Сирота

                Сирота
               
     Под сводами железнодорожного вокзала звучала музыка. «Колёса диктуют вагонные, где срочно увидеться нам …», – оживлённо играл на рояле музыкант непосредственно в зале ожидания. «Сегодня не личное главное, а сводки рабочего дня …», – слышалась знакомая мелодия, вызывая воспоминания. После очередного исполнения в зале раздавались  аплодисменты, и пианист продолжал: «Я по свету немало хаживал, жил в землянке, в окопах в тайге…».
    Иван Петрович Гаврилов, ничем не примечательный пенсионер с небольшой дорожной сумкой, висевшей у него на плече, взяв билет в купейный вагон, ждал отправления поезда.
    В дороге Гаврилову предстояло провести чуть более суток. Он долгое время никуда не выезжал из города, и сейчас с интересом погружался в атмосферу ожидаемого путешествия. Услышав объявление о посадке на поезд, Иван Петрович вышел на платформу и в общем потоке спешащих пассажиров направился к своему вагону. Устроившись на нижней полке, осмотрелся: в купе их оказалось двое, сам Гаврилов и молодой мужчина - представившийся Дмитрием. На откидном столике у окна корзинка с искусственными цветами, какие обычно носят на кладбище и ставят на могилы.
   – Не очень людно, – указывая на свободные места, проявил расположенность к общению Гаврилов.
  – И мне недолго ехать, я тоже скоро сойду, – ответил Дмитрий, переставляя цветы со столика на свободную верхнюю полку. Поезд был дальнего следования, поэтому фразу «и мне, недолго ехать» можно было понимать так: ехать ему - ночь, а может и сутки.
    Наконец поезд тронулся, и перрон медленно ушел назад. За окном проплыли; индустриальный пейзаж привокзальных строений, улицы, примыкающие к железной дороге, платформы пригородных станций и состав вырвался на простор.
    Вдали мелькнуло зеркало воды и одинокая лодка с гребцом, а кое-где ещё лежал снег, и кругом серебрились лужи. На фоне не покрывшегося листвой серого леса выгодно зеленели молодые ели и макушки сосен. Русские просторы напускают на путешествующего человека тоску и тревогу, вселяя робость перед теми огромными расстояниями, которые ему предстояло преодолеть. Неторопливо и томительно поезд проехал один за другим полустанки. Ивану Петровичу вдруг вспомнились услышанные на вокзале слова из песни о стройных берёзках, которые что-то шепчут липам.
   Солнце, клонилось к горизонту, и словно прощаясь, озарило верхушки деревьев.  До этого казавшиеся серыми они вдруг вспыхнули как свечи.  А на лазурном небе, облака в лучах заходящего солнца, глаз не отвезти! Но прошло время, пейзаж сменился, погрузившись в сумерки. В вагоне зажгли свет.  Оторвавшись от того, что творилось за окном, Гаврилов вернулся к реальности.
   Поездка Ивана Петровича выпала на родительский день, Радоницу или как его ещё называют в народе день поминовения.  В этот день принято посещать могилы родных и близких, что объясняло наличие искусственных цветов на верхней полке купе в плетёной  корзинке.
   Дмитрий, по его словам как раз и ехал посетить кладбище на малой родине, где покоятся его родители.   
– Навести порядок на  могиле, просто помолчать, вспомнить усопших, –  поделился он целью своей поездки. – Рано утром уже буду на месте.
   Между ним и Иваном Петровичем завязалась беседа. Упомянув о родных, мужчина рассказал, что его родители были люди хорошие, во всём порядочные, православные. День не начинали, если вначале  не прочитали молитву – «…во здравие души и тела…», и уж затем только приступали ко всем остальным делам. Но, как это часто бывает, человек предполагает одно, а судьба распоряжается по¬-другому.
 – Погибли они, – с грустью признался  Дмитрий. – Катастрофа! Выехали на встречную полосу, мне тогда лет пять было не больше. Задремал, думаю, отец за рулём. Странным образом я не вылетел из салона, – усмехнулся он.
 – Так и остался на заднем сидении машины. С встречным грузовиком  всё нормально, его водитель меня и вытащил, держит за руку – удивляется. Говорит: ехал по своей полосе.  Вот ведь бывает, едешь по своей полосе,  и на тебе, пожалуйста...  Я помню приехавших медиков на скорой помощи, отца они не вернули. Последний вздох и всё…нет его, а следом и мать ушла. Всё. Сижу один на обочине. Шофёр, придя в себя, объясняет прибывшей милиции: мол, ни в чём не виноват!  Словом, потерял я тогда родителей! Потерял навсегда. Уснул, наверное, отец за рулём, – негромко повторил мужчина. – Так жизнь моя, сиротская и покатила.  Воспитывался  в детском доме, отслужил в армии, выучился, получил профессию, появились работа и квартира. Казалось бы, живи семью заводи, уже и девушка была.  Но потом всё стало складываться в жизни как-то не так, не заладилось что-то.
   И тут, как показалось Ивану Петровичу: попутчик  захотел выговориться, выплеснуть, что ли, таившуюся в его душе боль.
– Я вот судьбу виню в своих несчастьях, что лишила меня родителей, полагая, что если бы они были живы, то вовремя подсказали бы, как порой нужно поступать в том или ином случае.  Но так считать становится несправедливо с того момента, когда ты уже вырос и повзрослел, когда пришла пора  жить своим умом, самому, прокладывать себе путь.
    В купе сняв куртку, Дмитрий сидел в рубахе, с расстегнутыми верхними пуговицами. Как и обнаженную волосатую грудь, так и двери в свою душу, он  держал открытыми. Было видно: делился воспоминаниями искренне,  кулаком в грудь себя не бил, не плакался. Но чувствовалось, мужчина сожалел о чём-то, что произошло с ним когда-то давно… в прошлом. С тех пор, видимо, и жила в нём обида и ныла.   
– Правда, иной раз, пока поймёшь, как правильно поступить, зачастую время  бывает уже упущено,– сокрушался он, – а в жизни важно всё делать вовремя. Не успел, считай часть жизни  прошла бесцельно, на повторения в ней времени не отпущено.  Прищурившись, он смотрел куда-то вдаль, будто вспоминал что-то, и воспоминание это было для него неприятное.
    Гаврилов, слушая  попутчика, проникался, его переживаниям, и невольно начинал ему сочувствовать, а как не посочувствовать, особенно, когда говорил Дмитрий, словно на исповеди. В его голосе слышалась боль и грусть, что впору растрогаться. 
– Сейчас, наверное, есть жена, дети? – поинтересовался Иван Петрович, переводя разговор на другую тему.
– В том-то и дело, нет никого! Мужчина произнёс это так, как будто кроме него в этом был виноват ещё кто-то или что-то?! И потому выбранному тону, и по тому, как он при этом вздохнул: на какое-то время, Гаврилову даже показалось, что перед ним человек, глубоко несчастный, которому очень трудно живётся. Оба замолчали и, задумавшись, смотрели в окно.
Дмитрий, словно обдумав что-то, неожиданно продолжил:
– Девушку, что я упомянул, звали Инна. Так совпало, что наши дни рождения  приходились на один месяц. Однажды мы решили отметить этот «праздник детства» вместе, пригласили коллег и друзей в ресторан. После ресторана, отправились к кому-то из сослуживцев на квартиру продолжать праздновать. От выпитого вина кружилась голова, и мы с Инной, вышли на балкон подышать свежим воздухом. Здесь собеседник Ивана Петровича сделал паузу, словно решая – стоит ли в этом признаваться.
– Разговаривая на балконе, я неожиданно для самого себя возьми и вырази сомненье: мол, какая мы пара, ничего у нас не получится, что всё это ни к чему. Тоже мне дипломат! – посетовал он и опять грустно усмехнулся.
 –До сих пор, сам себе это объяснить не могу, кой черт дернул меня за язык.  Утром, протрезвев, подумал: «Зачем я ей это сказал, когда так совсем не считаю!». Надеялся, что и Инна так не считает, и будет возражать, тогда я соглашусь с ней и скажу:  «Так что нам мешает, давай поженимся!». Но ничего такого не последовало. Инна, словно онемела от услышанного,  не смогла вымолвить и слова. Она даже не сказала мне: «всего хорошего».
    Дмитрий опустил голову, и зачем-то начал разглаживать скатёрку на столике.
 – И всё, расстались. Жалею, конечно. После этой размолвки я ушел в отпуск. Когда вернулся, узнал, что Инна уволилась и  уехала из города. А дальше… Дальше у меня так ничего и не сложилось. Живу как-то неорганизованно, неряшливо, как получается, словом,  живу. Позже у меня были, конечно, женщины, но, ни с одной из них я так и не сошелся. Он помолчал, и добавил:
 –Мне уже скоро сорок, а смысл моего пребывания на этом свете свёлся  только к тому, будто я всё это время сижу в засаде и чего-то жду.  Делаю всё не так, не то говорю, не то думаю.  Словно слепой, не вижу что главное в жизни, – и мужчина с грустью на лице опять уставился в тёмное окно, за которым где-то вдали печально мелькали одинокие огоньки.
     Гаврилову показалось: должно быть, его собеседник хотел, чтобы каким-то невероятным образом, Инна услышала о его раскаянии, но при этом Дмитрий знал, что этого никогда не случится, и понимал безвозвратность ушедшего.
    Они разговаривали допоздна. Рано утром Ивана Петровича разбудила возня  попутчика. Выпив чаю, мужчина укладывал в сумку свои вещи, и изучающее поглядывал в окно, приближалась его остановка. Уже светало. Небо становилось ясным, и вдоль дороги  хорошо было видно, освободившуюся из-под снега прошлогоднюю траву. Как только поезд стал сбавлять ход, Дмитрий, взяв корзинку с цветами, вышел из купе. Гаврилов решил его проводить. Их вагон  остановился как раз напротив вокзала. В тамбуре они пожали  друг другу руки и попутчик сошел. Станция Неупокоева, небольшой, казалось бы, населённый пункт, а между тем поезд дальнего следования здесь делал остановку.
   Иван Петрович возвратившись в купе, смотрел в окно. Деревня Неупокоева от вокзала спускалась к реке. По одну сторону от железнодорожных путей – сама деревня, по другую – деревенский погост.
   Пока поезд стоял, можно было видеть, как Дмитрий, повернув к кладбищу, начинавшемуся почти сразу от насыпи, пошел к могилам родителей. Удаляясь по аллее надгробий, он на ходу рассматривал на крестах и плитах года захоронений, должно быть, он давно здесь не был, забыл, где покоятся его отец и мать.
  Гаврилов смотрел на Дмитрия, разглядывающего кресты на могилах, до тех пор, пока состав не тронулся. "Сирота", – мелькнула у него мысль, прежде чем того не стало видно из окна.