Гл. 22. И ангел возмездия

                Глава двадцать вторая
                И АНГЕЛ ВОЗМЕЗДИЯ

Глядь…
А над Вениамином Ивановичем только ясные, чистые-чистые глазоньки Анечки…
Склоняется Аня над Веней.
И обдаёт Веню  сиянием.
Новый, значитца, сон у Вени.
Быть же такого не может, чтоб въяве.
Но… и…
О! «Продлись, продлись очарованье!»
«Не исчезай!» - с молитвою обращается к Анечке Веня.
И для сохранности видения зажмуривается.
Продлить очарование.
Снутри же глаз при смежении век Анечка не обнаруживается.
С того Веня наново разнимает вежды, как можно шире распахивает глазки.
И…   
«Ну да, вот…» - «Вот же она…» - «Прост переместилась».
И для чё-т отвернулась от Вени. Вишь, отошла и в креслице села. В зеркало смотрится. Власа золотые расчёсывает.  В зеркале сад. С наливами. Слышно даже, как за окном падают яблоки.
Окна ж плотно затворены. 
Гм… Чё ли в доме и падают с веток яблоки…
Да это ж с картины у Вени.
Венина ж  картина.
Так, от,  и для чё-т поставлена перед Веней.
Дома Веня.
- Аня, ты где?
- Да здесь я, здесь, Веня.
Сад съезжает с глаз Вени Убирается картина. Инд, место сада занимает Аня.
Дома, дома Веня.

Хых. Что такое? Евангелина Иоанновна вся из себя такая, как если бы вправду сбежала с холста. Пригожая и молодая.
Факт.
«Никак тридцать лет сбросила. Даж больше! Пока я маялся… Пока шатался по кладбищам…»
Да, оно конечно, конечно, жизнь нужно принимать такой, какая она есть.
И оно, конечно, конечно, в некотором ещё раздвоении Веня. К жизни ж, как она есть,  тож нужно как-т привыкать. И как-то учиться жить. 

Вся эта путаница она вообще из за картин Вениных. Картины ж они в прямой связи с видениями. И даж в зависимости. Гм. Да. Бывает, ещё не напишешь, а холст он живёт. В написанном же всё движется.
Слышал же Веня, как падают яблоки в зеркале… И даж как трещат волоса у Ани. Так, от, как если б в картине расчёсывалась.
Хм. Да. Оно конечно. Случайно ли, что с холстов у Вени, подлетая,  птицы, бывает, склёвывают виноград. Как с полотен у художников-антиков Не отличишь от настоящего.  Таков и у Вени, ежели пишет,  сей виноград, настолько приятен для глаз, настолько заманчив и, верно, пользителен для желудков птиц. От и воруют…  Воруют, но   кисти  тут ж появляются вновь. Случается, за ночь. Безусловно, сами птицы расписывают у Вени картины. Тот ж виноград. И всё у птиц для этого есть. Клювы – чтобы утаскивать.  Перья, самоцветные, чтоб рисовать. Красок же не перечесть у Вени в садах. А уж в перьях у птиц…
Вообще говоря, Веня так пишет, что слышно даже пробегание ароматов в рамах… Особ когда налетит ветерок. 
Те ж, у кого,  как у Вени, столь же тонкий слух, те  различают голоса за рамами, ну да, персонажей, если они там есть. Особ слышно тех, которые на переднем плане… Как цветки на полянках перекликаются. Слова и те распознаются. Веня сам иногда подслушивает. Нтиресно же.

Ладно. То да сё. Жизнь потихоньку движется и налаживается.
Евангелина Иоанновна хлопочет.
Чай с мёдом приносит.
Чай, душистый, с шалфеями, с мятами,  в чашечках фарфоровых, тонких, аж светятся,  с блюдцами. Блюдца с цветочками. Мёд, липовый, вязкий, пахучий, и другой - рассыпчатый, белый, с донника, любимый Венечкин, в розеточках. Печеньица Аня расставляет с конфектами. Печеньица в вазочках, завовсе тонюсеньких, засахаренные и ломаются. На погляд видно, что вкусные. Сама, грит, готовила для тя, Веня. В духовке. Откушайте, мол, Вениамин Иванович, на здоровьице.  Через полчасика, грит (как знала, мол, что очухаетесь, ну и  поставила), бульон с курицы будет готовый, с мясной, значитца,  с домашней, принесла с базару курицу.
Одно слово, отпаивает, отхаживает Венечку.
Как-т  даже не по себе Венечке, что Аня так, от, им занимается.
- По всему вижу, справилась ты с собой, Анечка. В норму пришла, -осведомляется Веня.
- С тех самых, с тех самых пор, как на бугор ты меня сводил, Венечка,  с одуванами. Как отрезало.  - С тех самых, мол, содержу себя в трезвости. – Никаких, - грит, - отклонениев от режиму. Поправилась. В тиятре как то была. На базары хожу. Готовлю для Манечки… Через день навещает. Так, чтобы каждый день, не получается у него. Занятый очень. Работу ищет. Муся письмецо прислала, - тихо сообщает Анечка. - Ни сёдни завтра, собралась всё-таки, в гости приедет. 
Вениамин Иванович вздрагивает.
- Муся? -спрашивает.
- Ну да! Работает же там.  Передачки охфицеру носит. Теперь как в отпуск к нам вознамерилась. скоро, скоро приедет.  И с террористом что-то там у них наклёвывается. Положительное. Отпустят его  по досрочной. А нам то, нам, Веня, чего только и не блазнилось. То с  Мусечкой. То с Манечкой. Но вот всё и у нас  как б в норму приходит. Слава Богу, сам очухался. Вот, вот на ноги встанешь. – (Веня при этом так чтобы незаметно шарится у себя под одеялом, есть ли у него там ноги). – Соберёмся вместе, за стол сядем. Как эт у людей бывает.
То-то, мол, праздник будет. 
Веня успокаивается.
- Посплю я еще немножко, - говорит. - Отойти мне надо. Не помню я, где был, чем занимался. Сбросить с себя всю энту мездру, дурь да канитель всякую. 
- Поспи, поспи, Венечка. 
- Я ить, - говорит вдруг Венечка, - по всем параметрам, по всему судя и даж не простой, я, - грит, - Анечка, Великий грешник.
 От снов, значитца, так, чтобы совсем, не может отойти ещё Венечка.  У меня, мол, одна дорога, в ад, Анечка!
- Окстись, Вениамин Иванович.
- Чую, чую… - грит Вениамин Иванович. -  Постой! Постой!.. А давеча…Давеча… То ли сон, то ли на самом деле было… - В толк, не могу взять, Анечка. - Душил я тебя!..
- Маленько, Венечка! Совсем чтоб, не задушил. Прост с кем-то по своей болезности перепутал. С того и бросился на меня.
- Видишь ли, - доносит Евангелина Иоановна. - Я отошла. Ты ж спятил.  Не без того. Выпивал. Но не так, чтоб много. В последнее время  завовсе не пил. Так… Ни с чего…  Завихрения пошли у тебя. Завовсь лютые. Как раз потому, верно, что не употреблял.
С бедности, мол, продолжает Анечка, энтая твоя лютость, Веня. С собственного, мол, твово горя. С того, что не в силах помочь Манечке. Не в состоянии  обустроить жизнь Мусечке. Да и свою собственную. Не то чтобы общества противу пошёл. Однако сторониться стал человеков. Западло с ими быть, считал. Не приемлешь, мол, сословия их, потому что, мол, много зла от человеков. С каменными идолами повязался. Сам мне рассказывал. И будто в клинч, твоё слово,  Веня, с ими вошёл.  И всё с тобой делалось хуже и хуже. Дальше уж некуда. Пока в горячку не впал. Горячка была у тебя, Веня. Прямо пылал.  И впрямь буйствовал много. Будто тя вяжут, то в гроб кладут, то вынают из гроба. Но от, слава Богу, оправился. Дал господь, отошёл. Выздоровеешь.
- Одного боюсь… - говорит Анечка
- Што такое?
- Манечка вчера был. Приходил, справлялся, что и как у папеньки. Я ж  синячок, который ты мне поставил, плохо припудрила. Привычки нет у меня пудриться. Он и заметил. Что эт, говорит, у вас, маменька?  Что эт такое? Небось, опять папенька…  Со своими, мол,  выкрутасами. Я к нему, вроде как тебя ж защитить хотела,  горячка, мол, говорю, у папеньки. С горячки, мол, папенька, ну и проболталась, что ты вдарил.  А он… - Евангелина Иоанновна чуть побледнела. – Он… В общем, - донесла Евангелина Иоанновна. - Сильно лютый сделался Манечка-то. Прикид, грит, эт у папеньки такой. Прикидывается папенька. Всё выкаблучиваются. Всё места себе не находют. Ты эт, грит, передай папеньке,  я ж не раз ему говорил, предупреждал папеньку, ежели, мол, подымет руку на маменьку, пальчиком тронет маменьку, вбью, грит, папеньку. Не посмотрю, грит, что ты, Веня,  пьяненький, не посмотрю, что папенька. Ох, Венечка, вбьёт тебя Манечка! Хилый же  ты, Венечка, одни ж  косточки в тебе да жилочки, на раз ток и приложится!  - каким-то не своим, а чужим голосом произнесла Евангелина Иоанновна, как если бы с тех самых, будь они прокляты, времён, тех лет, которые, ну, минули же, по всему, а так вот доносятся.
- Окстись, Евангелина Иоанновна! Сдуру тебе кажется, как бабе! – говорит Веня.
- Да я и сама так думаю. Што ж он на родителя и руку подымет?!. На папеньку бросится?!. Прост, пугает. Не за тебя, Вениамин Иванович. У тебя какие никакие, а занятия всё ж.  У него никаких. Без дела слоняется. За Маню я, за самого, Веня, боюсь.  Боюсь, замышляет чё-т Манечка. Как бы он и впрямь не пошёл по стопам энтого самого танцора-охфицера,  за которым в Сибирь отправилась Мусечка. Как бы не теракт какой замышляет Манечка. Чует, чует моё сердце. Только кто же за ним и в Сибирь отправится,   как Муся за  охфицером.
Только вспомнила Мусю, как тут же на персону оной и перекинулась.
- Одна она у нас такая, Мусечка, одна, - грит. - Может,  даже на всём, на всём белом свете. Другой нету.
- Само собой, - отвечает Веня. – Склюзивная у нас Муся. Единственная в своём роде. Может, - если, мол, по нынешним то временам, -  во всём человеческом роде. Одна на целое человечество. Конечно, нет другой такой и не может быть. Замест декабристок щас, - замечает Веня, - куклы по земле, мёртвые, ходют. -  Мусечка ж она  натуральная. Вся живая. От мизинчиков пальчиков и до мизинчиков ножек! С головки до пяточек  Как народилась и далее, сколько ни живёт, живёт так, как если  б ей  завсегда и даж навечно  жить, - Веня немножко подумал, - в райских чертогах. То есть, на столько дитя  благоволит, - сказал, - миру, что мир как б возвращает ей, сторицею, отзывается в ней божию своей красотой. Оттого, мол, в ней самой, что снутри, в смысле душевностей,  что снаружи, в отношении ейной самоличной, что в анфас, что в профиль, красоты, всё замечательно. Смотришь когда на ея, глаз помимо себя радовается! Не народовается! В красоте и пребывает. Округ же, - рассуждает Веня, и Евангелина Иоанновна убеждается и в свою очередь за Веню радуется, убеждается, что Веня окончательно в себя приходит, возвращается в нормальное своё состояние. – Округ же, - продолжает Веня, - ежели где ущерб замечается, некрасивости, тут ж восполняет, вспомоществованием, как б лечит, ток присутствием своим, и даж всякую тварь, что букашек, что человеков. Потому они при бедах своих тут ж под крылышки ейные шасть и там прячутся. Она ж их,  как курочка цыплёнков в пухе, согревает и  обихаживает. Это ж надо! – умиляется Веня. – Как щас помню.
Веня на минуту задумывается.

- Помню, помню, лесом ли, полем идёт, нет, нет да и оглянется, не подломила ли какой цветок, не примяла ли больше, чем можно, травку. Ни одной паутинки лесной не порушила. Инд у ней не только березовые, которые в полосочку,  все паучки в милости. Домашние, они, конечно, вообще безвредные.  Висят себе и висят. Она ж принципиально - не позволяла страгивать. Не приведи господь смахнуть веничком. В плачь бросалась. Ещё когда малявкой была. Малявка, а такая неприступная!  Ни одной мухи не разрешила мне вбить, ни одного комарика. Весело было с нею. Полный дом был комариков. А щас чё – нигде ничё не жужжит. Никакого те звону! Сама бегала как тот колокольчик! Наперегонки с комариками. С  мушицами! Божью коровку, ежели в дом залетала, а они к ней нарочно летели, как только какая залетала и куда садилась, пальчик ей подставляла,  то безымянный, то средний, а то и мизинец, и та, значитца, тут ж взбиралась на пальчик…  Муся ж к окну, несёт коровку на пальчике, опустит мизинец книзу и  дуновением губ подвигает коровку к взлетанию, значит.  Та и летит. Полон двор при Мусе был божьих коровок. Сейчас ни одной нет. Прибудет Мусечка, налетят красавицы. Нет, нет. Нет, правда. Какое то божье у нас получилось создание, а,  Евангелина Иоанновна?!.
– И не говори, Веня.
- Всё, всё  возвернётся, Анечка. Уже возвращается… От те крест  на пузо! – божится Венечка.
Похоже, что жизнь в сам деле к нему возвращается.
- Ну и слава богу. А так, как оно было, конечно, конечно, и вспоминать не хочется, да и не можется… - говорит Евангелина Иоанновна. -  Тебе ж, Веня, такой ты быстрый, - прибавила зачем то, - и впрямь, будто ветер у тя в голове, тебе, может, уже и не помнится…
Что-то ещё хотела прибавить Евангелина Иоанновна.
Но спохватилась.
Помнил, помнил Вениамин Иванович.
Щупал, щупал свои ноженьки, встанет, али не встанет.
Слышал, слышал Вениамин Иванович…
Будто из за стеночки, будто бы из-за ширмочки, за которою энто спряталось:

« - Возьми дусту, Веня.
- Для чё, Анечка?
- Крыски что-то по мне бегают. Шныряют… Потравить следовает их, Вениамин Иванович.
- Дык, сроду не было крысок, - отвечает Вениамин Иванович. – Мышки эт, Анечка. Так и их извели.   С санэпидстанции приходили. Гадостью подвал залили.  Если и были, ушли.
- Бегают…  По груди… Венечка».
И… Помнит, помнит Вениамин Иванович.
Анечка вдруг рукою хвать за руку Венечку. Подвела к груди лапку Венину. И пальчиками мужниными по грудкам своим переставляет. Как бы пробегаются твари - шлёп-шлёп, стук-стук.  Туда-сюда потыкала себе в грудь. И…
« - Вот так. Бегают то… Чё ли не слышно?..»
Как б с недоумением посмотрела на Веню.
« - В нутрях стали… В последнее время…  Кишочки едят. Игде-то проход сделали».
Подумала.
« - Снаружи ж… Нос вчерась съели, Веня. Без носа же я… Сходи в магазин, Веня. Купи нос! Дышать мне чтой-то трудно. И всё трудней, Венечка. Умру я, недолго осталось. Скоро, скоро ты похоронишь свою Анечку».
И, значит, Евангелина Иоанновна обирать себя начинает. Видел же Венечка. Чтой-то снимать с себя, медленно-медленно, относить на сторону, и будто ронять, выпуская из  пальцев. То с волос, то с груди, то с бочочков.  Возьмёт чтой-то, снимет, отнесёт и сбросит. Да так аккуратно. 
Страшно Венечке… Никак и впрямь собралась на тот свет Анечка. Только перед смертью люди так обираются. Знает Венечка. Так тятя Венечкин обирались перед уходом. Мать Вене рассказывала.

И, чтобы перебить то, что за ширмой спряталось (или где-то в углу), к свету очей своих возвращается Веня. К Мусечке. Как Муся приедет!.. 
- От на порог заявится! – глаголет он Анечке. - Счастье-то какое! – Очи, мол, мои по Мусечке уже изнывают.
Слёзы сами собою каплют из глаз Венечки.
Да и Евангелина Иоанновна ликом вся оссияивает, прям озаряется.
Такая сиятельная, как завсегда при любом движении дщерь ея Мусечка.
И те ж  черты… У обеих.
Игде-то в сибирях Муся, а как б проглядывает из Евангелины Иоанновны.

- Нет, нет, - говорит Веня. - Какая ты впрямь  у меня молодая и пригожая!
И… Вперивается в Евангелину Иоанновну.
Императорского живописца взглядом.
- Ты чё!?.  Рисовать, што ли, будешь?!.
- В натуре! – отвечает Венечка.
И… К мольберту.
Встаёт с постелей. И диву даётся. Руки-ноги гнутся. Пальцы аж ноют – за кисти хвататься. Устанавливает  мольбертик. За карандаш.
И так… будто – от Господа и вдохновение нисходит – на Веню.
В несколько росчерков.
Изображает Анечку.
И линии впрямь будто от Бога…
Чистые!
Крестится Веня…

Хорошо так, благостно в доме.
Венечка в своём углу за столиком. Как б эскизы набрасывает.
Анечка в своём, у дверей, на табуреточке, шарфик Манечке вяжет.

Правда, немножко не можется Венечке. Мысль одна Венечку гложет. Как же он так, хоть и сдуру, а поднял руку на Анечку.  Правда, не можется Венечке. Мучается. Плохо Венечке. Тошно. Тягостно живописцу. Как же эт, что  душил Анечку.
Отложил Вениамин Иванович эскизы. Сел за письмецо.
Покаяться.
Как б официально.
В письме оно как-то убедительней.100 процент  растрогается Анечка.
Ну и начал с того, что, да, мол, душил… Как-т так вышло… Но эт когда  было… Вчерась, мол, эт ж не сёдни. Сёдни Веня цветами засыплет ноженьки Ане.  Чтобы она по цветочкам ходила ноженьками. И рученьки ея.  И грудочки ейные. И вкруг головки ея навяжет цветочков, из одуванов, веночком. Забросает цветками Аню. Ну и протчее всё такое… Продаст, мол,  самогонный аппарат, выручит денежку. Картину напишет. Про Суд. Про Страшный, про Суд Божий. И ежели даж сам отправится в ад, то Анечке уготован райский – благоуханный, с певчими птичками, с райскими,  с цветками, полный одуванами – сад. За все, за все её страдания, за раночки ейные, за косточки переломанные, за плачи её и слёзки по Мусеньке, за причитания по Манечке, за все её боли, за всю её с заломленными рученьками жизнь! Воздастся Анечке!

До полуночи сидел, писал Веня
Далее ж работал… За мольбертом стоял.
Под утро…
И не заметил.
Должно быть, по причине тихости в доме.
Как отошла, упокоилась Анечка.
Остановилось сердечко. С непривычки то, к благости. Не перенесла Анечка.  Остановилось сердечко, тихо, неслышно. Угасла Анечка. Потухла свечечка, божья. Без слова, без звука. Ни плача, ни вздоха. Ни жалобы. Ни стона.  Ни вопля и ни стенания. Ни вскрика. Ушла, ангел небесный. На крылышках. Упокоилась, царица небесная. Полетела в чертоги райские. Хорошо Анечке…
Венечка, ещё было, оглянулся на Анечку: заснула Анечка. Притулилась к столику, к кухонному. Спит…   
И принялся за работу. 
Всю ночь проработал Венечка.
Не мешала Анечка.
Ни разу не помешала  – ни вздохом, ни даже нечаянным взмахом ресницы, ни даже тайным помыслом, ни сном, ни – духом.
Хорошо работалось Венечке.
Вернулся к столу.
За столом и забылся.
Проснулся Вениамин Иванович…
От сдавленных, от глухих рыданий Манечки.
Над маменькой стоял Манечка. В руках бумагу держал, записки папеньки, письмецо его… Как папенька душил маменьку. Вениамин Иванович похолодел.
Манечка оглянулся назад, на шорох. Слёзы сбежали с глаз Манечки.  Высохли. Взглянул. И словно застыл.
Как ангел небесный, ангел мщения, подумалось Вениамину Ивановичу, ангел возмездия.
Непреклонный, холодный, неумолимый. 
Отмщенье мне, и аз воздам. 
Страшный… Глаза у Манечки пылали. Поднял глаза на Венечку.  И…
- Папенька, подойдите ко мне.
- Я говорил вам, - с пересохшими губами, с тихой дрожью в голосе,  кривясь от сводивших рот занемевших в судорогах губ, - произнёс Манечка. 
Поднявшись из-за стола, Венечка ступил вперёд, пошатываясь, на негнущихся ногах. Он сделал один и другой шаг, как-то так, словно упираясь, словно бык на привязи, на бойне, когда того ведут к месту убоя, и животина спинномозговой жидкостью, позвоночником чует… смерть.   
- Ближе, ближе, папенька… - Манечка его как на веревке подтягивал.
Венечка поднял глаза на сына. Он плохо еще соображал. Он еще не до конца понял, что случилось. Что нет больше Евангелины Иоанновны, Ангелиночки, Анечки, маменьки Манечки… Он так до конца и не узнал…
- Убил таки.  Поднял руку.  Я тебя предупреждал… - с холодной яростью и даже с каким-то спокойствием, как-то равнодушно даже проговорил Манечка.
- Убил… - сказал он еще на раз, обреченно и тихо.
 Как учили его в спортивной школе, куда он ходил еще маленьким, Манечка нанёс только один, много ли надо было Венечке, один, но страшный удар. Он вложил в него всю свою накопившуюся  за его жизнь ярость, вместил сразу и махом все обиды, всю злобу, всю ненависть. Не папенька, мир пал под его ногами. Государство перед ним повалилось. Рухнула ненавидимая им власть. Второго удара не понадобилось. Чтобы добить папеньку. 
Как куль с мешком повалился на пол Венечка.
И даже не пикнул. Не шелохнулся Венечка.
Хорошо стало Венечке. Рядом-то с маменькой. И не мечтал Венечка, что они вместе… Что зараз… Что навсегда будут вместе, рядышком и навечно.
И не мог уже видеть отставной художник управления ЖКХ, как постоял над ним, как покрестился над его телом Манечка, как отвернувшись от него, подошел к маменьке. Как наложил пальцы ей на глаза и размежил ей веки. Как заглянул в глаза маменьке. И, заглянув,  произнёс тихо:
- Всё сделал для тебя маменька.
И не видел отставной художник, и, слава те Господи, как поискал глазами Манечка, как нашел и, нашедши, перекинул один на  другой конец верёвки, продел его в  петлю, завязал на первый ещё расслабленный узел…

Ехал в машине, развалясь, некий высокий чин, - под днищем машины  что-то странно так тикало. Подарочек от Манечки. Последний.  На память о Манечке.

Ибо нет уже Манечки, ни маменьки,  ни папеньки…
Ой ли, люли, люли,  налетели вули, налетели вули, да  и сели на люли.
На белом, на всём белом свете осталась одна только Мусечка.

Конец второй книги
2015, май – апрель 2017, 2020 г.г.