Конец високосного года 22

Хауса нахожу в его собственном кабинете – последнее место в больнице, где придёт в голову его искать. И он работает. Перед ним ноут, по экрану которого бегут таблицы, он вперился в них неподвижным взглядом и постукивает себя по лбу шариковой ручкой, выдвигая и вдвигая стержень – есть у него такая навязчивая привычка, и на лбу, между прочим, уже фиолетовые точки пасты.
- Смотри, - говорю, – покрасился. Ручка течёт. На, вытри, - протягиваю ему влажную салфетку из вскрытой пачки.
Не сразу отводит глаза от экрана и переключается на меня. Мгновение смотрит оценивающе, после чего делает про себя какой-то глобальный вывод и тут же осведомляется:
- Чего загруженный?
- Так… - сажусь напротив, сдвигаю его ноут и, пока он глядя в опцию «зеркало» на телефоне, оттирает лоб, как-то сразу вываливаю всё: и кривую кардиограммы Тауба, и ситуацию с Байкли, и Сатану, и мой страх перед возможной вспышкой в больнице «ну, этого…того самого», которого у меня раньше даже в самый пик заболеваемости не было. И - прикусываю язык, потому что если этого не сделать, теперь нужно говорить о Блавски.
- Это всё – второстепенное, – безошибочно припечатывает он. – Давай сразу о главном. Говори.
- Но это совсем не второстепенное, Хаус, - вяло пытаюсь я протестовать. Это важно. Это всё меня тревожит, выбивает из колеи – я же вроде как главврач, хотя тоже не совсем…. Но, и тем более, я…
- Хватит блеять о пустяках, - сердито обрывает он.– Это мы всё решим в рабочем порядке. Говори, что хотел, или иди отсюда и не мешай.
- Блавски хочет вставить силиконовые протезы, – говорю после паузы.
Другой бы только фыркнул – ничего себе «настоящее» после опасения эпидемии и критического состояния пациентов. Только не Хаус. У него в отношении меня индикация на «настоящее» - «ненастояшее» безошибочная.
- И поскольку тебя до сих пор всё устраивало без них, - говорит, - видимо, у неё появился кто-то ещё. Ты, конечно, не ярый противник кобеляжа, но только пока дело касается твоего кобеляжа. Совагинники тебе не нужны. Так?
Вот так вот. А я своё смутное беспокойство даже сформулировать не мог.
- Я не замечал, чтобы у неё кто-то был…
- Может, потому, что ты не самый наблюдательный пинкертон даже в округе, не говоря уж о штате?
Молчу, крутя эту мысль так и эдак, как мясо на гриле. Мысль подрумянивается и начинает пахнуть на всю округу – ту, в которой я – не самый наблюдательный пинкертон. Наконец, нерешительно возражаю:
- Она бы мне сказала…
- Ну, ещё скажет.
Спасибо, утешил. А впрочем… Я ведь, честно говоря, и сам не знаю. что сейчас между нами. Было когда-то всё нежно, гармонично, казалось, что вот оно, и лучше не бывает, а потом как-то всё видоизменилось – то ли после истории с Корвином, то ли я сам виноват. Нет, секс с ней по-прежнему хорош, но с некоторых пор в нём появилась широкая струя самой ало-слепительной злости, и. кончив, я не умиротворение испытываю, а не то заплакать хочу, не то швырнуть чем-нибудь во что-нибудь. По-моему, и она так же. И всё равно я люблю её. Люблю? Да, люблю. А она? Не знаю…
- Если бы! – говорю.
- Ты что, предлога ищешь?
Яростно мотаю головой – так, что уши вот-вот захлопают по щекам.
- Не ищу. И не хочу. Но так – ещё хуже… Хаус…
- М-м?
- Она сказала, что передумала усыновлять мальчика не потому, что не я его отец, а потому что узнала, кто его отец.
- И кто он?
- Не знаю.
У Хауса светлеют глаза от изумления:
- Ты не спросил?
Медленно качаю головой:
- Мне кажется, она не сказала бы.
- Ну, всё равно попробовать бы мог. Вариантов не так уж много. Мальчик – метис. Или его отец Барак Обама или…Господи. Уилсон! Уж не Воглер ли?
Я даже не пойму, всерьёз он или издевается, но от одной этой мысли меня продирает по загривку морозной струёй, и я, застываю с немигающими выпученными глазами, приоткрыв рот, пока он просто не тыкает туда пальцем:
-У-у!
- Тьфу! – говорю. – Шуточки у тебя!
И сам понимаю, что шуточки шуточками, но в чём-то он глубоко прав, и так глубоко и неотвратимо, что мне совсем не хочется даже думать в этом направлении. Потому что девушка из Ванкувера с толстой косой и добрыми глазами, сбитая насмерть неизвестным мотоциклистом, стоит того, чтобы не думать о ней в таком ключе. Совсем. И… что там Хаус сказал про совагинников?
Слава богу, наш разговор и мои мысли прерывает Ней:
- Там телевизионщики лезут в аппаратную – пустить? Ведь все данные: документы, анализ – без кодировки, кривые на открытых мониторах пишутся…
- Ничего. Они там всё равно ничего не поймут. Пусть снимают, если хотят, только личные данные пациентов под плашки. Хуже будет, когда они начнут интервью брать у всех подряд. Вы проведите работу с персоналом, Ней, прошу вас, чтобы не болтали лишнего. Довольно нам этих двух засланцев – Харта с Орли – которые и так уже везде за своих.

- А они уже берут интервью, - «радует» Ней. – Пока у Венди. Она им рассказывает о том, как был создан этот центр – уж она-то об этом хорошо знает.
Это правда. Больницу проектировал муж этой самой Венди. Она потому и осталась при своём детище, и нам с Хаусом, надо сказать, с ней повезло: она исполнительна, расторопна и креативна. Вот только при общении с «телевизионщиками» её креативность может сослужить нам плохую службу.
- Чего ты боишься? – « в лоб» спрашивает Хаус.
- Скворца.
- Так они его уже видели.
- Брось. Сам знаешь, они десятой доли не видели.
Мы понимаем друг друга, а вот у Ней вид озадаченный.
- Так, может, - спрашивает, - его снять?
- Господи! А он всё ещё висит?
- Иди туда, - говорит Хаус, и глаза его смеются. – Иди к ним, грузи их сам, пока тебя не опередили. Сам знаешь, у нас тут есть, о чём порассказать, а Венди – это тебе не Блавски.
Да, у нас есть, о чём порассказать. О трупе в бельевой. О зарезанных медсестре и враче-лаборанте. О сумасшедшей с ножом. О боссе, висящем в аппаратной вниз головой, зацепившись за функциональный стол. О взорвавшемся ноутбуке. О выключенном свете и беге по коридору, когда оперирующая бригада катит оперируемого больного с открытым черепом через весь коридор. О чёрном мерседесе в овраге. О прыжке Корвина с крыши, после которого он всё ещё хромает. О рождественском зайце – призраке газовой атаки. Нет, что и говорить: мы нескучно живём. Телезрителям будет дико интересно. Министерству здравоохранения – тоже. И хотя Харт и Орли, в общем, в курсе, Венди – даже не Харт и не Орли. Эти пройдохи выбрали самое слабое место.
Так что по коридору я иду к её секретарскому «предбаннику» очень даже резво. Слава Богу, хоть с моей двигательной активностью всё в порядке: ни слабости в ногах, ни непроизвольных сокращений. Молодцы всё-таки наши ребята – даром, что галопировали со мной с обнажённым мозгом через нестерильную зону.
Интервью берёт сам Бич, собственной персоной. Сидит на углу стола - одна нога качается на весу, другая упирается в пол носком, микрофон закреплён к воротнику, и у Венди такой же.
- И как часто, - спрашивает, - такие разногласия возникают в процессе ведения больных?
- Нечасто, - охотно объясняет Венди. – Больной при поступлении закрепляется за лечащим врачом, и уже он решает, какие нужны исследования и консультации.
- Но ведь, наверное, главный врач имеет право решающего голоса? Или совет директоров?
- У нас нет совета директоров. Генеральный директор – доктор Хаус. Клиника фактически принадлежит нескольким акционерам, но уже очень давно контроль с их стороны формальный.
- Почему же?
- Потому что после смены профиля мы осуществляем научные программы, спонсируемые организацией эф-ди-эй и научно-исследовательскими центрами, и они составляют большую часть работы, - вмешиваюсь я. – Прибыль от этого вкладывается в собственные исследования, оборудование и зарплату врачей-исследователей, а акции, в основном, и принадлежат самим исследователям. Их основной владелец – сам доктор Хаус. а изначально построено это всё на деньги его многочисленных благодарных пациентов… Послушайте, мистер Бич, это вряд ли будет интересно широкому зрителю.
- Широкий зритель, доктор Уилсон, глотает не жуя. Скажите, вы ведь видели персонажа Леона Харта на экране? Как он вам?
- Я знаю, он говорил мне, что некоторые черты придал своему персонажу, наблюдая за мной. Так же, как Орли базировал своего персонажа на Хаусе, как прототипе, импровизируя в той мере, в которой вы им позволили. Ну, потому что, насколько я слышал, как режиссёр, вы деспотичны.
Бич рассмеялся, и смех сделал отчётливо видным то, что, несмотря на значительность и на седую шевелюру, он ещё далеко не стар - определенно, моложе Орли и, пожалуй, не старше Харта.
- Я деспотичен только в вопросах дисциплины, доктор Уилсон, против импровизации и креатива ничего не имею. Вот, например, глядя на вашего хирурга, уже подумываю, не ввести ли во втором сезоне врача низенького роста. Билдинг проходился бы на его счет - тут можно много шуток придумать.
- Фродо Бэггинс и все такое?
- Вот видите, - снова рассмеялся он. - Вы врубаетесь. Кстати, когда мы спорили, каким изъяном наградить нашего Билдинга, карликовость тоже упоминалась. Старина Пат сыграл бы это, как он умеет, великолепно.
Я понял, о ком он говорит – известный и харизматичный актёр с хондроплазией – помнится, Хаус влёт его диагностировал, увидев мельком на экране в одном из любимых сериалов, да тут и студент бы сумел.
- Рискните, - хмыкнул я. – Особенно если хотите остаток жизни провести в судах. У Кира Корвина, боюсь, может оказаться свой взгляд на искусство.
- Да, я видел надпись у него на спине, – признался Бич. – Похоже, он болезненно отреагирует на такой креатив. А что, были прецеденты?
Я подумал, что пора себя окорачивать, пока не сделал того, чего опасался от Венди. Поэтому объяснил просто:
- Корвин не получил адекватного лечения тогда, когда оно могло всё исправить, и не получил по глупому недоразумению, а потом уже было поздно. Сознание такой упущенной возможности кого хочешь взбесит, поэтому характером он – не покладистый и всепрощающий ангел. Но он лучший хирург-торакальник в штате, и если бы ваш Пат сумел сыграть это, не зацикливаясь на его росте…
- То тогда у нас бы не было Орли, - подхватил Бич, - а это невосполнимая потеря для проекта - согласитесь. Я не говорю уже о звуковой дорожке, но кто еще так сыграл бы такую скрывающуюся за внешним сволочизмом нежность, и такую глубину натуры, и такое трепетное отношение к человеческой жизни - до готовности жертвовать ради неё всем, вплоть до собственной. Причём сыграть так тонко, чтобы это не бросалось в глаза, чтобы поступало для зрителя медленно, как фотография в растворе проявителя?
Я смотрю на него во все глаза, чувствуя себя, словно стукнутый по голове мешком, только не пыльным, а вполне себе кристально чистым и свежим, как бельё с мороза, потому что все то, что он говорил о Билдинге, точь-в-точь подходило и его прототипу. Но только я всегда чувствовал это где-то в глубине души, но не мог сформулировать, а Бич вот так просто, в несколько слов, вывернул все мои смутные представления и мысли и разложил, как на выставке. Ей-Богу, это было покруче скворца, и если я там чуть не прослезился от волнения, то тут...
- Ну, хорошо... А персонаж Харта? - хрипло задал я вопрос, самому мне показавшийся провокационным.
- Вы ведь еврей? - подмигнул Бич.
- Наполовину, Как, видимо, и вы?
- У меня не считается - оба деда, а настоящая кровь ведь та, что передаётся по-женской линии, от матери.
- С этим у меня как раз всё в порядке, то есть с точностью до наоборот - обе бабки.
- И поэтому вы Уилсон, а не Айсман?
"И не Мендельсон", — слегка содрогнулся я, вспомнив не только оставшегося на дне карьера родственника, но и того, в чьей компании он там оказался, но вслух сказал только, что у бабки со стороны матери была фамилия Радович.
- Тоже не еврейская...
- Польская. Неважно.
- Ядвига Блавски - ваш психиатр - кажется, тоже польская еврейка?
Я с подозрением посмотрел на него, он ответил мне взглядом, исполненным простодушия, очень мне не понравившегося.
- Вы же, наверное, о чём-то другом хотели расспросить, не о корнях моих сотрудников? – не слишком ловко постарался я придать беседе менее опасное направление.
- Да, - сказал Бич. – Я хотел узнать, что с Рубинштейн, и в какой мере я могу рассчитывать на неё в следующем сезоне.
Повисшая пауза, казалось, сухо шелестит, как перелистываемая газета.