III. Откуда берутся истинные герои? Смысл любви

 

           III. ОТКУДА БЕРУТСЯ ИСТИННЫЕ ГЕРОИ? СМЫСЛ ЛЮБВИ.
               

   Для того, чтобы человек посвятил всю жизнь служению какой-нибудь идее или мечте, нужно, чтобы он получил глубокое впечатление, которое бы и определило его выбор. Это впечатление может быть, например, как бы неким одноразовым потрясением, но столь глубоким и столь переворачивающим душу, что после этого ни о каком возвращении к прошлой жизни, к прошлым позициям и мировоззрению уже не может быть и речи. Оно может быть и достаточно длительным по времени, таким, чтобы успела совершиться колоссальная внутренняя работа по перестройке личности не только в её поверхностных аспектах, но и в самой её основе. Это может быть «серия» более или менее продолжительных впечатлений и переживаний с тем же результатом для личности. Есть в русской поэзии одно удивительное стихотворение, одновременно рассказывающее достаточно кратко, но ёмко и ярко о таком типе впечатления и пророчески предсказывающее появление подобной фигуры на небосклоне русской истории. Это стихотворение Александра Сергеевича Пушкина «Рыцарь бедный». В силу важности для нашего дальнейшего повествования приведем его полностью:
 
Жил на свете рыцарь бедный
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.

Он имел одно виденье,
Непостижное уму.
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.

С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
И до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.

Он себе на шею чётки
Вместо шарфа навязал
И с лица стальной решётки
Ни пред кем не подымал.

Полон чистою любовью,
Верен сладостной мечте,
А. М. D. Своею кровью
Начертал он на щите.

И в пустынях Палестины,
Между тем как по скалам
Мчались в битву паладины,
Именуя громко дам,

Lumen coeli, sancta Rosa!
Восклицал он, дик и рьян,
И как гром его угроза
Поражала мусульман.

Возвратясь в свой замок дальний,
Жил он, строго заключён,
Всё безмолвный, всё печальный,
Как безумец умер он.
 

    В этом стихотворении говорится о видении, «непостижном уму». Ещё на религиозном языке такие видения называются «Откровениями», то есть это такие акты (внутренние для личности нашего мира), в которых Божество открывает Себя человеку. Это гораздо большее, чем простое видение картины, пейзажа или внешнего вида какого-либо объекта, как это бывает в нашем мире. При таком Откровении метафизический свет Божества проникает в человека, всё в нём меняя и переворачивая (в хорошем смысле этого слова). Этот свет продолжает действовать в человеке (часто всю оставшуюся жизнь) и трансформировать его личность, так что человек уже не может, приобщившись к тайнам миров иных, жить исключительно по законам и логике этого мира.
  В данном случае, очевидно, имело место видение Женственного Божества (Девы Марии), которое сделало для «рыцаря бедного» невозможным восхищение ни одной женщиной нашего мира, они не выдерживали перед его внутренним взглядом никакого сравнения с тем, что он видел, что оставило в нем глубочайшее впечатление. Даже слова «сгорев душою» в некотором смысле очень точны, т.к. слишком близкие встречи людей в метафизических мирах с Божеством могут даже не только просветлить душу, но как бы её «опалить» (особенно, если человеческая душа к такой встрече не очень готова). Она становится как бы несколько парализованной для жизни в нашем мире, глухой к его радостям и даже горестям. Но это необязательная деталь таких встреч.

   Вернёмся теперь ко второму пласту смысла этого стихотворения – это пророчество. Пушкин был (как  это хорошо прослеживается в работах Валентина Непомнящего) часто даже вопреки всяким своим стремлениям и художественным пристрастиям, непроизвольным пророком. Во многих своих произведениях он пророчествует, сам не подозревая о том. Можно почти с полной достоверностью убедиться, что это удивительное стихотворение - пророчество о приходе Владимира Соловьёва, без преувеличения будет сказано – «солнца» русской философии.

 Недаром в своём романе «Идиот» другой гениальный русский художественный пророк Федор Михайлович Достоевский приводит это стихотворение целиком, и вокруг него завязывается целый знаменательный эпизод романа. Жаль, что Достоевский не сумел связать этот образ (для этого, очевидно, не было исторических возможностей) с конкретной фигурой своего современника. Однако, ряд современников Владимира Соловьёва (1853 - 1900г.) и его последователей в философии сумели скорее почувствовать, чем понять, что за тем Откровением, которое имел Владимир Соловьёв, стоит огромная Истина, которую предстояло понять сначала ему самому, развернуть в учение, а затем передать современникам. Однако преждевременная смерть философа оставила эту задачу недовершённой.
   Вот что пишет по этому поводу Даниил Андреев:
   «Какая странная фигура - Владимир Соловьёв на горизонте русской культуры! Не гений - но и не просто талант; то есть как поэт - пожалуй, талант, и даже не из очень крупных, но есть нечто в его стихах, понятием таланта не покрываемое. - Праведник? - Да, этический облик Соловьёва был исключительным, но всё же известно, что от многих своих слабостей Соловьёв при жизни так и не освободился. - Философ? - Да, это единственный русский философ, заслуживающий этого наименования безо всякой натяжки, но система его оказалась недостроенной, большого значения в истории русской культуры не имела, а за границей осталась почти неизвестной. - Кто же он? Пророк? - Но где же, собственно, в каких формах он пророчествовал и о чём? Может быть, наконец, "молчаливый пророк", как назвал его Мережковский, - пророк, знаменующий некие духовные реальности не словами, а всем обликом своей личности? Пожалуй, последнее предположение к действительности ближе всего, и всё-таки с действительностью оно не совпадает.

 Философская деятельность Соловьёва диктовалась намерением, которое он очень рано для себя определил: подвести под богословское учение православия базис современной положительной философии. Часто, конечно, он выходил далеко за пределы этого задания; на некоторых этапах жизни даже уклонялся от строгой ортодоксии, вследствие чего, например, его капитальная работа "La Russie et l'eglise universeile'" даже не могла быть опубликована в России. Но он постоянно был озабочен тем, чтобы не оказаться в религиозных отщепенцах, и вряд ли что-нибудь рисовалось ему в более отталкивающем виде, чем судьба ересиарха.
   И всё же он оказался - не ересиархом, конечно, но предтечей того движения, которому в будущем предстоит ещё определиться до конца и к которому православная ортодоксия, во всяком случае сначала, быть может, отнесётся как к чему-то, недалёкому от ереси (выделено мной – С.Б.).
  ВЕЛИКИМ ДУХОВИДЦЕМ - вот кем был Владимир Соловьёв. У него был некий духовный опыт, не очень, кажется, широкий, но по высоте открывшихся ему слоев Шаданакара превосходящий, мне думается, опыт Экхарта, Беме, Сведенборга, Рамакришны, Рамануджи, Патанджали, а для России - прямо-таки беспримерный.

 Это - три видения, или, как назвал их сам Соловьёв в своей поэме об этом, "ТРИ СВИДАНИЯ": первое из них он имел в восьмилетнем возрасте во время посещения церкви со своею бонной, второе - молодым человеком в библиотеке Британского музея в Лондоне, а третье - самое грандиозное - вскоре после второго, ночью, в пустыне близ Каира, куда он устремился из Англии, преодолевая множество преград, по зову внутреннего голоса. Отсылаю интересующихся и ещё незнакомых с этим уникальным религиозным документом к поэме "Три свидания": она говорит сама за себя. Цитировать её в настоящее время я лишен возможности, а передавать её содержание собственными словами не дерзаю. Осмелюсь констатировать только, что Соловьёв пережил трижды, и в третий раз с особенной полнотой, откровение Звенты-Свентаны, то есть восхищение в Раорис, один из наивысших слоев Шаданакара, где Звента-Свентана пребывала тогда. Это Откровение было им пережито в форме видения, воспринятого им через духовное зрение, духовный слух, духовное обоняние, органы созерцания космических панорам и метаисторических перспектив - то есть почти через все высшие органы восприятия, внезапно в нем раскрывшиеся.

 Ища в истории религии европейского круга какой-нибудь аналог или, лучше сказать, предварение такого духовного опыта, Соловьёв не смог остановиться ни на чём, кроме гностической идеи Софии Премудрости Божией. Но идея эта у гностика Валентина осложнена многоярусными спекулятивными построениями, с опытом Соловьёва, по-видимому, почти ни в чём не совпадавшими, тем более, что он сам считал какие бы то ни было спекуляции на эту тему недопустимыми и даже кощунственными. Идея эта не получила в историческом христианстве ни дальнейшего развития, ни, тем более, богословской разработки и догматизации. Это естественно, если учесть, что эманация в Шаданакар великой богорожденной женственной монады совершилась только на рубеже XIX века, - метаисторическое событие, весьма смутно уловленное тогда Гёте, Новалисом и, может быть, Жуковским. Поэтому до XIX века никакого мистического опыта, подобного опыту Соловьёва, просто не могло быть: объекта такого опыта в Шаданакаре ещё не существовало.

 В эпоху гностицизма воспринималось другое: происшедшее незадолго до Христа низлияние в Шаданакар сил Мировой Женственности, не имевшее никакого личного выражения, никакой сосредоточенности в определённой богорожденной монаде. Эхо этого события достигло сознания великих гностиков и отлилось в идею Софии. В восточном христианстве образ Софии Премудрости Божией всё-таки удержался, хотя и остался никак не связанным с православною богословскою доктриной и даже как-то глухо ей противореча. Слабые попытки увязать одно с другим приводили только к абсурду, вроде понимания Софии как условно-символического выражения Логоса, Христа.
Сам Соловьёв считал, что в девяностых годах прошлого века для открытой постановки вопроса о связи идеи Софии с православным учением время ещё не пришло. Он хорошо понимал, что вторжение столь колоссальной высшей реальности в окостеневший круг христианской догматики может сломать этот круг и вызвать новый раскол в церкви; раскол же рисовался ему великим злом, помощью грядущему антихристу, и он хлопотал, как известно, больше всего о противоположном: о воссоединении церквей. Поэтому он до конца своей рано оборванной жизни так и не выступил с провозвестием нового Откровения. Он разрешил себе сообщить о нём лишь в лёгком, ни на что не претендующем поэтическом произведении. Личная же скромность его и глубокое целомудрие, сказывающиеся, между прочим, в кристальной ясности языка даже чисто философских его работ, подсказали ему - окружить повесть о трёх свиданиях, трёх самых значительных событиях его жизни, шутливым, непритязательно-бытописующим обрамлением. Поэма осталась мало известной вне круга людей, специально интересующихся подобными документами, - круга, у нас немногочисленного даже и перед революцией, а ныне и вовсе лишенного возможности как-либо проявлять себя вне стен своих уединённых комнат. Но влияние этой поэмы и некоторых других лирических стихотворений Соловьёва, посвящённых той же теме, сказалось и на идеалистической философии начала века - Трубецком, Флоренском, Булгакове - и на поэзии символистов, в особенности Блока.

Из всего только что сказанного как будто бы ясно, что грядущее рождение Звенты-Свентаны в Небесной России силами демиурга Яросвета и Навны имеет к идеям Соловьёва самое прямое отношение, ибо Звента-Свентана - это не что иное, как выражение Женственной ипостаси Божества для Шаданакара. Всякому ясно, следовательно, что такие идеи, вытекающие из Откровения Вечной Женственности, не совпадают с пониманием Троичности в ортодоксальном христианстве. И не удивительно, что В. Соловьёв, пекшийся о воссоединении христианства, а не о его дальнейшем дроблении на конфессии и секты, не торопился оглашать свой пророческий духовный опыт.
Была, вероятно, и вторая причина. Хорошо знакомому с историей религии Соловьёву не могли быть неизвестны факты, показывающие, что вторжение в религиозные организации и в культ представлений о различии божественно-мужского и божественно-женского начал чревато исключительными опасностями. Понятые недостаточно духовно, недостаточно строго отделённые от сексуальной сферы человечества, вторжения эти ведут к замутнению духовности именно сексуальной стихией, к кощунственному отождествлению космического духовного брака с чувственной любовью и, в конечном счёте, к ритуальному разврату. Насколько можно судить, положительный опыт - лицезрение Звенты-Свентаны в этом облике сверхчеловеческой и сверхмирской женственной красоты - был для Соловьёва настолько потрясающим, настолько несовместимым ни с чем человеческим или стихийным, что духовидца с тех пор отталкивали какие бы то ни было спуски в слои противоположных начал. Он знал, и хорошо знал, о существовании Великой Блудницы и о возможных страшных подменах, подстерегающих всякое недостаточно чёткое, недостаточно окрепшее сознание, уловившее зов Вечно Женственного сквозь замутняющие слои страстных, противоречивых эмоций. Но существование великой стихиали человечества - Лилит, ваятельницы и блюстительницы плоти народов, осталось, по-видимому, для него неясным. Он употребляет раза два или три выражение "Простонародная Афродита", но, очевидно, разумеет при этом неопределённое смешение двух начал: стихиального и сатанинского. Их спутанность, нерасчленённость в представлениях Соловьёва - несомненна. Но указание на подстерегающую в этом направлении опасность, сделанное хотя бы в такой неотчётливой форме, было всё же необходимо в высшей степени. После происшедшего с Александром Блоком можно только пожалеть, что это предупреждение Соловьёва не было сделано с большею разработанностью.
В том, что миссия Соловьёва осталась недовершённой, нет ни капли его собственной вины. От перехода со ступени духовидения на ступень пророчества его не отделяло уже ничто, кроме преодоления некоторых мелких человеческих слабостей, и вряд ли может быть сомнение в том, что, продлись его жизнь еще несколько лет, эти слабости были бы преодолены. Именно в пророчестве о Звенте-Свентане и в создании исторических и религиозных предпосылок для возникновения Розы Мира заключалась его миссия. Тогда Роза Мира, вернее её зерно, могло бы возникнуть еще внутри православия, его изменяя и сближая со всеми духовными течениям правой руки. Это могло бы произойти в России даже в условиях конституционной монархии. Соловьёв должен был бы принять духовный сан и, поднимая его в глазах народа на небывалую высоту авторитетом духовидца, праведника и чудотворца, стать руководителем и преобразователем церкви. Известно, что в последние годы жизни перед внутренним взором Соловьёва всё отчетливее раскрывались перспективы последних катаклизмов истории и панорама грядущего царства противобога, и он сосредоточился на мечте о воссоединении церквей и даже о будущей унии иудаизма и ислама с христианством для борьбы с общим врагом: уже недалеко во времени рисовавшимся пришествием антихриста. В его письмах имеются бесспорные доказательства, что в подготовке общественно-религиозного сознания к этой борьбе он видел в последние годы своё призвание. Мы не можем знать, в каких организационных и структурных формах религиозности совместил бы он преследование этой задачи с пророческим служением Вечной Женственности. Формы эти зависели бы не от него одного, но и от объективных условий русской и всемирной истории. Но и само течение этой истории было бы иным, если бы первые тридцать лет двадцатого столетия были бы озарены сиянием этого светлейшего человеческого образа, шедшего прямой дорогой к тому, чтобы стать ЧУДОТВОРЦЕМ и ВЕЛИЧАЙШИМ ВИЗИОНЕРОМ ВСЕХ ВРЕМЁН (выделено мной – С. Б.) .
   Призвание осталось недовершённым, проповедь – недоговорённой,  духовное  знание - не переданным  до  конца никому:  Соловьёв был вырван из Энрофа в расцвете лет и сил тою демонической  волей,  которая  правильно  видела  в нём непримиримого и опасного врага.
Обаяние его моральной личности, его идей и даже его внешнего облика - прямо-таки идеального облика пророка в настоящем смысле этого слова - воздействовало на известным образом преднастроенные круги его современников чрезвычайно, и это несмотря на всю недоговоренность его религиозного учения. За пятнадцать лет, протекшие от его смерти до революции, было издано многотомное собрание его сочинений и появилась уже целая литература о Соловьёве и его философии. Работа эта была оборвана на сорок с лишним лет с приходом предшественников того, о ком он предупреждал. Подобно завесе гробового молчания, опущенной на весь отрезок жизни Александра Благословенного после Таганрога, глухая вода безмолвия сомкнулась и над именем Владимира Соловьёва. Его сочинения и работы о нём были сделаны почти недоступными, и имя философа проскальзывало только в подстрочных примечаниях к стихам Александра Блока, как имя незадачливого идеолога реакции, внушившего молодому поэту кое-какие из наиболее регрессивных его идей.
 Философская бедность России повела к провозглашению вершинами философии таких деятелей XIX столетия, в активе которых числятся только публицистические, литературно-критические или научно-популярные статьи да два-три художественно беспомощных романа. Единственный же в России философ, создавший методологически безупречный и совершенно самостоятельный труд "Критика отвлечённых начал", замечательную теодицею "Оправдание добра" и ряд провидческих концепций в "Чтениях о богочеловечестве", "Трёх разговорах", "России и вселенской церкви", - оказался как бы не существовавшим. Дошло до того, что целые интеллигентные поколения не слыхали даже имени Владимира Соловьёва, покоящегося на московском Новодевичьем кладбище под обескрещенной плитой.
   Что в Синклите России могуч Пушкин, велик Достоевский, славен Лермонтов, подобен солнцу Толстой - это кажется естественным и закономерным. Как изумились бы миллионы и миллионы, если бы им было показано, что тот, кто был позабытым философом-идеалистом в России, теперь досягает и творит в таких мирах, куда ещё не поднялись даже многие из светил Синклита (Даниил Андреев, «Роза Мира» с. 193-195).

   Думается, имеет смысл ознакомиться с его поэмой «Три свидания». Благо, она невелика по объёму.

 
                ТРИ СВИДАНИЯ.

(Москва – Лондон – Египет. 1862 – 1875 – 1876)

             Поэма.

Заранее над смертью торжествуя
И цепь времён любовью одолев,
Подруга вечная, тебя не назову я,
Но ты услышишь трепетный напев…

Не веруя обманчивому миру,
Под грубою корою вещества
Я ощущал нетленную порфиру
И узнавал сиянье Божества…

Не трижды ль ты далась живому взгляду –
Не мысленным движением, о нет! –
В предвестие, иль в помощь, иль в награду
На зов души твой образ был ответ.

1
И в первый раз,– о, как давно то было! –
Тому минуло тридцать шесть годов,
Как детская душа нежданно ощутила
Тоску любви с тревогой смутных снов.

Мне девять лет, она… ей девять тоже.
«Был майский день в Москве», как молвил Фет.
Признался я. Молчание. О, Боже!
Соперник есть. А! он мне даст ответ.

Дуэль, дуэль! Обедня в Вознесенье.
Душа кипит в потоке страстных мук.
Житейское… отложим… попеченье –
Тянулся, замирал и замер звук.

Алтарь открыт… Но где ж священник, дьякон?
И где толпа молящихся людей?
Страстей поток, – бесследно вдруг иссяк он.
Лазурь кругом, лазурь в душе моей.

Пронизана лазурью золотистой,
В руке держа цветок нездешних стран,
Стояла ты с улыбкою лучистой,
Кивнула мне и скрылася в туман.

И детская любовь мне чуждой стала,
Душа моя – к житейскому слепа…
И немка-бонна грустно повторяла:
«Володинька – ах! слишком он глупа!»

2
Прошли года. Доцентом и магистром
Я мчуся за границу в первый раз.
Берлин, Ганновер, Кельн – в движенье быстром
Мелькнули вдруг и скрылися из глаз.

Не света центр, Париж, не край испанский,
Не яркий блеск восточной пестроты –
Мечтой моею был Музей Британский,
И он не обманул моей мечты.

Забуду ль вас, блаженные полгода?
Не призраки минутной красоты,
Не быт людей, не страсти, не природа –
Всей, всей душой одна владела ты.

Пусть там снуют людские мириады
Под грохот огнедышащих машин,
Пусть зиждутся бездушные громады, -
Святая тишина, я здесь один.

Ну, разумеется, cum grando salis!
Я одинок был, но не мизантроп;
В уединении и люди попадались,
Из коих мне теперь назвать кого б?

Жаль, в свой размер вложить я не сумею
Их имена, не чуждые молвы…
Скажу: два-три британских чудодея
Да два иль три доцента из Москвы.

Всё ж больше я один в читальном зале;
И верьте иль не верьте – видит Бог,
Что тайные мне силы выбирали
Всё, что о ней читать я только мог.

Когда же прихоти греховные внушали
Мне книгу взять из «оперы другой» –
Такие тут истории бывали,
Что я в смущеньи уходил домой.

И вот однажды – к осени то было –
Я ей сказал: «О Божества расцвет!
Ты здесь, я чую, - что же не явила
Себя глазам моим ты с детских лет?»

И только я помыслил это слово –
Вдруг золотой лазурью всё полно,
И предо мной она сияет снова –
Одно её лицо – оно одно.

И то мгновенье долгим счастьем стало,
К земным делам душа опять слепа,
И если речь «серьёзный» слух встречала,
Она была невнятна и глупа.

3
Я ей сказал: «Твое лицо явилось,
Но всю тебя хочу я увидать.
Чем для ребёнка ты не поскупилась,
В том юноше нельзя же отказать!»

«В Египте будь!» - внутри раздался голос.
В Париж! – и к югу пар меня несёт.
С рассудком чувство даже не боролось:
Рассудок промолчал, как идиот.

На Льон, Турин, Пьяченцу и Анкону,
На Фермо, Бари, Бриндизи – и вот
По синему трепещущему лону
Уж мчит меня британский пароход.

Кредит и кров мне предложил в Каире
Отель «Аббат» – его  уж нет, увы!
Уютный, скромный, лучший в целом мире…
Там были русские, и даже из Москвы.

Всех тешил генерал – десятый номер, –
Кавказскую он помнил старину…
Его назвать не грех – давно он помер,
И лихом я его не помяну.

То Ростислав Фаддеев был известный,
В отставке воин и владел пером.
Назвать кокотку иль собор поместный –
Ресурсов тьма была сокрыта в нём.

Мы дважды в день сходились за табльдотом;
Он весело и громко говорил,
Не лез в карман за скользким анекдотом
И философствовал по мере сил.

Я ждал меж тем заветного свиданья,
И вот однажды, в тихий час ночной,
Как ветерка прохладное дыханье:
«В пустыне я – иди туда за мной».

Идти пешком (из Лондона в Сахару
Не возят даром молодых людей, –
В моём кармане хоть кататься шару,
И я живу в кредит уж много дней).

Бог весть куда, без денег, без припасов,
И я в один прекрасный день пошёл –
Как дядя Влас, что написал Некрасов.
(Ну, как-никак, а рифму я нашёл).

Смеялась верно ты, как средь пустыни
В цилиндре высочайшем и в пальто,
За чёрта принятый, в здоровом бедуине
Я дрожь испуга вызвал и за то

Чуть не убит, – как шумно, по-арабски
Совет держали шейхи двух родов,
Что сделать им со мной, как после рабски
Скрутили руки и без лишних слов

Подальше отвели, преблагородно
Мне руки развязали и – ушли.
Смеюсь с тобой: богам и людям сродно
Смеяться бедам, раз они прошли.

Тем временем немая ночь на землю
Спустилась прямо, без обиняков.
Кругом лишь тишину одну я внемлю
Да вижу мрак средь звёздных огоньков.

Прилёгши наземь, я глядел и слушал…
Довольно гнусно вдруг завыл шакал;
В своих мечтах меня он, верно, кушал,
А на него и палки я не взял.

Шакал-то что! Вот холодно ужасно…
Должно быть, нуль, – а жарко было днём…
Сверкают звёзды беспощадно ясно;
И блеск, и холод – во вражде со сном.

И долго я лежал в дремоте жуткой,
И вот повеяло: «Усни, мой бедный друг!»
И я уснул; когда ж проснулся чутко –
Дышали розами земля и неба круг.

И в пурпуре небесного блистанья
Очами полными лазурного огня,
Глядела ты, как первое сиянье
Всемирного и творческого дня.

Что есть, что было, что грядёт вовеки –
Се обнял тут один недвижный взор…
Синеют предо мной моря и реки,
И дальний лес, и выси снежных гор.
   
Всё видел я, и всё одно лишь было –
Один лишь образ женской красоты…
Безмерное в его размер входило, –
Предо мной, во мне – одна лишь ты.

О лучезарная! Тобой я не обманут;
Я всю тебя в пустыне увидал…
В моей душе те розы не завянут,
Куда бы не умчал житейский вал.

Один лишь миг! Видение сокрылось –
И солнца шар всходил на небосклон.
В пустыне тишина. Душа молилась,
И не смолкал в ней благовестный звон.

Дух бодр! Но всё ж не ел я двое суток,
И начинал тускнеть мой высший взгляд.
Увы! как ты ни будь душою чуток,
А голод ведь не тётка, говорят.

На запад солнца путь держал я к Нилу
И вечером пришел домой в Каир.
Улыбки розовой душа следы хранила,
На сапогах – виднелось много дыр.

Со стороны всё было очень глупо
(Я факты рассказал, виденье скрыв).
В молчанье генерал, поевши супа,
Так начал важно, взор в меня вперив:

«Конечно, ум даёт права на глупость,
Но лучше сим не злоупотреблять:
Не мастерица ведь людская тупость
Виды безумья точно различать.

А потому, коль вам прослыть обидно
Помешанным иль просто дураком, –
Об этом происшествии постыдном
Не говорите больше ни при ком».

И много он острил, а предо мною
Уже лучился голубой туман
И, побеждён таинственной красою,
Вдаль уходил житейский океан.

Ещё невольник суетному миру,
Под грубою корою вещества
Так я прозрел нетленную порфиру
И ощутил сиянье Божества.

Предчувствием над смертью торжествуя
И цепь времен мечтою одолев,
Подруга вечная, тебя не назову я,
А ты прости нетвёрдый мой напев.
26 – 29 сентября 1898.
 

Мы ещё вернемся к знаменательной для русской истории фигуре Владимира Соловьёва, т.к. она знаменательна, по мнению автора, для будущего России, может ещё в большей степени, чем для её прошлого.
 Но пока перейдём к вопросу, а может ли обычный человек, «человек массы или толпы» получить такое впечатление, которое могло бы перевернуть в нём всё, существенно изменить его личность, настроить его на героический лад? Ведь редким единицам из миллионов и миллионов даны дары ясновидения. Владимир Соловьёв даёт утвердительный ответ: да, может! Это впечатление может быть дано в опыте «обычной» половой любви. Слово «обычной» поставлено в кавычки, ибо обычной для нашего мира любовь не бывает. Настоящая любовь глубоко мистична и поэтому «не от мира сего», она в нём явление необычное, откровение Божественное. И здесь хотелось бы достаточно коротко остановиться на сути статьи Владимира Соловьёва «СМЫСЛ ЛЮБВИ».

Сначала несколько тезисов, которые, возможно, сделают рассмотрение этой статьи более интересным для читателя.
Тезис 1: Смысл любви далёк от задачи полового размножения, более того, чем сильнее любовь, тем дальше она отодвигается от возможностей продолжения рода, и наоборот;

Тезис 2: Мы живём обычно в тюрьме невидимого смертельного врага – нашего собственного эгоизма, искоренить его, освободить нашу личность, преобразить и даже обессмертить её может только любовь и преимущественно любовь половая;

Тезис 3: Задачу любви можно и нужно ставить сознательно для того, чтобы реализовать её смысл. Любовь только на начальной стадии безумна, но если она и потом «не дружит с головой», то она обречена на гибель без достижения реализации её смысла;

Тезис 4: Для реализации истинного смысла любви часто бывает гораздо лучше, если первая любовь встречает на начальных этапах серьёзные трудности в возможности соединения жизни влюблённых, или даже если она любовь несчастная (неразделённая);

Тезис 5: Только любя по-настоящему, человек начинает правильно воспринимать другого человека. Для него сквозь образ нашего физического мира и сквозь физический образ любимого человека начинает проступать человек и мир таким, каким его видит Бог, т.е. как своё (высшее) другое Я, как образ Предвечной Красоты, как образ вечно Женственного Начала мира;

Тезис 6: В настоящей любви становится выполнимой задача истинного бессмертия личности, причём бессмертия не в переносном, а в буквальном, телесном смысле;

Тезис 7: В человеческом мире всё вышесказанное о смысле и возможностях любви не реализуется лишь потому, что любовь в человеческом мире находится в таком же утлом и зачаточном состоянии, как и интеллект в мире животных, но если человек правильно, сознательно поставит задачу любви и будет последовательно добиваться её реализации, то многие из вышеописанных потенций любви станут для него реальностью уже в этом мире.

Не будем особенно долго останавливаться на разворачивании первого тезиса. На примерах из животного мира и мира людей Владимир Соловьёв очень убедительно показывает, что расхожий тезис, будто любовь есть лишь тот «романтический флёр», которым природа окружает для нас инстинкт размножения, задачу продолжения рода, является грубой ошибкой. Он показывает, что напротив, чем слабее какая-либо связь и привязанность между особями мужского и женского пола как в природе, так и в человечестве, тем плодовитее бывает вид и тем крепче и одарённее оказывается потомство.
Очень важен второй тезис, тезис о врождённом эгоизме человеческой личности, который не замечается нами именно потому, что мы с ним рождаемся, с ним происходит наше становление. Нам кажется вполне нормальной и здоровой психика эгоцентрического человека. Только культура, воспитание, цивилизация слегка смягчают наш эгоизм, иначе наш мир превратился бы с величайшей быстротой в оголтелую войну всех против всех, ибо такова природа эгоизма – ставить в центр мира лишь себя и свои интересы, а других рассматривать как придаток, как средство достижения собственных целей. Отсюда неизбежны антагонистические противоречия эгоистических интересов и как следствие - война до победного конца. Эгоист живёт в замкнутом мире собственного существа, ему только кажется, что он по-настоящему видит и понимает других, видит что-то кроме себя. На самом деле он видит во всём и во всех только себя, он спонтанно хочет, чтобы всё вокруг стало его придатком и продолжением, всё захватить, всё подмять под себя, всем завладеть, а то, что не поддаётся его власти – просто уничтожить как досадную помеху. Но для человека, который «жил и мыслил», как писал А.С. Пушкин, азарт захвата чужого и властвования над другими быстро остывает. Скучно делать всех послушными орудиями своего ЭГО. В состоянии эгоизма человек как пленник в тюрьме, он всё в себе уже знает наперёд, а значит, и в окружающих ему все кажется заранее известным и скучным. Всё слишком пресно, банально и предсказуемо. Особенно для человека более-менее тонкого и умного наступает хандра, болезненная скука, позывы к самоубийству. Получается, что, утверждая себя вопреки другим, он этим, как ни странно, себя и губит. Ибо человек сотворён Богом для сигизии с другими, т.е. для жизни в полном и гармоничном взаимном дополнении, а не в исключении их как полноценных самостоятельных личностей, не в поглощении одного другим. Только через утверждение других (высшего и лучшего в других) он начинает утверждать себя истинного. Только полюбив, полюбив по-настоящему, он начинает понимать, что до этого был болен, что был слеп и глух, так как любовь открывает ему совсем иное видение мира и людей.

Но на самых первых стадиях любви он сам себе и привыкшим к нему окружающим людям начинает казаться немного безумным. Это происходит потому, что новое ощущение мира, которое даёт ему любовь в первом и свежем, пылком и страстном чувстве, во всём противоречит тому прежнему рассудку, который сложился в недрах эгоизма. Эгоизм во всём твердит: всё для меня любимого. Любовь говорит: для себя – мелко, неинтересно, скучно и даже стыдно, а вот всё для другого любимого – это настоящая радость, истинное наслаждение. Посвятить жизнь другому – вот такой пафос приносит с собой любовное озарение.
  Человек начинает видеть другого совсем в ином свете, чем его видят окружающие. Он замечает в нём такие достоинства, такие потенции, такое величие, чистоту и высоту, каких другие не замечают. А может быть это и есть обман любви, ведь другие-то ничего подобного не видят. Может у влюблённого просто немного «съезжает крыша»? Нет, – говорит Владимир Соловьев, великий мистик, – именно таково истинное, мистическое видение человека, ибо оно не сводится к физическому телу.
 А его опыту ясновидения можно доверять. Итак, любовь даёт человеку видение, которое является непостижным уму, по крайней мере, рассудочный язык не может объяснить, что же именно такое необычное увидел влюбленный человек в любимом. И если любовь сильна, крепка и продолжительна, то она начинает формировать в человеке натуру героическую, человека самоотверженного.

    Поделюсь еще одним важным наблюдением, показывающим резкое отличие состояния влюбленного и обычного человека, которое поможет лучше понять, что именно может начать «просвечивать» любящему через образ любимого. Обычный человек бывает очень не целен, очень внутренне фрагментирован. Проявляется это в том, что по дороге на работу (или учёбу) он думает об одном, занят одним, на работе или учёбе – совсем другим, по дороге обратно – третьим, дома - четвёртым... Вчера одним, завтра другим... – осколки, фрагменты… Все эти состояния, мысли, занятия зачастую не просто не связаны, но и порой противоречат друг другу. Например, родитель совершенно искренне может доказывать своему ребёнку, что "так себя вести нехорошо", и почти тут же может сам поступать точно так же в аналогичной ситуации.
  Но полюбив, человек начинает всюду носить в себе образ любимого на первом, главном месте. Этот образ становится красной нитью, главным мотивом, основной мелодией или струной его существования. И происходит сам собою удивительный процесс: постепенно всё, что противоречит этому образу, несозвучно этой мелодии, начинает уходить из жизни, человек старается от этого отказаться, изгнать из своего существования, а всё, что его дополняет, всё, что с ним так или иначе гармонично сочетается, становится более устойчивым, постоянным, усиливается новыми поступками и мыслями человека.  Образ любимого начинает играть роль как бы оси, ствола, на который крепятся «ветви, листья, цветы и плоды» нашей жизни. Человек начинает обретать целостность внутреннюю и внешнюю в мыслях, поступках, настроениях. Даже сон и явь теперь так сильно не отличаются, т.к. и во сне образ любимого становится главным.
 Это удивительное единство себя и мира становится одной из главных составляющих в новом опыте жизни любящего. Но этот образ и заложил Творец во все мироздание и в каждое творение в нём. Этот образ Самого Себя, Единого и цельного, Своё подобие Он заложил во всё. И этот образ становится доступным любящему через образ любимого.
  Здесь мы можем найти общее в природе любви и искусства: «Всё дело в том, что поэзия, применяя формулу того же Поля Валери о живописи,  “позволяет увидеть вещи такими, какими были они однажды, когда на них глядели с любовью”. Только “вещью”, объектом тут оказывается целиком весь мир и вся  жизнь» (Алексей Алёхин «Поэзия как поэзия», журнал «Арион»  №3, 2003г).

  Но что значит, «поставить задачу любви сознательно», коль она не дружит с рассудком, т.е. безрассудна? Слепая любовь, слепая вера, не озарённые светом разума, вместо того, чтобы освободить человека, делают его ещё большим рабом. От собственного эгоизма они его освобождают, но вместо этого человек попадает «из огня да в полымя». Человек становится придатком другого эгоизма, который распоряжается им зачастую не просто жестоко, но совершенно бесчеловечно. Мы ещё вернёмся к вопросу слепой веры, как к одному из мощнейших источников главной современной международной проблемы – проблемы терроризма. Вообще, проблема слепой веры и слепой любви стоят очень и очень близко, их можно и нужно рассматривать как два вида одной и той же проблемы. А потому нужно ставить сознательно и задачу веры, как это ни странно звучит для многих, особенно клирикально настроенных людей.
    Но вернёмся к сознательной постановке задачи любви. Этому посвящена значительная часть статьи Владимира Соловьёва, а потому, несмотря на краткое её изложение здесь, стоит её изучить и самостоятельно. Поскольку человек имеет в ядре своего "Я" три нераздельные и неслиянные начала: ЧУВСТВЕННОСТЬ, СОЗНАНИЕ и ВОЛЮ, то и любовь развивается в нём по закону трёхцикличности.

  На первом этапе любви сознание и воля человека почти не принимают никакого участия в её появлении и развитии. Любовь (особенно первая) приходит к человеку помимо его воли и сознательного устремления (порой даже вопреки им), помимо правильного осознания её. На первом этапе в ней почти целиком господствует чувственность. Яркая, эмоциональная, страстная – все эти характеристики подходят к данному этапу любви. Чувственность, доминируя на этом этапе, «попирает» сознание и волю. Она настолько сильна, что ни рассудок, ни воля не могут справится с нею, иначе любовь, едва начавшись, будет тут же задавлена эгоистической природой человека, и так ничего и не достигнет в нём, не сумеет реализовать свой смысл. На чувственном этапе человек спонтанно чувственно перемещается своим центром в другого, т.е. боль любимого становится для него больнее своей боли во много раз, радость любимого многократно веселее своей.
  Любящему чувственно гораздо приятнее пребывать в любимом, чем в себе самом, погружаться в него, узнавать его мир. Свое отходит далеко на задний план, начинает казаться мелким, никчёмным, ничтожным. Приведём пример из «Войны и мира» Л.Н. Толстого, где как раз описывается состояние Андрея Болконского, который только что полюбил и начал относится к своему, бывшему до того очень важным, как к ничтожному (может кто-то подумает, что пример из художественного произведения слаб, т.к. он надуман, однако, напротив, если автор гениален, то он точнее всякого другого человека отражает внутренний опыт, его особенности, выявляя в нём самое существенное): «Князь Андрей слушал рассказ об открытии Государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю было угодно сказать в Совете? Разве это может сделать меня счастливее и лучше?
   И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований» (стр. 264).
    «Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что-то новое.   … ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такою праздною работой» (стр. 268).
   «Князь Андрей почувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких-то неизвестных ему радостей, того мира, который ещё тогда, в отрадненской аллее и на окне в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; он сам, вступив в него, находил в нём для себя наслаждение» (стр. 269, цитируется по книге изд-ва «Терра», М. 1993, т.2)
   Или другой пример, уже из «Анны Карениной», где Левин и Кити, будучи влюбленными, разговаривают, проявляя фактически феномен телепатии, т.е. чтения мыслей друг друга: « - Постойте, – сказал он, садясь к столу. – Я давно хотел спросить у вас одну вещь.
   Он глядел ей прямо в ласковые, хотя и испуганные глаза.
- Пожалуйста, спросите.
- Вот, – сказал он и написал начальные буквы» «к, в, м, о: э, н, м, б, з, л, э, н, и, т?»
Буквы эти значили «когда вы мне ответили: этого не может быть, значило ли это, что никогда, или тогда?»
И Кити понимает, что хотел сказать Левин, и закодированный разговор их продолжается. Как известно, этот эпизод романа Толстой взял из свой жизни – своего сватовства к Софье Андреевне Берс.

Раньше, в условиях эгоистического существования, человек теоретически мог представить себе страдания другого, как и свои, но это было чистым умозрением, а живое чувство всегда говорило, что «своя рубашка ближе к телу». Например, человек узнаёт о страдании другого, умом он представляет, насколько тому тяжело. Но вонзившаяся ему в кожу заноза доставляет ему гораздо большее реальное, а не умозрительное страдание. В любви же всё не так, наблюдение страдания любимого или даже просто знание о нём заставляет отвлечься от всяких собственных реальных заноз, т.к. боль любимого переживается гораздо острее. Такое внутреннее перемещение чувственного центра одного человека в другого на Востоке называется отождествлением.
 * На языке философии Троицы во всяком явлении можно различить три составляющих: составляющую с чувственным, разумным и волевым акцентами или доминантами. И в процессе познания можно так же выявить три важнейших составляющих: познание с чувственным акцентом, с разумным и волевым.

 Человек в акте любви выходит за рамки себя ограниченного, как бы разливается вширь, сначала чувственно проникает в другого, чувственно познает этого другого и окружающий мир. Становится шире себя предыдущего, выше, совершеннее. Ему чувственно открывается мир окружающих сущностей и явлений. Тюрьма эгоизма частично разрушается, человеческое "Я" «разливается» вширь, душа начинает расти (метафизически это происходит как буквальное расширение и рост, а не просто как поэтическая метафора). Человек может чувственно отождествляться не только с другими людьми, но и с животными, и с растениями и, наконец, с существами сверхчеловеческими. Ему становятся доступными и радость значительной части мира, и его страдания. Это ни с чем несравнимое чувство и порождает необыкновенный пафос первоначальной любви, необычные возвышенные переживания, энтузиазм, даёт особую «энергетику».
 Вот это и есть основное свойство человека – постоянно переходить за рамки себя сложившегося, превышать себя во всё новых и новых актах бытия, утверждает его собственную сущность, несмотря на то, что все его собственные старания направлены не на утверждения себя самого, как в эгоизме, а на утверждение другого – любимого. Это роднит любовь с героизмом, подвижничеством, искусством. В эгоизме же человек, утверждая исключительно свое "Я", только утверждает стены своей тюрьмы, наращивает толщину той скорлупы, внутри которой он пребывает.

    Однако этап любви с ЧУВСТВЕННОЙ ДОМИНАНТОЙ не может и не должен длиться бесконечно, иначе любовь не сможет перевернуть в человеке всё (преобразить все три его основные составляющие), а только породит внутренние непримиримые противоречия между чувством, умом и волей, которые могут привести к таким внутренним напряжениям, что чреваты и нервными срывами, и болезнями, и даже смертельным исходом. Гармония, стройность требуют с необходимостью наступления следующего этапа развития любовного чувства с ДОМИНАНТОЙ СОЗНАНИЯ.
  Само русское слово «стройный» и означает правильное соединение трёх начал в чём-либо. Слова «строить», «устроить», «обустроить» по смыслу означают: обнаружить в чём-либо три вечные начала, нераздельные и неслиянные, и начать налаживать между ними правильные отношения. На этом этапе накал чувств любви становится уже не таким интенсивным. Но это вовсе и не значит, что любовь уходит.

 Владимир Соловьёв пишет, что как раз человеческое устройство (вот снова слово «устройство»!) требует от человека осмыслить то, что было дано в любовном чувстве, то есть закрепить и упрочить, дополнить на уровне сознания то новое чувственное ощущение мира, в котором у человека началось расширение и рост души (пока лишь за счёт чувственной составляющей). Начинает происходить качественное и количественное изменение теперь уже сознания, в частности его расширение и рост. То, что было ещё вчера чуждым, непонятным, совершенно абстрактным в философиях, религиях, искусстве… вдруг становится более близким, осознанным. И человек начинает проникать в другое не только на уровне чувства, но и на уровне сознания.
  Ему становится доступным не только мир чувств других людей, но и мир их сознания, их мировоззрения. Он может теперь в некоторых случаях подняться не только над своим собственным уровнем сознания, но даже над человеческим вообще. Он может постигнуть, что есть другие формы и уровни сознания, в чём-то сильно отличающиеся от человеческого, примитивнее или выше его. Например, есть коллективные формы сознания растительного мира, животного царства, есть уровни сверхсознания существ, стоящих в своём развитии или по своей природе выше уровня человечества. Правда, пока знакомство с такими экзотическими для человека формами сознания будет большой редкостью, и представление о них может сначала сложиться весьма поверхностное и смутное. Он даже сможет ощутить некую форму сознания у его родной планеты Земля и, быть может, даже у Вселенной. Всё это будет возможным передать пока только на языке поэтических метафор, но вряд ли языком ясной концептуальной философии или тем более языком строгой науки. Вот почему любовь рождает и питает великих поэтов. Их поэтические прозрения нередко не есть просто какой-то вульгарный вымысел или игра воображения. Великие поэты потому и велики, что на своём уровне, своими средствами открывают нам великие тайны Вселенной.

   Есть люди, которые отождествляют всю любовь только с её первоначальной яркой чувственной стадией, они полагают, что с окончанием последней любовь умирает. Их можно сравнить с теми, кто в цветущем весеннем саду очарованы видом белых прекрасных цветов и околдованы их ароматом, но вот это чудо осыпается и на его месте появляются невзрачные, горькие зелёные завязи. И эти люди начинают плакать и причитать, мол, любовь «осыпалась» и не осталось от неё ничего, мол, она обманула нас надеждами о несбыточном прекрасном, благоуханном рае. Однако, только пройдя через фазу невыразительных внешне и неприятных на вкус завязей, любовь может дать великолепные и воистину сладкие плоды. Надо лишь набраться терпения, понимания и не только не препятствовать дальнейшей работе любви в человеке, но и сознательно ей помогать.
   Итак, на втором этапе обычно начинает меняться сознание человека, происходит его качественное обновление, с почти обязательным расширением, так что в него начинает вмещаться то, что из-за вчерашней эгоистической узости казалось неприемлемым и невместимым, как говорится, несовместимым со «здравым» (читай – эгоистическим) рассудком.
 Нужно сказать, что некоторым читателям такое строгое деление на последовательные этапы покажется не совсем оправданным. И тут они будут правы. Не буду претендовать на то, что всё происходит именно последовательно. Этапы нередко частично смешиваются, перекрывая течение друг друга. Но суть остаётся всё той же. И вот именно на втором этапе человек может и должен поставить задачу любви сознательно, попытаться понять, в чём её смысл. В первую очередь это касается различения самого чувства любви и ее «объекта». Несмотря на то, что на первых этапах само чувство, пробуждающееся в человеке, кажется совершенно неразделимым с предметом любви, с объектом обожания, на втором должно придти осознание, что само чувство, которое поселилось в тебе, есть величайшее благо, есть способ твоего спасения и преображения.
 Даже если на пути соединения с предметом любви в нашем мире стоят, казалось бы, непреодолимые преграды, нужно понять, что такое соединение (несмотря на то, что его смертельно хочется достигнуть!) не есть в любви самое главное. Непременное желание обладать предметом любви – это остатки того самого эгоизма, которые диктуют необходимость захвата и присвоения предмета любви, видя в этом единственно возможную форму единства с ним. Отнюдь, формы соединения могут быть очень разнообразными. Главное же единство – это единство трех составляющих: единство воли, сознания, чувственности достигается порой на путях совсем нам незнакомых – на путях мистических. Когда единение любимых, даже разделённых в нашем мире огромными расстояниями и непреодолимыми физическими препятствиями, становится таким, что ему начинают завидовать живущие вместе, рядом, бок о бок.

   Причём такое единство не исчезает и со смертью одного или обоих.
 Раннее же физическое соединение двоих влюбленных часто не даёт совершиться главным мистическим процессам любви, переводя все взаимоотношения в плоскость преимущественно физического обладания. Поэтому и говорилось выше, что для различения предмета любви и самой любви, для исполнения истинного её смыла порой гораздо лучше, если это любовь неразделенная или разделённая большими препятствиями для быстрого физического соединения, для обладания друг другом. Здесь нужно сказать об этом моменте подробнее.

  Физическое обладание не отрицается Владимиром Соловьёвым и так же включается им в смысл любви половой, но лишь как подчинённое, как последнее, завершающее любовь на физическом плане. Он даже критикует тех, кто проповедует любовь как исключительно духовную, т.е. отрывает в ней физическую составляющую. Он говорит по этому поводу примерно так: зачем пытаться отрывать духовное от физического – это прекрасно делает смерть, поэтому стремящиеся исключить физическую составляющую подобны призывающим к немедленной смерти. Но тот, кто читал другие работы Владимира Соловьёва, найдёт у него чёткое отстаивание именно соединения духовного и физического, что вытекает из самой христианской религии, из того, что Христос принял плоть, воплотился, чтобы восстановить во многом когда-то разорванную через первородный грех связь между духом и плотью.
 Однако раннее  физическое соединение любящих, когда ещё не сложилось то, что должно было сложиться на небесах, т.е. там, в слоях метафизических, приводит к тому, что секс начинает превалировать. Увы, в нас заложен слишком нездоровый интерес к телам друг друга. Чувства, получаемые при физическом контакте, слишком сильны и слишком животны. Вместо тонкого проникновения души в душу (что является главной задачей любви) всё начинает, чем далее - тем более, сводиться к физическим наслаждениям. Довольно точное сравнение недавно привёл какой-то телеведущий: секс затягивает, как наркотики. Происходит быстрое скатывание к животному желанию обладания телом любимого, оно выходит на первый план, прерывая все самое главное в любви, прерывая работу по изживанию эгоизма.

  Потому в религиях и существует заповедь – не прелюбодействуй. Это вовсе не полный запрет на половой акт, иначе такая религия была бы в противоречии с жизнью и быстро сошла бы на нет. Но слово «прелюбодействуй» имеет приставку «пре», означающую избыточность. Религия призывает быть сдержанными во всех телесных проявлениях нашей природы, ибо человек выше животного и должен отстаивать эту свою высоту от постоянного вмешательства жизни инстинктивной, которая порой агрессивно навязчиво тянет нас к полному погружению в жизнь животную. Поэтому «искусства» и «философия», которые призывают человека назад к животному началу, есть подлая подножка в сложной борьбе человека за отстаивание и возвышение своего человеческого начала. Если же должного воздержания не происходит, то мы видим вместо изживания любовью эгоизма в человеческом существе либо появление семейного эгоизма (или как это называет Владимир Соловьев «эгоизма вдвоем, затем втроем и т.д.»), либо вообще разрушение семьи. Так как один из супругов, иногда и оба, видят в ней главным образом способ телесного наслаждения, и как только наступает хоть какая-то неудовлетворенность в этом плане, семья начинает трещать по швам.
 Кроме того, сам по себе секс не ориентирует человека только на одного партнёра. Выполнение задачи продолжения рода (т.е. инстинктивное влечение) как раз предполагает обратное: чем чаще и разнообразнее контакты, тем многочисленнее, плодовитее и разнообразнее потомство. И только моногамия позволяет приблизиться хоть как-то к выполнению задач истинной любви.
 Зная трудности на этом пути, христианская церковь приравнивает венцы брачные к венцам великомучеников. Само по себе родительское служение уже есть определённая ступень героизма. Настоящее выполнение родительских обязанностей требует постоянного самоотречения. Но и тут есть «подводные камни»: если родители сводят свои родительские обязанности в основном только к функциям физического «вскармливания» потомства, то они не выходят при этом за рамки программы животного инстинкта, и тут мало действительного человеческого героизма. Для того, чтобы разбудить в детях элементы человеческого достоинства, нужно самому постоянно являть перед ними пример такого достоинства, причём с постоянным развитием собственной личности, ростом её над собой. Иначе происходит отрицание детьми ценностной системы родителей и их самих как личностей в возрасте, когда перед детьми остро встаёт вопрос самоопределения, вопрос, с кого брать пример в жизни. Потому настоящее выполнение функции родителя требует от людей истинного героизма.
   На третьем этапе истинного развития любви начинает доминировать уже ВОЛЕВОЕ НАЧАЛО в человеке, которое проявляется прежде всего через реальные действия, поступки. То есть он начинает совершать новые, иные поступки, которые раньше казались ему нелепыми, смешными, неразумными, сентиментальными или невыполнимо трудными…  Они становятся нравственнее. Совесть становится обострённее или вообще ещё только пробуждается, если ранее она находилась в параличе. Нравственная воля также обновляется любовью, обретаются новые силы, энергии.
 Воля становится более крепкой и последовательной, просветлённой и совестливой.
После чего вновь начинается этап чувственной доминанты. Чувства теперь становятся менее накалёнными и страстными, но более утончёнными  и просветлёнными. Это, в свою очередь, ведёт к новому изменению сознания, а затем и воли, и так далее по бесконечной спирали, если, конечно, любовь правильно развивается в человеке, а не гаснет на полпути.
 Так любовь бесконечно и верно обновляет всё в человеке, давая возможность его душе постоянно расти, возвышаться, утончаться и просветляться. На путях любви реализуется одно из самых главных качеств человека – постоянно перерастать себя нынешнего, постоянно переходить свои данные границы, качества души – непрерывно расти и увеличиваться безгранично. И это присуще истинно героическим подвижническим натурам. На путях же эгоистического самоутверждения происходит своего рода удушение человеческой личности, остановка истинного роста, закрытие в бронированной скорлупе.

   Теперь немного о слепой вере. Начну с цитаты из Владимира Соловьёва: «Вера, когда она есть только факт, принятый чрез предание, есть дело чрезвычайно непрочное, неустойчивое, всегда и во всём застигаемое врасплох. И, слава Богу, что так. Исключительно фактическая, слепая вера несообразна достоинству человека. Она более свойственна бесам, которые веруют и трепещут, или животным бессловесным, которые, конечно, принимают закон своей жизни на веру, «без размышлений, – без тоски, без думы роковой. – Без напрасных и пустых сомнений».
Я сказал о бесах и животных не для красоты слога, а для исторического напоминания, а именно, что религии, основанные на слепой вере или отказавшиеся от иных, лучших основ, всегда кончали или дьявольской кровожадностью, или скотским бесстыдством» (Вл. Соловьев «Жизненная драма Платона», очерк, собр. соч. в 2-х томах, изд-во «Мысль» 1988г с. 587).

   Неужели бы большевики смогли смутить наш народ и в столь короткий срок превратить его подавляющую часть из верующей в воинственно-атеистическую, если бы вера нашего народа была не просто принята по традиции вслепую, но была бы глубоко осмыслена и озарена светом разума? Конечно нет, ибо тогда простые и даже примитивные аргументы большевиков против веры не нашли бы отклика и сочувствия в массах.
 Здесь отчасти есть ответ на вопрос: почему Бог попустил нашествие атеизма на нашу страну? Такое состояние, когда вера не согласуется с разумом, не устраивает, очевидно, Его Самого. Не слова: «Наша вера закончена и совершенна» - должны быть лозунгом истинной Церкви, но слова владыки Антония Сурожского:
 «У Церкви нет ответа на все вопросы, и Церковь не имеет права делать вид, будто у неё на всё есть ответы… Есть в истории мира большая таинственность, есть искания, есть становление, и общим трудом верующие и неверующие… вместе должны искать, ставить вопросы…» (журнал «Континент», 2003г, № 117).
 Пока такие пастыри есть у церкви, она жива и способна к непрерывному истинно духовному развитию.

  Современный терроризм религиозного характера как раз построен на слепой вере. Смертники-террористы слепо верят, что они своими террористическими актами совершают подвиг веры, богоугодные дела. Если бы у них была серьёзная попытка  согласовать свою веру с разумом, то, скорее всего, многие и многие из них такому влиянию не поддались бы.
   Иногда лозунгами веры прикрываются люди, которыми руководит слепое чувство мести, которое совсем не согласуется с их верой. У этих людей часто бывают убитыми или сильно пострадавшими близкие им люди, родственники. Но и в этом случае речь идёт о слепом чувстве, которое не согласовано с голосом  истинного разума. Так что речь идёт не об абстрактных вопросах учения о развитии любви или вероисповедания, а о вполне конкретных психологических и исторических драмах, проблемах как современных людей, так и людей разных времен и народов, разных верований и культур.

  Почему здесь речь пошла о ВЕРЕ? Только ли по некоторым сходным процессам в развитии любви и веры? Нет. А потому, что любовь не есть дело исключительно человеческое. Это дело, которое совершается прежде всего силами, стоящими выше человека. ЛЮБОВЬ ПРИХОДИТ К НАМ КАК ДАР СВЫШЕ, без непосредственного участия воли и сознания человека, зачастую даже вопреки им. А значит, она идёт, по крайней мере, сначала не от человека. То, что она его возвышает, просветляет и даёт ему силы, говорит, что она идёт именно от сверхчеловеческих начал. Лишь потом, обычно на этапе доминирования сознания в развитии любви, человек начинает подключаться к этому процессу как свободное сознательное существо, либо начинает отрицать и давить его, в чём тоже вполне может преуспеть.
 Именно чудо любви, уже не слепой, а просветляемой разумом, ведёт его в поисках разумного утверждения на уровне сознания того, что было дано исключительно в любовном чувстве, к построению нового мировоззрения, к его обращению и к религиям, и к философии, чтобы попытаться объяснить и понять то чудо, которое совершается с ним в любви.

 Хочется привести замечательную ПРИТЧУ Феликса Кривина О ЛЮБВИ:
 Однажды на земле в прекрасный весенний солнечный день появилась маленькая былинка. Первое, что она увидала – было Солнце, яркое, прекрасное, тёплое, и былинка сразу влюбилась в него. Однако Солнце находится так далеко от Земли, что вся она кажется ему всего лишь точкой, и оно не могло разглядеть маленькую былинку. Но былинка росла, любя Солнце, тянулась к нему. И однажды из неё выросла прекрасная белая акация. ВОТ ЧТО МОЖЕТ ДЕЛАТЬ ЛЮБОВЬ, ДАЖЕ НЕ ВЗАИМНАЯ!

 *  Итак, мы немного приблизились к пониманию того, откуда в нашем мире могут браться натуры героические. Путь любви, не обязательно только любви половой, но именно любви приводит к появлению действительно героических натур. Бывают и антигерои, которых ведёт по такому пути исключительно слепое чувство, как было показано выше. И бывают очень редкие антигерои, которые сознательно выбирают путь служения злу вплоть до самоотречения. Но, чаще всего, если копнуть поглубже, то в глубинах психики таких натур всё равно находится раскалённое, слепое чувство ненависти, зависти или мести, плотно замазанное каким-то слоем суррогатной философии.