1 миллион и 6 Марлона Брэндоса

ОДИН МИЛЛИОН ЧЕТЫРЕСТА ДЕВЯНОСТО ДВЕ ТЫСЯЧИ ШЕСТЬСОТ ТРИДЦАТЬ ТРИ.
Ей нравился тип Брандо. Чем больше его было, тем лучше!

 Честер Макрей. Старый добрый Чет, шафер в бухгалтерии. Рост шесть футов,
каштановые волосы, карие глаза.
Полный бодрости и энергии, это был старый добрый Чет.

"Бог!" он закричал. "Они меня душат, скунсы!" Он поднялся с
постели, лицо его было мокрым от пота, а руки дрожали, как у
испуганного ребенка. "Они убивают меня!" Он побежал в ванную и
его вырвало. Его жена стояла у двери, когда он закончил, но он
прошел мимо нее, как будто ее не существовало.

"Почему, Честер! Что с тобой?" — спросила она, следуя за ним
в спальню. — Я никогда раньше не слышал, чтобы ты так говорил! Мгновение
она стояла, наблюдая за ним в оцепенелой тишине. "Ради бога,
Честер, почему ты одеваешься в три часа ночи?"

— Не твое дело, — пробормотал он, сжав верхнюю губу и
глядя на нее холодными, как ящерица, глазами Марлона Брандо. Он поднял свой
галстук, с небрежной легкостью рассмеялся и швырнул его через всю комнату.
— Увидимся, детка, — прошипел он, застегивая брюки и проходя
мимо неё.
«Честер Макрей! Куда ты идешь в такое время ночи? Завтра тебе нужно идти
на работу! Ты меня больше не любишь? Честер… дома? Честера больше не было.
       * * * * *
Бартоломью Оливер. Старый добрый Барт, лучший специалист по охоте на уток со времен
изобретения дробовиков. Пять футов десять дюймов, слабый подбородок,
усы игрока. Хороший мужчина и с девушками из маленького городка.
— Привет, Тельма, — сказал он. "Ты знаешь о чем я думаю?" -"Идти спать."
«Я думаю, что было бы чертовски забавно, если бы я оставил тебя в квартире».
— Что это за острота? И что, по-твоему, ты делаешь? — Я одеваюсь... —
Три часа утра. -«Итак? Мне наплевать». — Ты вернешься. Пьяная вошь.

Он тихо рассмеялся и улыбнулся ей в темноте белоснежными
зубами Марлона Брандо. Потом он исчез.

       * * * * *

Освальд Уильямс. Старый добрый Оззи, шафер на всем философском
факультете. Пять футов два дюйма, сто семь фунтов, молочные глаза.
Написал выдающуюся статью о неотъемлемых заблуждениях логического позитивизма.

— Луиза, — прошептал он, — мне не по себе. Очень не по себе.
Жена подняла жирную голову и счастливо посмотрела на Освальда. — Иди
спать, — сказала она.
"Если вы извините меня, я думаю, что я должен прогуляться."
— Но, Освальд, сейчас три часа ночи!— Не будь иррациональным, — прошептал он. «Если я хочу прогуляться, я прогуляюсь».
"Ну! Я не думаю , что вы должны, или вы можете простудиться."

Он встал и оделся, надев футболку и твидовые брюки. Быстрыми, как змея, руками Марлона Брандо он швырнул ей в лицо свой клетчатый шарф.

«Прости меня, Луиза, — прошептал он, — но я должен сделать это…»
Затем, тихо рассмеявшись, он вышел из комнаты.
       * * * * *

В три часа ночи даже в большом городе тихо, темно и почти мертво. Временами город подергивается во сне; иногда он переворачивается или бормочет себе под нос. Но лишь изредка его сон разбивается криком...

"Джонни! Эй, Джонни!" — восклицает Честер Макрей, и его глаза тусклые и
ядовитые, как две крошечные жабы.

«Давай сделаем это, чувак… давай разделимся…» — шепчет Бартоломью Оливер,
проводя одним пальцем по носу, как гремучая мышь дохлую мышь.

«Я не двигаюсь без своих мальчиков», — говорит Освальд Уильямс, его руки
скручиваются, как хвосты скорпиона.

Вместе они идут по улице, двигаясь с медленной наглостью,
их губы кривятся в рычании или отвисают от безразличия, а в глазах
блестит скрытая ненависть. Но они не одни в городе.
Идут мальчики из колледжа в грязных джинсах и
футболках с пятнами пива; так же и адвокаты в пыльных куртках и кожаных штанах;
так приезжают врачи и бизнесмены на украденных мотоциклах; каменщики
и заправщики, битники и торговцы наркотиками, банкиры и инструкторы
по спасению жизни, мясники, пекари, производители свечей...
тройки и двадцатки, все угрюмые и тихие, все они шаркают под темными тучами
злых намерений, все они гордые, смертоносные и мужественные, заполняющие
теперь улицы тысячами, превращающие улицы в реки плоти... ..

«Эй, Джонни, — говорит Честер, — давай охладим эту помойку».

«Чувак, давай сделаем это с юбками», — говорит Бартоломью.

«Я не вижу юбок, — говорит Честер.

«Ты свинья, — рычит Оззи.

Толпа теперь чудовищна, как прайд львят, неисчислимых по своему количеству
, не имеющих себе равных по своей львиной силе, превосходящих обыкновенных животных
по своей бессмертной гордыне, бродящих по жаркому черному вельду,
кишащих на городских улицах. Их миллионы, больше, чем может увидеть глаз
или вынести разум. Кажется, что ни один мужчина не спит, что
сегодня вечером каждый мужчина в большом городе должен прогуляться.

«Джонни, — говорит Честер, — я не копаю цыплят на газоне».

«Э-э-э, коли. Какая тяга», — шепчет Бартоломью.

«Черт возьми, логический позитивист», — рычит Оззи.

       * * * * *

По толпе проносится тревожный звук, похожий на сердитое шипение уязвленного
самолюбия, переходящее с улицы на улицу и нарастающее вверх внезапным
сердитым ревом... им нужны их женщины, девушки из танцевального зала,
молодые официантки, ниоткуда цыпочки в пятидолларовых платьях,
испанки с глазами такими же темными, как испанская ночь. А потом,
как бы случайно, один мужчина смотрит на звездное небо и видит
ее... видит ее стоящей на балконе высоко над ними, в двадцати этажах
над ними, там, где ветер может развевать ее волосы и развевать ее голубое
платье, как орхидея ночи.

Она мягко, без страха смеется, глядя на бессмысленную толпу мятежников
.

Они тоже смеются, так же нежно, их спокойные глаза скользят по
ее телу высоко над головой.

«Поцелуй мою цыпочку», — шепчет Честер.

«Остынь, папа», — говорит Бартоломью, надевая темные очки
и касаясь губ кончиком языка. «Эта юбка
— частная собственность».

«Вы, мальчики, можете ходить и разговаривать, — говорит Оззи, — но вы не играете. Вы не
играете с девушкой Рио».

Внезапно гневные слова и сжатые кулаки вырываются из гордых, тихих
миллионов, наводняющих улицы. Внезапно раздается рев, похожий на рев
львов, и бьет девушку в голубом, девушку на балконе.
Она снова смеется, потому что знает, что они борются за нее.

На балконе рядом с девушкой появляется фигура. Фигура — мужчина,
и он тоже одет в синее. Внезапно, так же внезапно, как и началось,
сражение прекращается.

«Боже мой, — шепчет Честер, его щеки побледнели, — что я
здесь делаю?»

«Может быть, у меня есть DT, — шепчет Бартоломью, — а может, и нет…»
Он садится на бордюр и недоверчиво трет голову.

Освальд не говорит. Его позор величайший. Он крадется в
темноту переулка и ненадолго желает пальто.

Прайд львят был разгромлен, и теперь они разбежались, каждый
карабкаясь в свое личное безопасное логово, каждый потерялся в диком и
безымянном страхе. По двое, по трое и по двадцатке они мчатся домой
, к своим женам, к своим бесконечным жизням.

Далеко наверху, в квартире с балконом, мужчина в синем упрекает
девушку в синем.

— Едва ли это было разумно, Дороти.

"Но папа, ты же обещал оставить их мне на всю ночь!"

"Да, но..."

"Я действительно не собирался позволять им причинять себе вред! На самом деле, я не собирался!"

— Но, Дороти, ты же знаешь, что такие вещи могут выйти из-под контроля.

«О, но папа, ты же знаешь, как я обожаю сильных, тихих, гордых мужчин.
Бунтующих мужчин, таких как Марлон».

-- Да, и вы знаете, как я обожаю порядок и покой. Не будет
больше бунтов! А завтра наши марионетки вернутся к своей
"скучной" жизни, как вы остроумно выразились, и все будет так, как я
желаю. "

       * * * * *

Через три часа Честер Макрей встал при звуке будильника,
оделся в оцепенении и, спотыкаясь, поплелся к себе на кухню завтракать.

— Боже мой, Честер, — сказала его жена, которая уже встала, — ты
выглядишь еще ворчливее, чем обычно! Ха-ха!

Он слабо улыбнулся и открыл утреннюю газету.

На полпути через город Бартоломью Оливер все еще спал, небрежно погрузившись
в удовольствия эротического сна. Но профессор Освальд Вильямс, с
крошечной небритой челюстью и горящими от усталости глазами,
усердно работал уже три часа, записывая свое последнее разоблачение
логических позитивистов.
***
 ONE MILLION FOUR HUNDRED NINETY TWO THOUSAND
                SIX HUNDRED THIRTY THREE MARLON BRANDOS

                BY VANCE AANDAHL