Shalfey северный роман. Глава 16. Чистилище

  Глава 16
  Чистилище


  1 ноября

  Днем я рассказал Аише о недавно возникшей у меня идее второй книги и надеждах с ней связанных. Аиша порадовалась за меня и меня похвалила. Этим днем она отдыхала на море, народ вокруг купался и загорал, она от купания почему-то воздерживалась. У нас по-прежнему подмораживало.

  — Ну и фоточек можно бы еще, — попросил я побольше теплых южных впечатлений, хорошо уже зная, что «безответное» необходимо периодически повторять, не особенно на сей счет переживая. Этой просьбой в большей степени я демонстрировал свое внимание, нежели что-либо другое: разноцветные шнурки в цветочек на Аишиных ботинках я уже видел.

  На мою просьбу опять не реагировали.

  Предположив, не морская ли водичка набралась Аише в рот, я тут же припомнил, что сегодня она собиралась ехать на какую-то речку, на неведомое мне «Возрождение». Живо вообразив купающийся на реке, а может быть на море, народ, я поинтересовался, в каком виде моя собеседница практикует пляж: в простынке или, как все, без? Вроде как опять шутил.

  — Умоляю, только не отвечай на серьезе! — на всякий случай взмолился я, предвидя не лучшее, простынкой намекая на совместный наш банный опыт у Аиши в поместье, когда она единственная куталась в простыню в продолжение всего банного мероприятия, делая это даже в парилке. Хотелось как-то обшутить это, может быть, даже посмеяться вместе.

  — В купальнике. А зачем простынка? — удивилась она.

  Хороший вопрос. Не думал, что она не вспомнит и тему не подхватит; пришлось напоминать. Видимо, там, на югах, у нее были совсем другие дела и мысли. Немного досадуя, я прокомментировал неудачную свою шутку пространным заверением, что написано это было просто так, что не надо обращать на это никакого внимания, что всего на всего мне интересно насколько эта тема для нее вообще табуирована…

  — Все зависит от обстоятельств и компании, — ответили мне, что звучало вполне резонно.

  Я согласился, еще более пространно признал справедливость сказанного и коротенько заверил, что именно так все и понял с самого начала, поскольку для меня совершенно очевидно, что на работе Аише необходимо сохранять лицо, а в бане она как раз-таки на работе и была и лицо сохраняла.

  — Конечно! Однозначно! Субординация — это наше все! — по-пионерски отрапортовала она.

  Так я и думал. Но мысли мои потащило еще дальше, немного в другую, впрочем, сторону, и, имея подходящий, на мой взгляд, момент, я решил выяснить еще кое-что, занимавшее мое, вполне здоровое, порою, воображение:
  — Интересно, а используешь ли ты когда-нибудь матюки? — с сомнением вопросил я. — Или, лучше сформулировать это так: ты вообще когда-нибудь употребляла их в своей речи? — уточнил я в некоторой степени наивно и попросил ответить на вопрос честно, потому как вполне мог допустить, что и в этом вопросе у Аиши тоже имеются какие-нибудь непроницаемые профессиональные табу, о которых невозможно даже заикаться.

  Зря я, однако, так думал: она «конечно же употребляла» и (вполне успешно) употреблять продолжала. Мое воображение этим, однако, не удовлетворилось: не думал, что она так охотно признается. И я тут же возбудился:
  — О-о, это, наверное, интересно! Не могу себе этого представить! — признавался я, предвкушая «услышать» от нее что-нибудь неожиданное. «Она может», — уговаривал я себя.

  — Да! Я идеальный шпион! — радовалась за компанию со мной и Аиша. — Когда моя подруга-массажистка делала мне массаж — это были единственные слова, которые приходили в голову и были уместны в данной ситуации!

  «Хотел бы я сделать такой массаж…» — подумалось мне.

  — Мама родная! Хотел бы я это услышать! — тем не менее писал я. — Но боюсь, у меня будет культурный шок, лучше пощадим мою нежную психику! — предусмотрительно тревожился я за психическое свое здоровье, не в силах вообразить себе развязно-обсценный аспект своей собеседницы. Аиша и матюги! Это был перебор.

  — Кстати! У меня есть пара рассказов про это самое… — припомнил я по случаю. — Давно их не перечитывал и уверен, что много чего там надо подправить, но, все равно, лови… — Я поискал и отправил ей единственный рассказ, поскольку оказалось — что «про это» у меня всего один и есть. Рассказ про матюки. — Но зато, историй в нем несколько, — предупредил я.

  Признаться, я был рад, что не успел наплодить на эту тему больше, потому что и этот, единственный, мне не очень нравился, слишком нравоучительный он получался, от чего мне никак не удавалось избавиться. Пережив не одну редакцию, нравоучения по-прежнему маячили где-то по тексту, и я ничего не мог с этим поделать. Иначе, повествование получалось ни о чем. Хотя… вернее сказать, оно получалось обо всем: о том, чего в жизни и так, как грязи, словом — повсюду.

  — Но у меня не отборная речь, а вполне простая, всего из пары-тройки слов! — сообщили мне некоторые интимные подробности.

  Легкому моему разочарованию не было предела, но я стойко перенес, и виду не показав.

  — Ну хватит уже теребить мое любопытство, помилосердствуйте же наконец! — взмолился я лишь. Мне нужны были доказательства.

  — Нэть! — гордо ответствовала мне Аиша. Девочка, известно, упрямая.

  Осознав, что обречен на бесплодные страдания, стенания и вечные муки, я решил сменить тактику и утвердил противоположное:
  — Я вовсе не просил обозначать сами слова. Я лишь просил не говорить больше со мной об этом! — озвучил я почти чистую правду, выкручиваясь и оправдывая свои мольбы, скобочками обозначая, что, как обычно, шучу, и размышляя — почему же не получается у меня никак представить Аишу, употребляющую в своей речи бранные слова?

  — Я понял! — осенило меня вдруг. — Необходимо очень мощное воображение, чтобы представить себе матюгающегося пятачка! — (В детстве Аишу, напомню, за розовые щечки называли Пятачком, и некоторое сходство сохранилось до сих пор.)

  Она рассмеялась.

  — Ты забавно мыслишь! — похвалили меня.

  Шутить далее я больше уже не пытался в виду ограниченности времени и всерьез предупредил, что из-за предстоящего отъезда на север, ближайшие дней десять в Контакте меня не будет.

  — Но у нас же есть Вотсап, и, как мы понимаем, расстояния для нас не помеха! — излучали мне неисправимо курортный оптимизм.

  — Да! — Я охотно согласился. — Северные пейзажи ждут своих созерцателей!

  Тем временем, город Геленджик подковой обнимал уютную черноморскую бухту, предлагая всем желающим дивные прогулки по побережью, походы в горы, необходимые сходы обратно, с гор, целебные солнечные ванны, набережные и пляжи, сосны, дольмены и гуляющих по дольменам котов, и опциональную возможность незатруднительно рассказывать обо всём этом, опять же, всем желающим, с помощью многочисленных живописных фото. Аиша пользовалась всеми предложенными опциями и прислала мне еще несколько живописных: со стаканчиком кофе в руках за столиком небольшого уличного кафе с розовой(!) мебелью; с туманным крестом на далекой горе; с синевой бухты и белыми кучевыми облаками; с кустами, тропинкой, розовым шарфиком на шее и цветастыми шнурками на ботинках, о которых я вам уже рассказывал.

  — Уехал! — бодро сообщил я вечером, выходя в легкий морозец и устраиваясь на пассажирском рядом с сыном, — меня повезли на север. По пути, как известно, заехали за братом. Мы с братом всегда называли нашу малую родину не по имени, но по направлению: «Едем на север», — всегда говорили мы.

  — Ладно, я тоже буду скучать, доброго пути! — словно бы нехотя согласилась Аиша, пожелав мне хорошей дороги, спустя час пожелала чего-то еще, но вскоре сообщение свое удалила, и прочитать последнее я не успел. В это время мы с братом загружались в вагон и на телефоны свои поэтому не отвлекались.

  Поезд тронулся, перрон поплыл влево, народ в вагоне засуетился, замелькали простыни и наволочки, проводник пошел собирать билеты. Устроившись в своем углу, не обращая внимания на начавшуюся вокруг суету, я вернулся в наш чат:
  — Ладно, вместе будем скучать, так веселее! — как бы нехотя согласился и я, отправляя Аише череду счастливых смайлов.

  — Это да… — пришло мне в ответ. Она была немногословна. Видимо, смайлы мои были не очень убедительны.

  — Тоже что-то ценное изъяла? — поинтересовался я, намекая на удаленное недавно сообщение.

  — Из чего? — не поняла она и сразу прибавила: — Мне кажется, что из общения сразу так и было. — Затем, загадочно улыбнувшись, пожелала мне доброй ночи, предупредила, что вставать надо в шесть, и исчезла.

  Я, признаться, тоже ее не очень понял:
  — Не могу сообразить, как это понимать… как понимать в совокупности, — поставил я грустную скобочку, скопировав сообщение, в котором она утверждала, будто ей кажется, что из общения нашего «сразу так и было». «Что было? Как было? Как "так"? Из какого общения?» — размышлял я, сидя на нижней, поглядывая на брата, расположившегося напротив, тоже на нижней, который тоже внимательно созерцал свой телефон. «Устал», — решил я про себя, объясняя себе свою несообразительность. Еще решил, что Аиша скорее всего неправильно истолковала мой вопрос, поэтому говорила совсем не о том, о чем я спросил, говорила о чем-то своем. И хотя ответ ее в контексте возможного ее понимания мне понравился, так как мне часто казалось, что она «изымает» из нашей переписки нечто ценное и важное, постоянно о чем-то недоговаривая, и теперь признает это, но все же мне хотелось, чтобы Аиша понимала написанное мной и так — как понимать это следовало.

  Колеса поезда тем временем продолжали отстукивать невидимые километры, за окном проплывали озябшие далекие фонари призрачных деревень, последние пассажиры укладывались в постели и затихали; проводник выключил свет… Скоро полночь. В наступившей тишине я решил перечитать свой рассказ «про это», который послал Аише накануне, чтобы попытаться увидеть историю ее глазами.

  Расстелив свою постель и устроившись в углу поудобнее, я приступил. Рассказ назывался…


  Чистилище

  Было уже четверть двенадцатого ночи, когда я и в этом году решился все-таки съездить на крещенские купания. «Посмотреть, прогуляться, быть может, поучаствовать самому», — привычно мотивировал я себя. Весь день просидев дома и неважно себя чувствуя, я приуныл. Но, как известно, клин клином вышибают, — поэтому решил ехать. Мой случай как раз из таких — «вышибаемых» — так мне казалось тогда, так кажется и по сей день.

  Зимой я начал купаться несколько лет назад; лет пять, если точнее; году в десятом-одиннадцатом. И никогда не устанавливал для себя каких-либо жестких необходимостей, никогда не ставил задачу искупаться во что бы то ни стало, и, чтобы уж совсем не напрягать пространство, всегда ехал «как бы посмотреть». В итоге, всегда оказывался в воде, совершенно себя к этому не принуждая. Почти… Ну, вы понимаете.

  В Смоленске не так много мест, где можно искупаться зимой, скажем, официально. Днепр к этому времени еще не успевает полностью замерзнуть, одевшись в свою броню; в черте города так и вовсе на протяжении всей зимы остаются полыньи — большие незамерзающие промоины, темными вытянутыми блинами лежащие посреди реки, местами и у берегов, поэтому выходить на лед в городской черте опасно и, мягко говоря, неразумно. К тому же зимой в реках лучше вообще не купаться — вода в замерзшей реке ускоряется, словно в трубе, и стремительное течение может затянуть под лед — маму позвать не успеешь.

  В связи с чем, обрядовые купания современности местными городскими властями устраиваются на нескольких локальных водоемах с максимально стоячей водой, количество коих в округе обычно не превышает двух-трех, не считая трех известных мне стационарных купелей в местах круглогодичных.

  Итак, посмотрев в интернете, где в этом году можно искупаться в открытой воде — не хотелось стоять очередь и толкаться в тесной купальне — я обнаружил, что мест таких в этом году… — одно: Реадовский парк, что в черте города. Парк располагался на окраине, но недалеко от центра, что для провинции, в целом, характерно, и можно сказать, это было лучшее место из всех возможных.

  В саму крещенскую ночь, предшествовавшую той, о которой идет речь, я тоже чувствовал себя нехорошо, поэтому на Крещение никуда не поехал, просидел весь день дома и выбрался лишь в ночь, следующую за праздничной, то есть, в эту, планируя успеть до полуночи, помятуя о том, что в открытых водоемах освященная вода сохраняет свои свойства сутки или около того. И хотя это не играло для меня большой роли, все же я всегда помнил об этом, стараясь не упускать момент, используя крещенский праздник как лишний повод себя взбодрить, встряхнуться, вытряхнуть себя из зоны домашнего комфорта и еще раз обменяться энергиями с мощнейшим православным эгрегором. «Хуже не будет», — всегда думал я, собираясь на крещенские купания, и почти всегда оказывался прав: хуже не было.

  Надо заметить, традиция эта для нас не то чтобы новая, но в советские времена хорошо подзабытая, а для многих, в том числе многих верующих, в определенном смысле, сомнительная, поэтому и я ничего особенного для себя на сей счет не сочинял, однако окунуться в купель желание в этот день все-таки испытывал, предпочитая места менее людные и не часы пик, дабы избегать, по возможности, моментов демонстрационных — коих в вопросах духовных быть не должно. Иначе, существует большая вероятность превратить таинство веры (пусть неканоническое) — в очередной аттракцион публичности, что, знаю точно, не есть хорошо.

  Спустя четверть часа я был уже в парке. На высоком берегу небольшого искусственного водоема стоял старый полицейский уазик. Было не понятно, есть ли кто живой внутри, или же стоит он здесь только для виду. В лунном полумраке, под узловатыми ветвями темных прибрежных деревьев, в тусклом свете одинокого уличного фонаря, УАЗ напоминал, скорее, старый послевоенный памятник, оставленный на легендарной высоте словно в назидание потомкам, и в напоминание поколениям будущим о ненадежности соглашений, заключенных между людьми в прошлом.

  Было довольно морозно, градусов десять. Задувал неприятный пронизывающий ветер. Внизу, под берегом, ветер, впрочем, был немного слабее, то налетая короткими колючими порывами, то обдавая затяжными волнами холода. Погода для купания была, в целом, комфортная, если это слово вообще применимо в данных обстоятельствах. Могло быть и хуже.

  На льду, возле проруби, шумно возилось человек пятнадцать половозрелых парней. Кто-то уже искупался, другие только приготовлялись, раздеваясь и собираясь с духом. Мимо под руки провели блаженного, почти беспомощного, но очень разговорчивого парня, который слишком близко к сердцу принял заповедь Христа и теперь готов был возлюбить не только ближних, но и всех встречных без разбору. Не знаю, купался ли он или только подбадривал остальных витиеватыми своими словесами, но вся наружность его свидетельствовала, что свою персональную миссию в этот вечер он считал выполненной абсолютно — и сим фактом был удовлетворен совершенно. Парень был в стельку пьян.

  Я решил с купанием пока повременить — подождать, когда народа станет поменьше, когда станет потише; решил не спешить, потому что время до полуночи еще было, время ждало. Подойдя ближе, я встал на краю купели, сбоку от пологого ледяного спуска в воду, и стал наблюдать. Стоять было холодно: я начинал замерзать.

  Очередная группа ребят, избавившись, наконец, от одежды и оставшись кто в чем — кто в трусах, а кто и без оных, с геройским видом поковыляла к проруби размером с небольшой детский бассейн, идущей с мелководья на глубину метра в полтора. Парни заходили в воду как это делают обычно матерые мужики в бане: с кряхтением, покрякиваниями, шумными вздохами и громкими взаимными подбадриваниями известными идиоматическими оборотами нецензурного свойства.

  Парни выкрикивали бранные слова с упоением, с азартом, в подростковой уверенности, что, сотрясая воздух этой тарабарщиной, становятся взрослее, мужественнее, быть может, смелее в своих глазах и глазах своих сверстников. Восклицания наполняли воздух; мне показалось, даже мороз стал чуточку добрее и уже не так сильно покалывал лицо, а порывистый ветер задувал не так промозгло. «Быть может, действительно что-то в этом есть и заклинания эти в самом деле разгоняют кровь, — думалось мне, — может и правда есть в этих словах какая-то неведомая сила, таинственная, наполняющая энергией, помогающая противостоять жизненным испытаниям? Может, не так уж это и плохо?» - думал я, подставляя порывам ветра спину, прячась за капюшон, дыханием согревая замерзшие пальцы в тонких шерстяных перчатках.

  Я вслушивался в мальчишескую брань, анализируя свои ощущения… Мне действительно становилось теплее. Но тепло это разливалось по телу не приятной истомой, не чувством умиротворения, гармонии и покоя — напротив, оно будоражило, создавало напряжение, сперва едва уловимое, и желание это напряжение сбросить, избавиться от него, скинуть, словно тяжеленное толстое одеялище, укрывшее тебя с головой, согревшее, сохранившее на время тепло, но лишившее тебя свежего воздуха. И каждый новый вдох в этом тесном, замкнутом, теплом — но душном пододеяльном пространстве делает воздух еще тяжелее; ты чувствуешь, как легкие твои, судорожно расширяясь, наполняются влажноватым спертым воздухом, но не могут извлечь из него достаточно кислорода; голова начинает кружиться, тяжелеть; удушливое тепло, ненадолго тебя согрев, вдруг становится невидимой смертельной удавкой, которая сдавливает тебя со всех сторон, хватает за горло цепкими пальцами, и ты, задыхаясь в этих липких объятиях, забываешь обо всем, и только одно желание остается у тебя: выбраться поскорее из этого адского схрона, из этой духоты, выбраться обратно, наружу, в ночь, в холод, в свежий воздух — чтобы вновь наполнить грудь благословенным крещенским морозом, чтобы жить…

  Парни, как и многие другие, вероятно, думали, что мат — исконно русское изобретение. Хотя выкрикиваемые ими в лихом задоре слова инородны русскому языку по звучанию и происхождение имеют не очевидное. Некоторые утверждают, что мат пришелся к нам от татаро-монгол, во времена ига; другие — что обсценная лексика имеет древнеславянские, языческие корни; третьи говорят — об индоевропейском происхождении бранных слов. Мне же кажется, что посылы, исходящие от мата, человеку чужды, и источник у них темный. И если ад существует, информация в нем может передаваться именно в таких, инфернальных форматах: лающими, жесткими, лишенными красоты и гармонии речевыми конструкциями и такими же мыслеобразами — уродливыми, злыми и мрачными. Распущенность, пошлость, вульгарная грубость, преходящая в жестокость, порочная вседозволенность — признаки демонического мира. Мат и ад — одна связка. Но так повелось, что если человек считает что-то своим, исконным, почти родным, то без сомнения так оно и есть. Он даже может гордиться этим «своим», его оригинальностью и самобытностью — пусть даже самобытность эта обыкновенный плагиат, заимствование из другой культуры, чуждой культуре этого человека, его народа. По крайней мере, лучшей его части. «Так повелось», — привычно повторяют они, оправдывая этим свое невежество.

  И вспомнился мне один случай, с этим связанный. Это было летом в деревне. Я пошел купаться на реку. Выйдя за пределы своего участка, на берегу, за кустами, я услышал громкие разговоры, заливистый женский смех и нецензурные реплики. Веселились женщины, мужчины тоже участвовали. «Грязные языки», — подумал я тогда, подходя ближе. Не скажу, что считаю себя абсолютным противником матерных слов, скорее, идейным, потому что без мата, иной раз, с некоторыми людьми бывает трудно договориться, тебя просто не поймут, не услышат; бывает, что без мата совершенно невозможно адекватно выразить свои чувства, особенно в экстремальных ситуациях; но в данном случае с матерщиной был явный перебор.

  На спуске к реке, рядом с накатанной автомобилями колеей, расположилась небольшая компания из пяти человек, мужчины были в меньшинстве. Компания пила пиво, закусывала из больших разноцветных пакетов, общалась. Возраст от тридцати пяти — до лет сорока пяти, точнее не определить: грузные тела, химические завивки, грубые, рано увядшие лица с явными следами страстей и никотина, что на женщинах отражается особенно заметно, потухшие глаза — накрашенные, но бесцветные — а лучше сказать «бессветные». Такие можно встретить везде, но особенно грустно, когда видишь такие у молодых девушек и женщин, которые смотрят этими глазами, но видят лишь свои зеркальные отражения, в абсолютной уверенности, что весь мир вращается вокруг них.

  Пили прямо из горловин больших пластиковых бутылей, испуская сизые клубы бесконечного табачного дыма, нещадно матерясь; рядом стояла машина, в тени которой детскими своими делами занимались две маленькие девчушки лет четырех-пяти с разноцветными бантиками в светлых волосенках; слушая взрослых, они впитывали в себя весь этот богатый материнский капитал детским своим сознанием; девочки учились.

  Я не хотел ничего говорить, но, заметив детей, не выдержал и бросил на ходу:
  — Вы бы хоть рядом с детьми говорили по-русски, — неожиданно для себя изрек я. Не люблю давать подобные советы, но тут меня зацепило, само вырвалось.

  Ответом был женский (именно женский) смех и заверения, что вот это — то, что они произносят — и есть русский язык, и что стыдиться тут нечего. Мужчины, надо признать, молчали.

  Я почти уже прошел мимо, но все же ответил, не глядя, что они ошибаются. Сказал это как бы самому себе, между прочим, потому что им — бессмысленно.

  — Наверное, батюшка! — услышал я в спину саркастическое, и снова глумливый женский смех. Видимо, моя небольшая бородка ввела светских дам в заблуждение.

  Давно замечал, и всегда с грустью, что скверна, часто, исходит именно от женщин, что для меня до сих пор удивительно. Тогда как мужички, точно малые дети, прячутся от реальности в тени грузных тел бойких, голосистых и самоуверенных своих матрон, посасывают никотиновые, а вместе и алкогольные соски, сидят в тихих семейных мирках, ничему больше не удивляясь, ни о чем не думая, ни к чему не стремясь, не мечтая… И я сейчас говорю про настоящие мечты, не меркантильные, а потому — мечты недосягаемые. «И только какая-нибудь огромная беда способна вывести их из этого вечного анабиоза, из оцепенения, летаргического сна, разбудить их, встряхнуть и вытряхнуть, наконец, из этого житейского болота, заставив проявить физические силы и качества иного порядка, неизвестно откуда взявшиеся, позволяющие совершать поступки удивительные, необычайные, а порою даже и героические», - думал я, бывало, глядя на таких «мужичков».

  Воспоминание о лете померкло, желание искупаться в озере Реадовского парка — тоже. Подумалось, не съездить ли в другое, более подходящее для этого место? Таких мест, где я когда-то на крещенских бывал — не считая купелей круглогодичных — было два: деревня Рай (что символично) и поселок Красный Бор — что соответствовало действительности. Интернет об этих местах в этом году умалчивал, поэтому и шансы мои были невелики. Я задумался. Просто так колесить по округе не очень хотелось. И мелькнуло предо мной другое, посетившее меня довольно яркое воспоминание о днях минувших, и даже не одно…

  В Раю я купался лет пять назад, то был первый мой раз. Деревня располагалась недалеко от города, можно сказать, в ближнем пригороде, в деревне было два озера: большое — и меньшее, не знаю, как сейчас, но в то время совершенно запущенное, рядом с которым стояла церковь, но может быть, колокольня, старая, полуразрушенная, и деревянный новострой рядом с ней, поэтому и купания устраивались в этом пруду, при церкви, вернее сказать, полуболоте, вода в котором изрядно попахивала сероводородом. Это был первый мой опыт зимнего купания, и затхлая вода не сильно меня тогда вдохновила; второй раз купаться там вряд ли бы захотел, но опыт этот все-таки был, опыт состоялся, и в то время это было главное. В качестве запасного, крайнего варианта, я этот пруд все равно учитывал.

  Поселок Красный Бор тоже был не в сотне миль, немногим дальше Рая, на противоположной окраине, в ближайшем пригороде, километрах в десяти от центра, с озером, на противоположном берегу которого не так давно тоже поставили деревянную церковь-часовню, против которой, на берегу ближнем выстроили две приличные купальни из оцилиндрованного бревна, раздевшись в которых, можно было комфортно спуститься по лестничке прямо в прорубь и совсем неглубокую. Когда-то я приезжал сюда на Крещение, желая окунуться.

  Было часа два ночи, подъездная дорога к озеру была вся заставлена машинами, территорию патрулировало несколько милицейских нарядов, к купальням выстроилась немалая очередь сотни в полторы-две, скорее даже больше, на улице минус пятнадцать, ветер. Не найдя места для парковки, я бросил машину на обочине шоссе и пришел пешком. Стоять смысла, впрочем, я не видел — долго и холодно; потому, решил понаблюдать, а там, как пойдет — по настроению и по обстоятельствам.

  Отстоявшие очередь, заходили в раздевалки, выстроенные друг против друга на мелководье, в некотором отдалении, небольшими группами человек по пять-шесть, раздевались, спускались по лестнице в узкую прорубь между купальнями, окунались — кто с головой, кто без — и быстро поднимались обратно, в раздевалку, чтобы, вытершись и облачившись в не успевшую еще остыть одежду, по мере готовности культурное заведение покинуть. Следующие не заходили, покуда не закончит последний. Очередь от того тянулась так медленно и так долго, что стоявшие в конце обречены были стоять до утра, что немало меня удивляло, ибо я уже замерз. Встав недалеко от начала процессии, откуда хорошо просматривались все концы, я принялся разглядывать народ. Народ был, как водится, разный.

  В одну из купален зашла очередная, довольно шумная компания из трех парней и стольких же девиц, очевидно близких их спутниц. Быстро скинув одежду, парни так же быстро искупались. Глубина была невелика и чтобы окунуться с головой, надо было довольно низко присесть на корточки, что не очень удобно, зато безопасно. Искупавшись, и обмениваясь впечатлениями, парни, вытершись, начинали уже потихоньку одеваться, тогда как девушки по-прежнему продолжали опасливо жаться по стенам, боясь заходить в воду.

  Наконец, самая смелая и решительная с причитаниями, «что это у нее в первохоньки», и с жалобными повизгиваниями сошла деревянными ступеньками в купель, быстро присела, замочила себя чуть выше талии и, охая и ахая, собиралась было уже из воды выйти, как вдруг, сверху, из раздевалки, прямо над ней тишину разорвал громогласный повелительный окрик:
  — Ныряй с головой, дура! — кричал девушке ее кавалер.

  Парни заржали, девчонки встрепенулись; купальщица, как мне показалось, больше от страшного окрика зажмурилась и, быстро присев и чуть поднырнув, замочила-таки длинные свои волосы вместе с макушкой. Мокрая, дрожащая, но видимо довольная, пробкой она выскочила из воды и скрылась за бревенчатыми стенами купальни. Очередь одобрительно засмеялась. Мне, признаться, тоже стало смешно. Однако ж и немного грустно: духовная польза от такого купания была, мягко говоря, сомнительна. Купаться перехотелось совсем, и я поехал искать другое, более подходящее место, хотя и можно было бы попробовать окунуться здесь, мимо очереди, как я уже делал это раньше, в другом месте, в купальне стационарной, переодевшись и вытершись в сугробе; никто при этом не возражал. Но здесь я уже не хотел. И всю ночь я колесил по округе в радиусе многих километров в поисках безлюдного места, не единожды объехав все известные мне места. Повсюду было слишком людно. Около пяти утра я снова приехал к купели у Церкви Спаса Нерукотворного, что в городе, и здесь нашел наконец уединение. К этому часу народ уже иссяк, можно было спокойно искупаться.

  В мужском отделении купальни было темно. Я подсветил телефоном и огляделся. Деревянный пол раздевалки весь был в огромных ледяных наростах, в кавернах которых, несмотря на мороз, стояла вода: кто-то купался совсем недавно. В углу лежали забытые трусы, носок, несколько огарков свечей, всюду размокший заледенелый картон, который подкладывали под ноги, кто-то догадался принести большой кусок пенопласта, пенопласт наполовину рассыпался, покрыв мелкими белыми шариками пол раздевалки, с ней и купели, и всю поверхность воды. Купаться в этом не хотелось совершенно. Я перешел на женскую половину.

  У женщин было культурнее и намного чище, но так же темно и сыро. Я чувствовал огромную усталость, было поздно, холодно, изо рта валил густой пар, растворяясь в сумраке под потолком, исчезая в заиндевелых деревянных стенах; вместе с паром исчезало и последнее желание искупаться. Я всматривался в черную гладь воды, мерцавшую призрачным светом моего старенького, еще кнопочного телефона, и готов был опять уехать. Очень хотелось домой, в тепло, в уют, под толстое тяжеленное одеялище… «Когда-нибудь надо и передумать, уехать не искупавшись; почему бы не сейчас?» — думалось мне. Мысль эта мне очень нравилась.

  В коридоре послышались шаги; в купальню вошла женщина, с ней молодая девушка. Мать и дочь, понял я. Со мной поздоровались. Я ответил взаимностью. И хотел было уже уйти, оставив их в одиночестве (половина все-таки была женской), как вдруг, девушка, нисколько меня не смущаясь, скинула одежду, осталась в купальнике, сообщила с улыбкой, что это у нее тоже впервые, перекрестилась и, не долго думая, сиганула с головой в воду! С головой… И волосы у нее были такие же длинные, как у той девчонки на озере. Меня это до того впечатлило, что, спросив разрешения, я быстро разделся и очутился там же, в призрачном свете…

  Ночь прошла не зря.

  Но вернемся к тому, с чего этот рассказ начинался — в морозную январскую ночь Реадовского парка, где я продолжал стоять на краю ледяной купели, наблюдая за шумной суетой парней, не вполне еще, однако, мужичков.

  Припомнив о своих мытарствах четырехлетней давности, в этот раз я решил с озера никуда не уезжать, не дергаться понапрасну и дожидаться подходящего момента здесь, в парке, в тусклом свете одинокого уличного фонаря, под присмотром необитаемого милицейского автомобиля. «Так проще», — небезосновательно решил я.

  Парни все также шумели. В воду заходила очередная банда из трех человек, взбадривая себя все той же нецензурной бранью, громкими возгласами и смехом. Один парень был с крестиком на шее, и меня это опять спровоцировало:
  — Друзья, — сказал я негромко, но так, чтобы меня услышали, — не с теми словами вы все это делаете.

  Обращался я, главным образом, к парню с крестом.

  — Действительно! — будто внезапно что-то припомнив, с готовностью согласился тот, торопливо перекрестился и удовлетворенно продолжил приводнение, почти тотчас поскользнувшись на мокром бугристом льду и размашисто взмахнув руками.

  Чуть не упав, он выпустил в досаде привычное «млять!»

  — Ой! — тут же спохватился он, смутившись взглянул на меня и виновато улыбнулся. Друзья его с шумом заходили в прорубь, яростно рассекая воду ногами.

  Зайдя по пояс, один из парней почти по плечи присел, закряхтел по-мужски, снова заматерился, выпрямился, поднырнул в воду с головой, немного проплыл резким дерганым брасом, развернулся и тут же начал торопливо из воды выходить, продолжая комментировать происходящее отборной нецензурной бранью.

  — Ты слышал, что сказали, — обратился к нему парень с крестом. — Не матерись!

  — Да мне пох! — с презрением ответил тот, на меня впрочем не глядя, гордо выпятил мальчишескую грудь и расставил пошире руки, как это обычно делают матерые качки с разбухшими широчайшими. Широчайших, однако, не было. С независимым видом здоровяк поковылял к одежде.

  В воду с однотипными возгласами и матом залезали остальные, всем было не больше двадцати, все были одинаковые.

  Я стоял на краю купели, наблюдая за ними, и размышлял, что же на самом деле заставляет этих парней в ночь, в мороз и в ветер лезть голышом в ледяную воду? Стадный принцип? — Вряд ли. Экстрим… испытание себя… проверка характера… горделивые рассказы об этом впоследствии… Или же смутная, неосознанная тяга к чему-то чистому и высокому, желание прикоснуться к запредельному, недосягаемому и необъяснимому? Желание верить — что есть оно где-то и все-таки существует?! Какая сила толкает этих парней совершать безрассудное, иррациональное и, казалось бы, совершенно бессмысленное? Однозначного ответа у меня не было. Но что-то ведь у этих парней было! «Без веры — пусть бессознательной, но все-таки веры — ночью в прорубь вряд ли полезешь…» - решил я.

  По дамбе к берегу подъехал легковой автомобиль и остановился недалеко от милицейского УАЗа, почти под фонарем. Из машины вышел молодой человек и осторожно спустился по склону на лед. Он подошел к проруби, встал на кромке рядом со мной и внимательно огляделся. Лет двадцати восьми, роста среднего, с небольшой бородкой и легкой небритостью, лицо худое. Он ждал спутницу. Девушка задержалась в машине, разбираясь с вещами, собираясь, видимо, искупаться; молодой человек пришел на разведку. Я понял, что человек это серьезный и приехал сюда отнюдь не геройствовать, тем более не красоваться, по всей видимости, тоже рассчитывая на безлюдье.

  — Ну, что тут творится… — произнес молодой человек в задумчивости, в большей степени, риторически, продолжая внимательно разглядывать народ, снующий у проруби. Парни шумно плескались на мелководье, выходили из воды, топтались на льду рядом с одеждой, вытирались и дружно галдели. В купель заходила очередная ватага; все было ясно без слов.

  — Да вот… — начал я, собираясь что-то молодому человеку ответить, но… передумал. Слова застряли в горле, съежились в комок, замерзли и куда-то провалились, слов не было. Но мы никуда и не спешили. Повисла приличная пауза.

  — Да вот, — повторил я несколько позже, кашлянув, чтобы поправить застывшие связки, — молодежь развлекается, одно плохо: все через мат.

  Зрелище правда было печальное.

  — Ну да, ну да… — покачал головой молодой человек и усмехнулся. Он стоял, наблюдая, как парни, наплескавшись, неуверенно вылезают из воды; как с опаской идут на кривых ногах по мокрому льду, боясь поскользнуться, но все равно поскальзываются; как от блестящих судорожных тел отрываются и взлетают в темное небо белесые клубы пара, исчезая в нем навсегда; затем опустил свой взгляд, равнодушно взглянул в раскрасневшиеся лица, на взлохмаченные мальчишеские головы, не задержался, опять безучастно смотрел на неловкие тела, торопливые, скованные морозом движения; снова взглянул в лица, прислушался к разговорам, к затейливым срамным выражениям… Неодобрительно качнул головой, скривился, точно от неожиданной зубной боли, окончательно что-то про себя решил, сплюнул на грязный заледенелый сугроб на краю проруби, развернулся резко и, направляясь обратно к машине, тихо сквозь зубы процедил:
  — С-святые, бля…

  Он уехал. Я постоял еще немного, посмотрел, послушал и — решил, что тоже не стоит: не здесь, не сейчас, не в этой воде. Бог с ним, с Крещением…

  Полночь.