Прекрасный мир

  Было то блаженное время, когда солнце ещё не взошло, но свет его уже полностью победил ночь, вернув реальности её обычные признаки: деревья стали объёмными, клумба под террасой получила различный цвет, небо имело высоту, река покрылась живым блеском и словно прибавила скорости.
Да, имелись досадные мелочи – комары, всё же подлетающие; некая сырость, к которой были чрезвычайно чутки чулки Ильи Львовича и плечи куртки. Но это можно считать пустяками – главное их вытесняло. Главным в эти растянутые утренней негой минуты была тишина. Плотная, как тёплый, не остывший за ночь воздух. Подобно обретающему прозрачность небу, не имеющая границ. И на все четыре стороны: на юг, на золотящийся восток, на туманный запад и север, надёжно защищённый домом.
Дом тоже надёжно защищен – службой охраны и законом. Бравые ребята и документы, подтверждающие незыблемые наследственные права. Усадьба, парк, лес, луга, восемь деревень, мельница, кирпичный завод - всё это теперь его. И даже Успенский храм (бывший стекольный склад) отныне принадлежит графу, графской территории.    Осталось обозначить на карте её границы, включая, так называемые «акваторию» и «береговую зону». То есть, десять миль реки и всего, что к ней так или иначе прилегает.  Это особая привилегия – владеть рекой. Честно заслуженная: Илья Львович штурмовал Смольный, а, штурмуя пострадал. Награждён орденом «Революции» Первой степени. Вручал государь.
Но не только. Не только географические бумаги и (где необходимо) столбы с колючей проволокой. Ещё доделать ремонт. Лучше сказать, «завершить реставрацию», как любил по этому поводу   Илья Львович выражаться.  Верхний этаж уже полностью готов –  спальня, будуар, диванная, малая библиотека, гардеробная, гостевые покои, музыкальный зал.  Верхний этаж теперь такой, каким должен быть и будет всегда: вощёные паркеты, сочетающиеся с обивкой стен, соответствующая мебель, мрамор скульптур вкупе с пейзажами и портретами. Кстати, некоторые полотна из бывшего Краеведческого музея, возвращенного (не музей, здание) подлинному владельцу - князю Дмитрию Андреевичу Саблину. Святая душа! Не только раздаёт с улыбкой, но и помогает рыться в пропахшем кошками архиве, «дабы справедливость восторжествовала абсолютно-с». Его слова.
В доме графа Ильи Львовича два года назад (Господи! Только два года, а кажется, миновало столетие!) располагался санаторий «Чайка». Или «профилакторий», кто их разберёт. Пропускающий через себя ткачих, сталеваров, слесарей, малярш, колхозниц, шахтёров и прочих рабоче-крестьян, получивших путёвки на «оздоровление». Непрекращающийся человеческий поток, на который единственный способ влияния – казарменный распорядок дня. И как результат: изуродовавшие дом перегородки, изувеченная система подачи воды к фонтанам, прекратившие своё существование пруд и выложенный гранитом канал к реке, вырубленная еловая аллея. Не говоря уж об уничтоженной старинной лепке, обезображенного надписью (выпуклая «Чайка» из кирпичных букв) портала, забитых дымоходах, похабных надписях на щербатых, грубо белёных колоннах главного подъезда.
Много ещё предстоит.  Но скоро, очень скоро и следа не останется от минувшей «Великой эпохи». Ни пылинки. Ни крупицы – не было ничего! Или было, но без свиньи за столом, без смешения каст. Без иллюзии «равенства».
Было только так: рассвет, усиливающийся блеск реки, немая чайка в перламутровом небе, кусты сирени, окутанные паром, и тишина. Блаженное состояние ещё спящего мира, которому бодрствующий Илья Львович совершенно не завидовал.
Хотя причины для зависти имелись и весьма весомые. «Весьма весомые» - каламбур вольный, умышленный. Первая причина – бессонница графа. С начала жары (а жара началась чуть ли не месяц назад) ночной сон и без того чуткий, зыбкий, очень поверхностный, Илью Львовича оставил.
Но оказалось, что это к лучшему - времени втрое прибавилось. Такой парадокс – ночные часы тянутся в три раза дольше. А это значит, что мысль ничем не скованна, мысль себя непременно исчерпает: обдумать дальнейшие реставрационные действия, почитать Хайдеггера, прикинуть варианты ходов. Речь о шахматах – к Илье Львовичу ежедневно приезжает доктор, игрок сильный и коварный. И очень забавно наблюдать (не без страха), как толстые пальцы эскулапа осторожно берут изящную малахитовую фигурку, дабы она несколько мгновений повисела над доской. А после в нужном месте опускается, после чего раздаётся низкий докторский голос:
- Вам шах, Ваше сиятельство.
Доктор же обещал привезти настоящего китайца, наследственного мастера акупунктуры, который непременно («Вы только верьте, уповайте на Господа, Илья Львович!» – каждый раз талдычит архимандрит Гермоген) избавит от недуга. А пока ждать, смиренно принимая немощь.
Немощь такая – паралич. Ноги графа не имеют силы. Илья Львович не ходит – тогда, в ту ноябрьскую штурмовую ночь восстания, его, как куропатку подстрелили из окна. И только чудо спасло графа от смерти, лишь оно – Бог не в силе, а в правде. Как после выяснилось, Смольный охраняли снайперы. И даже выяснилось, кто именно стрелял в Илью Львовича. Теперь винтовка того мерзавца у графа. Отчасти, как символ.
Ещё одним следствием ранения является его, Ильи Львовича мужская неспособность. Он надеется, что временная. Но пока сие обстоятельство скорее к лучшему – Ольге Андреевне, супруге графа в имении находиться нет никакой нужды. Ей и дочери Сашеньке. Прелестной восемнадцатилетней девушке, плохо знакомой с русским языком – она родилась в Париже. В Париже Илья Львович работал на таксомоторе, Ольга Андреевна служила телеграфисткой в почтовом отделении. Слава Богу, с этим покончено – средств на нормальную жизнь теперь хватает. Но семья ещё там. И пусть, ангела им Хранителя…
На террасе рядом с плетёным креслом Ильи Львовича стоит ещё одно такое же кресло. В нём сиделка, «создающая впечатление» - ей можно задать вопрос, можно над ней пошутить. Можно просто на сиделку посмотреть и ухмыльнутся, похвалив себя за ненадоедающую шутку. Поскольку женщина сотворена из каучука, повторяющего форму сидящей фигуры – именно «сиделка», проку от которой, как от всяких сиделок нет. Но от Марьи Тимофеевны всё же некий прок имеется. Во-первых, она отгоняет утренних комаров, приняв на себя чуть ли не целый баллон «Натурина».
- Извольте надушиться, Марья Тимофеевна, - говорит Степан, снимая с аэрозоля колпачок.
Степан – верный Илье Львовичу дворецкий. Ловкий, проворный старик, умеющий Марью Тимофеевну «маскарадировать» (слово, Степаном придуманное).  В трактористку, повариху, чекистку, комсомолку, доярку, дворничиху. Арсенал для подобного имеется в изобилии – после «Чайки» осталась чуть ли не тонна тряпья и сундук с париками. Зачем в профилактории парики, неясно. Но игра была придумана. 
Когда Степан выкатывает на террасу каталку, Илью Львовича уже «ждут».  И он должен отгадать, кто именно; кем сегодня наряжена Марья Тимофеевна. Если ошибается, Степан беззубо и беззвучно смеётся.
По мере того, как солнце поднимается, увеличивается и чернеет тень. Тень графского дома, наползающая на террасу и превращающая её в холодный уголок. Буквально – тень повторяет форму портала. Терраса превращается в оазис сумерек и свежести, от которой через пару часов ничего не останется. И вот в эти-то часы для Ильи Сергеевича наступает настоящий отдых – он, перестав гипнотизировать себя рекой, проваливается в небытие глубокого, лишённого сновидений покоя. Граф откидывает на подушку голову, начинает посапывать и храпеть.
- Храп, - говорил доктор, - есть признак и причина здоровых нервов.
Поэтому, пробудившись, Илья Львович обязательно любопытствует у Степана – храпел или нет? На что слуга умилённо кивает:
- Ещё как, Ваше сиятельство! Одно удовольствие было слышать.
Степан, пока Илья Львович пребывает на террасе, бдит у распахнутых на неё дверей, замаскировав своё чуткое присутствие шторами.
Вот и сегодня утро было таким же, как вчера: тишина, рассвет, солнце… Его светлейший выход на небосвод, черно-синяя тень… Дрёма, готовая оборваться коротким, но очень глубоким сном. Таким глубоким, что крик занявшихся рыбной ловлей чаек Илье Львовичу вовсе не страшен.
Илья Львович уже чувствует лёгкое опьянение скорого забытья, уже теряет тело, уже…
Как вдруг слух его уловил нечто странное. Со стороны реки стали доноситься совсем не речные звуки – что-то знакомое, и в то же время не вспомнить, что.
- Марья Тимофеевна, - спросил Илья Львович у сиделки. – Чем это может являться? Как вы считаете?
Сиделка ответить не могла, но того уже и не требовалось – граф понял, что это звучит радиопередача. Приёмник, запущенный на всю громкость, которую добавочно усилила вода. Зоркие глаза графа разглядели высоконосую резиновую лодку, в ней человека на медленных вёслах. Наглеца, добавившего к прогулочной гребле музычку. В семь-то утра! В чужих-то водах!
Слух встрепенувшегося Ильи Львовича терзала пошлость:
- Как прекрасен это мир, посмотри-ии. Ка-а-ак прекра-аа-а-асен этот ми-и-ир…
Будто потерявшие меру цыгане. Или музыкальная машина в кабаке – бездарно, гнусно, безобразно.
Но оказалось, что это звучал не приёмник. Когда «прекрасный мир закончился», так называемая «песенка» возобновилась:
- Ты проснёшься на рассвете…
А человек в лодке, будто Илью Львовича искушая, грести перестал. Бросив вёсла, он стал стягивать с себя куртку (или что там). И устроился загорать! Под   завывания:
- … прекра-а-а-асен этот ми-и-ир…
Сердце Ильи Львовича забилось, нервы напряглись, рука схватила (рядом столик: графин с лимонадом, папиросы, колокольчик) звонок и им затрясла.
- Слушаю-с, Ваше сиятельство!
Радом возник Степан.
- Ты вот что… Ты мне смольнинский сувенир. Немедленно! И заряди разрывными, чтобы неповадно было.
- Так точно-с!
Степан исчез.
- … посмотри-и-и-ии. Как прекрасен этот мир…
Через минуту Илья Львович целился.
Целиться помогал оптический прицел с рисками и свето-фильтром, убавившим блеск воды наполовину.
Первый выстрел был в музыкальное устройство. Меткий, надо признать, выстрел – оно разлетелось на куски, освободив пространство от несносных завываний.
Вторая пуля разнесла нарушителю границ голову.  Брызнув кровью (мозга Илья Сергеевич не заметил), черепушка раскололась.
- Это тебе за мои ноги, контра недобитая! – невольно ругнулся граф. Но тотчас поправился:
- Pardonez moi, Марья Тимофеевна, сорвалось.
Сиделка, естественно не ответила.
Третья пуля продырявила надувное судно, очень скоро ушедшее на дно к сомам - в реке водятся щуки и полутораметровые сомы.
Через десять минут порядок восстановился: тишина, пустынная река с голодными чайками и ставший четким горизонт – поля, за ними лента железной дороги, обозначенная тёмным паровозным шлейфом.
- Вот теперь мир действительно прекрасен. А, Степан?
- Именно, Ваше сиятельство.
- Ну тогда, вези меня завтракать. И коньячку графинчик, будь любезен. Коньячку…

05.04