезд, и вышли немногочисленные пассажиры, они равнодушно проходили мимо меня, я же продолжал стоять, разглядывая их. Снова никого не стало, прошло ещё минут пять, и снова появились люди, и на этот раз ко мне подошла какая-то пожилая полненькая женщина с тележкой в руках, которые так полюбили в последнее время, закупались на оптовых рынках и везли провизию через весь город, и, прищурившись, разглядывая меня, она спросила:
        — Ты ждёшь тут Таню?
        — А… — немного растерялся я, такого вопроса я не ожидал. — Да. Да-да. Да, Таню жду.
        — Передали, что не придёт. Вот, письмо прощальное написала тебе, — и подала мне снова такой же конверт, как днём.
       Я взял, а симпатичная бабуся продолжала разглядывать меня.
        — Что ж… изменил, небось? Теперь подлизываешься?
        — Я… а, ну… да, — я кивнул, думая про себя, когда же она уйдет?
        — Вот я и вижу, глаза бесстыжие… У-у, козлина! — она показала мне кулак. — Все вы такие. Не можешь не зменять, не женись! Так и врезала бы…
       Бабуся пошла дальше весьма довольная. А я остался с конвертом, думая, какое впечатление я произвожу на людей, что меня всем хочется обозвать каким-нибудь плохим словом. Я думал это, чтобы не думать о Тане…
       На листке в конверте оказалось одно слово: «Щелковская», я прочитал вслух, чтобы слышали те, для кого прицепил ко мне микрофон, я направился к поездам. На «Щелковской», едва я вышел из поезда, кто-то, проходя мимо моего плеча, сказал: «Арбатская». Пришлось, перебежать на другую сторону, иначе рисковал опоздать, метро скоро закроется, это, наверное, последний поезд.
       А когда я вышел на «Арбатской», я оказался один на платформе, немногочисленные припозднившиеся пассажиры рассосались очень быстро, и я остался один, я оборачивался, думая, куда мне идти-то теперь, на улицу, в переход, или оставаться здесь? Однако время было уже без трёх минут час и переходы уже, должно быть, закрыли, так что надо на улицу выходить.
       Однако это мне не удалось, все выходы уже были закрыты, серьёзно, даже эскалаторы уже отключили и свет почти везде, пока я метался в поисках людей, хоть кого-нибудь, но они будто нарочно попрятались. А потом я понял, что не будто, а именно нарочно. Меня заперли здесь, в лабиринте этих станций. Даже уборщиков, охраны или милиции, такого никак не могло быть, всегда в метро кто-то есть… Меня поймали, как крысу в ловушку. Теперь я должен был понять, для чего.
       Я пробродил по лестницам и платформам почти до часу, пока не набрёл на странный рекламный баннер, сделанный на обычном листе и прилепленном к стене у одной из лестниц скотчем, с надписью «Lirgamir», сделанной на принтере шрифтом самого большого калибра.
      Я сорвал лист, на нём сзади было написано: «Читаешь, Лиргамир, отлично. Отсюда ты до шести утра не выйдешь, твоих ГБэшников мы блокировали, не знаю, где они и как помогают тебе, но не сомневаюсь, что это так. Так что, хочешь, спи на лавках, хочешь, иди по рельсам, может, и дойдёшь куда. А девочка твоя пока я у моих мальчиков побудет, к ночи все становятся горячее, как известно… так что, не обессудь, если помнут твою королеву. Я постараюсь снять хорошенькое видео, чтобы тебе показать при встрече. А она состоится, как только переведёшь на мои счета 100 зелёных лимонов. Как видишь, я скромный, много не прошу, но бизнес восстанавливать придётся, так что не обессудь. Спокойной ночи, Марк. PS. Посылаю пару фото, они под вторым таким же листом на соседнем столбе».
      Я сложил лист и сунул в карман, после чего подошёл ко второй колонне в нескольких метрах, и сорвал второй лист со своей фамилией, за ней было несколько полароидных снимков… Таня с окровавленным лицом, кровь течёт из носа, но глаза сверкают сквозь пряди волос яростным негасимым огнём…Таня…
     Таня… Я сел на одну из скамей здесь. Спать… оно, конечно, и спать можно было бы, если бы я мог сейчас заснуть, но как подумаю, в какой Таня беде…

      …В беде… не знаю, в беде ли была Таня, но она была со мной. Или я был с ней, я не знаю, как правильно считать. Мы прилетели в Москву, Таню разбудили, довольно грубо толкнув в плечо. Она проснулась, вздрогнув.
        — Ещё раз тронешь, в морду дам, — не глядя, сказала она мордовороту, который толкнул её.  И потянулась, как ни в чём, ни бывало, подняла руки, тонкие, хрупкие от чего мне стала видна её талия, и стало горячо в животе.
        — Что-о?!
        — Что слышал! — огрызнулась Таня, впрочем, беззлобно.
        Мордовороты переглянулись, но главный нахмурился, глядя на них, качнул головой, и никто больше не сказал ничего.
        — Господи, в Москву привезли, — сказала Таня, выглядывая в окно. — Ну… тут снег ещё не сошёл, а я так и буду в летнем платье ходить?
        — Ниче, долго ходить не придётся, не переживай, если чё, мы погреем.
        — Грелка сломается, иди лоб зелёнкой намажь.
        — Чё? — заморгал мордоворот.   
        — Зелёнкой лбы смертникам перед расстрелом мажут, — вполголоса объяснил я.
       Мордоворот побледнел.
        — Байки это, — буркнул главный. 
        — Да? — нерешительно переспросил мордоворот, а Таня с усмешкой покивала головой.
        — Да кого ты слушаешь? Откуда ей знать?! — ухмыльнулся главный. — Она мимо Лефортова даже не проезжала в своём лимузине.
       Таня только кокетливо взбила волосы, это удивительно, я никогда не видел, чтобы она так себя вела, так открыто дразнила дикую стаю этих опасных мужчин. Так уверена, что они не посмеют коснуться её? Но ведь тронули уже, вон губы сбоку распухли, синяк проступит, и над локтем, наверное, будет, а если, и правда, им позволены вольности с ней, то какого чёрта она нарывается?..
        А Таня между тем проговорила, усмехнувшись:
        — Уверен? — и потрясла волосами, расправляя их.
       А потом высокомерно оглядела его:
        — Это ты тюремного воздуха не нюхал, хочешь и боишься, как баба. А я видела их изнутри. Так что ты, Гоблин, к моим словам прислушайся и беги, пока не поздно, — она обернулась по сторонам. — Выходить-то будем?
       Мордовороты эти все переглянулись, как-то ёжась, и начали выходить из салона, повели и Таню, она руку вывернула:
        — Сказала, не касайся, выйду сама, — сказала она.
       А я подумал, серьёзно она говорила о Лефортово или, как говорится, «на понт» взяла их? Но она не из тех, кто что-то выдумывает о себе. Когда мы вышли на трап, я накрыл своей курткой её плечи. Таня обернулась:
        — Мне это не нужно, — сказала она, поводя плечами.
        — Ладно тебе, — я утвердил свою куртку на её плечах.
        — Тебе это не поможет, — тихо сказала она.   
        — А может, мне и не нужна помощь?
        — А это смотря, чего ты хочешь, — сказала она, вытаскивая волосы из-под воротника моей куртки, которую перестала пытаться сбросить, потому что здесь, на лётном поле, было очень холодно, а вдали от дорожек на жухлой прошлогодней траве ещё лежал смерзшийся снег, и простудиться было очень просто.
        — А что ты можешь предложить? — спросил я, глядя на её шею.
       Таня повернула голову:
        — Боюсь, РОман, мне предложить тебе нечего.
        — Напрасно, я бы мог быть полезным.
       Она отвернулась, качая головой и выдохнула:
        — Вначале ты сдаёшь меня этим… рожам, а потом, «могу быть полезным»? Ты чего, Ром? Жить без предательства не можешь? — вылетел парок изо рта.
        — Зачем ты нарываешься, Тань?
        — Помирать так с музыкой.
        — Не надеешься на спасение? Думаешь, они убьют тебя?
        — У Вито нет никаких причин оставлять мне жизнь, — она пожала плечом.
        — Ты серьёзно? Он считает тебя идеалом, он хочет твой клон, и ему незачем оставлять тебя в живых?
        — Мой клон. Не меня. Я не хочу размышлять или говорить об этом человеке, он болен. Но понять, что происходит мне легко. Я заложница, пока он не получит свои деньги. А в финале два трупа, мой и Марка. Вот и всё, никакой интриги, — спокойно и с расстановкой сказала она.
        — А другой финал, по-твоему, невозможен?
       Она развернулась ко мне с лучезарной улыбкой, от которой этот хмурый день расцвёл, и я стал чувствовать аромат пробудившейся земли, услышал начавшееся движение соков в стволах деревьев, которые даже не видны отсюда, а бетон, керосин и большие красивые летающие машины заиграли живыми красками.
        — Возможен. И он непредсказуем. Потому что Вито — больной с банальной логикой, а Марк — гений.
       К нам, всё ещё стоящим у трапа, обернулись.
        — И чего вы там встали? Любовь вернулась?
        — И всё же я могу тебе помочь, — сказал я вполголоса, когда мы двинулись к машинам. — Только попроси. Ты слышишь?
        — Я не глухая. Но одалживаться не люблю.
        — Я тебе должен.
        — Уже нет, я говорила, ты уже отплатил.
        — Какая же ты… — разозлился я, если бы не окружавшие нас люди, я бы схватил её и вытряс бы душу из паршивки. Высокомерной паршивки.
       Таня только бровями повела, садясь в машину между двух мордоворотов, мне пришлось сесть в другую, нас, кстати, не оставляли вдвоём до самой ночи. Я бы ушёл, никто меня не держал, своё дело я сделал, но я не уходил, хотя это, конечно, было бы правильнее всего. Я не ушёл, Таня держала меня как магнит. Я даже не мог самому себе объяснить, зачем я остаюсь, ведь я рисковал, я, в действительности, между двух огней сейчас, я больше не нужен Вито, а Лиргамир захочет меня убить потому, что я видел его публичное унижение, он ведь не знает, что бандюками оно было воспринято совсем не так, как рассчитывал Вито, когда устроил его. Но я не уходил, я делал вид, что я всецело на стороне этих приближённых Вито, что остались у него. Осталось довольно много, кто-то всё же слил ему информацию, кто-то работал на Вито в органах, как водится. Всегда найдутся те, кто продаст… В каждой лодке найдётся течь. И сейчас я мог стать такой течью в лодке, которая везёт на казнь Таню и её Лиргамира. 
      Но я хотел, чтобы она попросила меня. «Я долгов не делаю», я хотел, чтобы сделала. Вынудить её, заставить…
      Таню привезли в дом к Вито. Дом был достаточно большой, к тому же, думаю, он не хотел светиться больше нигде Таней, поэтому и не использовали какую-нибудь квартиру в городе. Её отвели и заперли в одну из небольших комнат на втором этаже, я даже не видел, в какой именно. А потом я услышал голос Вито:
        — Привезли? Ну… хорошо, сюда ведите.
       Я не мог не увидеть этого. Я хотел увидеть, как этот старый краб сморит на человека, которым хочет владеть настолько сильно, что это свело его с ума.
       Когда Таня вошла в комнату, Вито поднялся. Она, высокая и тонкая в своём чёрном сатиновом сарафане, с небрежно лежащими красивыми волнами волос, блестевших в свете голых лампочек под потолком, уверенно и свободно смотревшая вокруг себя, но вся она не вписывалась в картину этого незаконченного дома, хмурого апрельского дня, который окончательно погас, пока мы ехали сюда, что казалась мне жемчужиной, скатившийся в погреб к кадушкам с солениями и пыльным мешкам с картошкой.
      Вито подошёл ближе к ней, шурша своими туфлями по бетонному полу. Ростом был, наверное, не ниже, но казался приземистым и удивительно корявым рядом с ней, вот так сразу проступают уродства рядом с совершенством.
        — Поздороваться не хотите, Татьяна Андреевна? — спросил Вито.
       Таня подняла голову, незачем было поднимать, но она вообще вела себя так, что было ясно, как она относится к присутствующим и к Вито особенно. Она посмотрела свысока на него и сказала после паузы:
        — Не-ет, — и качнула головой.
        — Мне казалось, вы отлично воспитаны.
        Она долго смотрел молча и невозмутимо:
        — Я воспитана не отлично, а превосходно, именно поэтому я знаю, что среду воспитанных людей не принято являться без приглашения и тем более, насильно тащить кого-то к себе. Это к тому, как я рада вас видеть. А второе, и главное, любо приветствие означает или пожелание здоровья, а я вовсе его вам не желаю, или приобщения к чему-либо, а быть с вами в какой-либо общности для меня неприемлемо. Так что, нет, Виктор Викторович, здороваться не стану.
       Он усмехнулся, глянув на свою поредевшую свиту, и выдохнул, качнув головой.
        — Не боитесь?
        — Кого? Или чего? Смерти? Так вы уже однажды меня убили. А чего ещё мне бояться? Низкого насилия от ваших подчинённых? Ну, так им же будет хуже. Так что — нет. Не боюсь.
        — Значит, сотрудничать не станете?
        — Сотрудничать? В чём? Вы обворовали меня, причём в самом низком, самом непристойном смысле, так, как никто ещё никого не обворовывал, как даже в голову не пришло бы нормальному человеку. Вам пришло, больше того, вы всё бросили под это безумие, как под камнепад, разрушив, что строили всю свою жизнь. И… загнаны теперь как старая облезлая крыса в прогнивший подвал, который вот-вот затопит. С кем здесь сотрудничать?
       Вито надулся, пытаюсь выпрямиться так, чтобы стать как можно больше, но так и не удалось, и он сложил руки на груди, покачав головой.
        — Крыса, значит… ну-ну… ну так будет вам известно, крысы очень больно кусаются.
        — Не королеве бояться крысиных укусов.
        Вито шагнул к ней, хотел, наверное, схватить её, но удержался. И произнёс, шипя как прохудившийся мяч:
        — Я думал тебя убить прежде твоего голубого муженька, но вижу ты достойна того, чтобы полюбоваться, как я выну ему кишки. Посмотрим, какого они у него цвета.
       Знаете, что сказала Таня? Лишь пожала плечиком и произнесла:
        — Полагаю, самого прекрасного цвета, какой только возможен на земле. Но вам их не лицезреть, скорее мы увидим ваши протухшие потроха, — и улыбнулась широко и лучезарно.
       Вито уже еле сдерживал себя, он завертелся на месте, теряя самообладание.
        — Ах ты… ладно… Уведите её… Пока… не трогать.
        Таня усмехнулась, разворачиваясь и взглядом не позволяя прикасаться к себе, двинулась к выходу. И не коснулись, не посмели. Часть вышла, двое остались в комнате. Вито посмотрел на меня.
        — А ты… Почему вернулся? Из-за неё? Хочешь убедиться, что Лиргамиры получили сполна? — усмехнулся он. — Или ты лично с неё хочешь должок получить? Мешать не стану.
       Он кивнул своим подручным, но когда я уже развернулся, сказал в спину:
        — Учти, поможешь ей смыться, я не то, что кишки тебе выпущу, от тебя даже пыли не останется.
       Я обернулся, похоже, я скоро привыкну, что все угрожают меня убить. Но так далеко я не заглядывал, теперь мне было позволено быть при Тане, чем я и воспользовался. Я вошёл в холодную комнату, в которой был только диван, пол и стены были такими же голыми и серыми, как и везде, только тут ещё и сырыми. Таня сидела на диване, обняв колени, и, почти вся укрывшись моей курткой, подняла голову, услышав, что я вошёл.
        — Что? За курткой пришёл? Если отдам, околею здесь, — сказала она, поёжившись.
        — Да ладно, что я фашист, что ли. Пойду, плед какой-нибудь раздобуду для тебя, — сказал я. — Ну или обогреватель. Ты… когда ела?
       Таня чуть наклонила голову:
        — В доме врага не ешь и не пей.
        — Да ладно тебе.
        — Сказала же: не буду я. 
        — Господи, до чего противная баба! — я закатил глаза.
        — Иди отсюда!
        — Иду-иду, за пледом для тебя, — сказал я, выходя.
       Но это оказалось не таким простым делом, во-первых: дом нежилой и здесь нет шкафов с бесконечным количеством тряпья, как обычно.
        — Чего ты бродишь? — спросил меня один из мордоворотов.
        — Плед нужен. И обогреватель. Холодно, она заболеет.
       Он удивлённо посмотрел на меня.
        — А тебе жалко? Всё равно… — он поднёс два пальца к виску, изображая выстрел.
       Меня передёрнуло, но я не подал виду.
        — Даже и так, и что, поиздеваемся пока?
       Он посмотрел мне в лицо, немного бледнея, потом кивнул.
        — Ну, пошли, поищем…
       Нашли мы в результате электроплитку и какое-то старое одеяло. Вошли к Тане со всем добытым добром, она уж побледнела от холода, на улице градусов семь, а внутри дома и не больше, в некоторых комнатах, в спальне и в кабинете Вито были обогреватели. Когда мы вошли, она выглянула из-под куртки на нас. Мордоворот поставил плитку на пол, включил в сеть, блин быстро нагрелся, распространяя запах калёного металла.
        — Жарить будете? — спросила Таня.
        — Размечталась, — буркнул Гоблин, потому что это был именно он. — Грейся, заморыш. Одеяло ещё.
        — С блохами, надеюсь?
        — Само собой, — сказал Гоблин, невозмутимо.
        — Вот и хорошо, всё веселее, — кивнула Таня.
       Гоблин посмотрел на неё и вышел, вернувшись через пару минут со свитером и носками в руках. 
        — На, одевайся, синяя аж. Чё не попросишь-то? Гордая?
       Таня посмотрела на него и сказала, даже с улыбкой:
        — Спасибо.
        — «Спасибо»… — смущаясь, он опустил нос. — Пожалуйста. 
       И ушёл, не оглядываясь больше.
        — Втюрился в тебя, — сказал я, усмехаясь.
        — Ты тоже типа втюрился когда-то, и что? — Таня развела руками, выбираясь из-под куртки, взяла свитер, и правда вся синяя, я даже не замечал, и, дрожа, подошла к плитке, развернула его над плиткой, будто собирая горячий воздух, а потом надела, оказавшись в нём сразу как в платье, потом тоже проделала с носками, надела их и после этого завернулась в одеяло.
        — Ох… вот теперь хорошо почти, — сказала она, зажмурившись на мгновение как кошка.
       Тут дверь открылась, и снова вошёл Гоблин с зелёным китайским термосом, такой у моей бабушки был, только большой.
       — Тут… эта… чай, в общем… Горячий ещё, — пробормотал он, краснея и от этого смущаясь ещё больше.
       Таня протянула руку.
        — Гоблин… тебя как зовут? — спросила она.
        — Ну… как… Гоблин.
        — Нет, по-человечески, — сказала Таня, продолжая смотреть на него.
        — Гоша. Георгий. Петухов.
        — Круто, Георгий Петухов, — улыбнулась Таня, глядя ему в лицо, даже в глаза, наверное. — Спасибо.
       Гоблин поспешил скрыться. Я же затрясся в беззвучном смехе.
        — Удивляюсь я, ты точно не в его вкусе, а, глянь, как запал, прям с пол тыка, как говорится. Умеешь ты с нашим братом!
       Таня качнула головой, устраиваясь на диване. 
        — Ерунду не говори. Просто жалеет, облезлых кошек всем жалко.
         — Да конечно! Рассказывай! Не скромничай, неотразимая ты, почему я сам не пойму. Красивая, конечно, но этого мало обычно…
         — Болтать пришёл? — скривилась Таня.
        — Почему бы и нет? — улыбнулся я, садясь на диван тоже. — Чаю-то выпей, жених всё-таки принёс, небось, там не подмешал ничего.
        — Да незачем им подмешивать, завезли, чёрт-те куда… не выберешься, — Таня взялась за термос.
        — Выберешься, — я помог ей отвернуть крышку от термоса, в которую я и налил чаю. Таня взяла её обеими руками, согревая ладони. — Я помогу выбраться.
        — Что? — она посмотрела на меня.
        — Что слышала. Переспишь со мной, я помогу тебе выбраться отсюда.
        — Когда переспишь?.. Сейчас? Ты чё?
        — Всегда лучше вперёд плату получить, конечно, и ты согрелась бы, — я улыбался.
        — РОман… — Таня выпрямилась, глядя на меня, и отодвинулась. — Нет, конечно… учитывая, что нас, скорее всего, поймают и убьют, обещать тебе я могла бы, что угодно…
        — Ну, вот и пообещай, — я наклонился к ней.
        — Я исполняю свои обещания, вообще зря не говорю, — сказала Таня.
        — Ну и скажи. Я знаю дорогу, и мне тут доверяют, сможем уехать так, что и не догонит никто, всю игру им сломаем. Только пообещай, что переспишь со мной. Или дай прямо сейчас?
        — Дураков нет, — сказала Таня.
       Я сложил пальцы вместе, обнимая небольшой термосок, удобнее устраиваясь на спинке дивана спиной, и сказал, глядя на свои руки, приняв как можно более равнодушный вид:
       — Сейчас все заснут, утихомирятся, и сбежим.
       — Как мы сбежим? Полный дом этих… гоблинов.
       Я покачал головой:
       — Не так их и много. Я вне подозрений, Вито уверен, что я пошёл тебя трахнуть, позволил даже, между прочим. Так что я смогу сделать, что надо.
       — А я что? В шапке-невидимке за тобой?
        — Не волнуйся, в окно вылезешь. Обычные пластиковые окна, ни решёток, ни гвоздей. Откроешь и выберешься.
        — Выберусь?.. И?
        — А я скажу тебе, что «и»… Но вначале пообещай, что переспишь со мной.
        — Да ну тебя! — отмахнулась Таня и поднесла свою импровизированную кружку к губам.
        — Не веришь? А зря. Я твой единственный шанс. У тебя же дети теперь, как я понял, не только тот сын, которого мы вместе вынашивали, хочу напомнить между строк.
       Таня посмотрела на меня.
        — Ты откуда знаешь?
        — Ну… откуда. Знаю, секрет полишинеля. Так что, ты подумай, может, спастись лучше, чем умереть во цвете лет да ещё так бесславно. Перед тем как пристрелить отымеют точно. Даже из принципа.
        — То есть ты предлагаешь себя вместо этих.
        — Я тебе жизнь предлагаю, а ты… в одну кучу меня с этими… отморозками сваливаешь.
        — Это ты с ними свалялся, РОмик.
        — Зато теперь у тебя есть возможность спасти себя и твоего прекрасного Лиргамира, которого ты, кстати, ни разу не вспомнила, пока с этим лесником развлекалась в Шьотярве.
       — Ни с кем я в Шьотярве не развлекалась, — искривилась Таня.
       — Ну да… именно поэтому этот Преображенский, который оказался совсем не Преображенским, бросил жену с дитями…
        — Ну, хватит… разговорился… — Таня отдала мне пустую крышку, ещё тёплую, притом, что её пальцы были холодны сейчас. — Иди уже, РОм, спать буду.
       Я закрутил термос и поставил его на пол у дивана так, чтобы не задеть случайно.
       — Не боишься одна? Утром казнь… — чувствуя, что от злости у меня загорелись ладони, губы, живот… — Неужели лучше умереть под десятком этих гоблинов, чем сохранить жизнь ценой данного обещания? Почему ты такая стерва?!
       Таня посмотрела на меня, устраиваясь с одеялом.
        — Ну… во-первых: я не стерва, а во-вторых: у тебя стоит.
      Я бы ударил её сейчас, честное слово, ну, правда, какого чёрта она так издевается надо мной?! Кто дал ей право?!..
        — Всё, РОмик, спать иди. А не спится, передёрни в сортире и спи.
        — Да я напередёргивался, пока за стенкой от тебя спал, чёртова ледышка!
        — Ну, вот и иди… отморозить же ничего не хочешь себе, вот и двигай.
       Я только прошипел в ответ, матерясь про себя. И всё же я не хотел, чтобы её убили, пусть Лиргамира убьют, это неизбежно, в этом я уверен, но не Таню. Я бы сам её убил…
Глава 4. Неожиданности
      Я шёл по рельсам через тёмный тоннель и думал, правильно ли я выбрал направление, или выйду вовсе не к Кропоткинской, а совсем в другую сторону. Я специально думал эту ерунду, чтобы не думать, о том, что меня может убить током, если на ночь не отключают рельсы, или сожрут какие-нибудь гигантские тоннельные крысы. И вот так я шёл в полной темноте, замирая от ужаса, потому что двигаться в полной темноте очень страшно, особенно, если вы знаете, что под ногами страшные опасности… Но вообще-то идти недалеко, всего километр, но попробуйте пройти хотя бы сто метров в темноте…
       И вдруг я увидел впереди какие-то огоньки. Мои глаза схватились за них, как за конец верёвки.  Я поспешил туда, где они шевелились, я почти бежал, боясь, что люди свернут куда-нибудь, ведь боковых коридоров очень много, я понимаю…
        — Люди! Люди! — закричал я и побежал. — Подождите!
       Меня услышали, и стали светить своими фонарями, которые становились всё ярче, чем ближе я был.
        — Марк?!.. — услышал я изумленный возглас.
       Самое удивительное, что это был голос Боги Курилова…
       …Самое удивительное – это увидеть Марка здесь, в тоннеле метро, через который мы шли с моими приятелями диггерами, с которыми я в последнее время всё чаще проводил время в желании куда-нибудь сбежать от реальности после такой «прекрасной» встречи Нового года и всего, что со мной происходило после, когда я оказался на несколько недель лишённым возможности не только говорить, но и нормально принимать пищу, и делал это через трубочку, просунутую между проволочных петель, которыми мне стянули зубы, пытаясь срастить сломанную челюсть.
       Ещё в больнице я познакомился с этими самыми диггерами, заслушался их рассказов о чудесах подземных коридоров, вырытых под Москвой сотнями поколений, и напросился с ними, как только меня выписали. Так мы и стали предпринимать эти вылазки каждую неделю, заранее договариваясь, обычно были какие-то темы у нас, всё по уму, как говориться, а после выхода их тоннелей, мы шли в какой-нибудь бар, чтобы снять напряжение страха, которое нам так нравилось, так будоражило нас.
       Предводительствовал нашей «шайкой» диггеров кандидат исторических наук, которого все называли Шаманом, почему, не знаю, мне не было так уж интересно это, потому что я прекрасно знаю, как рождаются всевозможные прозвища, из ничего, из случайного слова. Он, я полагаю, писал диссертацию, остальные, двое были аспирантами, Костя и Игорь, и один бывший военный Равиль, который пока не знал, в чём найти себя, и менял работы. Ещё несколько были непостоянными, иногда присоединялись к нам только в баре, и вот я, Боги Курилов, которого все эти люди, далёкие от искусства, не знали как известного художника, и я всё время задавался вопросом, если меня не знают интеллигентные люди, то среди кого я известен?..
       Я историей никогда не интересовался и сейчас все эти лекции нашего учёного слушал вполуха, я таскался с ними, потому что мне хотелось возбуждения моей нервной системы, моего вдохновения, упавшего ниже нуля, хоть каких-то острых ощущений и радости оттого, что мы всё же возвращались на поверхность земли из глубин, почти соседствующих с адом.
      За эти месяцы я успел увидеть здесь и какие-то «древние кладки», которым так восторгался Шаман, и монеты, и украшения, и глиняные черепки, в которых он копошился со счастливым видом, восклицая: «Времён Калиты!», и какие-то полусгнившие двери, и кости, и даже целые скелеты… Но из живых существ мы встречали только компании бомжей. Поэтому, когда сегодня, только спустившись, и до того, как прошли в один из боковых тоннелей, мы услышали отдалённый возглас, то переглянувшись, остановились в нерешительности.
        — Кто это, как вы думаете? — проговорил Шаман.
        — Может алкаш какой?
        — Тогда… может, ну его? — проговорил Костя.
      Шаман посмотрел на аспиранта и сказал:
        — Тут легко заплутать, погибнуть может неподготовленный человек. Тем более, видишь, сегодня свет чего-то повырубили везде…
       Он посветил в тоннель, вдали мы увидели светлую фигуру, спешившего к нам человека. Странно, в такой светлой одежде здесь, под землёй никто не ходил. Человек замахал руками, привлекая наше внимание.
        — Мне кажется, он зовёт на помощь?
        — Обкуренный какой-то… — опять вставил Костя.
        — Да погоди ты! Что ты, то пьяный, то… разбираешься, что ли? — поморщился Равиль. — Эксперт тоже мне. 
        — Ну как… что тут человеку делать в такое время? Только под кумаром. Да ещё одет вон… в беж. Кто по тоннелям в такой одежде ползает? Мажор обкуренный, я отвечаю. Небось, в шутку или на спор…
        — Ну, в любом случае, помочь надо, что мы его тут оставим? — проговорил Шаман, хотя и не очень уверенно, ведь заняться этим человеком значило, отказаться от нашей вылазки. Думаю, он надеялся, что всё обойдётся, как говорится, малой кровью. С другой стороны, пройти мимо человека, просящего о помощи, наверное, мало, кто способен.
       Мы все светили на приближающийся к нам из кромешной тьмы объект, действительно странно, никогда вот так полностью свет здесь не выключают, всегда какой-то дежурный горит. Мне, признаться, было безразлично, спасать этого придурка, непонятно как заплутавшего в тоннеле, или идти опять в затхлые побочные коридоры и восхищаться находками Шамана. Поэтому я спокойно ждал, чем кончится эта ерунда, я даже не светил в тоннель, как остальные, я просто терпеливо ждал, пока он добежит до нас. И чем ближе он был, тем невероятнее казалось то, что я видел. Когда же сомневаться стало уже невозможно, из меня само выскочило:
        — Марк?!..
        — Ты что знаешь его?
       Ну, ещё бы… Хоть он и был сейчас совсем не похож на себя, каким я помнил его с зимы, полнее, красивее, благополучнее, чем он был тогда на Новый год, даже как-то красиво загорелый в светлом джемпере и светлых мягких брюках, наверху на улице холодная погода и довольно грязно, потому что снега в городе нет, но пыль под дождями превращается в слякоть. А он во всём этом, светлый, и даже не испачканный здесь, в подземелье.
        — Боги?! — изумлённо выдохнул запыхавшийся от бега Марк, подняв руку, чтобы прикрыть глаза от света, которым мы слепили его.
        — Я же говорю, укуренный, Богами нас называет… — проговорил Костя.
        — Погоди, Костя, — он посмотрел на меняя. — Богдан, ты его знаешь?
        — Знаю… Это мой друг. Который мне челюсть сломал, — сказал я.
       В больнице Шаману я рассказал, как попал туда, не то, что было в действительности, но сказал, что поссорился с единственным своим настоящим другом после десяти лет дружбы и его возвращения с того света. А теперь этот самый мой друг непонятно, каким образом оказался здесь, в подземелье, куда я регулярно спускаюсь, чтобы развлечь свою унылую жизнь, какой она стала без них, Марка и Тани. 
        — Он?!
        — Он, — кивнул я.
       И, отдав Игорю, который стоял рядом, фонарь, я вышел к Марку.
        — По-ачему ты здесь? — проговорил Марк, с изумлением разглядывая меня.
       Удивляться было чему, одет-то я был, как положено нам здесь, в брезентовую куртку и штаны, на поясе ножи, рюкзак на спине.
        — Могу и тебя спросить, — сказал я, подняв руки, не решаясь коснуться его после того, что произошло между нами зимой, но он опередил меня, всегда он был главным, так и сейчас, он просто улыбнулся своими глазами, казавшимися тёмными сейчас здесь в контрастной полутьме, и, хлопнув меня по плечам, даже обнял, прижав к себе на мгновение.
        — Ты… Марк, ты прости меня за…
        — Ну… я тоже не думал, что челюсть сломаю тебе, — улыбнулся Марк. — Ты… вообще это удивительно, до чего, кстати, что мы встретились тут.
        — Кстати? Что случилось?
        — Случилось, Боги. Таня в беде.
        — Чиво?.. Что случилось опять?
        — Парни, мы вам не мешаем? — нетерпеливо спросил Равиль.
       Я спохватился, хотя мне было сложно, потому что он огорошил меня своими словами о Тане.
        — Да… мужики, познакомьтесь, это Марк Лиргамир, мой друг. А это мои новые друзья, диггеры: Шаман, Костя, Игорь и Равиль.
       Марк, как истинный аристократ, с уважением поздоровался за руку с каждым, и даже нашёл в себе силы радушно улыбнуться.
       — Я… помешал вам здесь, должно быть?
       — Ну, вообще-то… когда в подземелье появляется фея Белоснежка да, это немного напрягает, — скорчил рожу Равиль. — Ты как оказался-то здесь, Марк Лиргамир?
        — Мою жену похитили бандиты, а меня заперли на станции. Вон… на «Арбатской». Свет погас, я пошёл по рельсам… а тут вы.
       — Зачем её похитили? Долги отдавать не хочешь? — хмыкнул Игорек, который до сих пор молчал.
        — Ну… в общем, да.
        — Что, и дети есть? — спросил Равиль.
        — Двое, да.
        — Двое?! — снова изумился я.
       Марк посмотрел на меня.
        — Двое, Боги. Сынок Ленина оказался сиротой… ну и… — он пожал плечами, показывая, что иначе не мог поступить. Понятно, Таня не молча пройти мимо, конечно…
        — Тогда спасать жену надо. Растить детей без матери, это…
        — Мы можем помочь? — спросил Игорек.
        — Я не знаю… наверное, но… я пока не знаю как… — он посмотрел на меня. — Боги, ты можешь пойти со мной? Прямо сейчас?
        — Богдан, почему ты «Боги»? — спросил Костя, усмехаясь.
       Я пожал плечами.
        — Таня назвала так.
       Он обернулся на остальных, наверное, скорчил какую-то рожу, потому что все взялись усмехаться.
       — Ладно, Богдан, позвони, если будем нужны, — сказал Шаман, прерывая общее веселье.
       Они потянулись по заранее намеченному маршруту, думаю, все были довольны, что всё решилось без отмены похода. Я посмотрел на Марка.
       — Так идея в том, что мы выходим наверх или…
       — «Или»? Ты… щас шутишь, Курилыч?! — Марк посмотрел на меня.
       Я пожал плечами:
        — Ну откуда мне знать, может быть, ты должен подземным ходом в Кремль попасть и убить президента, чтобы спасти твою жену.
        — О-о… ты начал острить? Это что-то новенькое… получается ужасно, больше не пытайся, Островитянин, юмор — не твоё, — Марк покачал головой. — Слушай… у тебя… в рюкзаке твоём воды нет? В горле пересохло…
       Я полез в рюкзак, а Марк тем временем в карман и, будто в обмен на воду, дал мне смятый лист. Я прочёл отпечатанный на принтере текст, картина немного прояснилась, вот только, что дальше делать, было не ясно. Но надо выйти на поверхность земли для начала.
        — Идём, — сказал я и повёл его к выходу, к тому проходу, каким входили мы, технический коридор, ведущий наверх.
        — Ты так и не сказал, что ты тут делаешь, — сказал Марк.
        — Ну… тебя искал, похоже. Во всяком случае, то, что мы встретились —  точно твоя большая удача. Ты вообще, похоже, счастливчик.
        — Тебе не кажется, что мы поменялись ролями? — вздохнул Марк. — Ты всё время шутишь, а я жду, когда ты перестанешь дурака валять.
       Я засмеялся:
        — Что, бесит?
        — Да блин, не то слово!
        — Вот и почувствуй себя в моей шкуре и как приятно с тобой общаться.
        — Начинай… общаться ему неприятно. Не общались год, неужели не соскучился?
        — Я соскучился, а ты мне морду разворотил.
       Марк остановился, делаясь неожиданно серьезным.
        — Послушай… если ты хочешь, мы это обсудим, конечно, но, мне кажется, ты сам понял всё, — сказал он, зло поднимая плечи, и в плечах-то вырос, чёрт его дери, хорошеет прямо на глазах.
        — Я… нет, не понимаю. Не понимаю я! Почему вдруг так изменились правила игры? Что такого произошло? Что твоё вранье про «не по этой части» внезапно перестало работать? Ты теперь по этой самой части? Прям весь нормальный? Нормальный муж и отец? Так ты ведь сам те правила завёл и вдруг решил сменить их, почему?! Почему, Марк?! Я не могу понять! Это взрывает мне мозг просто! — заорал я, чувствуя, что слепну от гнева и готов врезать ему.
        — Ты поэтому под землю залез, чтобы мозг похоронить тут?! Потому что он умер у тебя и сгнить успел, пока мы не встречались?! — вскричал и Марк в свою очередь. У него, в отличие от меня, с юмором всё хорошо.
       — Может чего и сгнило, но… Ладно… — я выдохнул, отворачиваясь. Но меня ещё не отпускало: — Я мог бы убить тебя и здесь где-нибудь труп бросить, Шаман найдёт через пару лет твой скелет…
       Марк закатил глаза:
        — Да убей, Господи! Убей, Боги!.. Вас, убивателей на мою шею… Вито завтра убьёт, можешь очень-то не париться, не спешить, только он и Таню убьёт немного раньше меня. А если меня не получит для убийства, то тем более убьёт, она ему теперь без надобности.
        — Теперь?
        — Да, Боги… — Марк посмотрел мне в глаза.
        — То есть… у Вито теперь есть…
       Марк болезненно поморщился.
        — Слушай, давай не будем сейчас… потом, живы будем, расскажу. Если захочешь. Но сейчас… Господи, Курилыч, выйдем уже отсюда, ненавижу тесноту, да ещё под землёй.
        — Да пришли уже, не ной, — сказала я, открывая дверь наружу.
      Мы вышли на улицу, Марк вдохнул полной грудью и развернулся, оглядываясь.
       — Господи… благословение! Наконец-то! Ненавижу подземелья.
       — Куда теперь? — спросил я.
       — К тебе. Или у тебя Табуретка там?.. Черт… так, ладно, всё равно. Поехали к нам.
       — Куда «к вам»?
       — На Поварскую, дом не купил ещё… А там ремонт окончен давно.
       — Погоди-ка… дом? — нахмурился я.
       — Большая семья у нас теперь, Боги, двое детей, — Марк посмотрел на меня, будто не желая извиняться, но всё же извиняясь при этом. Странно, при всём своём природном высокомерии, он всегда стеснялся своего положения, своего богатства, даже своей прекрасной внешности, не считая это заслугой. Но и то, что семья стала большая, тоже нет его заслуги. А вот в том, что у него вообще есть семья, есть. Он как-то смог то, чего не смог я. Почему ему это удалось? Как? В чем его секрет?
        — То есть вы теперь в доме будете жить? Как настоящие богатенькие «новые русские», это же пошлость, Марк.
        — Пошлость, Курилов, это с Табуреткой ради удобства жить, — сказал Марк, посмотрев мне в глаза, будто пытался спровоцировать меня.
       — Я по-другому жил, пока вы не погибли… — сказал я, напоминая ему, что мы все жили иначе.
       — Ну не начинай опять по кругу… — поморщился Марк, оборачиваюсь по сторонам. — Машину поймать надо.
        — Тут идти-то, рукой подать.
        – Холодно, замёрзну я, не одет, не видишь?
        — А почему ты вообще в таком виде?
        — С южных краёв прилетел, Боги. Таню похитили прямо из-под  носа.
        — У тебя из-под носа? — засмеялся я. — Как же ты…
        — Ну хватит, «как»… — раздражённо проговорил Марк. — У тебя есть телефон?
      Я достал телефон и отдал ему. Марк лишь кивнул благодарно и стал набирать цифры номера. Через мгновение ему ответили, ждали звонка, очевидно.
       — Филипп, да… Я на «Кропоткинской». Да нормально, холодно только, а?.. Хорошо…
       Он отключился и отдал мне телефон.
       — Сейчас приедут.
        — Я так и буду в этом прикиде ходить?
       Марк оглядел меня.
        — Ну… Сермяга, ты сам в это вырядился.
        — А ты хотел, чтобы я в таком, как ты, кашемире по пещерам ползал?
        — Я вообще не хотел бы, чтобы ты ползал по пещерам. Хотя сегодня, конечно, это счастье, что ты там ползал. Хочешь, заедем к тебе домой? До шести утра у нас железно время есть, — сказал Марк.
       Не успел он договорить, как возле нас притормозила ауди, мы забрались внутрь.
        — Ох, включи печку пожарче, околел я.
        — Одеваться надо, — сказал я.
        — Только не умничай, Островитянин, — покачал головой Марк, потирая озябшие плечи.
Глава 5. Разминка
       Как я и предполагал, около двух ночи все давно и глубоко заснули, кроме пары «часовых» в будущей веранде, которую они отапливали большой электроплитой. Я даже зашёл к ним, разжиться сигаретами. Они смотрели какой-то боевик с Ван Даммом по видеодвойке, что стояла у них, плёнка была дрянная, шуршала и гудела.
        — Чего не спишь-то? Потрахался хоть, по старой памяти? — спросил один, раскрывая пачку Lucky Stricke.
        — Потрахался, — осклабился я.
        — И как вы с такими тощими девками?.. Всё равно, что на куче хвороста уснуть, — милостиво щёлкая зажигалкой.
        — А ты, лапоть, на девок спать залазишь? — заржал второй.
       Они ещё подкалывали друг друга и ржали, а я вышел во двор, как бы покурить, и взрезал колёса всем машинам, кроме одной. Вернувшись, выслушал ещё пару солёных шуточек в смысле идти «повторить», потому что завтра такой возможности у меня может и не быть.
       Я вошёл в комнату к Тане, осторожно, чтобы не шуметь, открыл окно, а потом подошёл к дивану, чтобы разбудить её. Но она уже сама проснулась.
        — Ты… что, Ром?
        — Ш-ш-ш! — прошипел я. — Вставай, идём, пока тихо всё.
       Таня спустила ноги в большущих серых носках на пол, один соскользнул и свалился с её ножки, это выглядело так мило и волнующе, и пяточка у неё маленькая и круглая, в ладони поместится легко, как розовое яблоко, у бабушки было целое дерево таких, ранет, кажется…
        — Надевай свои эскадрильи, не по погоде, конечно, там холод, земля скрипит под ногами…
      Она смотрела на меня изумленно, почти зачарованно, ну что же, такой взгляд уже стоит того, чтобы рискнуть.
        — Ты… серьёзно? РОман… да ты что?.. Они тебя убьют.
        — Сначала пусть поймают! — радостно сказал я. — Может твой Лиргамир ловчее окажется... Я вылезу в окно, ты за мной, тут невысоко, я подхвачу.
        — С ума ты сошёл… — пробормотала Таня, но поднялась.
        А я выбрался в окно почти бесшумно, Таня подошла, выглядывая изнури, я протянул руки.
        — Давай!
         — Ох, Господи… может лучше пусть пристрелят? — прошептала она и скорчила рожицу, качнув головой, надо же, и в такую минуту не может не шутить.
       Подняв платье, торчащее из-под большущего свитера, она села задом на подоконник, а после, развернувшись ко мне, спрыгнула вниз, прямо мне в руки. Лёгкая, тоненькая, под этим огромным свитером, как кошка под пушистой шёрсткой, а ведь я не обнимал её ни разу, вообще никогда, поэтому я не удержался и сжал её в руках, невольно задерживая.
        — Ну, ты что, Ромка? — выдохнула Таня, отстраняясь и выскальзывая из моих рук. И это «Ромка»… от неё пахнет так славно, она наполнила этот свитер ароматом моря и каких-то слабых сладковато-прозрачных духов, я склонил лицо к ней, её волосы коснулись моего лица, нежные и гладкие… совсем…
       Пришлось выдохнуть и вспомнить о том, зачем мы вообще выбрались сюда.
        — Сюда, Таня! — сказал я, потянув её за руку к машине, которую я оставил неприкосновенной. — Только тихо, не хлопай дверью.
       Я открыл машину ключами, которые стащил, пока шастал через веранду.
        — Тань, давай выкатим через ворота, а там заведём? Не то палить начнут, на фиг под пули…
       Она только кивнула, готовая слушаться, и это тоже так возбуждает…
       Мы выкатили машину за ворота, хрустя промерзшей к ночи землей, оказавшись за воротами, я махнул Тане, чтобы садилась, она села и я сел, завёл машину, и мы рванули.
        — Надо было взорвать на фиг, — сказала Таня.
        — Откуда взрывчатка?
        — Бензина бы разлил, дорожкой к воротам, мы бы и подожгли…
       Я с удивлением посмотрел на неё.
        — Ну и ну, ты… кровожадная, однако, — ответил я.
        — Что есть, то есть, — кивнула Таня.
         – Но, извини, мысли не дошли…
        — Телефон есть у тебя?
        — Есть…
        — Дай сюда, — она посмотрела на меня.
       Я полез в карман, вытащил с трудом, вильнув на дороге от возни. Протянул Тане.
        — Зачем тебе?
       Она открыла окно и выбросила телефон в щель.
        — Ты что творишь? Взбесилась? — вскричал я. — Можно было просто выключить.
        — Новый купишь, не ори, — поморщилась Таня. — И по выключенному отследить можно, где угодно. Не знал?
       Мне хотелось выругаться. Вот что натворила? Я ни одного номера наизусть не помню, чтоб ты провалилась, Таня…
        — Погони-то нет, не слышали?
        — Я колёса попортил, так что не будет погони.
       Таня нервно рассмеялась:
        — Разозлится теперь рыжая крыса.
       Я опять посмотрел на неё.
        — Ты не заболей, смотри.
        — Не дождутся… — сказала Таня. — И куда мы едем?
        Вообще-то это вопрос, действительно, куда мы едем.
        — Можно ко мне.
        — Они знают, где ты живёшь?
        — Знают, думаю… — сказал я, осознавая, что я теперь под ударом.
        — Тогда нельзя. Поехали на Поварскую, в центр. Там точно никто искать не будет… — сказала Таня.
      
       … Мы заехали ко мне домой, Оли не было, кстати, напрасно Марк считал, что мы с ней живём как настоящая семья, это было не так, то есть со стороны, вероятно, было очень похоже, и Табуретка, возможно, считала, что у нас, что называется, «гражданский брак», никогда не понимал, что под этими словам скрывается, ведь церковный брак без гражданского, то есть, нормально оформленного в ЗАГСе, у нас не признавали, так зачем путать понятия. Но меня это не волновало, у меня было много женщин из-за того, что не было единственной, хотя… Хотя, неправда, и тогда были, при Тане, она знала, и меня сводило с ума, что ей было это безразлично. Более того, она едва ли не сватала мне новых «невест», за что мне хотелось придушить её время от времени, это ведь означало желание избавиться от меня. И какая досада, что этого желания не было в Олечке.
       Но сегодня в моей мастерской, которая вообще-то принадлежала Тане, а я нагло жил в ней столько лет, никого не было.
        — Где ж Олечка? — спросил Марк.
        — Нету сегодня.
        — Вот ты по подземным пещерам и шаришься, пока твоей дома нет.
        — Пошляк ты, Марк Борисыч. Озабоченный.
        — Есть такое! — захохотал Марк, оживляясь, впервые за вечер.
       Я подумал, что рожу бы ему набить, этому озабоченному, так он меня развёл когда-то на свою бесполость, уши я развесил тогда и всё проворонил, и вот он, хитрый лис, ещё и хохочет, как он озабочен своей женой, моей Таней… Но лучше об этом не думать, морду-то пока он мне начистил. Это потому что она с ним, она делает его таким, сильным, способным на всё… Что будет, если она умрет? Вот убьёт её Вито. Что будет с ним? Почему мне казалось, что его просто не станет тогда?..
       А ведь я прожил целый год, думая, что она умерла. Я выжил… И сейчас смотрел на него, такого… красивого, каким он ещё не был, и чувствовал, что то, что он такой, потому что наполнился ею до краёв, она позволила ему это. Да-да, и позволять любить себя можно вполне, и нет. Похоже, теперь ему было позволено всё…
       И если у него отнимут это? Отнимут её? Вся эта жизнь, которая сейчас плещется в нём, перехлёстывая за край, будет убита, что останется? Он умрёт. Я не сомневался… как странно, я никогда не был сентиментальным романтиком, и не верил, что кто-то может умереть от любви, но сейчас, глядя на Марка, которого я знаю так давно и, оказывается, вовсе не знаю, я понимал, что, может быть, это последняя улыбка в его жизни, последний вечер, точнее ночь…
        — Есть хочешь? — спросил я.
        — Есть? Есть… хочу, да. И даже очень, — сказал Марк, будто удивляясь самому себе. — Ем вообще, как этот… Растолстел, видишь, Боги, портки на резинке ношу, скоро здоровее тебя буду.
        — Ничего, тебе идёт, только в плечах шире, не переживай, — усмехнулся я, с внутренней досадой признавая очевидное. 
        — Да? — с удивлением спросил Марк. — А я думал, старею.
        — Тогда пусть все так стареют, — улыбнулся я.
       Пока мариновалось мясо, я успел принять душ и переодеться, и пока жарил его, Марк разговаривал по телефону, принимая звонки и набирая номера сам, денег, боюсь, на телефоне не хватит…
         — Вина выпьем? — спросил я, поставив тарелку перед Марком.
        Мясо выглядело прекрасно, зелень я сам выбирал в хорошем магазине недалеко отсюда, и вино хорошее у меня тоже было… 
       Марк поднял голову.
         — Вина?.. — с сомнением произнес он. — Я пить-то не умею, Боги, мне крышу сносит как пятикласснику.
        — Да ладно, от бокала ничего не снесёт. В крайнем случае, я поймаю.
        — Вот врёшь, а я верю… — улыбнулся Марк.
       И мы выпили немного. То есть для меня немного, я даже не почувствовал хмеля, красное вино для меня как компот, а Марк опьянел, выпили-то бутылку на двоих, что тут можно почувствовать, не понимаю, а Марк окосел, расслабился и рассказал мне то, чего я не знал, то, что происходило в эти месяцы. Он рассказывал уже легко, для него это прошлое, настоящее пугает его куда больше, поэтому и опьянел так, и о событиях трехмесячной давности говорил, будто они происходили не с ними — легко и быстро, штришками. Так я узнал, что Тане сделали операцию на сердце и что Марк под страхом Таниной смерти, позволил взять у неё клетки, и за это после разгромил бизнес Вито, и он мстит теперь… По крайней мере, появилось понимание происходящего.
       И вдруг Марк спросил меня:
       — Почему вы с Табуреткой не родите детей?
       — Что? — удивился я. — А что? Советуешь? Ты же теперь опытный папаша. И как это? Нравится тебе?
       Марк посмотрел на меня, у глаз появились складочки, которых я не замечал прежде, какие-то хорошие складочки.
        — Нравится? — хохотнул он. — Да ты чё, Островитянин? Это… пипец полнейший. Мало того, что им внимание надо просто круглые сутки, беспрерывно, постоянно и всегда, не успеешь глаза закрыть или спину расслабить, уже бегут или орут или… Ох… пипец, в общем. Но это мало, Таня ещё только ими озабочена, будто меня нет, или я второстепенный член предложения. Их она слышит, их видит, о них думает, обнимает и целует, а меня замечает, только если я в себя её носом ткну… Так что не нравится совсем. Ужасно. Моя жизнь перевернулась. К тому же всюду беспорядок, игрушки, крошки, какие-то пятна появляются…
       Марк глотнул остатки вина из бокала. А потом снова посмотрел на меня, я не ошибся, всё это, включая слово «ужасно» он говорил всё с теми же симпатичными складочками у глаз.
        — Да… всё очень плохо, Боги и я тыщу раз понял, что я даже не представлял, что это такое на самом деле. И мне совсем не нравится. Но… — и Марк улыбнулся, и улыбнулся так, как до сих пор не улыбался, всё лицо его стало необыкновенно милым, и даже если бы оно не было таким красивым, в этот момент оно осветилось удивительным внутренним сиянием. — Когда я слышу слово «папа»…
      Он перевёл дыхание, и даже поднёс руку к глазам.
       — Боги… я не могу передать тебе, что я почувствовал, когда этот малыш, Никита, сын Книжника, когда он вдруг признал во мне своего отца… Не знаю уж, чем я показался ему похожим, да это и неважно… Главное, что он сам, понимаешь, он сам… он сказал, что я его папа, — он посмотрел на меня, его глаза блестели от слёз, а голос дрогнул…
      Марк потёр глаза, отворачиваясь, я ещё не заставал его таким…
        — Ну а… младший? Володя? Это же твой кровный сын…
       Марк снова посмотрел на меня.
        — Ты не представляешь! Ну, во-первых: я никогда не видел младенца красивее. А во-вторых: он такой умный… это удивительно. Мне иногда кажется, что взрослый он, а не я, так он смотрит и слушает. И смышлёный, всё схватывает на лету. Учили тут на горшок ходить… Господи, кажется, что может быть противнее? Но представь… один раз умудрился сделать это в горшок, всё понял, и теперь его не заставишь в подгузник обкакаться.
     Я расхохотался, Марк подхватил, и мы с ним просмеялись, задыхаясь и хрюкая, несколько минут. В конце концов, Марк осовел, время было около трёх, и я предложил ему лечь поспать. Марк поднял на меня покрасневшие глаза.
        — Спать?..
        — Ты сам сказал, что до шести есть время.
        Марк посмотрел на часы.
        — Да я не усну.
        — Ты уже спишь, — сказал я. — Если сейчас не ляжешь, мордой в тарелке уснёшь. Давай… пошли.
        — Куда пошли?.. — Марк поднялся, качнувшись. Я шагнул к нему, опасаясь, что он упадёт, Марк посмотрел на меня. — Прости, Курилыч, я, конечно… слава дурная, но… нет.
        — Дурень, — сказал я, не коснувшись его. — Диван вон, ложись, не упади.
       Марк завалился на диван, где и я любил прикорнуть во время ночных бдений, когда вдохновение не отпускало меня спать. Здесь оставались на ночлег мои приятели, и те, с кем мы работали, тоже нередко, Оля бывала этим недовольна, и мне все время хотелось напомнить ей, что даже эта мастерская не только не её, но даже не моя. Но я молчал, мне не хотелось ссор, мне хотелось выгнать её, но сделать это так, чтобы она просто пропала и всё, без выяснений, слёз, обвинений и прочих сотрясаний воздуха. Но поскольку это было невозможно, я просто жил каждый день, не думая, как будет завтра…

       Мы вышли из машины у ворот их двора, где они жили некогда с Марком. Таня набрала код на калитке, и мы прошли дальше.
        — В подъезд-то войдём? Там консьержка, я смотрю.
        — Я тебя умоляю, — усмехнулась Таня.
       И, действительно, мы прошли без затруднений, и дверь в квартиру открыли при помощи ключа, который Таня взяла в углублении притолоки.
        — И вы вот так просто ключи оставляете? — удивился я.
        — Не переживай за нас, никто чужой не войдет, — сказала Таня, входя внутрь.
       Тут пахло свежим ремонтом, и то, как Таня оглядывала стены, я понял, что она его пока не видела.
        — Ну, проходи, — сказала она, обернувшись на меня в проёме гостиной.
       Всё было здесь белым с большим количеством зеркал, каплями хрусталя, тонкими брызгами золота и серебра, спокойная роскошь. Очень дорогая роскошь, добавлю от себя, я только начал вникать в этот мир и разбираться во всех брендах и их стоимости, но ощущения от этой квартиры не как от теперешних «евроремонтов», которые были, по сути, дешевой бутафорией, совсем иное я увидел, даже почувствовал здесь. Здесь не было антиквариата, как я предполагал, и как считали у Вито, что мажор Лиргамир живёт за счёт наследства. Может быть, конечно, он продал всё или что-то, чтобы так обустроить этот дом, то есть, квартиры, конечно, но ощущение было как от дома, в объединяющем смысле, то есть места, где живёт семья.
       Я обернулся на Таню. Она смотрела вокруг с интересом и удовольствием.
        — Ты что, давно не была?
        — Давно… Марк ремонт сделал, я не видела ещё… сделал, как я люблю… — она задумчиво улыбнулась, проходя по комнатам.
      Я шёл за ней, было интересно и эту квартиру рассмотреть, их гнездо, и видеть, как она сама смотрит, как оценивает то, что видит. Она открыла одну из комнат, ею оказалась детская. Только здесь я увидел фотографии самой Тани и её Лиргамира. В тонкой серебряной рамке, две свадебные фотографии. Разного времени, это точно. И сами они выглядели по-разному, и одежда на них, да и качество фото. Те, старые были шикарные чёрно-белые, сделанные очень хорошим фотографом, может быть, даже из модной среды, я вижу, выставлен свет, ракурс и получился кадр изумительной красоты, таких не встретишь, выбран, небось, из сотни других. Второй, современный, на любительскую камеру, и цветной. Но если первый идеальный и они оба совершенной красоты, даже их одежда и причёски идеальные, их лица, их позы. А вторая… изумительная. Она любительская, плохого качества, но оба смеются, не улыбаются красивыми симметричными улыбками, как на первой, а хохочут во все свои зубы и от этого снимка невозможно отвести взгляд, так они ослепительны, так изумительно хороши.
        — Почему у вас две свадебные фотографии? — спросил я.
        — Ну как почему?.. — сказала Таня, подойдя ко мне, я стоял напротив фотографий, висевших на стене, и посмотрела на них с улыбкой. — Потому что… Мы же умерли. И вот, воскресли.
        — Почему две кровати здесь, в детской? — спросил я, от Кати я знал, что Лиргамиры оформили усыновление сына Книжника, от которого отказалась мать, но я хотел услышать, как она об этом скажет.
       А Таня легко и, не задумываясь, ответила:
        — Потому что у нас двое детей, Никита и Володя.
        — Ты родила двойню?
        — Считай, что так… Идём, я спать хочу, — сказала Таня, и у меня стало горячо в животе.
       Но оказалось, что напрасно. Она открыла дверь в одну из комнат, здесь оказалась ещё одна спальня, всё светлое как везде.
        — Ложись. Не знаю, есть ли бельё… но стелить тебе я не в силах, так что, если хочешь, стелись сам. Гостевая ванная налево, как выйдешь.
        — Тань… — я остановил её на пороге.
       Она обернулась, усталая и бледная, всё в том же громоздком свитере.
        — Ну что, РОман?
        — А… к тебе можно?
        — Спи, говорю, — сказала она и закрыла дверь, уходя. 
       Я собрался раздеться, но услышал, что она разговаривает за дверью, мне стало любопытно, и я вышел из комнаты, как был, без свитера, в одной футболке и увидел, что она говорит по телефону, по городскому телефону. С изумлением я прислушался, и понял, что она говорит с Лиргамиром…
        — Да, Марик… хорошо. Хорошо, я поняла. Да, я жду… — и положила трубку.
       Я подошёл к ней.
        — Ты… что? Ты позвонила Лиргамиру?
      Таня обернулась и посмотрела на меня.
        — Да. А что?
        — То есть мой телефон в форточку, а сама звонишь?
        — Это городской номер, никто его не отслеживает, никто нас здесь не ждал.
        — И… что?
        — Что… Сейчас Марк приедет, — она пожала плечами.
        — Вот так… просто?
        — Просто? Ну как сказать…
       Я смотрел на неё и не мог понять, как она вот так просто позвонила своему мужу и спокойно смотрит на меня сейчас, будто ничего особенного вообще не произошло и не происходит.
        — И что… он сейчас приедет сюда, твой Лиргамир? — спросил я, чувствуя страх едва ли не больший, чем от перспективы вновь встретиться с Вито. Да не едва ли, а больший, я присутствовал тогда, в больнице, когда Вито постарался унизить его, и когда заставил отдать то, что никто и никогда не отдаёт. А я видел и слышал всё, что происходило тогда и всё, что было произнесено. И он запомнил меня, я не сомневаюсь…
        — Да, сейчас приедет. Ты чего испугался?
        — Ну… может, я свалю куда-нибудь? — неуверенно проговорил я.
        — Куда? — спросила Таня. — Спать не хочешь?
        — Какой сон, смеёшься… — проговорил я.
        — Накормить не смогу, уж извини, еды тут нет, — сказала Таня, забираясь в кресло с ногами.
       Я сел во второе кресло, напротив.
        — Послушай… а как ты его номер-то?.. Ты его помнишь, что ли?
        — Помню, а что особенного? — удивилась Таня.
       Что особенного… я вот не помню ни одного. Таня включила телевизор и принялась переключать каналы, ненавижу, когда кто-то так делает, а сам делаю точно то же. Но не успели мы просидеть и десяти минут, как входная дверь с размахом раскрылась и Таня поднялась, спеша в прихожую, но успела только выйти в коридор, как попала в руки этого своего Лиргамира, влетевшего в квартиру. Он сжал её в руках, прижимая к себе, и сам весь прижался к ней, телом, ногами, руками, лицом. Я ещё никогда не видел, чтобы кто-то так обнимал кого-нибудь, будто они не виделись несколько лет.
        — Цела… — выдохнул он, наконец, продержав целую вечность. И заговорил, целуя её в волосы на макушке, ероша их пальцами. — Господи, Танюшка…
       Он потянул её за волосы на затылке, отстраняя лицо, чтобы посмотреть в него, опустив ресницы, я думал, поцелует, но он не стал, коснулся кончиками пальцев, провёл по шее. Увидел синяк на губах…
        — Убью их всех. Сам… — сорвавшись на сип, проговорил он.
      Таня улыбнулась мягко, я никогда её такой не видел.
        — Всех не надо, — она тронула его лицо пальцами.
       Ну, какие чудные люди, чего они трогаются-то, как слепые? Странная парочка. Я вообще впервые видел Таню с мужчиной, которого она любит, я вдруг сейчас это осознал, я сейчас это видел, это было ощутимо и так плотно, словно можно резать ножом. А Лиргамир, между тем, снова обнял её, прижимая к себе.
       За ним, оказывается, вошёл ещё один человек, бородатый и крепкий, и сейчас он с удивлением смотрел на меня. Наконец и Лиргамир выпрямился, прервав свой любовный припадок, и тоже увидел меня, странным образом отодвигая Таню себе за спину, будто опасался, что с моей стороны ей грозит опасность. Он изменился с зимы, и стал ещё противнее оттого, что стал красивее и даже с виду сильнее.
        — Почему вы здесь? — спросил он, наконец, сухим и жестким голосом.
        — Погоди, Марк, Роман помог мне бежать от Вито, — сказала Таня, выходя из-за его спины.
       Лиргамир обернулся на неё, потом снова посмотрел на меня.
        — Чего ты хочешь за это? — спросил он, пробуравливая меня взглядом, ставшим тёмным сейчас. — Денег? Скажи сколько, я заплачу.
        — Нет, я… ничего я не хочу, никаких денег. Я просто отдал долг, — сказал я, посмотрев Тане в глаза.
        Она вздохнула, отворачиваясь, и тут увидела второго, по лицу пробежала улыбка или удивление, я не понял в профиль.
        — Боги? Что, помирились? — она подошла к нему и обняла, прижав его руки к его бокам, так что он не мог поднять их и обнять её. — Слава Богу.
        — Слава Богу, что ты жива-здорова, а то Марк  напился со страху за тебя, — улыбнулся богатырь, глядя на Таню… он смотрел не так как Лиргамир, и не так как кто-то ещё, даже не так как Преображенский, точнее, Бадмаев, с какой-то своей, яркой и очень разнообразной гаммой чувств.
        — Да я чувствую, — засмеялась Таня. — Праздновали, небось, что я пропала, а я тут как тут.
        — Да… это точно, не успели даже напраздноваться, — сказал Лиргамир. — Только Курилыч девок вызвал, тут ты звонишь. Пришлось их оставить полы в Богиной берлоге мыть.
        — Чегой-то полы мыть? Олечка очень даже прекрасно их моет.
       Лиргамир покачал головой, смеясь:
       — Может Табуретка что-то и моет там у тебя, но не полы. Таня, полы у него пыльные и вообще никакого уюта!
       — Правильно, это мужская берлога, какой уют?! Тань, не слушай его…
       Таня засмеялась, и они засмеялись тоже вместе с ней, вообще мне показалось, они давнишние друзья все трое. А потом я вспомнил, что слышал это имя Боги Курилов, известный, между прочим, художник, так вот он…
        — Ну что вы смеётесь над Табуреткой? — сказала Таня. — Она художник, имеет право быть немного безалаберной.
        — Кто художник? Табуретка? — Лиргамир преувеличенно удивился. — Ты художник, Островитянин тоже, но Табуретка… она Табуретка.
       Они опять грохнули хохотать.
        — Да ну вас! Зато она добрая.
        — Тогда уж скорее художник! Нашла добрую, Тань, да ты чего?
        Таня покачала головой, хотя сдержаться и не смеяться не могла.
        — Ну ладно этот, вечно нос выше лба, но ты-то, Боги, чего хихикаешь? — сказала она с укоризной.
        Но всё же они вспомнили обо мне, обернулись, и Лиргамир сказал:
        — Если вы считаете, что мы вам ничего не должны, то могу только поблагодарить за помощь.
       Вот как реагировать на такое? Вот кем он себя считает? Принцем крови или вообще царем? Сволочь белёсая… Но мне ничего не оставалось, как только убраться.
        — Да-да, — сказал я, двинувшись к выходу.
       Таня всё же шагнула ко мне до того, как я вышел вон, и обняла уже в передней перед дверью.
        — Спасибо, Ромик, приятно было ошибиться в тебе, — сказала она, подняв глаза на меня.
        — Думала, я говно?
        — Ну-у…
        — На самом деле, может статься, я ещё большее говно… Ладно, Таня… Вообще рад был снова увидеть тебя. И рад, что всё у тебя хорошо. Не понимаю, правда, как это возможно, но… Ладно, пока. Может и увидимся когда-нибудь.
        — Стой, куда «пока»? — Таня задержала меня. — Ты куда идти-то собрался? Домой тебе нельзя, пока Вито с подручными на свободе.
       Это, правда, я как-то растерялся, Лиргамир на меня так действует, что ли, что я собрался ретироваться, а идти-то мне, правда, некуда.
      Таня направилась к гостиной.
        — Марк, РОман должен остаться с нами пока, — сказала она, остановившись в проеме.
        — Не надо снова меня спасать, Таня, — сказал я. — Я не тот, кто стоил бы.
        — Ладно, городить… даже если бы я увидела упавшего в воду паука, и то вытащила бы. Так что молчи, РОм.
       В коридоре оказался Лиргамир. Он смотрел не на меня, на Таню.
        — Ты хочешь, чтобы он остался? — спросил он Таню, будто меня вообще не было здесь, продолжая смотреть только на неё, я почувствовал себя даже не пауком, я чувствовал, что для него я меньше пылинки на лапе любого паука, ползущего по стене в подъезде, потому что здесь в их идеальной квартире и пауков-то никаких нет. Он идеален, я вижу его в третий раз, и каждый раз он выглядит иначе, одно неизменно: он изумительно красив и внутренне силён, даже, когда его топчут, видны все его чувства, как была видна его боль и решимость, и за это я не только стал уважать его, как и все, кто присутствовал тогда, что совсем не отвечало чаяниям Вито, но и невольно восхищаться с мыслями о подражании.
        — Да, Марк, я хочу, чтобы он остался, — сказала Таня. — Ему некуда идти сегодня. И вообще, пока Вито жив.
        И, думаю, если бы она сказала: «я хочу, чтобы Роман остался жить с нами», Лиргамир и тогда исполнил бы её желание. Так и вышло:
        — Хорошо, Танюша, как скажешь, пусть остаётся, — сказал он. — Идёмте, э-э-э… простите, как вас звать? Я ужасно бестолков насчёт имён.
        — РОман, — сказал я, как называет меня Таня с ударением на первый слог, пусть знает, что мне нравится прозвище данное ею, не сомневаюсь, что он запомнил моё имя, но нарочно говорит так, чтобы меня унизить.
        — РОман, отлично. Что ж, тогда прошу быть на виду, я вам, РОман, не доверяю, — сказал Лиргамир, сверля меня потемневшими глазами. 
       Вот так откровенно и спокойно, глядя мне в глаза, не испытывая ни капли смущения, интересно, он со всеми так говорит, или только со мной, ничтожным. И ещё более интересно, он знает, какую роль я играю во всей этой истории? Полагаю, конечно, полностью, нет, иначе уже пристрелил бы меня, как Паласёлова…
        — Телефон ваш где? — спросил он меня. — Только не говорите, что у вас нет мобилы.
        — Таня выбросила у дома Вито.
        — Отлично, — он кивнул и отвернулся от меня. — Кофе выпить надо, вот что. А у нас ни черта нет, квартира девственно пустая. Боги… сходи в магазин? Тут круглосуточный рядом.
       Курилов изумлённо посмотрел на него.
        — Ты чё? Смеёшься, Маркус? Где я тут магазины тебе отыщу?
        — В лесу что ли?
        — Ну так ночь…
       Таня посмотрела на него.
        — Давай, я покажу?
        Лиргамир отмахнулся:
        — Ой, да ну вас! Пойдут они, ты себя видела? Как беспризорница времён гражданской… хотя… — он усмехнулся и с удовольствием демонстративно оглядел её с головы до ног. — Вообще-то… похоже, будто малолетка сбежала из приюта и попала в объятия взрослого и… довольно крупного дяденьки. Кто свитер-то одолжил? РОман?
        — Нет, — я успел сказать раньше Тани.
        И тут же получил от Лиргамира холодный взгляд свысока.
        — Ну да… хозяин хламиды этой вроде Курилыча, не вашего сложения, —  тут он отвернулся от меня, тут же забыв о моем существовании. — Кто джемперком-то поделился, признавайся!
       И он игриво провёл пальцами по торчащей из-под свитера юбке, шёлковым воланчиком качнувшейся за его рукой над её стройными и даже загорелыми ногами, к моему удовлетворению, Таня, оттолкнула его некстати игривую руку. 
       Но я не мог сдаться так легко.
        — Бандюк один влюбился, вот и поделился, — сказал я.
       Лиргамир посмотрел на меня с удивлением, и мне показалось, что он удивился не тому, что я сказал, а тому, что я здесь. В ответ на мои слова он только холодно качнул головой и произнес, снова отворачиваясь от меня.
        — Ну что ж, обычное дело.
        — Это точно, — хохотнул Курилов. — В Танюшку влюблялись все всегда, даже какие-нибудь водители или носильщики.
        — Ох, ну что ты плетёшь… — Таня покачала головой, взглянув на него.
        — Ничего не плету! Сколько раз на фестивалях ваших «Рок и мода» приходилось слюни подбирать таким вот. Осветителям разным, работником сцены, техникам.
        — Ну, там было на кого посмотреть, — сказала Таня.
        — Я-то знаю, на кого они смотрели…
        — Да ну тебя, язык как помело! — Таня покачала головой.
       Лиргамир, засмеялся и направился в прихожую.
        — Ладно, други, сам в магаз пойду, — сказал он оттуда. — Боги, позволишь, твою уродскую куртку надену?
        — Почему уродскую?
        — Потому что в таком ужасе нормальные люди из дома не выходят. Но… — он вдел руки в рукава. — Островитянам вроде тебя, наверное, и в тюленьей шкуре за счастье, точно?
      Он посмотрел на себя в зеркало:
       — Нет… в тюленьей шкуре было бы лучше. Кошмар, Курилыч, как можно покупать такие ужасные тряпки. Надо же, ещё деньги за этот ужас заплатил…
        — Не умничай, а то отберу.
        — Не отберёшь, ты добрый, — сказал Лиргамир и открыл дверь, выходя, обернулся на Таню, ничего не сказал, просто вышел.   
      Я посмотрел на Таню, она развернулась и вернулась в гостиную, включила телевизор, и надо же было так попасть, что на экране оказался один из музыкальных каналов, и там как раз показывали клип «МэМи» с участием Тани. Надо сказать, самым непосредственным. Это было удивительно, видеть её здесь и там. И ещё более удивительно было то, как мало отличалась та, экранная летающая фея, или кого она там изображала по задумке режиссера, и вот эта, немного лохматая, в сером свитере и торчащей из-под него юбкой над голыми прекрасными ногами. Впрочем, носки она надела снова, так что ноги не совсем были голые, но из-за этих носков ещё более изящные.
       Пока я глазел на Танины ноги, клип закончился, и появилась бойкая ведущая, начавшая рассказывать следующее:
       — Вы посмотрели клип группы «МэМи», которая потеряла своего фронтмена полтора года назад, а за ним и главную героиню этого клипа. Но!.. — и тут она многозначительно поняла пальчик вверх. — Несколько недель назад в нашу редакцию позвонили наши зрители и сообщили, что видели Таню Олейник в одном из кафе в городе. Мы не верили, даже получив фотоснимки, все помнят произошедшую в прошлом году трагедию. Но буквально вчера в редакцию поступило видео, снятое в прошедший новый год. И мы предлагаем вам к просмотру данное видео, делайте выводы, сенсация или фейк…
       И на экране возникло очень интересное видео, очевидно, любительское, но… Таня в черном поблескивающем платье, остро красивая, с красными губами, поёт одну из песен «МэМи» в их сопровождении, всех, кроме самого Ленина, то есть Книжника. Она пела совсем не так, как привычно, само собой, не так, как этот делал Ленин, но это было так мило и так… сексуально, что я подумал, им надо бы позвать её к себе. Заменить Ленина невозможно, но она могла бы не заменить, но заместить, и музыка зазвучала бы иначе…
       Мои мысли прервало шипение, которое вырвалось из Таниного горла.
        — Вот…
       Курилов тоже заморгал.
        — Кто ж снимал?
        — Кто снимал, неважно, Боги, но затея Серёгина, что процентов. Чёрт…
       Курилов посмотрел на неё и сказал, пожав плечами:
        — Ну, а что ты злишься? Он думает о группе. А группа для него всё. После гибели Книжника у него не осталось больше ничего. 
        — Я понимаю, но причём тут я?
        Курилов покачал головой.
        — Та-ань… ну не заставляй меня при малознакомом молодом человеке говорить, причём ты и «МэМи», хотя, думаю, мало кто из тех, кто хоть когда-нибудь интересовался роком в нашей стране, не знает, какое ты имеешь отношение к Ленину и его группе.
       Таня только отмахнулась.
        — Все давно забыли обо мне. Должны были забыть…
        — Ну… как видишь, не забыли. И хочешь-не хочешь, Танюшка, придётся тебе послужить «МэМи». Мы в ответе за тех, кого приручили.
        Она посмотрела на него:
        — Ты себя имеешь в виду?
        — В числе прочих.
       Этот разговор был многообещающим, но вернулся Лиргамир, распространяя свежий аромат весенней улицы, которым он успел пропитаться.
        — Чего рожи такие? — спросил он, заглянув в гостиную, протянул магазинный пакет Тане, а сам взялся снимать куртку. — Че, про любовь говорили?
        — Нет, — сказала Таня. — Кто-то записал на видео новогодний концерт, который дала твоя наивная жена, напившаяся шампанского, как последняя дура.
       Лиргамир хохотнул.
        — Иди ты! Чё, по телику показали?
        — Ну да…
        — Ну и ладно, что теперь, — сказал Лиргамир, пожав плечами. — Пошли, кофе сварим.
       Таня вышла за ним, а мы остались с Куриловым, он посмотрел на меня и сказал спокойно:
        — Не вздумай, рот открыть, — после чего просто сел в кресло.
      Признаться честно, я растерялся. Я и так не чувствовал себя нормально с той минуты, как сюда вошёл Лиргамир, а тут ещё этот не позволяет даже звуки произносить. Но не прошло и пары минут, как Таня вернулась и позвала нас с Куриловым, я вышел первым, потому что не успел даже расположиться в кресле и смотрел теперь на Танину спину, на её ноги и подумал, что я, конечно, правильную сторону выбрал, эти люди намного сильнее Вито и, конечно, они победят его. Конечно, я правильную сторону выбрал, конечно, так. Но почему мне так хочется убить их всех? Всех. Первым Лиргамира, посмотреть, как он умрёт, как умирают такие красивые существа, каким станет его безупречное лицо, как посинеет его кожа, и застынут идеальные черты. Увидеть, какого цвета его кровь, почему-то мне кажется, что не такого, как моя. Потом этого заносчивого художника, кем он мнит себя, если даже Лиргамир снизошёл до меня. 
       Но больше всех мне хотелось убить Таню. Особенно Таню. Именно Таню. Этих двоих только потому, что есть она.
Глава 6. …
      Я не знал, что там думал этот ничтожный червяк, которого Таня попросила оставить его с нами, мне это безразлично, я забывал о его существовании тут же, как только он пропадал из поля моего зрения. Теперь я должен был уничтожить Вито и даже землю под ним выжечь на полметра, чтобы воспоминания не осталось.
       Теперь это было значительно проще сделать. Какая удача, что этому мальчику вдруг захотелось поиграть в благородного рыцаря и помочь Тане. Впрочем, это меня не удивляло нисколько, рядом с Таней всем хотелось стать благородными рыцарями. Я сам стал другим человеком, благодаря ей, её близости. А вернее, не другим, я стал самим собой, если бы не она, я вообще никогда не узнал бы, кто я, так и жил бы в кем-то созданной для меня реальности, продолжая быть своим в аду. И за то, что кто-то снова коснулся её, помыслил отобрать у меня, я сотру их в пыль. За этот синяк у неё на губах, я с удовольствием буду смотреть на их зловонную кровь, которой они зальют мои ботинки. 
       Так что, пока мы пили кофе, я окончательно протрезвел и план дальнейших действий сложился в моей голове. Я ждал звонка Вито, который, как я предполагал, раздастся после шести утра, когда по его замыслу я должен был выйти из метро. Откуда ему было знать, что удача сегодня на моей стороне, что называется, в квадрате: в подземелье мне встретился Боги, чего никто не мог бы подстроить, а второе, и самое важное, конечно, Таня смогла сбежать. Более того, теперь я знал, где Вито находится, и к этому месту теперь стягивались уже силы МВД, я же подъеду туда сразу после звонка Вито.
        — Я поеду с тобой, — сказала Таня, когда я сказал, что еду брать Вито, потому что его «резиденция» в осаде.
        — Нет, не поедешь, — сказал я.
       Таня подошла ближе и, приглушив голос, сказала:
        — Я с тобой.
        — Тань…
      Она посмотрела мне в глаза.
        — Марик, неужели ты не понимаешь… я должна. Во-первых, я просто должна там быть, я должна видеть… Марк, этот… человек… он ограбил меня. Нас с тобой. И я должна видеть, как он ответит за это. Во-вторых: кое-кто там человек и не надо всех одинаково наказывать. А в-третьих: я не пущу тебя одного и всё.
        — К юбке его пришьёшь? — хмыкнул Боги.
       Таня холодно посмотрела на него и сказала:
        — Нет, Богишек, я сама к его штанам пришьюсь.
       Боги побледнел и сказал, поднимая голову:
        — А с чего вы оба вообще считаете, что имеете право расправляться с кем-то? Вы себя правосудием возомнили? Вы думаете, над вами нет закона? Вы что, вы небожители?
       Я развернулся к Боги и сказал, едва сдерживаясь.
       — Я не стану спорить с тобой, Богдан ни о чем. Ты мог бы осудить меня и был бы прав, если бы хоть раз в жизни хоть что-то терял. Что-то по-настоящему дорогое. Хоть что-то, — я смотрел в его светлые глаза, и сейчас они стали линять от моего взгляда. Но я не остановился, решив добить его: — Или хотя бы в одну из ночей несколько лет назад, ты рассмотрел синяки на Тане раньше, чем штаны расстегнул.
       Боги покраснел, отшатнувшись. 
        — А ты, я вижу, не стесняешься никого, — пробормотал он.
        — А тут все свои, Боги, — я пожал плечами. Я тебе и не то вспомню, тоже мне, надумал к стыду моему взывать, а где твой столько лет, поганец?
       Боги прав, конечно, убийство это зло, никто с этим не спорит, даже если это правосудие или ещё больше — справедливость. Нельзя лишать человека жизни, и никому из людей это право не дано, страшный это грех. Но если, взяв этот грех на свою душу, я освобожу мир от большего зла, то я не стану раздумывать. Вот так было с Никитским когда-то, с Паласёловым, а уж с Вито я просто обязан разобраться. Расправиться, добавлю от себя.
       Да, расправиться. Осуждайте меня, те, чью жену не угрожали убить, не насиловали, не били, чьих детей не вырывали из лон. Вначале перенесите это и после осудите меня. Боги не представляет даже, каково это осознавать, что не смог защитить то, что дороже всего на свете. И берётся взывать к общечеловеческой совести. Он, кто крал у меня все десять лет и даже не скрывал этого.
      Но теперь предстояло закончить дело и так, чтобы концы все были зачищены и соединены. В 6.07 у меня зазвонил телефон. Я ответил мгновенно, показывая, как я ждал звонка, измученный неизвестностью и блужданием по подземельям метро. Вито говорил, ничем не обнаруживая смятения оттого, что Таня сбежала, выбив козыри из его рук. И я решил играть свою игру. Поэтому я сказал:
        — Вито, прежде чем мы продолжим разговор, дай трубку моей жене. Я должен быть уверен, что она жива, и с ней всё в порядке.
        Он замолчал на какое-то мгновение.
        — Переводи деньги, услышишь.
        — Нет, Виктор Викторыч, ты дай ей трубку, тогда и о деньгах поговорим.
        — Спит она, время-то, не для таких девочек. И спит не одна, должен заметить, причём всё по её желанию, никто насильно не лез. Пока…
        — Вот как проснётся, позвони, — сказал я. — Пока её голоса не услышу, и не буду уверен, что с ней всё хорошо, говорить не о чем.
        — Ты в подземельях такой смелый стал?
        — Да, Вито, крысы научили, — сказал я. — Родичи твои. А они в подземелье такие… как ты, огромные и уродливые.
        Я слышал, как Вито засопел.
        — Не дерзи, мальчик. За каждую твою дерзость поплатится твоя жена.
        — За одно то, что ты подумал об этом, Вито, ты получишь сполна.
        — Конечно. Я получу назад свои деньги. Готовь деньги, мальчик, пока с твоей девочкой ничего не случилось.
       Я поднял глаза на Таню, смотревшую на меня сейчас, хорошо, что она была рядом, и я её видел, иначе от этих слов Вито у меня остановилось бы сердце. Но уже того синяка, что надулся на её губах, мне хватало, чтобы слепнуть от ненависти.
        — Не смей касаться, — сказал я Вито. — Как проснётся Таня, позвонишь мне. А я пока деньги посчитаю.
        — Приезжай с деньгами в парк Сокольники на Собачий пруд к десяти.
        — Собачий? Самое место для тебя, сволочь.
        — Не ругайся, Марк Борисыч, Танечке дороже выйдет.
       Я не стал больше слушать его, даже глядя на Таню, стоящую передо мной, которой я могу коснуться, только протянув руку, я не могу спокойно это выслушивать, слишком много раз я уже переживал то, что делали с Таней…
        — Что? — спросила Таня. 
      Я улыбнулся ей как можно светлее, протягивая руку, чтобы притянуть себе и обнять, прижать к себе.
        — Сейчас поедем.
       Таня засмеялась, отодвигаясь.
        — Не-ет! В таком виде? Смеёшься ты? — и развела руками, показывая во что она одета. Да, вид довольно милый и даже сексуальный, действительно, но куда-либо выйти так нельзя.
        — Вот я и говорю, останешься дома с парнями вон.
       Таня посмотрела на меня, чуть наклонив голову, черты застыли.
        — Ты, Марк, думай, что говоришь. И кому, — негромко и жёстко. Вообще умеет быть такой жёсткой, как никто. Удивительно, такая нежная женщина, и притом такая холодная и жёсткая, как из металла. Из зазубренного металла.
        — Что? С этими двумя не хочешь оставаться? — усмехнулся я, не потому что мне было весело, но чтобы смягчить её слова и особенно тон.
       Таня почувствовала мольбу в моём лице, в моём голосе и словах, и, смягчившись, сказала:
        — Ну… просто одеться надо, Марк. Как это сделать?
       Я задумался ненадолго.
        — Борис скоро возненавидит меня, — сказал я, доставая телефон.
        — Скорее меня, — улыбнулась Таня.
       Я взглянул на неё, пока ожидал, что Борис ответит на мой звонок, не рисуется, правда, не понимает, что её обожают все? Борис выслушал меня.
        — Ну, я понял, да…
       Таня потянулась взять у меня трубку, я не стал спорить и отдал ей, она сказала:
        — Борис, просто чёрное пальто. Только не надо «Матрицы» нам, слышишь? Пальто, брюки, свитер. Ну и обувь… Каблуки к чёрту.
        Я засмеялся. А Таня только покачала головой на мой смех, отдавая мне трубку. Борис был у нас меньше чем через час. А пока мы ждали, выпили кофе с бутербродами и съели яичницу с ветчиной. Таня приготовила это всё, даже Боги похвалил, с удовольствием глядя на неё, попытался даже по руке погладить, но она сделала вид, что не заметила прикосновения. Я не верю, что она может что-либо не замечать. Не придавать должного значения, это да, это её. Поэтому и попадает в столько переделок.
       Но, оказалось, я ошибся насчёт того, что Таня не придаёт значения. Чуть позже, когда мы с ней пошли переодеться. Она натянула свитер, и выпрастывая волосы из ворота, посмотрела на меня, когда я казал ей это, эту свою мысль.
     — Отлично я заметила всё, — она пожала плечами. — Вообще, странно ты рассуждаешь, Марк. Я всё вижу и чувствую, я научилась этому давным-давно, ещё, когда по шагам узнавала Костеньку среди всех остальных людей в коридоре психбольницы… А даже раньше, намного раньше, когда проводила в больницах недели и месяцы, в самом раннем детстве, я научилась понимать даже не по лицам, а по энергии приближающихся ко мне людей, чего ждать от них: укола, промывания дренажей, или простого безболезненного осмотра, – она посмотрела мне в глаза. — Ты понимаешь? В мире существуют вещи, которые ты не можешь предотвратить. Что-то терпишь и принимаешь, а где-то сражаешься, как можешь, хотя и понимаешь, что обречена. И отчаяние придаёт сил больше, чем вера в победу, потому что тогда можно и потерпеть. И выдержать многое… А если знаешь, что всё… Так что нет, отлично я всё  ощущаю вокруг себя. Даже настроения окружающих, что там говорить об опасностях. А что насчёт Боги… Он был той самой неизбежностью, которую пришлось принять, потому что я сама создала её.
        — Как и я?
       Таня покачала головой и подошла ближе, отвела упавшую чёлку с моего лица, едва коснувшись кончиками пальцев.
        — Не так с тобой, Марик, — и обняла меня поперёк талии, положив голову мне на грудь, щекоча мне шею макушкой. — С тобой вообще всё не так.
       Последние слова Таня не произнесла, выдохнула, мне показалось, она даже закрыла глаза при этом. Я замер, ожидая, что она продолжит. И она продолжила негромко, выдыхая и мягко погладив меня по спине.
        — Ты… Ох, Марик… С тобой всё совсем не так. Не так с другими, как со всеми. Ты никогда не был угрозой, неизбежностью, чем-то, что тяготило бы меня. Никогда. Ты всегда… я не знаю, но мне всегда было хорошо рядом с тобой. С самого первого дня. Я думала, это просто дружба, оказалось…
        — Что, оказалось? — поспешно спросил я и тут же пожалел, надо было позволить ей договорить самой.
       А Таня только вздохнула, улыбнувшись, и пожала плечами, подняв голову, и посмотрела на меня.
        — Давай закончим, наконец, это дело с Вито.
        — Ты хочешь его убить? — спросил я.
        — Я хочу его убить, — кивнула она, опуская голову. — Очень. И даже своими руками. Но… Марик…
       Она смотрела на меня, и лицо её становилось всё светлее.
        — Послушай… давай не будем ничего делать? Его же окружили там? Теперь арестуют, а с его списком преступлений он никогда на свободу не выйдет, ведь так?
       Я отодвинул её за плечи.
        — Да ты что, Танюшка? — ахнул я, ещё сомневаясь, что правильно её понял.
        — Марик…
        — Ты… ты серьёзно?
        — Серьёзно, Марк, не марайся о него, — сказала Таня, глядя мне в глаза большими, расширенными зрачками. — Пусть сидит в тюрьме.
        — Тань…
        — Подожди…
        — Ты из-за Боги, из-за его слов? — выдохнул я.
        — Нет… причём тут Боги? Нет, Марик, ни Боги, ни кто-нибудь… ты же знаешь. Просто… мы и так… Пусть его просто посадят.
        — Ты шутишь? Он же выйдет через полгода. Такие не сидят.
        — Чёрт с ним, Марик. Давай отпустим это? У нас и так… достаточно грехов.
        — Грехов? Не знаю я никаких грехов у тебя, детка… Никаких.
        — А у тебя? — Таня смотрела мне в глаза.
        — Ну… я. Переживу как-нибудь.
        — Ты переживёшь… А я — нет. Я не хочу, чтобы ты грешил. Даже ради меня. Даже ради справедливости, — очень тихо, но как-то уверенно, проговорила Таня. — Милосердие выше справедливости, Марик.
        — Это слова, Танюша! Прекрасные слова, не имеющие отношения к реальности, в которой мы живём!.. Таня… он же… Господи, Таня, он же выйдет через полгода, если его не прикончить сейчас. Выйдет и продолжит свои преступления. Только они станут ещё более изощрёнными. Тебе кажется, что надо проявить милосердие к нему. Почему? Потому что Курилыч пристыдил нас? Не плевать тебе на его мнение? Да пусть он провалится со своим морализаторством! Хоть бы раз он испытал хоть сотую долю того, что видела ты или пережил я.
        — Не надо думать, что кто-то не такой несчастный, как ты сам, и не способен понять что-то. У каждого свой болевой порог.
        — То есть?
        — То есть то, что выносит один, не сможет выдержать другой.
       Я разозлился:
        — Нет! Я не согласен! За что тебе столько? За то, что ты сильная? Зачем? Какой в этом смысл?!
       Таня положила пальцы мне на губы.
        — Ну, стало быть, есть смысл, — сказала она очень тихо. — Хотя бы, чтобы тебя разглядеть…
       Моё сердце обладала горячая волна. Я сразу забыл злиться.
        — Меня?..
        — Тебя. И себя тоже… оказалось, это сложно. Наверное, это самое сложное.
       Я протянул руку, погладить её по волосам.
        — Танюшка… Но если оставить Вито в живых, он-то нас не пощадит, а у нас дети. Сиротами останутся, хорошо это? Милосердно? Почему ты не думаешь об этом?
        — Я думаю. Я как раз думаю, Марик. Как мы можем быть нормальными родителями, если мы… если убиваем?
        — Ты странно говоришь… А как же защищаться от бешеных собак? Вито – бешеная собака, он давно не человек. Причём собака, заражённая дрянными вирусами, перезаразит множество людей, если его оставить…
        — В клетке несподручно будет, — сказала Таня.
        — Какая ты упрямая… — я сел на постель и потёр лоб. — Ну, какая же упрямая, Господи…
       Она села рядом со мной.
        — Ты ведь знаешь, что я права. Ты сам это знаешь, поэтому и споришь так слабо.
        — Да уж… бессильно даже. Ничего я не понимаю, Танюша. У тебя синяки вон, а ты просишь, чтобы я всех их в живых оставил…
      А Таня притулилась к моему плечу, даже голову прислонила.
        — Да люди они. Как и мы с тобой. Синяки, верно, получила, да, сама нарывалась, нарочно, будто хотела… так что и врезал с удовольствием… А потом приходит и приносит носки и свитер, и чай свой отдаёт. Вот так, дорогой мой.
       Она втянула пальцы между моими, я всегда чувствую тепло и нежность, когда она делает так, а ещё особенную близость.
        — Хорошо. Хорошо, Танюша, пусть будет, как ты скажешь, я согласен. Я согласен… ты права, да и Боги в чём-то прав: убийства… кровь, как… наркотик, затягивает. Получается, я кровопийца?
       Таня вздохнула.
         — Ну и я с тобой. Я ведь заставила тебя застрелить Паласёлова. Да и Никитского тоже…
         — Никитского я убил не из мести, не обольщайся. То есть, его убили бы ребята потом, но я выстрелил ему в лоб, потому что он ткнул палкой в осиное гнездо моей ревности. Вот я и сорвался.
       Таня сжала пальцы.
        — Не надо, Марик, не ревнуй.
       Я развернулся и обнял её, прижимая к себе, а после достал телефон и набрал Филиппа.
        — Послушай, скажи вашим и МВДэшникам, пусть пакуют Вито, я не приеду.
        — Ты уверен? — удивился Филипп. — Тебя все ждут.
        — Абсолютно.
       Филипп помолчал несколько секунд, прежде чем сказал:
        — Ну как знаешь, Марк Борисыч.
       Я отключился.
        — Спасибо, Марик…
        — Да пожалуйста, — я поцеловал её в макушку. — Вместе спасаться будем от демонов…
       — Будем вместе… — сказала Таня, прижимая голову плотнее ко мне, вообще вся прильнула, моя милая…
      А в десятичасовых новостях рассказали и показали, что разыскиваемый Викторов Виктор Викторович был убит при задержании вместе со своими подручными…