Русский роман. Том II. Глава 18. Адам Войц...

ТОМ ВТОРОЙ
ГЛАВА XVIII
Адам Войцехович Западловский


Минуло никак не более трех дней с приезда в Родимов господина Куркова-Синявина, когда жизнь мыслящего общества стала еще занятнее. Неожиданно появился второй повод для обмысления — устроенная этим прекрасным вахмистром на паях с князем Верейским компания на акциях, что сулила несусветные доходы всем ее участникам.

Учреждение нового предприятия состоялось в Дворянском собрании, во время обеда, данного князем в честь вахт-министра. О подробностях того, что в собрании произошло, можно было только догадываться: так удачно были подобраны закуски, что винный погреб собрания оказался выбран досуха и достоверных деталей касательно устройства в Родимове мостостроительной компании никто из участников обеда просто не помнил. Кроме одной, очевидной: с небывалым энтузиазмом голубая кровь Родимова решила начать совместное дело по строительству моста через реку Родимку.

Немедленно переполошилось купечество: мы тоже хотим участвовать! И едва не каждый бородач первой гильдии поднял нос кверху и закрутил им, как вышедшая из норы на простор хлебного магазина крыска.

Для родимовцев подобное предприятие было внове, потому требовалось то и дело объяснять, как оно работает. Примерно так: вот есть у вас, предположим, деньги… Тихо лежат себе в кубышках под половицами. Есть же? Хорошо. Так. Тогда вы их достаньте – и к нам. Мы же вам через год их с таким наваром вернем – ого-го!..

Каким? Очень хорошим. Вам понравится.

Откуда он возьмется? Да очень просто все. У вас, извините, в этой пачке сколько? Восемь тысяч? Прекрасно. Следите за руками: вот я их беру… Не пугайтесь вы так, это же совсем не больно! Вот я их уже взял… И положил, обратите внимание, вот в этот ящичек. А через год из него достану двенадцать тысяч – а то и шестнадцать, это уж как дело пойдет! — и вам вручу. Что неясно-то?

Мало кто понял, как это работает, но всем было очевидно скорое наступление эпохи всеобщего благоденствия. Ну, натурально благотворительность: приносишь сколько-нибудь денег, взамен получаешь красивую бумагу с гербами, вензелями и хитроумными водяными знаками – чернобородому товарищу вахт-министра Куркова-Синявина они стоили стольких бессонных ночей! – и на этом всё. Дело сделано, быстро и с умом.

Как поэтически выразился один камер-юнкер — ни тебе заботы, ни тебе труда. Просто оформи подписку на акции, внеси половину их стоимости сразу; остальное донесешь по мере необходимости. В должное время тебе обязательно об этой надобности сообщат, не переживай. А отдавши пятьдесят процентов – что тебе останется, кроме как внести по первому же требованию и вторую половину?

И не позже, как следующим летом тридцать, а то и все пятьдесят процентов годовых будут тебе гарантированы. Уже совсем скоро наступит это бескрайнее счастье – богатеть, ничего не делая. В общем, потерпи недолго, затем ухватись крепко за что-либо прочное, навроде чугунного кнехта на пристани, чтоб не смыло тебя, не дай бог, и не переломало все кости в потоке хрустящих новеньких ассигнаций, когда прольется на тебя эта благодать.

Если верить обменивающему акции на наличные деньги, векселя и расписки чернобородому кассиру в штиблетах того фасона, что наводит на мысли о воинских парадах в Вене, и в надвинутой на лоб модной тирольской шляпе – это по его словам модной, в Родимовской-то губернии подобный фасон еще никем не был одобрен – то именно в чрезмерных прибылях и состоит единственная угроза акционным подписчикам. Когда станете на телегах пачки ассигнаций к своим домам подвозить и вилами их в подпол сбрасывать – ужо держитесь!

Акционеры бледнели и нервно вопрошали, что, мол, может приключиться?

Когда на каждую вложенную тысячу, сумрачно пояснял им чернобородый, через год нарастает триста, а то и пятьсот рублёв прибыли – слабые духом ломаются. Если позволите по-простому выразиться – дурить начинают.

И вдруг вспоминал он одну из бесчисленных историй про своего дружка с чудным именем – Ходжа Насреддинов. Тот был якобы страшно умен и даже Эмир Бухарский, верховный правитель той губернии, где Насреддинов проживал, обращался к нему за советами. Из чего и получались всякие ситуации.

Вот, например, однажды господин Бухарский позвал к себе этого Ходжу и поделился заботою: слишком много стало в их славной местности людишек жадных, своекорыстных. А на них глядя и прочие жители всякие хитрости придумывают, чтобы налогов не платить. Как найти самых алчных скупердяев, хотя бы дюжину, и так от них избавиться, чтобы не вызвало это беспорядков в населении?

Господин Насреддинов думал ночь, а наутро сказал:

— Нужно отлить двенадцать жерновов из серебра и сложить их на острове посреди озера. Затем сделать в Бухаре объявление, что любой, кто такой жернов хочет получить в собственность, должен после Курбан-байрама встать на площади у медресе – и если он такой жернов по песку сто касаб прокатит, ни разу за это время рук от серебра не оторвав, тот его себе забрать сможет.

Так и сделали. И задолго до Курбан-байрама встали перед медресе двенадцать самых богатых обывателей. Почему-то так не только в Бухаре, а и во всем в мире устроено, что самые богатые люди и есть обыкновенно самые жадные.

Ну, а после праздника жмотов погрузили в лодки, перевезли на остров и поделили между ними жернова.

— Теперь катите, — разрешил Насреддинов.

— Куда? – удивились скупердяи. – Когда одна вода кругом. А объявляли про песок.

— Дно – песчаное, — терпеливо объяснил Ходжа. – Проверено. А самое глубокое место – еле-еле меня накроет. С тюбетейкой вместе.

Посмотрели сквалыги на этого господина, а он росточку-то небольшого, даже в тюбетейке – чуть ниже самого низкорослого из них. И покатили свои жернова в воду. Первый, второй, третий… Последний перед тем, как накрыло его водой, еще крикнул – «Помогите!» — и тоже исчез в пучине.

— Неужто все утопли?!

— Ну не смогли они рук своих оторвать от серебра! А плавать никто из них не умел, — любезно пояснял кассир. – Как же им было при таком стечении обстоятельств не утопнуть?

И даже не объяснив, к чему был этот анекдот, вместо того чернобородый опять принимался посетителей пугать, вновь становясь серьезен: упавшим с неба богатством и зашибить может. Или притопить, утверждал он.

Уж столько раз доводилось мне видеть, уверял он, как нувориши строят себе загородные замки, самую дорогую ложу в оперном театре берут, гнедых орловских рысаков приобретают себе по три выезда — и резвых балерин, что быстрыми ножками всякое творят, по стольку же в личное пользование заводят. Но и это бы ничего, коли здоровьем бог не обидел, однако некоторым породистых лошадей и танцовщиц оказывается мало. И начинают они, рассказывал кассир про Австрию либо про Англию, где, по его словам, обретался немалое время, принимать ванны из шампанского, заказывать фраки из мокрого шелка, ставить на стол-бюро работы мастера Гамбса бронзовые, покрытые молотым золотом часы, исполненные мастером Гутьерой и даже – на этих словах голос кассира обыкновенно становился возмущенным — приобретать всяких экзотических животных для украшения своих прекрасных жилищ.

— Помилуй бог, как может облагородить дом краснозадый макак, что беспрерывно скачет по шкафам и, cholera jasna!, без продыху гадит! – восклицал этот кассир.

После чего принимался докладывать всякие жизненные истории. Например, про одного ясновельможного пана, коего злая судьба – и не будем скрывать, особый корпус жандармов тоже приложил к этому надругательству свою руку — занесла аж в Екатеринбург. Там осмотревшись, пан затеял весьма выгодное дельце, по итогу которого разжился немалыми деньгами и ради сохранения духовных скреп с иными золотопромышленниками, также знатно дурившими, завел бабуина. Именно что для украшения дома. Для чего, употребив кедровой настойки, посетил некоего торговца экзотическими птичками.

Пан взял бы павлина, как все остальные, но павлины к тому времени в Екатеринбурге, как назло, закончились. Зато в клетке, накрытой большим куском дерюги, кто-то очень похоже на павлина верещал. И тогда ясновельможный пан, спросив – «Чем это у вас так мерзко воняет, не павлином ли?» — купил источник этого запаха. Лишь в своем особняке обнаружив, что приобрел не птичку, а обезьяна с длиннющими клыками.

Не прошло и недели, как пана опечалили пошлые привычки пленника, которому хватало ума выбраться из любой клетки, но никак не могло это визгливое существо запомнить, где дозволено ему справлять нужду. Не нам его укорять, оговаривался кассир, не нам, живущим в мире, где приматы гадят повсеместно и с гораздо большим размахом. Однако из песни слова не выкинешь: жилище ясновельможного пана вскоре стало довольно неаккуратно.

Павиан сначала жрал всякую дрянь – и, после того, почти без паузы, изливался поносом. Даже ходить по комнатам теперь надо было пану так, что сначала посмотреть, что там, на полу, а уж потом ногу ставить. И следить, чтобы полы халата не волочились по паркету – уж больно неаппетитный они от этого приобретали вид.

Еще этот бабуин очень больно кусался. И пронзительно орал по всякому поводу и без оного.

«Это он самку требует», — сказала пану одна из его близких приятельниц, затягивая шнурки на полусапожках.

«Так вы что же, сударыня, понимаете в обезьянах?» — был удивлен пан.

«Нет, — ответила приятельница, подкрашивая помадой губы. – Зато я понимаю в самцах».

Стараниями бабуина особняк пана вскоре оскотинился до того состояния, что из приличных людей невозможно было найти никого, кто осмелился бы сделать ему визит. Из неприличных, к слову сказать, тоже.

Тогда этот достойный пан в момент озарения, вызванного причудливым сочетанием этиловых спиртов в его организме, отпустил клыкастого негодяя на свободу. Ах, как это благородно! Разве есть в мире что-либо дороже и желаннее свободы, разве не стремлением к ней наполнена всякая тварь?

Лично вывез за городскую заставу – и отпустил. Равенство и братство – этого, брат, ты теперь добивайся сам. Видишь, в кустах желтые звездочки светятся? Волки, надо полагать. Вот с ними об этом и договаривайся. А с меня тебе – свобода!

«Вот она! – повел пан вокруг себя рукой. — Бери столько, сколько сможешь унести!»

Пшёл, пся крев! Гуляй, курва нерусская! Хоть от можа до можа можешь теперь все засрать, а в моих апартаментах довольно гадить!

Не посмотрел пан, что декабрь и ночь на дворе, заканчивал историю кассир. Вывез, как уже было говорено, бабуина за город, в чисто поле, из мешка обезьяна вытряхнул и неизящным движением пьяной ноги задал ему направление, как он думал, на Индию. Хотя в действительности – на Якутск. В чем нет ничего странного: века примерно с семнадцатого так повелось, что ясновельможные паны теряются в российской географии уже под Костромой, еще за полторы тысячи верст до наступления собственно Екатеринбурга.

Чернобородый кассир знал множество таких историй, неизменно, о чем бы ни шла в них речь, подводящих к одному и тому же выводу:

— Надобно, панове, не транжирить легкие деньги на пустое, а наоборот, вкладывать заработанный капитал во все новые акции! Так!

Так говорил кассир на том основании, что с неимоверной скоростью, исключительно в интересах родимовских акционеров, был к этому времени выпущен первый облигационный заём аж на четверть миллиона рублёв серебром. Из которого, о чем говорили с придыханием, на двести тысяч купил акций его сиятельство князь Верейский.

«Мы тоже хотим акций!» — хором заорало купечество. После чего мгновенно разлетелся и второй заём.

— Сие, вне всякого сомнения, есть самая прогрессивная и современная форма развития предпринимательства, — важно, менторским тоном говорил клиентам кассир. Затем уважительно поглаживал верхнюю крышку изготовленного в Вене сейфа из кованой листовой стали с бронзовыми финтифлюшками по карнизу.

Отдельно надобно упомянуть, что при этом приговаривал он, что учился такие механизмы работать не где-нибудь, а, холера я;сна, в самом Зальцбурге. В австрийском, всегда пояснял он, Зальцбурге, а не в одноименном местечке под Одессой. Причем слово «работать» произносил кассир почему-то с ударением на последний слог.

Был тот замечательный сейф украшен всякими женского рода аллегорическими фигурами, однако же одетыми, если верить супруге тюремного ревизора, по последней парижской моде: глубокие декольте, широкие рукава, пелерины, соломенные шляпки…

Городские дамы, сие прознав, специально ходили на те наряды поглазеть, и волей-неволей приходилось им выслушивать кассира, прозванного Ассирийцем из-за его бороды, имеющей форму спинки жакета, будто бы связанной спицами из конского волоса.

Впрочем, половой из ресторации гостиницы «Бристоль» утверждал в бельевой, что как-то раз, принеся кассиру ужин в его апартаменты, застал эту бороду висящей на спинке кровати, но кто ж поверит такому, как он, остолопу? Когда в ровности за год до того видел он по дороге домой, когда навещал супружницу в родной деревне, двухголовую лису, что сидела на заду в кустиках черники и что-то засовывала в расположенный на ее животе карман навроде дамского ридикюля; и нет чтобы промолчать – рассказал про это чудо всем, с кем имел дело, став после этого всеобщим посмешищем: ты уж коли врешь, так не мельчи. Ври с размахом, по-большому. Тогда точно поверят. А то выдумал какую-то сумчатую лису, дурачок…

Интереснее иное: почему едва ли не в каждом российском городе нумера именуются бристолями? Сразу понятно, почему невкусная капуста именем — брюссельская, ароматическая вода – кёльнская, сосиски из мяса – франкфуртские, а поддельный шелк – лионский. Но почему нумера, кои кое-где за каким-то дьяволом уже именуют готелями, повсеместно именно что бристольские? А? Вот в чем вопрос.

«Быть или не быть…»

Ах, не смешите. Вовсе не о том Гамлет, принц датский, думал, о чем следовало бы.

Ежели доводилось кому в этом загадочном Бристоле побывать – будьте добры, разъясните публике этот бристолевый абсурд. В какой российский город не заедешь – обязательно наткнешься на очередной «Бристоль»! Такой же клоповник, как и прочие готели того же поименования.

И даже если называется он не «Бристоль», то по внутренней своей сущности все одно «Бристолем» остается! Поселишься в нем, оглядишься – и увидишь все те же обшарпанные стены, расшатанную мебель и сонных коридорных, как-то особенно медлительных на фоне снующих туда-сюда огромных рыжих тараканов.

Заедешь в такое заведение, и сразу появляется две идеи: выпить водки или повеситься. И кабы второе было так же просто сделать, как первое, то!..

Ну, всё, всё… Руки развяжите, будьте добры… Больше ни слова о бристолях, честное благородное.

Впрочем, сам кассир-ассириец в подобные пустые рассуждения не вдавался, и если и говорил что, то рассказывал всякие поучительные истории или похвалялся разлюбезной своей железной коробкой. Дамы даже затруднялись оценить, сколь счастлива будет та женщина, о которой он с такой же страстью изъяснять будет.

Он, в частности, утверждал, что сейф устроен из той самой броневой стали, которой англичане уже намереваются обшивать свои корветы.

«Хотя, — обменивались мыслями дамы в попечительском совете приюта для девочек, — это ведь ясно, что по морю курсировать они будут не лучше чугунков. Ну не может железо по воде плавать, — хихикали дамы. — Нарочно брось сначала хоть самый малый утюжок в реку и посмотри, что из этого выйдет!»

А эти дурачки, бритты, вишь ты, огромнейший утюг, еще и пушками да всякими припасами груженный, на воду спускают! Глупее того, чем учить железку крейсировать по морю, было бы пытаться заставить ее парить птицей в воздухе. Это всякому дундуку, даже когда он столичный житель, должно быть понятно!

Дамы, высмотрев на сейфе казакин новомодного покроя, кассира оставили в покое. Даже не выяснив, как же на самом деле зовут этого достойного человека. Потому что он, когда доводилось ему представляться, весьма часто именовал себя по-разному.

Порою казалось, что он просто издевается: то он — Вольфганг Леопольдович, то Зераббабэль Джерабович, хотя иногда и совсем по-простому — Збигнев Чеславович. Но отзывался он без обид на любое имя. Вот хоть на прозвище Ассириец. Хотя так его называли только за глаза, но кассир об этом знал и готов был зваться даже так.

Лишь одна дама… Даже не дама, а, скорее, барышня по имени Эльза… Хотя как-то некошерно именоваться барышней при росте в два с половиной аршина, когда к этому еще два вершка тебе добавляют каблуки и капор. Хотя такие из-под этого капора светились оленьи глаза, и уже при первой встрече с таким выражением доверия глядела она на кассира, что некоторое время он всё оглядывался — убедиться, что никого нет за его спиной — и убеждался, что да, именно на него она так и глядит. Надо же! Всю жизнь мечтал он, чтобы хоть кто-нибудь на него так посмотрел, а как сбылась мечта, так чуть не растерялся. Но вовремя пришел в себя, и так галантно поцеловал ей при очередной встрече ручку, как в Родимове и не видывали. А Эльза на него так опять посмотрела, что кассир впервые в жизни чуть не закричал «сдаюсь!».

Так вот эта самая Эльза, как все прочие дамы, как-то зашла полюбоваться сейфом, затем заглянула уже без повода — и при этом со всё возрастающим обожанием глядела на Ассирийца, который вскоре признался ей, что имя его Адам, что означает – созданный богом первый человек; батюшку его звали Войцех, что означает «радующийся в бою»; по фамилии же он Западловский, что не означает ничего кроме того, что родом он из Западлово, расположенного на юг от Лемберга поселения, его шляхетскому роду принадлежащего со времен короля Стефана Батория. Этой самой барышне Адам Войцехович бархатным, обволакивающим голосом утверждал, что по молодости лет Батория не помнит, но хорошо знает семейное предание о том, как наехал этот Стефан в его семейную вотчину, когда сам еще не был избран польским королем, и после беседы с пращуром Ассирийца несколько раз крикнул смачное словцо, от которого и получило Западлово свое наименование.

Сам он, утверждал Адам, когда оставался наедине с Эльзой Клаусовной, образован был в Варшаве и Лондоне. В первом из этих городов он понял всю важность для успеха в жизни познаний в науках: много лет учился Адамчик в иезуитской школе и чуть было не стал ксендзом; но, к счастью, будучи волей родителей перемещен во второй город, вовремя спохватился и стал изучать то, как того же успеха добиться ловкостью рук и злой изощренностью ума.

Иногда упоминал Адам в своих речах какого-то отчаянного Гжегоша Хлопицкого, к которому прибыл он — прости, господи! – из Бристоля, и кому преданно служил в боях адьютантом; и Дезидерия Хлаповского, тоже записного смельчака. Судя по этим рассказам, много у кассира было друзей за заставами Родимова, очень много.

Эльза только ресницами хлопала при упоминании то виконта Каслри, то эмира Хайдара Тура ибн Шахмурада, коих вспоминал Адам своими добрыми товарищами. Однажды, увлекшись, Адам повел речь о своих похождениях на Кавказе, но вдруг стушевался и более к этой теме не обращался; в дальнейшем он чаще поэтически описывал альпийские красоты. Эльза слушала его, открывши рот. Совсем скоро научившись не обращать внимания на чудные и совершенно ей незнакомые имена, лишь слушать низкий ласковый голос, от которого вдруг начинала у нее кружиться голова.

В несколько дней стали эти двое друзьями настолько, насколько это возможно между девушкой в последнем приступе юности и зрелым мужчиной, доказав, что любовь с первого взгляда – отнюдь не досужие выдумки. Хотя и заняло у Адама Войцеховича несколько времени понять, что он влюблен. Не то чтобы был он недостаточно сообразителен, просто никогда прежде не бывало с ним такого курьеза.

Вскоре после того совершил Ассириец то, за что подвергся бы строгому порицанию в той среде, где в последние годы добывал хлеб насущный, и где стукачами брезгуют даже больше, нежели фараонами. Из песни слова не выкинешь: интересничая перед барышней, он нарассказывал Эльзе подробностей из жизни своих приятелей, вахт-министра и француза Дюфаржа. Печальная история Георгия Сергеевича была ему известна очень давно; и тот же Георгий Сергеич в минуту слабости после совместного употребления рома поведал ему одиссею Дубровского. Хорошо, что хоть имен пассий своих камрадов кассир Эльзе не назвал, а то ведь вся их история могла после этого пойти совсем иначе – и поди знай, чем бы она закончилась.

Адам Войцехович сдал своих товарищей с потрохами, но так чувствительно пересказал их истории, что девушка только ахала и порою даже пускала слезу, когда где-нибудь в городе кого-либо из них встречала. На что ассириец Западловский с необычайной для него нежностью осознавал, что еще никогда за всю свою жизнь не встречал подобной участливости, такой нежной души и такого понимания. Страшно сказать, но всего лишь за неделю с начала этого знакомства почти забыл к тому времени бескрайне влюбленный кассир, зачем он, собственно, в город Родимов заявился – чего он и сам от себя не ожидал.

Cholera jasna! Одни неприятности случаются для бизнеса от этой любви!

С этой барышней беседуя, приходилось Адаму Войцеховичу все время задирать голову, потому что была она выше его едва ли не на семь вершков, но впервые не чувствовал он от такой дисгармонии унижения, и называть ее хотелось «m;j kwiat» — «мой цветочек», потому что глядела на него Эльза Клаусовна, как на не только своего первого – она на него смотрела как на единственного на Земле мужчину. И понял Адам, как любой мужчина до и после него, что если для кратковременной победы над ним нужны женщине всего-то выдающиеся анатомические подробности и некоторая развязность поведения, то чтобы связать его на всю оставшуюся жизнь достаточно ей любящих глаз. Таких, как у Эльзы Клаусовны.