Странные письма

Я проходила мимо почты. Тяжёлая дверь открылась, и из темноты вышел худой высокий юноша. Он держал в руках бас-саксофон. Без футляра. Юноша быстро промелькнул мимо меня. Это было так необычно, что я сразу засомневалась, а было ли оно на самом деле? И тут я вспомнила, что какой день ношу в сумочке письмо из Клина, пришедшее по ошибке на мой адрес. Письмо для Ляли. Интересное имя, как из девятнадцатого века. Сама не знаю, почему я не поставила его на почтовые ящики, как это обычно делается. И я решила зайти на почту, чтобы переслали письмо отправителю.

За окошком никого не было. Я нетерпеливо постучала кольцом по стеклу стойки. Показалась полная, курносая девушка, в светлом платье, совсем молоденькая, с розовой чашкой и надкусанной булочкой в руках:

– Сейчас, сейчас, извините! Одну секундочку, – и пропала опять на несколько минут.

Я успела заметить на её руке обручальное кольцо. Лет ей не было и двадцати, это уж точно. А что, совершенно нормальная девушка, как все, таких, наверное, миллионы. Правильно, выходить замуж надо вовремя, иначе вымрем. И всё-таки двадцать лет… почти ребёнок. Вероника, не занудствуй, мысленно сказала я себе.
Как все, не как все… Мне кажется, что в раннем детстве я тоже была нормальная и «как все».

Мы жили вдвоём с матерью.  Не было ни бабушки, ни дедушки, ни тёти-дяди. Только мы вдвоём в целом мире. С возрастом мать как будто замыкалась в себе, всё меньше и меньше доверяла даже мне. Словно ждала подвоха с моей стороны. А я наоборот к ней тянулась, старалась быть похожей на неё. К тому времени, как она ушла навсегда, я, наверное, стала её двойником.

Моя мать всегда дичилась людей, и я постепенно становилась такой, она любила во всём порядок, и я чистюля, она была пунктуальна, обязательна, и я перфекционист, она любила слушать классическую музыку и подолгу смотреть в окно, и тут я в неё.
Но она никогда не открывалась мне, держала дистанцию. Мне всегда казалось, её жизнь застопорилась в какой-то момент, и она просто превратилась в стороннего наблюдателя. Или словно бы она давно уже умерла, и просто из чувства долга, нехотя, доживала отмерянное ей время. Она оставила этот мир три года тому назад и, похоже, окончательно поселилась в моей голове.

Я осталась совсем одна. Все мои дружбы-любови не длились больше года. Я понимаю, что сама не сахар, но, когда вижу, что человек начинает, например, слюнявить пальцы, чтобы перевернуть страницу, я ничего не могу с собой поделать. Я катапультируюсь. Терпеть подобные вещи выше моих сил. Со временем поняв, что мои заходы на развитие любых отношений терпят фиаско, я просто перестала пытаться. Что поделаешь, вся в мать. Вот и получилось, что всё на свете движется, живёт, а я стою на месте. Со мной ничего не происходит.

Странный сегодня день, я раньше не очень задумывалась обо всём этом. Девушка-почтальон появилась наконец, прервав мои мысли. Она улыбнулась мне простодушно и доверчиво. Наверное, в жизни всё просто, как эта её улыбка, а я вечно всё усложняю. Она села за стойку, выслушала меня, слегка прикусывая шариковую ручку, глядя на меня снизу-вверх почти круглыми светло-карими глазами. Забрала письмо. Мне вдруг стало понятно, что она сочувствует мне. Так мне и надо.

Я шла домой, глядела под ноги на маленькие пахучие тополиные почки-липучки, которые в изобилии устилали асфальт безлюдного тротуара, прилипали к подошвам. Весна как будто что-то обещала, но я ничего такого от жизни не ждала.

Я всё думала про девушку. Она-то, наверное, вдыхает весну полной грудью, отдаёт и берёт от жизни полной мерой. Мне было приятно представлять, как она возвращается домой, как муж крепко обнимает её, как они садятся ужинать. Неужели я завидую ей? Ладно. Мы с ней просто слеплены из разных видов теста. Каждому своё.

Вернувшись домой, я увидела, что мусоропровод, как всегда забит огромными пакетами. Я долго терпела, но моему терпению пришёл конец. Я набрала на компе, распечатала и прилепила скотчем к мусоропроводу объявление такого содержания: "в следующий раз, пожалуйста, засуньте это не сюда, а по назначению, то есть себе в задницу!" Я прилепила скотчем моё послание, но ярость не стихала. На подоконнике стоял горшок с древним остовом растения. Я так привыкла к нему, что мне казалось, он был частью этого окна. Его давно никто не поливал. Видимо, сегодняшний день и правда не такой, как все. Я просто из чистого упрямства взяла горшок и отправилась к себе. Отмыв его в ванной, я как следует пролила водой камнеподобную землю.

Растение оказалось упорным и не желало оживать. Но я тоже упрямая. Поливала его один месяц, другой… И вот… Только что была весна, глядь и конец августа. Хлыщ (так я назвала своего сожителя) так и стоял голым стеблем.

Скоро наступит осень, яблоки с высокой яблони-китайки, что растёт у моего дома, опадут и лягут на траву рубиновой россыпью. Прилетят птицы и будут клевать их. Лето почти промелькнуло, и жизнь вместе с ним пролетала на всех парах. Так я думала, возвращаясь домой, заходя в подъезд, открывая почтовый ящик. Я с удивлением обнаружила там точно такое же письмо, как весной.

Теперь уж я решилась его распечатать. Быстро поднявшись в квартиру, я присела на подоконник в кухне. За окном в ранних сумерках начался тёплый дождик, брызги залетали в полуоткрытое окно и попадали на правую руку, я не стала закрывать, пусть себе. Развернув небольшой листок, я прочла:

"Здравствуй, Лялечка. Я знаю, ты не хочешь со мной разговаривать. Но совершенно не за чем было утруждаться с пересылкой письма. Надо было порвать и выбросить. Так и сделай теперь.

Я надеюсь, что всё у тебя хорошо. А у меня всё как-то никак. Я не выхожу уже полтора года. Ноги ни к чёрту. Пенсию мне приносят и продукты. Вот и вся моя жизнь. Телевизор испортился. Книги немного читаю с лупой. Но только немного.
Нет, я не давлю на жалость. И даже не надеюсь, что станешь это читать. Жалею вот, что я не приехала к тебе поговорить, когда ещё могла выходить. О другом я не жалею, хоть и очень виновата перед тобой. Но в письме я не могу об этом говорить. А ты ко мне вряд ли приедешь. Я не смею тебя просить. Я только надеюсь, что ты вышла замуж и родила детей. Что всё у тебя хорошо.

А мне радость, вот хоть голубь на балконе. Весной, знаешь, свил гнездо. И мне так приятно было наблюдать за ним. Я его Федей назвала. И голубка к нему прилетела. И птенчики потом были. Но у них всё быстро. Птенчики выросли, вылетели из гнезда.
 
Ах, как же жаль, что у меня нет деток, внуков. Как жаль. Но, Лялечка, я бы ни единой строки в своей жизни не поменяла. Всё же не поменяла бы. Одна у меня надежда, что увижу тебя ещё на этом свете хоть разок, дорогая моя, любимая Ляля. Твоя Лида."

Сердце у меня, конечно, сжалось, после того, как я это прочла. Мне стало зябко. За окном темнело, я закрыла его, опустила штору. Кого оставит равнодушным такое письмо? И к тому же возникло странное чувство, что всё это имеет ко мне какое-то отношение.

Я бродила по квартире, следуя привычному вечернему маршруту, ванна, кухня, комната. Письмо не шло из головы. Боже мой, ведь и я когда-нибудь буду смотреть в окно, буду наблюдать как птица вьёт гнездо или как ползёт улитка по подоконнику. Вот и Хлыща уже назвала Хлыщом. Надо бы выбросить его. Всё равно не оживёт. Мы рождаемся, потом, не успеешь оглянуться, и закат. Этот миг так краток. Тот что посередине. А главное, к чему он, зачем все эти метания, переживания, трепыхания?

Вдруг я поняла, что сто лет не слушала любимые диски. Выбрав «Страсти по Иоанну», я зарядила плеер, села в кресло, надела наушники и провалилась в иной мир.

С того дня в моём сердце поселилось беспокойство. Или предчувствие. Но я решила пока закрыть тему, если больше писем не будет, то и бог с ними. Я купила Хлыщу минеральное удобрение. Понятно, что по стеблю не понять, что он такое, но я выбрала наугад.

Как-то в начале зимы я проходила мимо почты, и мне вспомнилась та девушка с булочкой. Нестерпимо захотелось перемолвиться словечком. Не понимая толком, что делаю, я открыла дверь на тугой пружине и вошла. У окошка стояла бестолковая бабулька. Всё что-то путалась, заполняла то так, то эдак. На моём воротнике таяли снежинки, сейчас он станет мокрым от оттаявшего снега, и плечи станут мокрые, зачем, зачем я здесь? Бабулька, как назло, тормозила. Я смотрела на девушку-почтальона. Она была на сносях. Синий просторный сарафан, белая кофточка, светлые волосы убраны в хвостик. И очень расстроенный вид. Я вгляделась в её лицо и поняла, что она плакала. Наконец бабулька управилась. Я показала девушке первую попавшуюся открытку, та быстро пробила, пряча лицо. Когда я забирала карточку, вдруг, неожиданно для себя самой, сказала:

– Не расстраивайтесь, всё будет хорошо, – девушка удивленно поглядела на меня, чуть улыбнулась.

– Да я знаю, спасибо... просто день такой неудачный, – девушка улыбнулась шире, потом, посерьёзнев, внимательно вглядываясь в моё лицо, сказала – Вы такая красивая и на Джулию Робертс похожи. Постойте, а это не вы спрашивали у Александра Игоревича про Петрозаводск? Он потом узнал, что ехать нужно поездом.

– Нет, вы ошиблись, я не спрашивала.

– Ой, ну, вот я какая бестолковая, – она смущённо обхватила покрасневшие щёки ладонями.

Может правда нужно куда-то уехать, чтобы сдвинуться с мёртвой точки, подумала я, выходя с почты. А на самом деле, даже просто на улицу в последнее время мне выходить совсем не хотелось. А потом, как я брошу Хлыща? Он на меня надеется. Нет, некуда мне ехать. Меня всё больше привлекала идея перейти на фриланс. Я увлечённо рассматривала варианты.
Хлыщ, правда, был упорен и бесстрастен. Никак не хотел оживать. И всё же Новый год мы с ним отметили на славу.

Тот морозный день в начале января выдался фантастическим. Я сломала каблук у нового сапога, менеджер Леночка прошипела, проходя мимо моего стола: "как только таких земля носит", к среде нам нужно было сдавать проект, а дома, вечером, меня ждало в почтовом ящике третье письмо:

"Ляля, здравствуй. Милая моя, так тоскливо, так тяжело на душе. Всё думаю, вспоминаю жизнь. Как я сделала тебя несчастной, а сама счастливой так и не стала.

Думаю, конечно, иногда, где Павел? Жив ли, что с ним? А может он к тебе вернулся? Как было бы хорошо, если бы так. Нет, тогда ты ответила бы мне. Думаю, ответила бы.

Тоска. Летом хоть голубок мой ко мне прилетал. Федя, помнишь, я говорила. Мне почему-то кажется, что ты прочла мои письма. Вот правда, чувствую, что прочла. Это хорошо. Это единственное, что греет душу.

Нет. Есть ещё, ты будешь смеяться. У меня в квартире проснулась муха. Всё же живая душа. Я её назвала Тиша. Ставлю ей блюдечко с вареньем, с молоком.

Разглядываю её в лупу. Как она лапками голову трёт. Мне и не так одиноко. Кошку боюсь заводить. Так умрёшь, а с кошкой что?

Приезжай, родная моя Ляля! Нельзя нам умереть, не поговорив обо всём. Жду тебя, до свидания."

Я долго не могла прийти в себя, после того, как прочла это. Я смотрела на оранжевый отблеск лампы, который дробился в темнеющем вечернем окне. Мой мир распадался на части.

Это ощущение захлестнуло и отступило, как горячая волна, включился мозг. Ключевые слова были: "жив ли Павел?" Дело в том, что этот вопрос временами мучил и меня. Ведь Павел был мой отец. Теперь я точно знала, что всё это не просто меня касается. Это всё про меня. Ну, почему, почему, мама, ты не рассказала мне? Ты решила, что отрезала эту прошлую жизнь, но она осталась в тебе. И во мне.

Я вскочила со стула и побежала в комнату. На верхней полке, в шкафу лежал старый фотоальбом. Я залезла на маленькую стремянку и стала выкладывать пыльные книги... Где же, где же альбом? Вот, нашла. Я достала его из-за нескольких карточек, где мама совсем девочка. Некоторые из них были с одной стороны обрезаны. Я помнила смутно, как тревожили меня всегда эти неровные обрезы, но сейчас всё наполнялось смыслом, каждая мелочь. Я достала одну из таких фотографий. Мама красавица, ей лет четырнадцать-пятнадцать. Бублики из косичек, белые банты. И чья-то рука у неё под мышкой. Девичья рука. Я перевернула фото. Там осталось несколько обрезанных справа букв:

"Ля
 и
Л
19..."

Теперь я точно знала, что там было когда-то написано - Ляля и Лида тысяча девятьсот какой-то год. Необыкновенным образом мама Татьяна превращалась в Лялю. Что это? Она поменяла имя? Или её просто когда-то давным-давно называли Лялей? Те близкие люди из прошлой жизни, которых она отрезала ножницами.

Закрывая альбом, я почувствовала, что под кожаной обложкой что-то есть. Я отогнула край и вытащила тетрадный листок, исписанный маминой рукой:

          "Здравствуй.
Да, пишу. Дала слабину. Просто знаю, что не отправлю.
Всё горишь в яростной погоне за счастьем?
Может это и правильно.
Честно.
В смысле честно с твоей стороны.
Только трупов больно много вокруг. Я знаю, что и от Лиды ты ушёл. Не от Лиды знаю. Ей я так и не смогла простить. И тебе не смогу. Зачем кривить душой? Вот не смогу и всё тут.
Кленовый лист медленно падает за окном. Жизнь моя течёт плавно, планирует, как этот лист, уже без сильных чувств, желаний. А может просто замерла на месте. Зато и без трупов.
Дело в том, что все мы чудовищно одиноки. И нет разницы, вдвоём, втроём или по одиночке. Но по одиночке не так больно.
Твой образ уже не будоражит мою душу, как раньше. Мне бы хотелось знать, что же с нами тогда произошло. Но лучше, наверное, не знать. Этот ящик Пандоры стоит убрать подальше."

Когда я прочла, мой новый, не очень ещё устойчивый мир из плоского стал объёмным. Я так отчётливо увидела этих троих. Мне стало до слёз жаль маму. А Павел, мой отец, как мотылёк летящий на свет... то к одному окну, то к другому. Я наблюдала таких мужчин не раз. Возможно, он так и промаялся всю жизнь, оставляя позади "трупы". И правда, жив ли он? Какой он? Передо мной вдруг предстала и Лида, чудачка с мухой Тишей. Странная, верная своей давней мимолётной любви. Ну, а я? Кто же я?

Одно мне было ясно. Нужно обязательно завтра ехать в Клин. Я судорожно складывала в сумку транспортные и банковские карточки, паспорт, прихватила фотографии, тетрадный листок. Я подняла глаза и увидела Хлыща. На его мужественном коричневом стебле появилась нежно-зелёная почка. Я улыбнулась ему, ведь он подставил мне своё плечо в трудную минуту.

Позвонив шефу, я с большим трудом отпросилась, и рано утром отправилась на вокзал.

Электричка оказалась удобная, я сидела у окна. И я думала, думала, мысленно говорила с мамой. Ну почему, почему ты не рассказала мне? Мы бы поплакали в обнимку. Да, да, наломали все дров. Но это обязательно нужно было пережить, перемолоть, переступить через эту пропасть. А в голове крутилось Лидино "о другом я не жалею", "ни строчки из своей жизни не поменяла бы".

Окно у плеча белело, морозное. За ним мелькали рассветные снежные пейзажи. В чьём-то наушнике, позади, тихо слышался джаз, саксофон. О, как прекрасен джаз. Свободным раскачиванием, полутонами. "Следующая станция Клин". Я почувствовала на себе взгляд. Рядом сидел попутчик, мужчина с небольшой бородкой. Словно из девятнадцатого века, словно сошедший со старинной фотографии. Только вместо пенсне на носу его удобно примостились очки в лёгкой красивой оправе. Смотрел он на меня сквозь свои прекрасные очки, ничуть не смущаясь. Глаза светло-серые, казались внимательными и, да, наверное, умными, не знаю. Я перевела взгляд на его руки. В правой была потёртая зеленоватая книга в мягкой обложке "В.С. Комбалов. Основы расчетов на трение и износ". Указательным пальцем он заложил страницу. Левая рука спокойно лежала на откидном столике. На безымянном не хватало фаланги. Я не могла понять, что меня больше взволновало, сам этот небольшой изъян или то, как спокойно, безмятежно лежит рука под моим взглядом. Я опять посмотрела попутчику в глаза, он едва заметно улыбался. И я доверчиво улыбнулась в ответ. Прямо как девушка с почты.