Русский роман. Том II. Глава 19. Сеть раскинута

ТОМ ВТОРОЙ
ГЛАВА XIX
Сеть раскинута


Первое явление Ассирийца на публику произошло так, что о нем непременно надобно рассказать.

Тихим августовским утром, на следующий день после учреждения мостостроительного предприятия в Дворянском собрании, от гостиницы к особняку, где размещался местный полицейский исправник со своей командой становых приставов, отправился экипаж, в котором за широкой спиной кучера, торжественностью лица равного восседающему на троне египетскому фараону, по одну сторону сидел вахмистр Курков-Синявин, по другую – маленький бородач в короткополой шляпе с перышками на тулье. Между ними была поставлена узкая, но достаточно высокая металлическая коробка. Как выяснилось позже, тот самый сейф.

Солнце слепило со всех сторон, если же кто прятал глаза от прямых его лучей, то их, точно перочинные ножички, кололи солнечные зайчики.

Стайки голубей взлетали, когда к ним приближались кони, и хлопали крыльями как зрители в театре.

Узкие проулки и открытые ворота дворов, мимо которых несли вахт-министра и Ассирийца два вороных коня, походили на изумленно раззявленные при виде подобного совершенства рты.

Бодрил шедший от заведения господина Папандопулоса аромат свежемолотого кофе. Еще с той стороны исходили запахи ванили и карамели, указывавшие на что-то столь вкусное, после которого никакой бодрости вам уже не понадобится, а надо будет расстегнуть жилет, расположиться на уютной кушетке под пледом — и чтоб пару часиков не мешал никто предаваться о судьбах родины раздумьям, что любого патриота убаюкивают лучше колыбельной.

Сразу в нескольких домах вышли на балконы, полить цветы, горничные — и в водной пыли солнце преломлялось в радуги; в этот переливающийся тоннель с удвоенным энтузиазмом летели кони. Их скорость никоим образом не превышала прыти хромого курьера, доставляющего некий секретный пакет из казенной палаты в присутствие по воинской повинности, но разве в том дело?

Копыта лошадей празднично цокали, а колеса экипажа со звуком далекой канонады грозно рокотали на недостаточно обтесанных камнях мостовой.

Каштаны на Александровском бульваре, по которому пролегла часть маршрута, втянули животы и подровнялись.

На углу, у булочной, озорник лупил длинной палкой по медному кренделю, повешенному над входом в хлебную лавку. И если кому до сих пор еще не хватало звона бубенцов, то он успокоился бы гудением страдальца-кренделя.

В общем, торжественность момента старались соблюсти все.

По пути следования к околотку экипаж не остался не замечен и общественностью Родимова.

Цирюльник Василий Анисимов прекратил править бритву и выскочил из своего подвальчика, оставив клиента, губернского секретаря Кленского сидеть с засунутым за щеку огурцом и намыленной мордой. И первым, на чем он не устает настаивать, крикнул в тот день «ура». А вот Кленский не крикнул. Из-за огурца. И до сих пор, хотя прошло уже немало с того дня лет, пребывает в обиде на своего брадобрея. Ведь кабы не пупырчатый овощ во рту, то первым мог бы быть он.

Право первородства никто, судари мои, еще не отменял. Посему, заради избежания склок по этому поводу в дальнейшем, сообщим: да, этот сукин сын, Васька Анисимов, с легкостью бросающий на произвол судьбы намыленных секретарей с огурцами в пасти был, действительно, первым.

Шарманщик, присевший было отдохнуть на пересечении бульварного кольца и Съезжей улицы, поднялся на ноги и принялся с двойным рвением крутить ручку своего инструмента. Послышалась песенка «Мальбрук в поход собрался», на что человечек в тирольской шляпе, усмотрев в том некий гнусный намек, вздрогнул, три раза плюнул через левое плечо и погрозил шарманщику кулачком.

Дворники, убиравшие с улиц за лошадями, замирали, завидев вахмистра, и брали лопаты в положение «на кра-ул», показывая тем самым, что и на войне, ежели начальство распорядится – не подведут и навоз приберут, не глядя ни на какие лишения.

Бонны, выведшие на прогулку детей, восхищенно щебетали, зачем-то вставали на цыпочки и махали вслед экипажу детскими простынками. И даже те из них, что не знали по-французски, всё повторяли:

— Charmante! Charmante!

Дети, завидев экипаж, испуганно замирали, а один обряженный в платьице карапуз, до того спокойно сидевший в коляске, от напряжения момента заревел, вслед за чем взял, да и напрудил в панталончики. От жгучей обиды, надо полагать. Ощутил, видимо, что присутствует при самом значимом событии своей жизни, а сам даже и сказать ничего не может, кроме «гы-ы» да «агу». А ведь когда пройдет чуть более семидесяти лет, то этот тонко чувствующий бутуз окажется в Георгиевском зале Зимнего дворца, где император Николай Александрович самолично скажет ему прочувствованную речь в честь открытия Первой Государственной Думы. И тогда милый толстячок почувствует вновь теплую сырость в подштаниках, хотя и не ощутит того душевного подъема, что при знакомстве с вахт-министром и Ассирийцем.

Другой мужского рода бутуз, правда, лет на сорок постарше описавшегося, восторженно выкрикнул в адрес столичного сановника:

— Красавчик! Ах, не правда ли, господа, какой же он красавчик!

Любому видно было, как хотелось ему потрогать рукой это великолепие – господина вахт-министра. Он даже скакнул шагов этак десять козликом за коляской, но ее не догнал, только зря запыхался. Зато, им воодушевленные, стронулись с места народные массы и двинулись вслед за экипажем, в сторону околотка. Человек пять или даже шесть. А поднявший их на это отчаянное дело пожилой бутуз плелся далеко позади, всё повторяя:

— Ну красавчик же!..

Сию похвалу вахмистр принял со спокойствием и сугубым достоинством, даже в лице нисколько не переменившись. В чем нет ничего подозрительного, ибо до времен, когда комплимент одного мужчины внешности другого будет восприниматься исключительно как подкат с задними мыслями, оставалось к тому дню еще лет полтораста.

Удивительно, какой карнавал может выйти из проезда по бульвару одной коляски, если в ней катят правильные пассажиры. Приветственные возгласы, слезы умиления, воодушевление в толпе и всеобщая любовь к начальству. Так что господин Курков-Синявин всю недолгую дорогу от «Бристоля» пребывал в наилучшем настроении и знай улыбался встречным, одних приветствуя помахиванием левой руки в замшевой перчатке тончайшей выделки, другим, затянутым в корсеты, посылая изящные воздушные поцелуи. Правой рукой он небрежно придерживал коробку.

Ассириец же — именно он был рядом с вахмистром — со всем усердием обнял сейф, что при его миниатюрности выглядело довольно комично. Он даже особенно и не смотрел по сторонам. Поэтому и был Адам до глубины души поражен, когда встали кони и увидал он полосатую будку часового, земского исправника рядом с нею – и целый строй приставов в парадной форме.

За их спинами, на высоте трех саженей, темнело забранное решеткой окошко. Вдруг один из горизонтальных прутьев обхватили толстые пальцы, затем показалось круглое довольное лицо. Некто, в прыжке достав до решетки, подтянулся, и теперь наслаждался зрелищем. Пальцы его от напряжения становились все белее. Лицо же толстяка — судя по прямому пробору в напомаженных волосах, это был приказчик или мелкий купчишка — лицо его медленно наливалось кровью и только заплывший левый глаз по-прежнему оставался фиолетовым, почти синим.

«А ведь я, когда в той камере окажусь, даже и до решетки не допрыгну», — понял очевидное Адам.

— Эх, курва! – с непередаваемой интонацией воскликнул он. – Вот и поработали!

Оглядевшись, понял Ассириец, что вместе с Георгием Сергеевичем оказался в полном окружении: часть тех зевак, которые приветствовали их экипаж по пути следования от «Бристоля», сопроводили коляску до съезжей. Да и тут помимо полицейских приставов понабежало черт-те знает сколько народу. Через эту толпу не прорваться, понял кассир. Тогда он руки вверх поднял и слов нет как укоризненно на вахмистра посмотрел.

Однако Курков-Синявин, взявши его за плечо, указал на соседний дом, над входной дверью которого двое мастеровых, встав на лестницы, крепили деревянный щит с надписью «Товарищество по строительству въ город; Родимове моста черезъ реку Родимку и ея притоки». На усилия маляров, разинув рты, глазели несколько мальчишек. Да и сам вахмистр несколько оторопел, поскольку украшена была вывеска весьма узнаваемым изображением моста Риальто.

Не зная, как и отнестись к подобному художественному излишеству, он, несколько глупо улыбаясь, оглядел лица стоящих вблизи. И ему стало ясно, что никто из них в Венеции не бывал и тамошний Гранд-канал по мосту Риальто не пересекал. Георгий Сергеевич успокоился.

— Ну, хороша конторка? – спросил он, с гордостью указывая рукою на двухэтажный дом с фасадом на восемь окон, двумя львами по обе стороны входной двери и фигурным балконом на втором этаже.

— Зачем же по соседству со съезжей? – с облегчением, но довольно угрюмо поинтересовался кассир. И встряхнул руками, сделав вид, что вверх их задрал лишь оттого, что затекли они от держания сейфа.

— Мне будет много спокойнее, душа моя, — хохотнул Курков-Синявин, склонившись к уху товарища, — если рядом с этой твоей коробкой, — звонко похлопал вахмистр ладонью по сейфу, — круглосуточно будет орава полицейских.

— Зачем? Рядом с нею буду я.

— Вот именно!

— Всё бы вам веселиться, Георгий Сергеевич…

В это время открылись ворота, за которыми оказался двор полицейской части, и из него, сверкая на солнце касками и всякими своими медными дудками, колонной, под марш Преображенского полка вышел состоящий из пожарных оркестр. Играл он с мрачной обреченностью и без ошибок исполнял свою партию только барабанщик, из-за чего немедленно возникло перед внутренним взором слушателей поле боя, по которому идут на ворога русские гренадеры. И пусть они сейчас погибнут, но дело свое сделают.

Первыми выразили музыкантам свое одобрение псы, что сбежались из ближайших подворотен. Уже собравшиеся зеваки принялись горячо хлопать в ладоши и кричать невнятное, но заведомо верноподданное. Это завсегда выручает, когда хочется веселья, не выходящего за рамки законности. Славь государя – и по-любому выйдет душевно, пусть по сути и малосодержательно.

Вахт-министр тоже что-то крикнул, когда же внимание окружающих переключилось на музыкантов, вместе с кассиром они прошли к особняку товарищества.

Перед тремя ступеньками, ведущими в дом, стояли, косясь на полицейских, Архип и Антон, держа натянутую между ними голубую ленту. Вахт-министр замер перед нею и что-то спросил; Архип сначала пожал в ответ плечами, потом достал из-за голенища нож.

Пегий господин перепилил им в двух местах ленту и гордо помахал вырезанным куском над головой. Толпа восторженно застонала. Георгий Сергеевич повязал ленточку себе на грудь, обернулся лицом к улице – вслед за чем его чуть не сбил с ног гром оваций!

Ассириец проследил за тем, чтобы сейф был со всей аккуратностью занесен в дом, и только там, в зале на втором этаже вздохнул спокойно.

— А здесь неплохо, — оглядевшись, признал он очевидное. С улицы донесся «Alter J;germarsch» и выкрики воодушевленных горожан. От смены мелодии ничего не поменялось в восприятии музыки, только теперь по воображаемому ратному полю гарцевали черные прусские гусары.

Тише не стало, когда стих и этот марш. На улице перед домом, где открылось товарищество, бушевали эмоции. Никто там не смог бы разъяснить причину столь бурного проявления радости, но толпе обычно никакие объяснения и не нужны.

Чернобородый поморщился и спросил:

— Они так и будут тут галдеть?

Георгий Сергеевич знал, что его компаньон не переносит излишнего внимания к своей персоне; ему привычнее обделывать свои дела келейно, в тиши.

Вахт-министр вышел на балкон, в ответ на что крики только усилились. В домах напротив пооткрывались окна и улица стала похожа на зал оперного театра, где в несколько ярусов толпятся зрители. При виде столичного сановника по улице, словно ангел с крылышками, пролетел вздох.

Георгий Сергеич ласково улыбнулся и по-отечески махнул рукой. В собравшейся под балконом толпе у некоторы особо тонко чувствующих натур заблестели от внезапно накативших слез глаза. Не можем ручаться за истинность этих сведений, но вроде бы с одной дамой даже случился истерический припадок такой силы, что ее пришлось срочно переместить в ближайшую аптеку.

Дождавшись, когда умолкнет оркестр, вахт-министр стал серьезен и даже несколько печален.

Вслед за тем он нахмурился.

Вдруг упер правую руку в бок.

Что-то, по всей видимости, вспомнил — и грозно выпятил нижнюю губу. Исподлобья грозно оглядел толпу, что испуганно затаила дыхание. После чего Георгий Сергеевич — из опаски, что не удержится и сейчас расхохочется, быстро ушел с балкона внутрь дома.

Но выждав полминуты, вновь вышел к народу. Теперь он всем своим видом показывал, сколь благодарен собравшимся за… за…

Да не важно – за что, просто благодарен – и всё. Плавным движением он приложил к губам указательный палец, прося тишины – и сразу стало тихо. Вахмистр обаятельно улыбнулся. Затем, ступая мягко и плавно, он покинул балкон, а в замершей толпе от наблюдения такой красоты немедленно случилось еще два обморока.

Подойдя к окну, Ассириец заметил:

— Мы с вами, Георгий Сергеевич, как пауки, что сплели сеть и уже забрались в самую ее середку. И ждем появления мух.

В неслышно отворившуюся дверь вошел Архип. Во всем новом, с блестящими от льняного масла волосами, он стал теперь похож на средней руки торговца свечами и бумажными иконками.

— К вам посетитель, господин Калимеров, — доложил он. И, не удержавшись, добавил подробностей:

— С таким бумажником, что в карман не влазит. Он его в руках держит.

— Вот и первая муха, — заключил Курков-Синявин. – Ну, Адам, с почином! Проси его, Архип.

Адам же подошел к сейфу и поцеловал его в финтифлюшку на верхней панели – так, как целует любящая мать сыночка, что собирается в поход.

Завершая рассказ о бородатом кассире-ассирийце, следует упомянуть, что иногда впадал он в грех гордыни, вследствие чего, своим сейфом хвастая, уже через несколько дней, когда начал сам, без вахт-министра принимать посетителей, с важностию произносил он совершенно загадочные для дам и иных местных жителей слова:

— Даже и в столичном Малиннике ни разу не сводило меня ни с одним таким шнифером, что смог бы своей гусиной лапой вспороть этого австрийского медведя. Уж так он хитро устроен, будто дьявол, душу Талейрана задешево купивший, в эту коробку ее заселил.

При этом, пусть клиенты этого и не замечали, но Архип с Антоном, приставленные к Ассирийцу в охрану, видели, как хотелось ему хоть кому-нибудь еще рассказать про один Венский банк, более похожий на крепость, куда забирался он два раза – и два раза не получилось этот сейф вскрыть. Пришлось ему нанимать местных громил, что и сейф из банка вынесли, и ключи у директора отобрали.

Небрежно, как что-то ненужное, задвигал Ассириец в темные недра железной коробки стопки векселей и расписок, но весьма ласково проводил рукой по высоким пачкам аккуратно сложенных на полки разного цвета купюр с личной подписью кассира Государственного банка и факсимиле управляющего тем же учреждением на каждой бумажке. Вот оно, счастье!

Кассир, томно прикрывая глаза, вздымал грудью манишку. Вздыхая при том с видом кавалера, готового вот-вот отправиться в сладкие дали медового месяца с самой роскошной женщиной на свете.

Тщательно запирал затем Ассириец на два замка толстую, в три пальца толщиной дверцу, вешал оба фигурных ключа на стальной цепочке себе на шею и, слегка расчувствовавшись, сообщал:

– Право слово — и каких только героев не доводилось мне увещевать, но такие молодцы проживают в превосходной вашей губернии, дроги панство, каких я ранее и не встречал.

Задумывался:

— Даже в Зальцбурге и иных заграницах. До зарабатывания денег касательно — так все ваши коммерсанты сплошь неистовые Роланды и Родомонты!

Кассир уважительно цокал языком, заставляя при этом презабавно дергаться черную, как смоль, бороду, вслед за чем серьезнейшим тоном добавлял:

— Исключительного ума господа. Сразу уразумели, как в наше время серьезные капиталы составляются. Без меры счастлив я, панове, судьбе, что привела меня в благословенные ваши пределы.

Но чтоб не слишком уж задирали носы местные дарования, кассир рассказывал:

— Вот и французы тоже молодцы: довелось мне в недавние времена в самом городе Лондоне от уважаемых персон узнать, что таким же в точности образом, при посредстве акционерного и кредитного капитала, собираются франки когда-либо построить Панамский межокеанский канал.

Озабоченно супил брови:

— А уж галлы-то не такие люди, чтоб деньги на ветер пускать. Уж с ними придется-таки, когда время наступит, повозиться…

Но когда не могли того слышать посетители, а только одна барышня, тогда менялось выражение глаз Ассирийца и совсем другим голосом, мягким и глубоким, спрашивал он:

— Эльза Клаусовна, не желаете ли вечером скушать эклер в заведении Папандопулоса? Уж и не знаю, где он эти пирожные готовить научился, но вот в Париже столь тонкой деликатности эклеры только у Ротшильда и подают…

Эльза что-то ворковала в ответ, на что становился голос кассира еще нежнее:

— Да-да, я обязательно вам про парижского Ротшильда расскажу. У Папандопулоса, сегодня же. Про этих Ротшильдов мне столько всего известно, что им и самим-то ведомо из этого не всё. Вечером…

Дыхание Ассирийца перехватывало, но он справлялся с волнением и, задрав голову, договаривал:

— В греческом заведении… Я, meine kleineЭльза Клаусовна, там уже и приватный зал заказал, и музыкантов цыганских с бубнами да скрипками.