По следу Пугачева. Глава 3

       Со временем, деловое знакомство Дмитрия Дорофеева с Мариной Кузнецовой, состоявшееся в коридорах Уральского педагогического института, переросло в дружбу молодых людей, а позже вспыхнула между ними и любовь. Однако Марина не сразу открыла свою душу Дмитрию. Она была воспитана в семье, где ценилась супружеская верность, преданность и любовь. Мать часто повторяла: «Чувства, дочка, проверяются временем». Отец не вмешивался в воспитание дочери, но однажды вполне серьёзно заявил: «Жениха выбирай себе так, чтобы потом не менять его, как перчатки». Родители работали в Уральском отделении железной дороги, но уже давно проживали на станции Озинки, считавшейся конечной на участке Уральск – Озинки. Несколько лет назад Кузнецовым вручили ордер на новую двухкомнатную квартиру в Уральске, рядом с вокзалом. Марина, завершив учёбу в Саратовском культпросветучилище, получила направление в родной город и теперь жила в этой родительской квартире.

        Читая старинные книги, сохранившиеся в домах пожилых работников областной библиотеки, девушка всерьёз заинтересовалась историей предков – уральских казаков. Чтобы понять смысл написанного писателями прошлого, Марина поступила на заочное отделение УПИ, где проводилась подготовка по специальности «История и педагогика». Говорили, что эту специальность открыли по личной инициативе ректора УПИ, Виктора Кузьмича Сидорова, кандидата исторических наук. Марине сразу понравился этот энергичный, инициативный человек, который помог ей разобраться в хитросплетениях казачьего рода Кузнецовых. Ректор читал заочникам установочные лекции, а девушка опрометчиво сказала, что считает «казачью императрицу» Устинью Кузнецову своей далёкой родственницей. Сидоров, тогда спросил студентку: «А вы можете доказать своё родство с этой исторической знаменитостью?». Марина смущенно пожала плечами и тихо выдавила из себя: «Не знаю. Мне родные тётки рассказывали, что их дед, в годы гражданской войны, избежал расстрела, назвавшись родственником жены Пугачева. Красный командир ему тогда справку выдал, с печатью, чтобы другие красные не расстреляли». Ректор не стал опровергать слова студентки, а на следующей сессии вручил Марине светокопии старинной газеты, из которой она узнала, что никакого родства между ней и Устиньей Кузнецовой не существовало.

       Казаков Кузнецовых в Уральском войске было также много, как Ивановых в матушке – России. Раньше в каждом уральском форпосте проживал кузнец, от которого, обычно, вели свой род тамошние казаки Кузнецовы. Например, предки Марины были родом из Чаганской станицы, и Кузнецовы из соседних станиц: Круглоозерновской и Скворкинской, были им вовсе не родня, а однофамильцы. Другое дело было с гурьевскими казаками Струняшевыми. Фамилия их была довольно редкая не только в России, но и в Уральском казачьем войске. Струняшевы издавна проживали только в Гурьеве и его окрестностях. Откуда взялась их фамилия, никто из родственников Марины не знал. По слухам, первым носителем был «пугачевский» атаман Евдоким Струняшев, от которого вели свой род все Струняшевы. Писатель Железнов посвятил этому славному роду целую повесть «Василий Струняшев». Марина несколько раз перечитала произведение знаменитого уральца, но так и не поняла про кого именно из казаков Струняшевых рассказывал бытописатель. Про Пугачевский бунт в повести сказано, как бы мимоходом, хотя, и ёмко:

      «… Ужаснее и несчастнее Пугачевского времени никогда не было для казаков, – писал Железнов; – даже в эпоху первоначального появления их на Урале, когда они всюду были окружены дикими, враждебными азиатскими ордами, казаки не испытали таких страшных бедствий и таких потрясений, какие постигли их в злосчастную эпоху Пугачевщины. С появлением на Урале самозванца Пугачева, так хитро и коварно обольстившего, и обманувшего простую и бесхитростную или, вернее сказать, невежественную и бессмысленную толпу народа, вздрогнуло, поколебалось и возмутилось казачье войско, и все на Урале пошло вверх дном» *).

       Марина знала с детства, что предок со стороны матери, Струняшев, во время Пугачевского бунта был назначен атаманом Гурьева – городка. После захвата Гурьева царскими войсками, Струняшева посадили в тюрьму, где он пробыл недолго. По рассказам матери, её предка отпустили домой, где его ждали жена и дети. Однако, некоторые историки утверждали, что он умер в тюрьме, не сумев перенести жестоких пыток и истязаний. Разобраться с этим вопросом Марине помог всё тот же ректор УПИ. Сидоров через свои связи в исторической среде, заполучил справку, где было сказано следующее:

       «Струняшев Евдоким, гурьевский казак. После захвата Гурьева отрядом атамана А. А. Овчинникова, 27 января 1774 года, был назначен атаманом местной казачьей команды. Арестованный 1 мая 1774 года карательной командой подполковника Д. Кандаурова, Струняшев был отконвоирован в Казанскую секретную комиссию, где на допросе 1 ноября 1774 года дал показания о своём атаманстве в Гурьеве» (ЦГАДА, ф. 349, д. 7353, лл. 2 – 4об.).

       Сидоров тогда ей сказал: «Не верьте, Кузнецова, никаким голословным заявлениям современных историков, и сами ничего голословно не заявляйте. Молчание – золото! Чтобы о чём – то утверждать в исторической науке, нужно иметь неоспоримые документальные доказательства». А, вскоре, ректор показал Марине копию именного указа Пугачева, посланного самозванцем 11 марта 1774 года атаману Гурьева городка Струняшеву:

        «Указ его императорскаго величества великаго государя Третьего императора Петра Феодоровича Всероссийского и прочая, и прочая, и прочая. Находящемуся в Гурьеве городке войска Яицкаго команду имеющему атаману Авдокиму Струняшову.
       Имеющейся у вас в Гурьеве городке оставшей атаманом Авчинниковым порох, который по получению сего, в силу имянного моего императорскаго величества повеления, имеете оной прислать сюда, в войска Яицкого казачей городок, в немедленном времени с крайним поспешанием, ис коего вам оставить одну бочку на тамошния ваши городовые потребы. По сему чинить вам в силу имянного моего императорскаго величества указу непременное исполнение без упущения. Petr.» (ЦГАДА, ф. 349, д. 7279, л. 3).

         Марина до того не слышала про «императорский» указ. Семейная легенда гласила, что Евдоким Струняшев весь запас пороха потратил на отражение налёта разбойнических шаек киргизов на Гурьев, которые после этого боялись близко приближаться к городским стенам. А вот остальные форпосты Низовой линии хлебнула лиха от соседей – степняков во время Пугачевского бунта. Писатель И. И. Железнов правдиво и колоритно написал про это в повести «Василий Струняшев»:

        «… (Низовая) линия открылась и распахнулась; наездам и грабежам Киргизским представился широкий и раздольный простор. Не встречая нигде препятствий, киргизы свободно переходили через Урал, – как хищные волки, партиями шатались вокруг казачьих жилищ, на просторе высматривали добычу, отгоняли скот, полонили бесчисленное множество людей; словом, безнаказанно делали все то, что в другое время делать было трудно и опасно. Мало этого, они заходили и к берегам Волги, и везде оставляли по себе память, достойную хищников» **).

       Однако, ещё одно утверждение писателя Железнова делало спорными все заявления историков относительно Евдокима Струняшева:

         «Гурьевцы, надо заметить, не принимали участия в мятеже, – писал Железнов, – то есть, говоря другими словами, не были на стороне самозванца; и если некоторые из них… не находились в партии Бородина, то потому только, что нельзя же было бросить город без защиты» ***).

       «Получалось, что атаман Струняшев не подчинялся предводителю бунта, а действовал во благо города», – размышляла Марина: «Поэтому он не стал исполнять именной указ «императора Петра Федоровича», а порох потратил для защиты Гурьева городка от налётов киргизов. Вероятно, его и в тюрьме долго держать не стали, потому что он фактически придерживался верной императрице Екатерине стороны. Ведь, писатель Железнов, сам был родом из Гурьева и лично знал казаков Струняшевых, от которых мог слышать такое об их предке, Евдокиме».

       В 1973 году ректор УПИ В. К. Сидоров покинул свой пост. Его назначили заместителем министра просвещения Казахской ССР, и Виктор Кузьмич уехал в Алма – Ату. Марина сильно огорчилась. По сути, ей после отъезда Сидорова и посоветоваться стало не с кем. А, вскоре, появился молодой московский историк Дорофеев и предложил студентке – заочнице Кузнецовой участие в совместной работе по исследованию Пугачевского бунта. Дмитрий не стал скрывать своих истинных намерений, а прямо сказал: «Мне хочется доказать правдивость преданий о Пугачеве, записанных уральским писателем И. И. Железновым. Предания ясно говорят, что бунт на Яике затеял не Пугач, а настоящий царь Пётр Фёдорович! Если ты не против, то могли бы вместе осуществить эту задумку». Марина без всяких колебаний согласилась с предложением Дмитрия, потому что, как дочь природных уральских казаков, она и без научных доказательств верила народным преданиям…

        – Дима, тебе не показалось, что царь Пётр Фёдорович был пешкой в чьих – то умелых руках? – спросила однажды Марина.

          – Вполне, возможно! – согласился Дмитрий.

        – Мне не даёт покоя свадьба Пугачева, вернее, императора Петра Федоровича, на Устинье Кузнецовой! – проговорила Марина. – Складывается мнение, как будто ему судом присудили, именно, на ней жениться…

         – Что интересно, до свадьбы дела у бунтовщиков шли хорошо! – сказал Дмитрий. – А после свадьбы началась чёрная полоса неудач…

       Дмитрий порылся в своём блокноте и прочел выдержку из показаний Пугачева на допросе в Москве:

       «В ту его в Яицком городке бытность бывшие с ним в том городке толпы его главные способники Овчинников, Никита Каргин, Семен Коновалов, Денис Пьянов, Михайла Толкачев говорили ему, чтоб он, Емелька, женился казака Петра Михайлова сына Кузнецова на дочере девке Устинье: она де девка изрядная и постоянная» (Допрос Е. Пугачева в Москве в 1774 – 1775 гг.//Красный архив. № 2 – 3 (69 – 70). 1935).

        Далее, там же, Дмитрий прочел ещё и комментарий под № 69:

       «Вторая жена Пугачева – Устинья Кузнецова – все время жила в Яицком городке в доме старшины Андрея Бородина (последний сбежал из городка в Оренбург). Вместе с нею жили две «фрейлины» – казачки Марья Черватова и Прасковья Чапурина и безродный старик Денис Пьянов. Около дома все время стоял караул из яицких казаков. По приказанию Пугачева, Устинья ни в какие дела войска Яицкого не вмешивалась. С вступлением в городок Мансурова (15 – 16 апреля 1774 года) Устинья, её отец и мать были арестованы и отправлены в Оренбург. Мать умерла в Оренбургской тюрьме, отец после допроса был освобожден. Устинью из Оренбурга отправили в Москву в Тайную экспедицию».

        «Надо заметить, что комментарий был составлен ещё в 1930-е годы», – подумал Дмитрий: «Вероятно, эти документы и положил в основу своего романа писатель В. Я. Шишков. Поэтому эпопея «Емельян Пугачев» грешит большими неточностями. Архивные находки последних лет говорят, что в Оренбургской тюрьме умер отец Устиньи, казак Петр Кузнецов».

       – Год назад, Виктор Кузьмич Сидоров показал мне светокопии статьи оренбургского историка Руфа Гавриловича Игнатьева! – после некоторого молчания сказала Марина. – Называлась, «Устинья Кузнецова, жена лже – Петра III» ****)! Он их сделал в Москве, в библиотеке имени В. И. Ленина. Я, когда читала статью, чуть не упала. Ноги сами подкашивались…

         – И, что же в ней сногсшибательного? – спросил Дмитрий.

        – Статья Игнатьева развеяла миф о родстве нашей семьи с Устиньей Кузнецовой, – честно призналась Марина. – Но, там, кроме этого, есть ещё довольно интересная информация. Я сделала рукописные выписки…

        – Поделись, если не секрет? – попросил Дмитрий. – Меня тоже иногда одолевают сомнения по поводу «царской» женитьбы.

       – Ладно, слушай, только не делай поспешных выводов! – сказала девушка и приступила к чтению выписок из статьи Игнатьева:

       «Родители Устиньи, рядовой казак Петр Степанов и Марья Григорьева Кузнецовы, люди были зажиточные, детей у них, кроме дочери не было, – писал Игнатьев. – Петр Кузнецов, говорит предание, умер ранее, чем подросла дочь. В сам деле ни отец, ни близкие родственники Устиньи Кузнецовой не только не являются ближними людьми у самозванца, но совсем об них не говорится ни слова, значит, предание вполне справедливо, красавица Устинья оставалась на руках овдовевшей матери, которая замуж за другого уже не выходила».

       – Если у родителей Устиньи детей, кроме неё, не было, то этот род Кузнецовых прервался на Устинье! – заявила Марина.

       – Извини, Марина, но этот Игнатьев попался на неправде уже с первых строк своей статьи! – заключил Дмитрий. – Историк Дубровин, в отличие от него, имел доступ к судебному делу Пугачева, поэтому его характеристика семьи Кузнецовых кардинально отличается от вышеприведенной.

       «Пугачев избрал своими сватами Толкачева и Почиталина, которые и отправились в дом казака Кузнецова, – писал Дубровин, – зная, что у него есть дочь шестнадцатилетняя Устинья, «девица хорошая и постоянная, а притом Пугачев уже о ней слышал».
       В то время казака Петра Кузнецова не было дома: он уехал на погребение умершего племянника. Единственная его дочь Устинья, за несколько лет пред тем лишившаяся матери, сидела дома сам – друг со снохою своею, Анною Григорьевою» (Дубровин Н. Пугачев и его сообщники. Т. 2. СПб., 1884. С. 277).

       – Следовательно, отец Устиньи Кузнецовой был жив, а не было матери! – сказал Дмитрий. – К тому же, заметь, у Петра Михайлова, а не Степанова сына, Кузнецова, кроме дочери, было ещё два сына и внук.

        Дмитрий, два года назад отыскал в фондах ЦГВИА перепись Яицкого войска, на заглавном листе которого была надпись: «Список имянной о находящихся в войске Яицком старшинах и казаках, и их детях, после учиненного в 765 году генерального списка с показанием в оном вновь рожденных и убылых разными случай учинен при войске Яицком дня 1773 года» (фонд 653). Молодой историк не поленился и выписал оттуда сведения по известным участникам Пугачевского бунта, в том числе по семье Петра Михайловича Кузнецова, 1721 года рождения. К сожалению, в том списке не были записаны жены и дочери казаков, а только лица мужского пола. На листах 187об. – 188, вместе с главой семейства, Петром Михайловым сыном Кузнецовым, были записаны сыновья: Егор, 1749 года рождения и Андриан, 1746 года рождения. У Андриана были сыновья: Петр, 1762 года рождения, умерший в возрасте 2 лет; Петр, 1770 года рождения и Иван, 1764 года рождения, который умер в возрасте 6 месяцев. Дмитрий, тогда ещё удивился скрупулёзности, с которой Яицкие казаки составляли список своего войска. Но, историк Н. Ф. Дубровин в своём труде «Пугачев и его сообщники» назвал братьев Устиньи Кузнецовой: Андрей и Егор. Дмитрий допустил, что здесь могла быть банальная описка, когда вместо Андриана в протоколах допросов записали Андрея. Эти имена имели один корень, хотя, и считались разными…   

        Дмитрий отыскал в Преданиях о Пугачеве «Рассказ Никифора Петровича Кузнецова» и прочитал начальные строки первого абзаца:

       «В Круглоозерном форпосте, Свистуне, проживает семейство казаков Кузнецовых, потомков того самого дома, из которого была Устинья Петровна, жена Пугачева, – писал Железнов. – Беседуя с стариком, Никифором Петровичем Кузнецовым о разных вещах и материях, я, само собой разумеется, навел разговор на тему о Самозванце или о Самоназванце, как говорят казаки…» (Железнов И. И. Уральцы. Т. 3. – СПб., 1910. С. 189).

        – По большому счету, Дима, мне уже неважно были у Петра Кузнецова сыновья или нет! – сказала Марина. – В Круглоозерном у моего деда никогда не было родственников Кузнецовых…

        – Жаль, я бы стал гордиться таким родством! – проговорил Дмитрий и спросил. – Что там ещё поведал оренбургский историк?

       «Самозванец потребовал, чтобы молодую жену поминали на эктеньях государыней императрицей, – писал Игнатьев, – духовенство ответило, что без указа Святейшего Синода не может. Самозванец уступил, не желая восстанавливать против себя духовенства, сильного и влиятельного у Яицких казаков и избираемых кругами или атаманами – молодцами из своей же среды и поэтому связанного родством с людьми надобными ему самому. В других местах самозванец вешал и попов, и дьяконов, но в Яицком городке никого из них не тронул».

        – А вот это, действительно, интересно! – воскликнул Дмитрий. – В самолёте, когда летел из Москвы сюда, женщина – соседка рассказывала, как Пугачев приказал сбросить с колокольни священника, отказавшегося его венчать. А Игнатьев пишет, что никого не тронул…

        – Про колокольню, Дима, не более, чем городской миф! – улыбнулась Марина. – Вон, внутри Старого Собора находится могила, про которую тоже легенда существует. Мне прабабушка Струняшева рассказывала, что там похоронен священник, который супротив самого государя Петра Федоровича пошёл. Она сама про это в войсковой газете читала, когда училась в женской гимназии. Её род, Живетиных, до Пугачевского бунта при Казанской церкви проживал, а при других церквях тоже священники жили, и все подчинялись протопопу Михайловского собора. Этот протопоп разделил войско Яицкое на две части: одна пошла за царём Петром Федоровичем, а другая, осталась на стороне императрицы Екатерины II. Задумка у него была такая: кто одержит верх, тому и станет потом служить всё войско Яицкое. Только сам он, сразу на сторону Екатерины встал и атамана Бородина за собой притянул. Болтали, что этого протопопа похоронили в Старом Соборе, когда он умер...

         – Ни фига себе поворот! – воскликнул Дмитрий. – Согласно Списка имянного 1773 года, протопопом Михайловского собора был Дмитрий Федоров. Он же был единственным священником в Яицком войске с именем Дмитрий. Так вот, священника Дмитрия повесили в конце января 1774 года в Гурьеве, по приказу атамана Овчинникова. Тогда же твой предок, Евдоким Струняшев, стал тамошним атаманом казачьей команды.

       – Не знаю, про моего предка рассказывали, что он от киргизов отбивался, а когда солдаты пришли, то сдался им без боя, – с недоумением проговорила Марина. – Если бы предок участвовал в казни священника Дмитрия, то, как его могли так быстро выпустить из тюрьмы? Какая – то белиберда, да и только, получается…

       – Марина, давай отложим тему о священнике, а завершим обсуждение статьи про жену Петра III, – предложил Дмитрий. – Честно говоря, у меня тоже возникло ощущение, что Петр Федорович не был самостоятелен в своих поступках. Читаем дальше Игнатьева...

       «Вопрос, почему самозванец, не взял к себе в Берду жену, – писал Игнатьев, – на что, конечно, никто ему не смел бы возразить, остается совершенно не разрешенным».

        – Вероятно, чтобы он не мог полноценно руководить осадой Оренбурга! – воскликнул Дмитрий. – Постоянные отлучки Петра Федоровича в Яицкий городок, довели его армию до поражения под Оренбургом. Не зря говорят, что на двух стульях усидеть невозможно.

         – А ведь, ты прав, Дима! – закивала головой Марина. – Вот послушай, дальше!

       «Самозванец женился на Устинье в конце января 1774 года и с этих пор почти до конца Марта месяца начались его постоянные посещения жены, – писал Игнатьев. – Устинья одним словом была замужем или лучше сказать играла роль содержанки богача менее трех месяцев».

         – Может не содержанки, а приманки! – опять не удержался от реплики Дмитрий. – Ведь, в отсутствие «царя» штурм Оренбурга не производился...

       «Екатерина ранее того, ещё в Ноябре 1773 года обнародовала манифест, с доказательствами, – писал далее Игнатьев, – что самозванец есть действительно Донской казак Зимовейской станицы Емельян Иванов Пугачев, что у него на родине остались жена Софья Дмитриева, дочь тамошнего казака Дмитрия Недюжина, сын и две дочери, да двое детей умерли, что Софья Дмитриева Пугачева с детьми для улика самозванца, на случай его поимки, отослана вместе с детьми в Казань, и родным братом Пугачева, служившим казаком во 2 армии…
       Взяв, 12 июля 1774 года, Казань, самозванец освободил её и детей и всех отвел в свой лагерь, но тотчас прогнанный из Казани отрядом подполковника Михельсона самозванец бежал и бросил на произвол называемую его первую жену Софью Дмитриеву Пугачеву, которая и была опять арестована вместе с детьми.
       Устинья с матерью были из Казани, так же, как и называемая первая жена самозванца Софья Дмитриева с детьми, отосланы в Москву, но Дмитриева пользовалась свободою, ей велено ходить по базару и о себе и муже рассказывать, и она рассказывала… Устинья же с матерью были под строгим арестом».

        – Ни фига себе! – снова удивился Дмитрий. – Получается, про Пугачева должны знать все, а про Петра Федоровича, табу молчания! Если Устинья была замужем за самозванцем Пугачевым, то почему её не пускали на базар, как первую его жену, Софью? Может она правда была беременна? Ведь, в предании говорилось о её сыне, которого Екатерина II взяла на воспитание…

        – Точно! – воскликнула Марина. – Об этом, ведь, монахиня рассказывала Железнову! Она же говорила, что Устинью пригласила к себе Екатерина II…

       «В Петербурге, из крепости она была приведена во дворец, – писал Игнатьев. – Государыня любопытствовала её видеть. «Она вовсе не такая красавица, как о ней рассказывали», – сказала Екатерина. Не мудрено – испытав столько горя и в семнадцатилетнюю голову пробьется злодейка седина… Мудрено ли, да и кто при таких обстоятельствах не старился бы в юности.
        В Сентенции 1775 года Января 10-го о наказании смертною казнью изменника, бунтовщика и самозванца Пугачева и его сообщников в параграфе 10 сказано: А пониже ни в каких преступлениях не участвовали обе жены самозванцевы, первая Софья, дочь донского казака Дмитрия Никифорова, вторая Устинья, дочь яицкого казака Петра Кузнецова и малолетние от первой жены сын и две дочери, то без наказания отдалить их, куда благоволит Правительствующий Сенат, от которого зависит назначение места ссылки и водворений на жительство!
         Сенат распорядился выслать на житье Устинью в Кегсгольмскую крепость, ныне город в 145 верстах от Петербурга, куда сослана была и первая жена Пугачева с двумя дочерми и сыном. В царствование Императора Павла I, в 1797 году обе жены самозванца были еще живы, как недавно открыл то в Государственном архиве известный историограф Есипов, и напечатал в Историческом Вестнике».

        – При всех существенных недостатков, статья Игнатьева заслуживает самого внимательного изучения! – произнёс Дмитрий. – Пусть не прямо, но косвенно, она указывает на присутствие императора Петра III во главе бунта в 1773 – 1774 годах. Иначе, зачем было прятать от посторонних глаз Устинью Кузнецову, которая стала невольным свидетелем этого факта.

        «Брожение умов чуть не возвело Устинью в пафос, что после неё нет и не было такой красавицы, – писал в заключении Игнатьев. – Ведь у виновников её гибели, что так бесцеремонно распорядились её участью на войсковом круге, могло же, что называется, ёкнуть сердце, а оно и у самого бессердечного человека нет – нет, да и скажется… Говорят народ помнит только злодеев и забывает добрых, но зато не всегда забывает несчастных… К Устинье можно применить стих Некрасова: Отцвела, не успевши расцвесть».
 
       – Не знаю, как тебе, а мне жалко Устинью! – сказала Марина и заплакала.

         – Жалей, не жалей, а колесо истории вспять не повернёшь! – произнёс Дмитрий. – Писатель Железнов называл яицких казаков «невежественной и бессмысленной толпой», но, кто – то же этой толпой верховодил. Их и нужно винить в погибели Устиньи.

        – Прабабушка Струняшева говорила, что верховодили старые люди. – прошептала Марина и приложила палец к губам. – Только про них нельзя было, даже всуе упоминать. Жили тихо, но слово их было законом для всех уральских казаков. Приказали отцу Устиньи Кузнецовой выдать дочь за Петра Федоровича, а куда ему деваться, выполнил! Иначе, в куль, да в воду. Таков был старинный казачий обычай…

        – А мне, кажется, что попы всем верховодили! – возразил Дмитрий. – Ведь, в священники грамотных казаков выбирали, им и карты в руки.

        – Так, да не так! – заявила Марина. – До Пугачева, священниками в Яицком войске были, как раз, те самые старые люди. Это после бунта они удалились из Уральска, а раньше в городе, при церквях проживали.

        – Тогда почему Железнов про них ничего не писал? – спросил Дмитрий.

        – Я же тебе говорю, что под запретом было всякое упоминание старых людей, – ответила Марина. – Хотя, прабабушка рассказывала, что это они поведали Железнову уральские предания. Говорила, специально вызвали писателя из Москвы, где он служил в Уральском полку, и велели ему всё записать на бумагу, чтобы потом отдельной книжкой издать.

         – Я думал, что предания народ сочинил! – наивно сказал Дмитрий.

         – Индюк тоже думал, да в суп попал! – смеясь, проговорила Марина. – Разве народ мог знать все подробности Пугачевского бунта? Знали те, кто стоял за спиной главаря бунтовщиков. Они его на бунт подбили, они же его и выдали потом императрице Екатерине…

        «Действительно, как мог простой народ знать о любовных похождениях императора Петра Федоровича», – подумал Дмитрий: «Ведь, последней каплей стало открытое заявление Петра III, что он хочет развестись с женой Екатериной, чтобы жениться на своей фаворитке Елизавете Воронцовой. 28 июня 1762 года Екатерина огласила манифест о её вступлении на российский престол, а её законного супруга арестовали. Как умер Петр III доподлинно неизвестно. На его похоронах Екатерина отсутствовала, а само погребение прошло без особых почестей. Это вызвало у народа сомнения, а потом стали рождаться слухи, что царь Пётр Фёдорович жив, но находится в бегах».

       – Марина, если народ не знал всех подробностей, то почему молчали старые люди? – спросил Дмитрий.

       – Не знаю! – призналась Марина. – Может нельзя им было об этом открыто говорить, раз они с самими царями общались…

         Дмитрий вспомнил, что старые люди упоминались Железновым в «Рассказе монахини», как бы от лица самой старушки: «… Я перескажу тебе, что я в молодую мою пору слышала от старых людей… Вот и выходило, что мне было от кого слышать…».

        А ещё Дмитрий вспомнил, как старая монахиня рассказывала писателю, почему государь Пётр Фёдорович подался в бега:

       «У него, – продолжала монахиня, – у Петра Федоровича, между нами будь сказано, вышло несугласье с супружницей его, матушкой царицей Катериной Алексеевной. Господь их ведает, из – за чего у них там стало, не наше дело, суди их Царь Небесный, а нам не подобает разузнавать и допытываться, что как было… Поговаривали только, что он, батюшка наш, был ревнивый, ревнивый такой, а она матушка наша, супротив него была непокорлива такая… И пробежала, знать между ними черная кошка… Супротивниками ему были ещё эти Чернышевы, Орловы, Пановы (Панины) и иные прочие енаралы, что в Питере при дворце служили… Он видит, что одному ему супротив всех не совладать, взял, да и скрылся тайно из дворца, как святой Алексей Божий – человек скрылся из палат своего отца – царя…» (Железнов. Т. III. С. 144 – 145).

       – Похоже, народ никогда и не пытался разузнавать, что происходило в царском дворце! – произнёс Дмитрий. – Не только в Питере, но и в Яицком городке, никто из народа не совал и носа в дела Петра Федоровича.

         – Народу не нужно было, а старые люди знали! – сказала Марина. – Жалко, бабака моя померла десять лет назад, а то бы она много чего интересного поведала. Раньше я её, ведь, как слушала? В одно ухо влетит, а из другого вылетит. И половины из того, что она рассказывала, не запомнила. Магнитофона у нас тогда ещё не было…

        – Марина, а в Уральске нельзя ли найти знающего старичка, который бы мог рассказать про старых людей? – наивно спросил Дмитрий.

       – Дима, ты наверно думаешь, если старые люди, то старики? – вопросом на вопрос ответила Марина. – Нет, дорогой, старые они не по возрасту, а по положению. Предки этих людей были основателями Яицкого войска…

        Через две недели, Марина позвонила дежурному по воинской части и попросила последнего передать лейтенанту Дорофееву, чтобы тот срочно позвонил в областную библиотеку. Дежурный по части, зная, что лейтенант по роду своей должности мог сотрудничать с культурными учреждениями города, поспешил выполнить просьбу библиотекаря.

       – Алло, библиотека? – спросил Дмитрий. – Позовите Марину Васильевну!

       – Я слушаю, Дима! – радостно ответила Марина. – Ты не поверишь, но я нашла человека, который может рассказать про старых людей! Завтра, в пять вечера, жду тебя на площади Пугачева! В Куренях живёт старый дед Зарубин. Он слепой, но помнит старых людей. Мне, про это, его внучка рассказала. Она в нашей библиотеке книги берёт. Обещала нас провести к деду...

        На следующий день Дмитрий смог воочию убедится насколько сложным и непредсказуемым был характер старого уральского казака. Внучка старика, встретившая молодую пару у калитки, предупредила, что дед с иногородним разговаривать не станет, показывав пальцем на Дмитрия.

       – Дед по говору сразу определит, что ты не уральский! – сказала уже великовозрастная внучка. – Марина спрашивает, а ты молча сиди и слушай!

        – А чего спрашивать? – недоумённо спросила Марина и посмотрела на Дмитрия.

        – Сначала проси деда рассказать про старую жизнь! – поучала внучка. – Он не сразу заговорит, но потом его не остановишь. Обычно, минут через сорок дед начинает дремать. Не буди его, он сам очнётся. Тогда и спрашивай про старых людей. Он спросонья, дюже разговорчивый бывает…

       Старик, после вопроса Марины, долго разглаживал свою седую бороду, пряча в ней беззубый рот, по губам которого изредка пробегала хитроватая улыбка. Дмитрию показалось, что старик обдумывает, что ему ответить.

        «При старом то режиме уралски казаки хорошо жили», – начал свой рассказ старик Зарубин: «Помню приехал в город князь Голицын, Григорий Сергеич! Привёз войску грамоту от царя! Мол, вот вам казаки милость наша: Урал – река от границы с Оренбургом и до Каспийского моря. Мы в тот год мужиков в Расеи усмирили, вот государь и расщедрился. Хоша, зачем нам яво грамота была нужна, когда мы итак своим Уралом владели. Князь – то, неспроста приехал! Соскучился по своим одностаничникам! Почитай, почти десять лет правил нами! Наказным итаманом был. В яво честь хутор Вшивый был переименован, а самово князя, почетным казаком Уралиской станицы выбрали. Посля няво итаманом Шипов стал. Тоже хороший генерал был… Железную дорогу от Волги до Уралиска проложил… Мы кинулись было рыбу по ней возить, а рыба, как на грех, взяла да пропала…», – старик умолк, а через минуту послышался его негромкий храп с присвистом.

        Марина переглянулась с Дмитрием и приложила палец к губам, мол, молчи, чтобы деда не разбудить. Однако дед и не думал долго спать. Не прошло и пяти минут, как старик приподнял голову и попытался слепыми глазами обозреть Божий свет.

        – Дедушка, а расскажи про старых людей? – попросила Марина.

        – Ты чья же будешь, дочка? – спросил в свою очередь старик.

       – Василия Кузнецова дочь! – ответила Марина и добавила. – А мама гурьевская у меня, Струняшева.

        – Ништо чаганска Кузнецова, с железной дороги? – спросил старик.

         – Его самого! – подтвердила Марина. – А вы откуда его знаете?

        – Во время войны помощником у мене был! – сказал старик. – Мы же тогда на железной дороге служили, в обходчиках. И Струняшевых знавал! Они рыбу в Астрахань возили… Так, про кого тебе рассказать, дочка?

        – Про старых людей, дедушка…

       – Ништо бабка твоя, Фелицата, ко мне направила? – усмехнувшись, спросил старик. – Та всё пытала у меня про Живетиных! Так, мне про них неведомо…

       – Прабабушка моя, Фелицата, померла давно! – ответила Марина. – Я на историка учусь. Мне бы разузнать, кто из старых людей в бунте Пугачева участвовал?

        – Ишь чаво удумала! – воскликнул старик. – Мне почём знать, кто там был из старых людей! Давно быльём поросло… Хоша, про одного знаю! Чика – сродственник наш, из Зарубиных…

         – Чика – Зарубин, которому голову отрубили в Уфе, после казни Пугачева? – как бы с удивлением спросила Марина.

       – Заместа няво колодника казнили, а Чика ещё многа лет здравствовал на Урале! – возразил старик. – На Сластиных хуторах проживал…

       – Писатель Железнов написал, что он под фамилией Замуршаев жил! – сказала Марина. – Правда, что ли?

       – Нязнай, нязнай! – проговорил старик. – Дед мой сказывал, что Чика был Замареновым, а сын яво, тот Лакаевым стал писаться…

       – Неужели, и сын Тимофей остался жив после бунта? – не удержался и спросил Дмитрий.

        – Это кто с тобой, дочка? – насторожился старик Зарубин. – По говору не наш, не уралиски…

       Старик сразу замолчал и повалился на подушку. Внучка, видя такое дело, заторопилась поскорее выпроводить гостей из горницы. Уже во дворе дома, у калитки, она с укоризной сказала Дмитрию: «Я же просила тебя сидеть молча! Теперь дед не станет, даже с Мариной беседовать. Да и мне попадёт за то, что привела в дом иногороднего. Ладно, ступайте уже, если дед не осерчает, дам знать Марине».

       От Куреней до вокзала, молодая пара решила прогуляться пешком. Осень в Уральске стояла сухая и тёплая. Настоящая золотая пора! Могучие тополя на проспекте имени В. И. Ленина сбрасывали свою пожелтевшую листву в неглубокий арык, дно которого становилось похожим на домотканый ковёр. Дмитрий обнял Марину за плечи, а девушка уже не пыталась его отстранять. Нелепый инцидент со стариком Зарубиным забылся уже через два квартала, а к облисполкому парочка подошла, рассказывая смешные анекдоты…               


         Примечания:

        *) Железнов И. И. Уральцы. Очерки быта Уральских казаков. Ч. II. – М., 1858. С. 170.

         **) Там же, с. 171 – 173.

         ***) Там же, с. 178.

         ****) Статья была напечатана в газете «Уральские войсковые ведомости». № 22 – 25. 1882.