Поклонись до земли своей матери и отцу до земли по

Кем бы ни восторгались, кого бы ни благодарили по жизни, всё-таки самых тёплых слов заслуживают наши родители. Счастье, у кого они были или есть в самом обыденном понимании, то есть, не только родили, но и растили, и, научив трудиться и «жить не по лжи», выпустили во взрослую жизнь.
В серии очерков автора «Загляните в семейный альбом», опубликованных в местной газете «Балашовская правда», а позже – в автобиографической повести «Я», явно не хватало ещё одного, - о моих родителях.
Мои родители – уроженцы села Репное Балашовского района Саратовской области – рядовые граждане

НИКАШКИНЫ ФЁДОР СЕРГЕЕВИЧ И МАРИЯ АЛЕКСЕЕВНА

В родословной книге «Судьба семьи в судьбе страны», составленной Ильиной В.Ф. (издат. «Николаев», г. Балашов, 2013 г.), представлена подробная история семьи и нескольких родов, объединившихся брачными узами в разные исторические периоды, на-чиная с XVIII века. Всего более 120 персоналий. Это большая книга. А совсем коротко о традициях семьи Никашкиных было написано в статье «Комод», опубликованной в той же местной газете несколько лет назад. Эту статью приведу полностью.
Как-то читали с 4-х летней внучкой книжку про котёнка, который, не в меру расшалившись, прыгал с кровати на комод, потом на шкаф и т.д. Главным «героем» был котёнок, но Анечку почему-то заинтересовало слово «комод». В самом деле, как объяснить маленькому ребёнку, что такое комод? Я задумалась, и мысли унесли меня в такое далёкое детство…
В нашем маленьком послевоенной постройки доме комод занимал главное место. Сделанный местным умельцем, покрытый чёрным лаком, он был воплощением основательности и нашего будущего благополучия. Шесть разных стульев и старенький диван конкуренции ему не составляли. Но дело даже не в его импозантности, а в его содержимом…
О, о его содержательности можно рассказывать очень долго! И хотя внутри порядок не менялся годами, а, точнее, никогда, здесь всегда можно было найти много интересного. Правый верхний ящик был папин. Здесь были две стопки отутюженных мною носовых платков, любимый папой, неизменный одеколон «Шипр», портсигар – память о погибшем в 1942 году под Ленинградом друге-десантнике, справка о контузии, удостоверение личности капитана милиции и главное сокровище – ордена и медали, которые именно мне поручалось доставать, приводить в порядок и прикреплять к парадному костюму 9 Мая.
В левом углу хранился весь семейный бюджет – остатки двух скромных зарплат.
Утром на столе можно было найти записку с «предписаниями» от мамы: «Возьмите в комоде 10 рублей, купите то-то и то-то». Ни мне, ни сестре никогда не приходило в голову «выкроить» на мороженое или самовольно взять 10 копеек на кино. Полное доверие предполагало абсолютную честность тех, кому поручались деньги.
И ещё… в папином ящике, в правом углу, как правило, поблёскивали золотыми, розовыми и серебряными обёртками шоколадные конфеты. Как они там появлялись, было понятно: с получки родители покупали полкило шоколадных конфет «Радий», «Буревестник», «Пилот» или «Ласточка», делили на четверых. А дальше… Наши с сестрой конфеты, как мы ни старались, «испарялись» досадно быстро, а родители, отведав по одной, складывали в тот самый правый угол комода. «Стратегический запас» использовался в исключительных случаях, например, когда в дневнике за неделю не было ни одной четвёрки, или если мы безукоризненно справились с уборкой, или по собственной инициативе выпололи весь огород, или ещё что-нибудь в этом роде.
В левом ящике комода – мамином царстве – всё было устроено гораздо демократичнее, и вещей, интересующих нас, девочек, было гораздо больше: мамины рисунки, среди которых мне особенно нравились портреты Ломоносова, Чапаева, погибшего на войне брата Павла, военного корреспондента, брата Николая, пропавшего без вести… Мамины стихи, папины письма из долгой командировки, незаконченная вышивка на пяльцах, начатое вязание (у нас в доме всё: чехлы на стульях, все скатерти и салфетки, накидки и портьеры, парадные наволочки и подзорники было вышито или связано мамиными руками). В скромной папочке – с десяток грамот от руководства слюдокомбината, медаль «За доблестный труд», коробочка от золотых часов фирмы «Заря», полученных «за особые успехи в социалистическом соревновании», удостоверение к вымпелу «Мастер – золотые руки».
Единственное украшение, которое носила мама, - серебряный медальон – тоже храни-лось здесь. Если осторожно нажать на крохотный выступ «сердечка», оно открывалось и получалось два сердца. В одном была мама, в другом – папа. На фотографиях они были та-кими, каких я их не знала. И они ещё не знали, будем мы или нет, потому что они были ещё женихом и невестой, а жених уходил на войну, с которой миллионы людей не вернулись…
Я возвращалась из прошлого неохотно, и, наверное, очень медленно, потому что воспитанная Анечка уже довольно долго дёргала меня за полу халата и нетерпеливо повторяла: «Бабуля, ну что такое комод?». И я, медленно возвращаясь в настоящее, ответила скорее себе, чем ей: «Комод, девочка, для кого-то – мебель, для кого – семейный алтарь, для кого-то место, где живёт Память…».
К статье могу только добавить, что на комоде в рамках стояли фотографии родных, не пришедших с войны. Она, эта война, была совсем недавно, и память о ней, и боль были ещё очень тяжелы. С портретов смотрели весёлые лица маминых братьев, Николая, пропавшего без вести, о котором только после долгих розысков стало известно, что он погиб в 1943 году, и Павла, военного корреспондента, погибшего в 1942. И папиного брата Алексея, тоже не пришедшего с войны. Никто из них даже не подозревал, позируя перед объективом фотоаппарата, что очень скоро от них останутся только эти снимки и то тёплые, то острые, как нож в сердце, воспоминания близких.
Бабушка подолгу, молча, смотрела на снимки. А однажды, когда она отослала меня иг-рать на улицу, а я вернулась, забыв мяч, услышала, как она рыдает, обхватив края комода и что-то приговаривая сквозь всхлипы и стоны. Я попятилась и убежала, потрясённая до глубины своего детского сердца. Ощущение этой боли преследовало меня. И однажды не вы-держала и спросила бабушку, почему она так плакала. Она погладила меня по голове и ещё больше озадачила: «Рано тебе сердечко надрывать. Порасти ещё, расскажу, когда время придёт»…
Не станем пересказывать биографии родителей – они во многом повторяют судьбы миллионов сограждан: восстанавливали страну, охраняли правопорядок, растили детей. Но, некоторые штрихи к их портретам, возможно, вызовут у читателя собственные воспоминания и помогут понять, что какие-то незначительные детали семейных отношений станут позже определяющими.
Например, любовь к книгам, с которыми будет связана вся моя дальнейшая жизнь, мне привили, конечно, родители. Во-первых, в семье были приняты вечерние чтения. Читали по очереди, в зависимости от того, кто был свободнее. Родители чаще были заняты: мама гото-вила, шила или вязала. Работа у мамы была ответственной: она руководила балашовским областным архивом. Потом, когда Балашовсую область упразднили, перевели в Саратов областной архив ЗАГСа, где она была заведующей, она стала щипальщицей слюды на вновь созданном слюдяном комбинате. Перевыполняла план, не только чтобы получить побольше зарплату, но и чтобы её имя был всегда в первых строках сводок о ходе соцсоревнования в цехе щипки. Отец, если был свободен от своей милицейской службы, ремонтировал обувь для всей семьи: подшивал валенки и свои офицерские сапоги, ставил латки на резиновую обувь. Ну, а мы с сестрой, покончив с уроками, читали вслух книги, которые родители покупали, когда позволял семейный бюджет, или брали в городской библиотеке.
Мама, имевшая всего семилетнее образование, сама много узнала, занимаясь самообразованием. Много читала, была грамотной. Всю начальную школу закончила за один год, так как учила уроки со старшими братьями. В семье было 10 детей, и от всех старших, а она бы-ла седьмым ребёнком, она набиралась знаний. Она посещала все спектакли в сельском клубе, где с успехом играли её братья Павел, Трофим, Николай. (см. книгу Назаровых «Репное»). Позже, после переезда в город, они с отцом не пропускали ни одного спектакля в местном драмтеатре, стараясь попасть на премьеру. Это был целый ритуал: обязательно к открытию сезона шилось новое платье, в газету «Правда», которую обязательно выписывали коммунисты Никашкины, заворачивались новые туфли на высоких каблуках, роскошные косы, которые очень любил отец, укладывались венком на голове. Это, представьте себе, не было желанием «показать себя». Это было выражением уважения к храму искусства. Незабываемым событием и для нас с сестрой было первое посещение спектакля «Вей, ветерок». С тех пор и до сегодняшнего дня эта любовь к театру сохранилась и служила мне иногда самым неожиданным образом. Будучи классным руководителем и учителем, ставила спектакли и даже детскую оперу «Когда цвёл шиповник». Посещала все спектакли гастролировавших в нашем городе театров. Дома с родителями часто обсуждали увиденное и услышанное, если это были опера или концерт филармонии. На всё лето наш двор становился театральной сценой, соседи – зрителями, родители – участниками и помощниками организации спектаклей.
Помню, что до третьего класса читать не любила не то, что вслух, а не любила вообще. Мама пошла на хитрость, которую я заметила, только став взрослой. Она была прекрасной рассказчицей и прирождённым педагогом. Например, однажды она начала пересказывать книгу Э.Л. Войнич «Овод». И когда почувствовала, что я слушаю с замиранием сердца об аресте Артура, вдруг сказала: «У меня нет времени сейчас. Если не терпится узнать, что было дальше, возьми вон там, на второй полке, книгу, дочитай, и всё узнаешь».
Иногда они с отцом, как бы между собой, но наверняка рассчитывая, что я услышу, говорили: «Эту книгу читать с детьми ещё рановато». Я спешила посмотреть, какую именно книгу мне не стоит пока читать. Ага, «Семья Зитаров» Виллиса Лациса. Надо ли говорить, что я спешно прочитывала её, пока родители были на работе. Позже я поняла, что если роди-тели не хотели по-настоящему, чтобы мы с сестрой что-то нашли или услышали, они и скрывали по-настоящему. Вот в этой книжке ничего такого и не было. Нас, детей, очень оберегали от преждевременного посвящения в это. И правильно делали.
Мама была человеком творческим. Умела и любила вышивать, вязать крючком. Хорошо рисовала, особенно цветы и портреты. У неё была интересная техника: рисовала цветными карандашами, но очень ярко и сочно, с поразительными оттенками и переходами. Она писала стихи. Могла по одной ей видимым признакам точно предсказать погоду на завтра. Она была огородницей, и для неё прогноз был важен. Где бы ни появлялся огород – в Репном, где она родилась и провела юность. В Смычке, куда отец был направлен участковым оперуполномоченным. В Балашове, где молодая семья в послевоенные годы построила домик, всюду находилось место цветам. Лилии, георгины, пионы, ромашки она выращивала, рисовала, вышивала, составляла удивительные, очень оригинальные букеты. Нередко по ночам можно было увидеть маму, склонившуюся над рисунком или вышивкой: другого времени у неё просто не было.
Спустя много лет появились стихи, посвящённые маме, в которых были такие строки: «Любовь к цветам оставила мне мать. И всё, что выращено, ей я посвящаю.
Она умела землю украшать, а я ей в этом просто подражаю.
Когда друзья с охапками цветов мой тихий сад с улыбкой покидают,
Цветочный аромат с потоками ветров тебя, мой ангел, в небе настигают. («Маме. Не приносите мне цветов из магазина»).
Она вырастила вместе с отцом нас, наших детей, была душой нашего дома. И когда она неожиданно, самовольно ушла из жизни, это поразило всех. И только заместитель директора слюдокомбината Анна Петровна Руденко, которая хорошо знала маму, потому что начинали они работу в один день с создания маленького цеха щипки, при встрече, выразив соболезнование, очень правильно сказала: «У неё была возвышенная, ранимая душа. А жизнь – слишком приземлённая и тяжёлая. Это убило её. Она поддерживала в трудную минуту любого, кто нуждался в её помощи. И всем казалось, что силы её беспредельны. Поэтому никому в голову не пришло, что ей самой очень нужна поддержка».
И вот уже на моём столе, как когда-то на комоде в родительском доме, появилась фото-графия, на которой я сделала надпись, адресуя её своей дочери Светлане, внучке Марии Алексеевны:
Не забывай её, пока жива, и да святится вечно имя это.
Пусть будут жить в тебе её слова, её душа, добро, улыбка эта.
Внучка Света была долгожданной для бабушки. Она любила и старших внуков – детей сестры. Но когда родились Валера, а потом Лена, она ещё работала, и ей трудно было радоваться внукам, так как не хватало времени. А Светлана появилась после долгого ожидания и тогда, когда дедушка с бабушкой уже были пенсионерами. Мама ещё в письмах на Кавказ, где мы с мужем отрабатывали мою последипломную практику учителя, описывала будущую внучку. И, как оказалось, весьма точно: светленькая, с огромными глазами, улыбающаяся. Бабушка без УЗИ предсказала всё точно: такой и оказалась моя дочь – доброй, светлой, улыбчивой. И имя она ей уже придумала – Света, Светлячок. Я очень скучала в разлуке с дочкой, которую видела только по вечерам. И по дороге домой уже сами складывались сти-хи:
Две косички тоненьких, два пшеничных колоса.
Как давно не слышала я родного голоса.
Как давно не видела я глаза лучистые,
Ясные- преясные, чистые-пречистые.
Скоро дверь откроется широко, упрямо,
И ворвётся в душу мне радостное: «Мама!»
И навстречу этому ласковому слову
Сердце распахнётся и растает снова.
И однажды, когда бабушка с уже осваивающей самостоятельную ходьбу внучкой, встречали меня с работы, я услышала, как мама подбадривает Светлану: «Смелей, дружок, ещё шажок! Ещё одна ступенька!» Эти слова почему-то крепко завязли в моём сознании. И я их сама повторяла. А потом, когда надолго уехала на курсы в Саратов, появились стихи, в которых первые строчки, конечно же, были мамиными:
Смелей, дружок, ещё шажок, ещё одна ступенька.
Шажок – младенец – школьница, и вот уже студентка.
Язык положим на плечо. Вперёд, на четвереньках.
Ещё усилие, ещё, ещё одна ступенька.
Всю жизнь придётся прошагать по лестницам-ступеням.
Спускаться легче, но стремись вверх. В поте и без лени.
Когда достигнешь высоты, поднявшись над толпою,
Не упади и не забудь, кто был внизу с тобою.
Ещё шажок. Смелей, дружок! Там, наверху, просторно.
И жить легко среди богов там, над толпой покорной.
Не испугайся высоты, иди вперёд без страха.
Лишь честь и совесть не теряй, не дай им пасть на плаху.
Смелей, дружок, ещё шажок, ещё одна ступенька.
Шагай по жизни в полный рост, а не на четвереньках.
Смерть мамы была первым страшным потрясением, которое долгие годы не отпускало меня. Хотелось, чтобы у меня остались вещички, которые бы напоминали о ней. Остались две одинаковые стеклянные вазочки, которые мама при жизни всегда наполняла оригинальными букетами, и открытки, подписанные её мелким почерком. Однажды, перечитав их и вволю поплакав, написала стихи, которые оказались созвучными с настроением многих, потерявших матерей:
 
Читаю открытки, а слёзы всё ближе,
Желают родные добра…
Я тихо склоняюсь всё ниже и ниже
К словам, что милей серебра.
То почерком ровным, то строчкой крючочков
Вы к празднику шлёте привет.
Племянники, тёти, сестрёнка и дочка
Меня заклинают от бед.
Вот маминым почерком мелкие строчки,
Знакомый до боли наклон.
Такое родное: «Будь счастлива, дочка,
Прими материнский поклон».
Она нам желала здоровья и счастья
И долгих безоблачных лет.
Но в чьей это было кощунственной власти,
Что с нами сейчас её нет?
Помянем всех тех, кто сегодня не с нами,
Кто в вечность уходит от нас.
Пусть дольше живут ваши милые мамы,
Открытками радуя вас.
 
Став совсем взрослой, я поняла в полной мере, что не надо искать, за что человек обязан своей матери. Мы обязаны ей до конца своих дней только за то, что в муках она родила, дав нам возможность жить. Но всё же, у каждого есть то особенное, за что хочется сказать самые тёплые слова. Меня, например, мама научила не бояться работы. Желанию стать матерью и любить своего ребёнка. Делать всё, что положено женщине: вести хозяйство, выращивать всё на огороде, обеспечивать семью заготовками в зиму, шить, вязать, готовить вкусную еду, печь и т.д. Но, главное – научила толерантности, умению прощать чужие недостатки, уважать право другого жить так, как хочется ему, а не тебе. И, конечно, за то, что научила любить родную речь, в чём бы она ни проявлялась: в пословицах, в песнях, в классической литературе, спектаклях, на которые нас водили с раннего детства, в стихах самых разных авторов, которые мама читала на память так, что хотелось слушать и слушать, в полном отсутствии в домашнем обиходе вульгаризмов и фривольности.
Могу с уверенностью сказать, что маму, простую женщину, уважали многие и всю её жизнь. С ней советовались и соседки, и начальство. Мужчины относились с интересом, но, зная её строгий характер, не смели вести себя вольно. Однажды я услышала, как папин друг, подполковник-отставник, бравый, красивый мужчина, будучи слегка подшофе по случаю встречи, признался запоздало: «Ох, Фёдор, не будь ты моим другом, увёл бы я у тебя Марусю, только бы ты её и видал! Такая женщина!» Думаю, он высказал то, что думали и некоторые другие.
Проводить маму в последний путь пришли сотни односельчан, хотя в Репном она не жила с юности, с того времени, когда её мужа перевели на работу в городской отдел милиции. Вспоминали, какой она была обязательной, внимательной, исполняя обязанности секретаря сельсовета, а в годы войны – секретаря военно-учётного стола. По совместительству она была ещё и фининспектором, собирала налоги, пожертвования на строительство самолётов и танков, тёплые вещи для бойцов. При этом, стараясь выполнить задание военкомата, не перегибала палку, не требовала отдать последнее, щадила тех, кому и без того не на что было кормить детей. Она подавала сведения о тех, кому в первую очередь суждено было идти воевать. И ей однажды пришлось выбирать между будущим мужем и единственным кормильцем многодетной семьи. Мария выписала повестку своему жениху.
Так же добросовестно работала она и после войны, когда была назначена заведующей областным архивом. Три женщины под её руководством восстанавливали вывезенные из прифронтовых архивов тысячи обгоревших, подмоченных, жизненно важных для сотен лю-дей документов. Переписывали их, переплетали, рассылали запросы и писали ответы, помогая людям восстановить гражданские права. Я слышала такие благодарные, тёплые слова в адрес работниц, и в первую очередь, мамы! И многие из этих людей тоже плакали у её гроба. А для меня это было образцом самоотверженной, честной работы.
Всю жизнь она предана была семье, отцу. Посвящала ему стихи, оберегала его покой и сон, когда он приходил с дежурства.
Отец был строгим, не терпел разгильдяйства, неаккуратности. Многим вещам научил нас именно он, так как чаще бывал дома: сутки дежурил, двое – отдыхал. Он показывал, как мести дощатый пол, чтобы в щелях не оставался мусор, как мыть его. Учил варить кашу, сушить сухари, печь картошку в поддувале печи. Он же учил многим премудростям этикета, играя с нами в ролевые игры: «ты в гостях», «у тебя гости», «в магазине», «в поликлинике» и др. Параллельно он мог вязать сеть, ремонтировать обувь или пропалывать грядку.
О том, что отец воевал, мы знали в основном потому, что 9 мая он надевал парадный костюм с орденами и медалями. Да ещё из разговоров по телефону с фронтовым другом-десантником Яшей, которого мы никогда не видели, потому что у этого Яши не было ног, и отец время от времени говорил маме: «Марусь, я завтра к Яшке обещал приехать, ты собери там чего-нибудь». И мама пекла любимые Яшины пирожки, ставила банку грибов, мочёные яблоки и арбузы и четвертинку водки. Иногда они ездили вместе, и мама, возвращаясь очень грустной, каждый раз говорила: «Как нам повезло! Отца-то нашего хоть и контузило сильно, и на костылях долго ходил, но теперь, слава богу, и костыли бросил, и даже без палочки об-ходится. А вот Яша…» И тяжело вздыхала.
Для отца война началась ещё до 1941. Служил в армии по срочному призыву, когда на-чалась «заваруха», как он говорил, на Дальнем Востоке. В 1938 ему исполнилось 20 лет. Он уже окончил семилетку и «Тракторуч», нынешний техникум механизации сельского хозяйства, а потому попал в автороту, сформированную для доставки военных грузов, продовольствия и бойцов к месту известных событий на Халхин-Голе. Через пустыню Гоби (Монголия) – к границам Японии. Там, после коротких, но яростных столкновений с «японским агрессором», как писали газеты, завершившихся победой советско-монгольских войск, рядовой Никашкин получил в числе первых 58 награждённых в СССР медаль «За боевые заслуги».
Потом, после небольшого отдыха дома, была другая война – Великая Отечественная. К этому времени отец прошёл переподготовку, получил новую военную специальность десантника-разведчика-радиста. Их батальон был выброшен под Ленинградом в 1941 году. Ли-ния фронта менялась несколько раз в сутки. Командование - чуть реже. Освобождение Ле-нинграда было «отложено» почти на 900 дней. О сброшенном десанте никто не вспоминал. Пришлось прорываться самим, с боями. Потери составили не менее 80%. Отец был тяжело контужен, около года восстанавливался в омском госпитале. Как только смог обходиться без костылей, в 1944 году, был призван в ряды балашовской милиции. Подробно об этих событиях написано в родословной книге «Судьба семьи в судьбе страны» (с.18-26) и во 2 томе книги « Балашовская милиция, годы минувшие» (с. 274-277).
За что я благодарна отцу? Конечно, за то, что он хотел, чтобы я родилась. За то, что он дал мне это символичное имя – Вера. За то, что «преподавал» мне уроки честности. Например, когда мне было ещё лет шесть, я пришла однажды от подружки, прихватив понравившийся мне карандаш. Решила, что порисую им дома вволю, а потом верну. Карандаш был замечателен тем, что сверху был в ярких разводах, у меня таких не было. Отец сразу заметил новую вещицу, и, конечно, спросил, откуда она у меня. Я сильно покраснела и сказала, что это – Наташин карандаш. «Она тебе его подарила?» - спросил отец. «Нет, я сама взяла» - промямлила я. «То есть, украла?» - безжалостно констатировал папа. Я молчала, готовая провалиться от стыда. После некоторой паузы отец подал мне шубку: «Одевайся». «Папа, уже темно» - взмолилась я, - завтра отдам». «А спать ляжешь воровкой? Ничего, дом рядом, добежишь!» Взяв злополучный карандаш, пошла к соседям. Ноги передвигались с трудом, невыносимо трудно было заставить себя постучать в знакомое окно, в которое стучала ежедневно, вызывая подружку. Дверь открыла тётя Шура: «Забыла что-нибудь?» «Нет, я карандаш украла»… Протянув огрызок карандаша, я рванула домой, пулей проскочив мимо наблюдавшего за мной отца. Больше он об этой сцене не напоминал, но мне было достаточно, что он об этом помнил. И я помнила о своём «воровском прошлом» всю жизнь, и никогда больше не покушалась ни на государственную, ни на чью-либо личную собственность. И детей учила быть в ладу с совестью.
Благодарна отцу за то, что именно он открыл мне волшебный мир книжного магазина и библиотеки, где жили замечательные книжные герои. Он сам любил рассказы о природе, и покупал мне Пришвина, Мамина - Сибиряка, Бажова, Бианки. Совсем маленькой, укладывая меня спать, он рассказывал сказки. Рассказывал в лицах, изменяя голос. Если сказка была очень смешной, например, «как чёрт щи пересолил», я хохотала. А если грустная, например, про козу и семерых козлят, которых съел безжалостный волк, я принималась громко реветь. Особенно когда приходила бедная коза и начинала жалобным голосом, который отец мастерски изображал, звать своих детушек. В обоих случаях приходила мама, разгоняла нашу компанию, а отец на укоризненный взгляд мамы пожимал плечами, оправдываясь: «Увлёкся!»
Благодарна за привитую мне любовь к земле, с которой он учил обращаться бережно. Не одну тысячу раз поклониться ей, тогда и она отблагодарит. Не приходить к земле с пло-хим настроением, не злиться, что она тяжела, не ковырять небрежно, а поднимать, помогать ей, давать дышать, подпитывать воздухом и водичкой, тёплой и чистой. Земля, внушал он, всё чувствует, потому что она живая. Я, по молодости лет, относилась к его поучениям с некоторым недоверием и даже скепсисом. Но, до поры до времени делала так, как учили, чтобы «не нарываться», а потом пришло осознание правоты отца, и уж тогда сознательно повторяла полученный опыт.
Отец ни в чём не проявил не только гениальности, но даже особых способностей. Прививал деревья в собственном саду, выращивал отличный виноград, все мыслимые плоды, но никогда не участвовал в выставках достижений. Играл на гармошке, но исключительно в узком кругу.
Не был он и заядлым рыбаком. Рыбалка и охота были, скорее, поводом побыть на природе, в которой он рос в детстве. Чаще всего он сидел с простой удочкой–шелужинкой, вырезанной иногда прямо на берегу из густого ивняка, наслаждаясь пением соловьёв, которых очень любил. Иногда я увязывалась с ним, если он отправлялся на нашей лодке. Приведу отрывок из главы книги «Судьба семьи в судьбе страны», посвящённой отцу.
«На рыбалку мы отправлялись на вёслах, сняв мотор. Во-первых, было недалеко от лодочной станции. Во-вторых, от мотора было много шума и бензинового духа, чего рыба, ко-нечно, терпеть не могла. Встать надо было затемно, чтобы к зорьке уже закрепиться на кольях, как на якоре, посреди реки. Притихнуть, дать рыбе привыкнуть, прикормить, а потом уже забрасывать удочки.
Всё мною соблюдалось неукоснительно. И главное было не в том, что и сколько мы поймали, а в звуках и изменениях, которые происходили в природе, на которые шёпотом или жестом указывал мне отец: «Слышишь?» – это когда запели соловьи, потом проснулись кукушки, застучал дятел, заквакали лягушки. Или: «Видишь?» - это когда густой туман, который как пар над кипящей водой, поднимался над Хопром, и солнце, становившееся теплее, потом горячее, расплавляло его, добиралось лучами до воды, раскрашивая её в золотисто-розовый цвет. Очистившаяся от туманной пелены вода, гладкая и блестящая, как зеркало, отражала кустарники, и деревья, и небо с перламутрово - белыми, как будто только что вынырнувшими из хопёрской купели, умытыми облаками.
Мышцы затекали, усталость боролась с любопытством и желанием побыть подольше среди неправдоподобной красоты. Эти уроки «живописи» не прошли даром. Став взрослой, я буду долгие часы проводить на Хопре. В юности – ранним утром на песчаном, прохладном ещё и пустынном пляже с блокнотиком для стихов и остатком карандаша. Позже – в поезд-ках на катере с мужем Сергеем. Потом – с учениками в походах от Малиновки до Губарей. Когда возвращаясь из «кавказской ссылки», пересекали на поезде по мосту Хопёр, я высунулась из окна и крикнула: «Привет, река!». Позже я дополню это приветствие: «Привет, река, мой старенький Хопёр, тебе до дна пришла я поклониться»… И все картины, которые наблюдала и любила вместе с отцом, и потом – всю жизнь, стали строками стихотворения:
 
Хопёр мой - батюшка в сединах облаков,
Колышущихся на волнах пологих,
Любимец молодых и стариков,
Судьбою избранной оставшийся для многих.
А соловьиных праздников пора?
А звёзд букеты, посланные Богом?
Ты помнишь, как гуляли до утра
По золотой косе твоей отлогой?
И жутковатой тенью старый мост
Над омутом русалочьим качался,
И шлейф зелёный ивы длинных кос,
Как плеч любимого, волны твоей касался.
Ты был и колыбелью, и душой,
И юности широкою дорогой.
Крестились мы твоей святой водой,
И отступали боли и тревоги…
 
Всё написанное здесь, в этом очерке – это гимн не только моим родителям. И это – не столько прославление их, сколько желание напомнить всем, как много значит для сотворения будущего человека каждый, даже самый незначительный поступок родите-лей. Семейный уклад, личный пример взрослых. Наши родители никогда не просили помощи у государства, у родных. Жили скромно, не ворчали и не завидовали более со-стоятельным согражданам. Но в доме жила любовь – друг к другу, к детям, к своим ро-дителям, к природе, к красоте вообще. Родители не нажили богатства, но не потеряли главного – совести и способности любить и нести добро. Вот за это – низкий поклон им.

10-15 апреля 2015 г. В. Ильина